Табуретка

Моя бабушка всегда говорила, что вот это старая деревянная табуретка -  святыня дома. Эта табуретка единственный уцелевший предмет мебели из прошлой жизни. Той жизни, которая была до войны. До Великой Отечественной Войны и до Блокады.
 
Наш дом стоит на Петроградской стороне, на второй линии от Петроградского проспекта. Второй двор - колодец. Третий этаж, коммунальная квартира. Половина окон выходит в большой первый двор с палисадником, а другая половина окон выходит во второй двор - колодец. Довольно просторный, временами заполненый светом и видом на арку ведущую в третий двор.
Квартира состоит из шести комнат, огромной кухни с четырьмя газовыми плитами, одним маленьким туалетом с висящим под потолком бочком и с длинной и узкой ванной комнатой с таким же узким окном, выходящим прямо в стену соседнего здания. Когда-то это тоже была жилая комната и там жила очень, очень старая бабушка. Потом бабушка умерла и комнату, шириной в один метр тридцать сантиметров было решено переоборудовать под ванную, потому что ванной комнаты не было в квартире. Муниципалитет ободрил. Так, где-то в начале шестидесятых, в нашей коммунальной квартире появилась газовая колонка и ванная комната.

Но это так, присказка. А вот и история. Долгожителем этой квартиры оказалась наша семья и наша старая деревянная табуретка, которая каким-то чудом уцелела в те страшные годы блокады, когда топили всем, что было под рукой. Жгли деревянную мебель, жгли доски и части перекрытий и даже паркет. Паркет, правда, чадил - как говорила бабушка - потому что он был сильно пропитан мастикой и воском. Но когда становилось совсем туго, жгли и паркет тоже. И этого пламени каким-то образом избежала одна-единственная табуретка. Она была грубо сколоченна из неотесанных досок и представляла из себя короб в ее верхней части и четыре деревянные чуть скошенных книзу ножки с деревянными перекладинами для устойчивости конструкции между ножек где-то в десяти сантиметрах от пола. Обыкновенная табуретка. Самая обыкновенная табуретка, со сколотым углом на сиденьи, растрескавшимися досочками и перекрашенная много раз, стала практически единственным предметом пережившим войну.
Если перевернуть табуретку и посмотреть на сиденье “с изнанки” можно было увидеть все цвета, в которые когда-либо она окрашивалась, а также надпись, сделанную неизвестным плотником на поперечной доске “1929 год”. То есть табуретку сделали в 1929 году. И бабушка, подтягивая табуретку к столу, каждый раз рассказывала, что не помнит откуда она появилась. Только помнит, что она сама сидела на ней, когда мать заплетала ее перед школой. Каждое утро она сидела на этой табуретке на выходе из комнаты и ее мать - моя прабабушка - раздраженно расплетала, расчесывала и заплетала непослушные волосы моей бабушки.

А потом пришла война. И моя прабабушка умерла в первую же зиму. Умерла от голода. Бабушка, совсем еще девчонка, устроилась на завод и ее оставили в резерве и не эвакуировали. Был голод. Паек был маленький поначалу, потому что ей было только пятнадцать и она не считалась как полноценный рабочий, но уже к 1942, когда ей исполнилось шестнадцать, она стала получать рабочий паек - 250 грамм. Это ли много? Это голод. Такова была жизнь. И бабушка как-то выжила. Жила в этой комнате. Зимой и летом ходила пешком с Петроградской стороны на Васильевский остров, на завод. Туда - обратно, двенадцать часов смена. Паек, затирка, буржуйка. Так и выжила, и вместе с ней выжила табуретка.

После войны, осенью 1945 девятнадцатилетняя бабушка вышла замуж за раненого фронтовика, с которым она познакомилась все на том же заводе. Дед был ранен, контужен и потом всю оставшуюся жизнь заикался. Его комиссовали, но он отказался “выехать на большую землю” и устроился на завод. “Так от меня б-б-больше п-п-пользы будет” - говорил дед. Других тогда не было. Все были фронтовиками, все так или иначе были ранены. На стене до сих пор висит старая черно-белая фотография, бабушка в светлом простеньком платье и дедушка в военной полевой форме, сидящий на табуретке. Той самой табуретке. Свадебная фотография.
Блокада кончилась, а голод нет. Карточки, карточки, менялы, форца. Кто не умел вертеться, жили очень трудно и голодно.

Осенью 1946 родился мой отец. Недоношенный, маленький, вечно орущий, как рассказывала бабушка. Дед то впадал в нежность к сыну - это же гордость, то в раздражение от бесконечных криков, то в отчаяние, что не может ничего сделать чтобы успокоить голодного сына. Не хватало у матери молока. Откуда ему было взяться у измотанного организма? Да еще и работали практически так же как в войну, только теперь один день был выходной - воскресенье.

И на этой самой табуретке сына, моего отца то есть, купали в медном тазу. Стригли и брили отца, моего деда то есть. И тут же - на этой же табуретке - друг деда сфотографировал моего отца на первый день рождения. Это такая традиция - парадная фотография ребенка, появившегося после войны. Этот ребенок и сам по себе чудо и трижды чудо, потому что его действительно могло бы и не быть. Совсем. И многих так и не было… Не появилось. Не случилось…
Мой отец играл этой табуреткой. Переворачивал ее вверх ногами, накрывал куском ткани и таскал по полу, издавая звук гудящей машины. А если внутрь этой конструкции кота посадит, то, считай, это танк в полном боевом составе и полной экипировке.

Да, а кот у бабушки был знатный. Большой такой, белый с темно-коричневыми, рыжеватыми несимметричными пятнами по всей шкуре. На белой мордочке было темно-коричневое пятно поверх левого глаза. За что и прозвали кота Пиратом. Но по нраву он был спокойным, по осанке важным, а по взгляду - независимым. Но очень любимым и почитаемым в нашем доме. И вообще, коты в Ленинграде почитались, что само по себе не секрет. Но моя бабушка и, вообще, все бабушки в округе очень нежно относились к хвостатым питомцам, хотя чаще всего кошки были общие и дворовые.
- Марковна, а, Марковна… - слышалось на лестничной площадке. Это соседка звала мою бабушку, которую звали Лидия Марковна.
- Что? - отзывалась бабушка из предбанника.
- Ты Люсю кормила?
- Вчера? Да, кормила…
- Какой вчера? - возмущалась соседка из квартиры напротив. - Она же на сносях голубушка… Какой вчера.
- Ах ты ж… - ругалась бабушка, - ты ж выходила сегодня. Считай, я думала, ты ее кормила.

И дальше обе медленно спускались во двор к заколоченному спуску в подвал, где под железной крышей вот-вот должна была разродиться дворовая кошка. Обе беззлобно ругались, предлагали кошке принесенные яства, наливали сто грамм фронтовых молока в плошку и умилялись, глядя на округлившуюся Люсю.
А по весне бабушка брала свою табуретку и кряхтя спускалась во двор, в первый двор с палисадником. Садилась на солнечной стороне спиной к обшарпанной стене дома и подставляла солнышку исчерченное морщинами лицо. И такие бабушки выходили из всех парадных - со своими табуретками или стульями, с эмалированными кружками дымящегося чая и усаживались вдоль стены под лучи весеннего солнца. Они, старожилы минувшего страшного времени, когда небо было гудящим и низким, ветер холодным и пронизывающим, солнце отсутствующим, а надежда тающей… Они, пережившие блокаду детьми или подростками, вылезали каждой весной на улицу к теплой солнечной стене и подолгу сидели так, без движения, и, наверное, без разговоров, словно погрузившись в тишину тишины.

Это странное выражение - тишина тишины - я услышала однажды от бабушки. Мне было лет шестнадцать. Мы также жили в этой же коммунальной квартире, только теперь у нас было две комнаты. Соседи, в основном бабушки, покидали этот мир и их комнаты перераспределяли нуждающимся, а так как нас было слишком много в нашей небольшой комнате, нам дали еще одну.
Я помню, что я сказала тогда бабушке, что так нельзя говорить, потому что так неправильно. На что бабушка ответила, правильно или неправильно, но тишина тишина есть. И пояснила:
- Это когда мир замирает и приходит в состояние покоя с самим собой. Это когда умиротворение разливается по свету белому как благодать. И не ждешь, что это все кончится, а просто погружаешься в тишину тишины.
- Все равно, не понимаю.
- Знаешь, в войну была такая тишина… - бабушка на мгновение задумалась, - такая гнетущая тишина. Когда всем телом чувствуешь и понимаешь, что вот прямо сейчас все тихо, но пройдет немного времени, совсем чуть-чуть и небо загудит, и земля затрясется, и дома посыпятся, и не будет такого места, чтобы можно было укрыться. И было очень жутко от такой тишины.
- Затишье перед бурей. - прокомментировала я.
- Бурей? Нет, то была не буря… То была страшная война. И в минуты ее тишины было иногда страшнее, чем при взрывах.
- Какая она была, эта война?
- Страшная. Надо помнить, но не надо знать. - Отрезала бабушка. - А тишина тишина - она существует. Это такое внутреннее ощущение покоя, понимаешь, внуча?
Понимала ли я тогда бабушку? Нет, не совсем понимала или, наверное, совсем не понимала. Такое невозможно понять и прочувствовать по рассказам тех, кто там был. Невозможно понять по фильмам или книгам. Это такой опыт, который, видимо, надо приобрести самому, чтобы осознать в полной мере, что такое война и вместе с тем осознать, что такое тишина тишины.

Мы это познаем на опыте. Вот опять - грозовые тучи над Родиной и снова сыны идут воевать. И вот теперь уже мой сын был фронте, был ранен и теперь снова дома. Сейчас, глядя на то, как он - мой сын - с костылем в одной руке и этой самой святыней нашего дома в другой, вышел, нет, выполз во двор к той самой теплой солнечной стене и сел, опрокинув голову назад, я понимаю, что такое тишина тишины. Это когда все кончилось для тебя, несмотря на то, что все еще продолжается. Где-то там далеко все еще идут бои и его товарищи сражаются с той же нечистью, что и прадед в 43-м. Но для него, конкретно для него - моего сына, все закончилось. И наступила тишина тишины.

Он сидит на табуретке, на которой сидел его прадед в день свадьбы, на которой годовалым мальцом стоял его дед, на которой сидела расплетеной я - его мать, на которой он сам сидел в детстве, он сидит, запрокинув голову кверху и подставив солнцу лицо со шрамом. Он уходил мальчишкой, а вернулся мужчиной. Раненым, изможденным мужчиной, жаждущим мира мужчиной, желающим покоя не только для себя, но и для тех, кто еще там. Я смотрю на него - незнакомого мне сына - и думаю, что жизнь это такой странный водоворот событий и повторение судьбины по спирали.
Моя бабушка, царствие ей, давно покинула нас. И хорошо. Это очень хорошо, что она не дожила до очередной войны с нечистью. Теперь ее фотография, как остальные значимые фотографии нашей семьи висят на стене, а под ними стоит наша старая святыня - табуретка - как пьедестал под старую керамическую вазу. Время от времени в вазе стоят живые цветы. А фотографии эти - иконки наши - что служат оберегом в нашем доме, в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Берегут тишину тишины.

13.07.2024