Дом

     Этот дом стоял первым на короткой и узкой улице и единственный был двухэтажным. Он был серый, обшитый широкой хорошо струганной доской. Когда-то дом рутинно каждогодно олифили, но в последние годы бросили это дело: из горисполкома объявили, что вся улица будет снесена из-за нахождения в зоне будущего затопления. Но планы партии и правительства поменялись, потоп местного значения отменили, а доска успела глубоко посереть.
     За домом был стандартный городской огородик. Со временем работы на огороде были, слава богу, заброшены. Грядки превратились в лужайку с высокой травой, из которой нагло торчали тонкие пальцы одуванчиков с жёлтыми ногтями. За огородом начинался пруд. Ну, не пруд, так – большая лужа, но детям купаться самое то. Рыбы там не было никогда, зимой всё промерзало до дна.  За лужей, ой, за прудом был сосновый лесок. Бабуля говорила, что он «аутентичен» шишкинской «Корабельной роще». Из пруда вытекал ручей и тонкой громкой струёй тёк до самой реки. Часть берега ручья дед с братовьями обложил булыгами. Он любил приводить сюда внуков, пока они были маленькими: если долго смотреть на журчащую быстротекущую воду, а потом поднять взгляд на сосновые ветви, то кажется, что и сосны текут, как вода в ручье Кто-то пугался, кто-то удивлялся и деда это сильно смешило.

    Сосны тени серые в пруд погрузили.
    Отражение ветки дрожит.
    Оттепель началась.

     Кто-то из стариков, вроде дядя Костя, он всегда относился к пожилым домочадцам, так как был хоть и молод, но уже в отставке, побывал с визитом в Тбилиси и по приезде взахлеб рассказывал об обшитых стеклом верандах, окружавшие дома жизнерадостных грузин.
     Деду эта идея понравилась. Он пошёл в строительный техникум, где ему помогли грамотно подготовить проект стеклянного пристроя. В осень и зиму закупали материалы, а как только сошёл снег и двор подсох, началось строительство. Дед следил за соответствием постройки чертежам. Иногда это становилось навязчивым, и плотники, воткнув топоры в колоду, объявляли забастовку. Для примирения сторон бабуля выставляла бутылку «Зубровки». Когда забастовка была объявлена четвёртый раз за декаду, бабуля раскусила дедову задумку и тот был бит веником.
     Веранда вышла шикарной. С её второго этажа был виден разлив, порт на противоположном берегу, радиовышка на аэродроме сельхозавиации и трубы недавно построенного химкомбината. Ночью радиовышка и трубы подмаргивали красными огоньками, и если с соседскими товарищами выпивать после заката, то казалось, что это алеют звёзды на кремлёвских шпилях. Именно тогда в доме появился ночник в виде Спасской башни. Это был чудная вещица: зелёная лампочка подсвечивала вырезанный рельеф на прозрачном плексигласе, и сооружение становилось сказочно-волшебным. Со временем зелёная лампочка была заменена на красную, волшебство исчезло, и появился социалистический реализм. В теплое время года, ночник перемещался из дедовой спальни на веранду.

     Без надежды твой дом живёт.
     Он уверенно знает: кто грел его
     Своим дыханьем, вернётся.
     Небосводы светлеют каждый день.

     Дед не был пьяницей, или там пропойцей. И алкоголиком не был. И уж тем более не был колдырем. Бабуля говорила: "Выпивоха". Он не следил за праздниками и памятными датами по отрывному календарю. У него было свое летоисчисление для налива. Это как-то было связано с его военной молодостью, но как именно, дед никогда не рассказывал.
    «Нечего вам знать! Грязно там было».
    Никогда не выпивал один. Но в свои даты никого не звал, усаживал на противоположный край стола бабулю. Та сроду не пила, и в такие случаи просто сидела и смотрела на деда. Он опрокидывал сто грамм, занюхивал горькую чернушкой, и начинал мычать свои чудные песни. Таких по радио не передавали.
    «На дубу зеленом
    Да над тем простором
    Два сокола ясных
    Вели разговоры.
    А соколов этих
    Люди все узнали:
    Первый сокол — Ленин,
    Второй сокол — Сталин».
    Гудел горлом и почёсывал рубашку над сердцем: там была наколота синяя личина. Такая же, как на передней стороне медали «За победу над Германией».
     С друзьями и соседями он выпивал без поводов, песни не мычал и не чесался. Слушал глупые разговоры, пустопорожние сплетни и закусывал.

    Костровище заполнено пеплом
    И заботливо крышкой укрыто.
    Пепел утратил возможность
    Путешествовать с утренним ветром.

     Ел дед знаменательно! Всё было завораживающее просто: брался ржаной подовый круг. От него дед крупно отрезал горбушку, которая делилась на три части: две корочки и мягкая серединка. По будням ломти ложились на сухую сковороду. В воскресенье на сковороду предварительно отправлялся значимый кусок желтущего топленого масла. Хлеб нагревался, круто солился и намазывался базарной сметаной. Сверху ложились два полукружья докторской. Дед откусывал, начинал жевать и журчать, как ручей. Он весело покряхтывал, счастливо зажмуривался, причмокивал и почавкивал. Перед третьим, мягким, бутербродом наливался чай. В огромную алюминиевую потёртую и побитую кружку кидалось четыре кусочка рафинада. После выпитого чая дед приступал к поеданию завтрака, приготовленного бабулей.
     Бабуля была знатной хозяйкой! Она единственная в городе сама пекла торты. И «наполеон», и «графские развалины», и «киевский» были предметом тихой и громкой зависти всего женского населения городка. По каникулярным воскресениям бабуля жарила блины, если было тепло, а если топилась печь – то пекла. Жарились блины на керогазе. Происходило это так: бабуля вставала раньше всех, как обычно. Замешивала на кефире тесто. Тесто ждало до тех пор, пока большая часть внуков, приехавших на каникулы, не вставали. И вот тогда начиналась карусель: жарился блин и дитятушки по очереди подходили к керосиновому цветку. Получая блин, счастливчик отходил к столу, где рядком располагались: растопленное маслице в металлической эмалированной тарелочке, сахарный песок в красивой вазочке и сильно засахаренное варенье в пиале. Когда маслице застывало, бабуля его подогревала. Получивший блин погружал его в масло, посыпал сахаром или макал в варенье. Один отходит – другой подходит. Потихоньку на запах и топот подходили позднопроснувшиеся. Блинов всегда хватало всем, даже завтракавшему самым последним деду.
     После завтрака дед шёл в кабинет. Это была самая необычная комната во всём городке. Узкая, с подоконником, превращенным в письменный стол. Вдоль глухой стены, по самоличному чертежу деда, был сделан стеллаж. Были взяты толстые сосновые доски, просушены и лишены смолы на лодочной верфи. Потом эти доски два месяца лежали в спиртовом растворе марганцовки и красной чертёжной туши. Доски стали благородного винно-красного цвета. Полки не были расположены симметрично: дед явно продумал заранее, что где будет стоять.
    Когда уже взрослые внуки последний раз были в доме, пустые полки из потемневшего тёмно-вишнёвого дерева выглядели заготовками для дорогого гроба. Раньше на них стояли книги в изысканных переплётах, декоративные тарелочки из разных городов мира, фотографические рамки, некоторые из которых были пустыми, вазочки с сухостоями и нецкэ. Разнообразие предметов на этом волшебном стеллаже напоминало политическую карту мира: всё было разноцветным и возбуждало любопытство, а теперь только пыль лежит. У стеллажа, почти перегораживая комнату, всё также стоит маленький кожаный диван. Только кожа потрескалась и сильно затерлась. Раньше на нём было удобно сидеть вдвоём: третий добавлял утомляющую тесноту, а одному было скучно.

    Дом большой не заброшен, но пуст.
    Прохладен, звонок и гулок.
    Запах хвои удачливо густ
    Для недлинных и тихих прогулок.

     Недавно кто-то из давнишних знакомцев говорил (или писал?), что дом до сих пор стоит, последний не перестроенный. Пруд расплылся на лужайку, превратил её в болотце и никто не хочет покупать дом даже на слом.