Огни непрощенных грехов. Начало романа

   Если ночью в каюте прижать лицо к иллюминатору, привыкнув к темноте, взгляд начинает улавливать непрерывное тревожное движение за стеклом, слышится поднимающийся снизу по борту корабля угрожающий шёпот волн. Круглое окошечко становится дверью в неведомый загадочный мир. Контрольной полосой проходит вдоль борта освещённая зона шириной в пару метров. Нос корабля  вспахивает борозды, и те отходят от корпуса в сторону, пытаясь захватить пучок света и унести с собой, но тот не поддаётся и граница остаётся нетронутой. Возникающие потоки изредка сталкиваются, вызывая возмущенные всплески, которые бесследно исчезают в чёрной пучине. А за освещённой границей всё тускнеет и погружается в призрачную мглу, силуэты волн становятся настороженными, расчётливыми. Лишь изредка, словно засланные разведчики, случаются яркие таинственные гребешки. Через мгновенье гаснут, будто кто-то накрывает их невидимой исполинской ладонью. А ещё дальше в кромешной темноте море ждёт. Устало настороженно вздыхает огромный водяной вал. А за ним ещё один, а дальше ещё. И только узкая полоска света пугает необузданную стихию, как дикого зверя страшит огонь. Она останавливается, удивлённо заглядывая в иллюминатор, где беспечные ни о чём не подозревающие люди веселятся, радуясь каждому новому случаю быть вместе, желать и мечтать...
 
   В тусклом свете коридорного ночника плотный коренастый мужчина, стараясь не скрипеть деревянным полом, осторожно подошёл к детской спальне и тихонько приоткрыл дверь:
   — Фома, не спишь?
   Над детской кроватью погас светившийся прямоугольный экран айпэда:
   — Нет, дедушка, а что вы хотели?
   Ночной гость, стараясь не задеть мебель, мягко ставя войлочные тапки, прошёл к большому окну и медленно, чтобы не звенели кольца, раздвинул шторы:
   — Посмотри, что я тебе покажу! — затем, нащупав ладонью позади себя деревянную спинку кровати, сел на край. Почувствовал в темноте, как внук приподнялся на постели, и придвинулся к нему, прижался горячим телом к спине, положив ладони на плечи. Оба уставились в темноту за стеклом.
   В непроглядной ночи, вдоль едва заметной расплывающейся полосы горизонта мерцали далёкие танцующие огни, отбрасывая на водную гладь светящиеся чешуйчатые пики.
   — Это океанские суда, стоящие на рейде, — загадочным шёпотом произнёс дед.
   Фома заворожённо смотрел на призрачное свечение, с восхищённым удивлением не веря своим глазам, а затем перевёл непонимающий взгляд на деда, пытаясь разглядеть в темноте выражение его лица:
   — Разве по нашему озеру плавают большие корабли? Этого не может быть, дедушка!
   — Может, милый... может! — доброе улыбающееся лицо повернулось к Фоме, в глазах отразился загадочный бархатистый блеск. Развернувшись боком,  он обхватил большой ладонью худенькое тело мальчика и прижал к себе: — Главное в жизни не то, что есть, а то во что мы верим, что видим впереди и о чём мечтаем! И когда я в ночи наблюдаю эту картину, мне кажется, я вернулся  домой в свою гавань, где меня всегда ждут и очень любят.
   Фома, слегка отстранившись, подозрительно посмотрел на деда. В детских глазах отразился далёкий туманный свет таинственных глубин.
 
 
Глава 1. Утро
 
     — На поднятие флага-гюйса, ра-вняйсь! Сми-рно! Флаг поднять! — зычный громовой голос окончательно прогнал утреннюю дремоту, навеваемую едва слышимым шорохом листвы и предрассветным мелодичным пением птиц.
   Стая серых лесных воробьёв с треском выпорхнула из ветвей, и резко взмыла вверх, сделав полукруг, растворились в зелени крон.
   Солнце уже позолотило макушки сосен, сгоняя предрассветную прохладу по косогору вниз, где через многочисленные раскидистые лапы елей проглядывало безмятежное озеро ещё затянутое волнующейся девственной дымкой. Сочная перламутровая синь медленно расширялась от центра, освобождая пространство воды. Сгоняя к берегам волнующее пенистое покрывало тумана.
   С этой звучащей в тишине призывной командой начинался каждый летний день в жизни отставного командира подводной лодки, капитана второго ранга Андрея Петровича Сомова и его внука десятилетнего Фомы Будко, ученика четвертого класса, проводящего очередные летние каникулы в России, у дедушки в деревне под Петербургом.
   Оба стояли  вытянувшись по стойке «смирно», одетые в чёрные трусы и полосатые тельняшки. Матросская бескозырка с надписью по канту «Варяг» была до бровей натянута на голову мальчика, прижимая сверху длинные светлые лохмы волос. Две шёлковые ленточки с золотыми буквами, скручиваясь, спадали за спину юнги.
   Кряжистый низкорослый отставник нажал на кнопку магнитофона и, развернув мускулистые плечи, выставил в стороны локти, торжественно неторопливо стал тянуть за верёвку, идущую вверх по флагштоку. Там на высоте пяти метров обогнув пластмассовый самодельный ролик, она спускалась, цепляя верхний край военно-морского флага, медленно поднимая его в вышину. Под звучащий гимн России белый стяг с Андреевским крестом возносился, бессильно вздрагивая от редких порывов ветра. И поднявшись на самый верх, неожиданно расплескался, точно предупреждая, что маленький импровизированный плац с двумя замершими фигурами, вот-вот устремится в бурлящую морскую пучину навстречу бушующим ураганам.
  Утро снова было прохладным и Фома, как и в прошлые разы, начал дрожать от холода. Но продолжал настырно стоять, крепя себя изнутри грядущей ожидаемой местью. Едва сдерживал накопившееся возмущение рвущееся наружу. Ему казалось, что конца не будет этим издевательствам. Отдых снова превратился в рабское бесправное существование, и он неслышно зашептал про себя, едва разжав стянутые холодом губы:
    — Ненавижу, ненавижу тебя, ненавижу мать! Почему она приехала и пошла спать в отдельную комнату?  А не как раньше? Я мог бы прижаться к ней и дед бы не выгнал меня на зарядку...
   Утренний влажный воздух холодил голые ноги, поднимаясь по всему телу неприятными колючими мурашками разрывающими тело.
   Музыка прекратилась и Фома, опустив ладонь, сжав кулаки, сутулясь медленно развернулся, намереваясь покинуть плац, но тут же услышал голос деда с лёгким смешком:
    — Эй, турок, команды «вольно» не было! Оставаться в строю!
Фома резко развернулся и попытался снова вытянуться по стойке «смирно». Вскинул правую ладонь к бескозырке. Но холод заставлял дрожать, точно колеблющийся морской стяг. Пальцы руки отдававшей честь придерживали голову, чтобы она не сильно вихлялась. Крепко сжав зубы, чтобы те не стучали, Фома напряг своё тело свободной рукой,  прижал кулак к бедру, упираясь  локтем в поясницу. Ощущая свою полную беззащитность и бесправность, стал коситься на дом в надежде, что на крыльце появится бабушка Оля. Но там было пусто.
   Андрей Петрович точно не замечал мучения внука. Вытянув руки по швам и задрав подбородок так, что в утренних лучах сверкала его совершенно лысая голова, скомандовал:
   — Вольно, турок! Зарядка для согрева! — лихо упал на цемент и стал бодро отжиматься.
   Фома с удовольствием энергично замахал руками, разгоняя застывшую кровь.
   — Раз-два, раз-два, — считал Сомов, разгибая локти и в очередной раз приподнимая ровное атлетическое тело. Затем вскочил и стал приседать, вытягивая руки вперёд и грузно подпрыгивая.
  Злость резко прошла, Фома с радостью выполнял команды, ощущая гордость за пройденное испытание. Перестал дрожать от холода и, воспользовавшись моментом, медленно развернулся, снова намереваясь незаметно уйти в дом.
   — Экипажу приготовиться к купанию! — прозвучал командный голос Сомова. — Можно взять полотенца и трусы для смены.
   Внук обречённо вздохнул, посмотрел на деда, в мгновенье осунулся, понурив голову, поплёлся в сторону бани, где на верёвках сушилось бельё. Повесил бескозырку на крюк, снял высохшие после вчерашнего купания плавки, переоделся. Закутался в большое махровое полотенце. Стал медленно спускаться по ступеням, направляясь к калитке.
   Андрей Петрович убрал приёмник под навес, глянул на развевающийся флаг. На минуту замер. Представил, как в этот момент российские солдаты идут в атаку, освобождая Украину от нацистов, как знакомые подводные лодки бороздят нейтральные воды у берегов Америки. Почувствовал, как душа заполняется горячим ощущением сопричастной гордости и ответственности за страну, поспешил за внуком. Увидел впереди понуро идущую фигуру Фомы, завёрнутую в полотенце и, прибавив шаг, ласково потрепал за плечо:
       — Моряки воды не боятся! — обхватил тело ребёнка крепкой рукой под мышку, прижал к себе и так со смехом пронёс несколько метров.
   Но это не разбудило активности внука, лишь немного согрело. И тогда он схватил Фому за руку и побежал, таща за собой недовольного, слегка упирающегося внука прямо к небольшому пустынному пляжу.
   Купаться Фома не любил. Даже в Турции, где он жил с матерью уже несколько лет. На тёплом море почти не бывал, хотя до него на велосипеде было полчаса езды. Учился в местной английской школе хорошо, знал язык. Дополнительно выполнял тесты для поступления в колледж. А когда наступала жара, мама привозила его в Россию к дедушке на дачу, сама возвращалась, чтобы продолжить посещение многочисленных обучающих семинаров и форумов с выездами в другие страны. За лето навешала сына не более двух раз, ссылаясь на большую занятость.
   Фома собрал все свои силы, сбросив полотенце и сандалии, ступил в воду. Она неожиданно оказалась теплее, чем воздух и он побежал, с каждым шагом уверенней погружаясь в нагретое озеро, отдаваясь его спасительной ласке, с наслаждением ощущая случайную заботу.
   Когда, уже переодевшись в бане, Фома снова направился в дом, прозвучала очередная зычная команда Сомова:
   — Юнга, стоять!
   Фома резко остановился и, развернувшись на крыльце, недоумённо уставился на деда.
   Тот медленно поднимался по ступеням вслед за внуком:
    — Команды на завтрак не было!
Фома молчал, с раздражением думал — что ещё? Он знал, что с дедом лучше не спорить и выполнять требования, иначе можно лишиться айпэда и телефона на целый день.
   — Сегодня у нас по плану сбор яблок для детского дома! — скомандовал Сомов и уже мягче по-свойски добавил: — Как ты на это смотришь?
   Фома знал: смотри не смотри, а собирать придётся. В душу снова нагрянуло огорчение. Но дабы подыграть, улыбнулся, постарался сказать как можно радостней:
   — Хорошо!
Дед подошёл к нему вплотную и мягко погладил светлые длинные волосы внука большой мозолистой ладонью. Хотел заглянуть в отведённые, хранящие скрытую обиду, голубые глазки, сказать что-то ласковое, но не сдержался:
   — Экую гриву ты отрастил, точно в монахи собрался? Куда твоя мать смотрит? Может подстричь тебя как у нас на флоте?
Фома резко дёрнул головой, сбрасывая ладонь деда, недовольно засопел остреньким курносым носиком.
   — Ну, ты сам подумай, — смиряя себя, ласково продолжил Андрей Петрович, — яблоки гниют на земле, а ребятишкам в радость поесть свежих фруктов. Они, небось, и забыли, как настоящий Белый налив пахнет! Вот Отец Никодим какой довольный был когда мы вчера им яблоки в пустынь привезли! Благословил тебя за труды, похвалил, обещал помолиться за наше здравие. Ну, согласись — жалко же яблоки сгниют на земле, а?
   — Жалко, — безразлично подтвердил Фома. Он подумал, что пока будет с дедом собирать эти яблоки и отвозить, проснётся мама и уйдёт на природу, соперники обойдут его в компьютерной игре и придётся снова плестись в хвосте, выходить на новый уровень одному. К тому же яблоки собирать он не любил, да и всё остальное, что выращивал на своём участке дед: смородину, малину, груши, черешню, фейхоа. Но изредка приходилось. Когда ягода созревала и готовилась опасть, дед объявлял большой сбор, выдавал всем глубокие металлические миски.
   Бабушка Оля вместе с ними садилась под куст и, ловко обирая ветки,  гроздями наполняла ягодами посудину. Иногда когда дед отворачивался, она как бы невзначай черпала пригоршню из своей миски и высыпала Фоме, хитро подмигивала рыжим круглым лицом. Внук собирал медленно по одной ягодке. Мешали перчатки большого размера, неловко сидящие на руке. Когда-то давно Фому укусила пчела, но он этого не помнил, и только регулярные мамины воспоминания того случая нагоняли на Фому панический страх перед всем жужжащим и стрекочущим в воздухе.
    Голос деда снова стал ласковым, на круглом розовом лице появилась сладкая улыбка:
   — Это совсем не долго. Пойдём завтракать, наберёмся силёнок и за работу!
   Фома молча зашёл в дом. Вслед за дедом вымыв руки, хотел сесть за стол. Но Сомов с укором вздохнул, строго покачал головой и махнул, подзывая к себе.
Одной рукой обнял мальчика за плечо, прислоняя к своему боку, а второй начал креститься, глядя на большую икону в углу, зашептал, шевеля толстыми губами:
   — Oтче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго...
   Фома привык к постоянным благословениям и дедовским молитвам. Не возражал, когда Андрей Петрович осенял его крестным знамением, провожая ко сну или встречая утром, нежно целовал в лоб. Но молитвы зубрить не заставлял, и креститься не учил, хотя было заметно, что ему этого очень хотелось.
   Бабушка Оля накрывала на стол, суетилась полным маленьким телом, пухлыми руками держала черпак,  раскладывала по мискам кашу, выставляла варенье, резала хлеб. Ласково поглядывая на мужчин добрым беспокойным взглядом.
   Ожидая свою тарелку, Фома внимательно посмотрел на деда. Увидев, что он ничем не занят, позвал:
   — Дедушка!
Тот повернулся и с трогательной улыбкой посмотрел на внука.
   — Дедушка, почему вы меня называете «Турок»? — в интонации голоса звучала незаслуженная обида.
Андрей Петрович хмыкнул:
   — А кто же ты? — подтверждающе закивал. — Турок и есть! Мать твоя сказала, что вы гражданство турецкое получили!
Лицо мальчика вспыхнуло от негодования:
   — Тогда зачем вы каждое утро заставляете меня стоять на холоде по стойке «смирно» и слушать гимн России?
Дед неожиданно умолк, задумался, брови хмуро сдвинулись к переносице. Почувствовал нелогичность своих поступков, отшутился:
   — Это я тебя в славянскую веру возвращаю!
   — А маму вы уже вернули? — надменно спросил Фома.
Дед глубоко вздохнул. Улыбка сошла с лица. Стал серьёзным:
   — Мать твоя точно родилась турчанкой или кем-то там ещё... но не русская это точно! Только спит целыми днями. А потом в исподнем  по дому ходит как приведение с бокалом. Все кружки себе в комнату перетаскала, чай налить не во что.
   Бабушка Оля легонько стукнула пустой тарелкой по столу, привлекая внимание:
   — Хватит вам спорить за столом! Перемирие! Здесь все дружно едят! — намазала маслом кусочек булки, протянула внуку.
Андрей Петрович согласно кивнул. Отрезал ножом кусок масла и плюхнул себе в тарелку:
   — Кушай, Фома как следует, у нас работы сегодня много, — обернулся к жене: — Как там Алексей, не встал ещё?
Бабушка распрямилась, внимательно посмотрела на мужа. Фиалковые глаза затуманились. Черпак в руках опустился на стол, испачкав кашей скатерть. Глухо произнесла:
   — Пусть поспит сердешный. Ему завтра рано уезжать, — неожиданно охнула, закрыла лицо руками и отошла к буфету, там немного постояв, стала осторожно нарезать батон.
   Фома проводил её сочувствующим взглядом. Лёшу он любил и не понимал почему тому надо обязательно добровольцем ехать на войну, чем очень гордился дед Андрей и рассказывал об этом всем друзьям и соседям. Фома посмотрел, как тот быстро уплетает кашу, закусывая чёрным хлебом, при этом сопя и качая головой, строго косился на бабушку.
     Она-то в чём провинилась? — подумал Фома глядя на её покрасневшее мокрое лицо. — Леонид был её сыном от первого брака, но дед воспитывал его с детства. Хотел, чтобы тот поступил в военное училище. Но юноша не прошёл по здоровью и, окончив институт, стал классным поваром. Был нарасхват у известных ресторанов, часто ездил за границу получал призы. И теперь готовился кормить на фронте бойцов.