Глава VI. Уральские корни. Семнадцатая кафисма

     Глава VI. Уральские корни. Семнадцатая кафисма.

-Обосновались наши семьи давно в Челябинской области. Дед мне рассказывал, что его дед с семьёй обозами через горы переходили. Единолично жили. Сеяли, скотину держали. По материной линии Подрядовы мы. По отцовой - Тра****никовы. Деда моего по отцу Макаром звали, а бабушку все в деревне звали Макарихой, по деду. А вот имя и не помню, Макариха и всё. Один сын у них был, Иван. Дед с бабкой умерли, когда Иван на службе был, в армии. И меня ещё не было. Так рассказывали.
     По материной линии дед Пётр был. Тоже единоличником был. Семнадцать детей нарожали. В то время не все выживали. Девять выросли. Мать моя – Парасковья. Всех помню: дядя Егор, дядя Павел, дядя Семён, дядя Яков, тётка Катерина, тётка Мария, тётка Наталья, тётка Агафья. Все рядом жили, кто в нашей деревне, как дядя Егор, тётка Катерина замуж в Алексанровку вышла, двадцать пять километров. А везде пешком ходили: в район Октябрьское, в Копейск, в Буланово с Чудиновым, в Троицк, Миасс, Ваганово, Могильное.
     В нашей деревне большое солёное озеро было. Картабыз. На другом конце озера, напротив – Буланово было. Рядом Барсучье правее. С города приезжали лечиться на это озеро. С города приедут: лягут и лежат в нём, в грязи. А нам некогда было. Работали. А ещё раньше солончаки на озере были, добывали соль, говорят. Берега белые, туда, дальше. Камыши вокруг. Карася ловили сами. Озеро не глубокое. Но дети тонули. Иван, дяди сын, так там утонул, на плотах. Сбулькнул – и нет. А дальше, за деревней лесок был. Берёзоньки кругом. Красиво летом. На полянках цветы красивые. Снег только растает, мы босиком по высохшим опушкам бегаем, радуемся. А у лесочка вишенья много росло, собирали и сушили, сахара не было, варенье не варили. А ещё землянка росла. Вкусная. Как земляника, душистая, но покрупнее. Соловьи поют, лебеди прилетают, утки, кулики.
     А против нашего дома, за баней, пресное озеро было, небольшое, без названия. Там и воду брали, и овцы, лошади купались и пили. И мы там мылись. Никто не хворал раньше от грязи. Чужих не было, а мы все свои, одни деревенские.
     У моей матери, Парасковьи, пятеро детей было: Анна, Демьян, Николай, я, да Саня. Анна с Демьяном умерли в голодный год, я их не помню. После того, как Иван, отец, умер. Анна от родимчика. Мать рассказывала, что кормила их одинаково, по одинаковому куску хлеба давала, а Демьяну уже двенадцать лет было. Он был крупным богатырём, усы были чёрные. Говорили, у него было два сердца. Это всё до революции было. Мужиков на Японскую войну всех забрали. Голодно. Приезжал цирк из города. Мать говорит, что сильно просили отдать Демьяна им в силачи. Мать не отдала. Сильно жалела потом, не сберегла. В тринадцать он умер. Потом Николай родился, а я в тысяча девятьсот девятом родилась. Николай на войне погиб, наверно Гражданской, я девчонкой была. Жена у него была и двое детей. Ванюшка её в Копейском жил, а Нина в Грузию уехала, по вербовке, за грузина вышла.
-Баб, а отца помнишь своего?
-Иваном звали. Не помню. Раньше двадцать пять лет служили. Он пришёл, на матери женился. В работниках был. Дом построил. Помогали вся родня строить, раньше так было. Я в этом доме жила, помню. Большой, светлый и просторный дом, стены белые, потолок высокий. Потом он сгорел, в другом жили. А отца опять забрали на войну, не пришёл. Мне лет пять было. Говорят, в лагерях был до войны. Каких таких, не знаю. Саня, брат, уже позже меня на десять лет родился. Матери моей - дядя Егор, брат, хорошо помогал. Сам-то дядя уже старым был. Вторая жена ему четверых ещё родила, двойня последняя: Райка с Шуркой – ровесники моих детей. Да у него ещё нагульные двое детей в деревне были. Никто с ними не считался. А жена его, добрая была, носила ей еду для детей. Та женщина одна детей тянула. А у них, сытно было в то время. Он богато жил по тем временам. Всё своё было. Лошади, коровы, овцы, птица всякая. Свои поля. Мы все помогали, но не хватало рук. Он нанимал работников сеять и собирать урожай. Кулаком посчитали. А он сам трудился допоздна, наживал. Отобрали всё и вывезли с детьми, не знаю куда. Разрешили только одежду на себе увезти и что в руках поместится. Так Матрёна, жена, помню несколько юбок надела, плакала. Мы всей деревней смотрели, как их увозили. Мне лет десять было, я это помню. Нам жалко было. Они хорошо платили и подарки нам делали: катетки новые, парочки, юбки, муки много всегда отвешивали. Всё их нажитое выставили на распродажу в соседнем селе. Мы никто не брали. Кто не знал их, наверное, раскупили.
-А про деда что помнишь?
-Дед Пётр Подрядов был суровый. Бабку бил, в деревне говорят. Однажды ударил её бутылём в бок, у неё водянка случилась. Болела и умерла. Он новую жену взял. Она ему ещё двоих нарожала. Мальчик утонул. Девка Нюрка моложе меня была, в Октябрьске жила. Да с ним трое оставалось: Павел, Мария и Егор. Дядя Семён умер на фронте. Дядю Якова зарезали, девки замужем были. Тётка Мария до войны умерла, я девочкой ещё была. Её дети Семён и Петро с войны не пришли, а Ивана растила тётка Катерина. Рассказывал дед Пётр матери, как с базару, с города по темну один возвращался. Суровое время было. Боязно. Убивали. Знали, кто домой с деньгами возвращался. Подкарауливали. Пешком шёл дед Пётр. Всю дорогу молитвы читал. А потом его спрашивают те, кто на подводах обгонял, с кем это он шёл? С обоих сторон два мужика шли как будто. А он один был. Видно ангелы его охраняли и показывались всем.
     А ещё рассказывала мать, как другой дед, Макар, отец Ивана, ездил зерно продавал на базар, в город. На двух лошадях. Своей муки много в тот год было. Один поехал. Дорога дальняя, доехал. Зимой это было. Продал зерно в городе, да обратно. Бабка услыхала, лошади ржут, приехал. Вышла, ворота открывает, подводы берёт, ведёт. Лошади фыркают. Взвиваются. Дед в тулупе спит как будто, голову наклонил. Она шапку поднимает, а головы-то нет. Отрубили. Всю выручку за зерно забрали и деду голову отрубили. Лошадей понужнули, они сами дорогу нашли. Приходили говорят чужаки, когда деда хоронили. Проститься хотели, прощения попросить. Не пустили их в дом бабы. Говорят, мужики эти потом извелись. Дед их извёл, приходил якобы. Без головы, к ним. Правду, нет, говорят?
     Отправляли на работы нас, молодых. Пятнадцать-шестнадцать мне было? Парней тогда снарядили от нашего колхоза, двадцатые годы были. Поехали-то по зиме ещё. Да и мужиков семейных забрали много. Девять подвод наших. Меня одну с ними, девку отправили, с нашего Картабыза. С других деревень тоже по одной-две девки, кашеварить. Ехали долго, не помню название места. Но помню, что через горы высоко поднимались на полозьях. Лес валили там. Не все вернулись. Некоторых там прямо заваливало насмерть деревьями. Местность горная, опасная. Обратно возвращались по весне. Уехали в пимах все. А обратно все ноги намочили и поморозили. Вода сплошная, грязь. Обозы застревали. На санях уезжали. Страшно как: проезжаем мимо обоза, который на повороте с горы съехал сверху да перед нами рухнул. Наши все вернулись. Еле добрались. Работали. Взрослыми считались. А сейчас ещё учатся в эти годы.
     До революции, когда ещё единолично жили, церковь в Чудиново была. Это далеко, через Могильное идти. Да и после ходили. У нас люди православные на родине были. Не то что здесь. В шестьдесят первом уехала их Картабыза, там уже мало домов оставалось, за Верой поехала, что мне там одной оставаться? Так церковь-то, в Чудиново стояла. Верующие у нас люди дома были, Бога помнили.
-Баб, а расскажи про нашего деда.
-Ой, ёченьки, - баба Дуся смахнула слёзы, - мать одна работала днями и ночами, а есть нечего было. Самый голод. Мне семнадцать лет было, как меня замуж отдали, татарам, в татарскую семью. Просто снарядили нашу лошадь, посадили меня, сундук мой с вещами какими-никакими положили туда же. Это мать Рашитки приехала за мной. Моя и отдала меня им. Спровадила. Одним ртом меньше. Меня никто не спрашивал. В район меня привезли. Мы на печке спали ночь. Они в этот же вечер лошадь нашу, которую мать выделила мне в приданое, зарезали. И ели. Татары они лошадей ели. А мы в деревне не ели, они же, лошади, наши спасители, кормилицы. Пахали-сеяли, за дровами в лес снаряжали. У кого лошадь была – выживали. А они меня из-за лошади взяли. Всю родню свою кормили. А Рашидка ушёл на работу, на шахту. Ночь, две, три нет. Пришел и ко мне на печь не идёт, отдельно ложится, со мной не говорит. А я-то молодая! И опять, ушёл и пропал. Я спрашиваю у свекрови про него, где он. А она сказала, что он заразился болезнью плохой заразной, поэтому ко мне не ложится. Я пожила несколько дней, собрала в узелок пожитки и пешком к матери ушла. Меня никто и не держал. Мать повздыхала, да приняла. Куда мне идти-то? Не родила я от него никого. Пустая пришла. Вот такой замуж, никто не расписывал раньше. Наши-то, в церквях записывались, когда женились. А это нехристи были, может мусульмане, раз татары. Я думаю, я им не нужна была, вот и обманули, что Рашидка заболел. Съели материну лошадь!
-А как тётя Оля родилась?
-Это позже уже, - всплакнула баба Дуся и замолчала, видимо вспоминая далёкую молодость. – Не бывала я замужем больше, так Тра****никова по отцу и осталась в документах. А меня Подрядовой в деревне звали по матери и дядьям. Ольгу я уже в двадцать семь родила. Охрименко она по отцу. Белолицая, крупная, волосы густые, русые, высокая. Ой, девка была ладная, в отца. Я её семь классов отучила, в район отправила. Сама-то я не училась. В деревне не было школы раньше, меня мать прясть посадила, вместо учёбы, с детства. Рученьки мои, рученьки.
     Лиза не стала допытываться о тяжёлом прошлом бабушки. Бабушка и писать, и читать умела, выучилась на дому, дядя, да тётки учили. Была любовь, значит, раз старшая дочь, тётка Лизина родилась. Была молодой баба Дуся.
-Отцы у нас разные, - говорит позже Вера, мама Лизы. – Она, Ольга, от Ивана родилась. Уже отговорили в деревне про её рождение к тому времени. Про меня судачили. Про себя помню. Останавливались в доме бабушки Прасковьи моей, матери бабушки вашей, приезжие. Прасковья без мужика, так всё помощь, председатель к ней отправлял постояльцев. Приехал в деревню Кухтурский такой. Волосы смоляные, как у меня и у вас с Лидой. К матери прибился. Она Ольгу уже растила. Ну и приработала меня. Мать сильно бабушку просила пустить Петра жить к ним. Не пустила бабушка из-за маленького ребёнка его на проживание. А он взял, да к другим переметнулся. К Нинке с матерью. Жить-то надо где-то. И баб – кругом одинокие. А его, приехали и забрали с района на подводе. Никто не знает, куда увезли. Беглый, говорят, был. А Нинка родила Мишку. А мать – меня. На месяц-два разница. Но похожие мы с ним, в деревне судачили. У меня золотуха была – и у него вся голова в болячках была и расчёсах. А вшей-то, вшей на голове!
     Светлая память бабе Дусе. Прожила праведно, внуков, правнуков нянчила. С детства церковь посещала, праздники соблюдала, без календарей, как сейчас. А что мужа не было – так тогда мужиков в деревне – раз-два и нет. Зато троих одна подняла. Сколько послал Бог – столько и родила.
-Я всех рожала, - доверилась баба Дуся Лизе, - не одного не убила дитя, не делала аборты, как сейчас делают.
     Поинтересовалась Лиза про храм, в который ходила бабушка на своей родине. Нашла информацию о Чудиновской церкви, освещённой в честь Вознесения Господня в тысяча восемьсот семьдесят первом году. А приход действовал с тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года. Значит намолена молитвами и бабы Дуси, и её матерью, и её бабушками, и дедушками. Хоть и не часто ходили крестьяне так далеко. Но в большие православные праздники бывали. Храм был каменный, с колокольней и каменной оградой. Приход состоял из населённых пунктов: Чудиново, Буланово, Кузнецово, деревни Картабыз, Лыскова, Любимова, Могильная. Храму повезло. После революции он долго действовал, до тысяча девятьсот тридцать седьмого года, затем его перевели под колхозный клуб. В тысяча девятьсот сорок шестом году, после войны, храм отремонтировали и снова освятили. А в тысяча девятьсот шестьдесят первом году Вознесенская церковь вновь закрыта. Баба Дуся как раз в этом году уехала на север с дочерью Верой. Через тридцать лет храм вновь освятили. Что удивительно, храм восстановлен стараниями настоятеля Мелехином, который родом из Ханты-Мансийска, из округа, куда и поселилась баба Дуся. Все люди, и жизнь праведная взаимосвязаны.
     В конце XIX века также действовала Семионовская церковь в Буланово.
     В год открытия церкви «Всех Скорбящих Радость» баба Дуся тихо умерла. Отца Алексия не было в эти дни на службе.  Батюшка вначале в приходе был один. Отпевали потом, после похорон. А Лизе остался бабушкин наказ.