Докторишка

          ДОКТОРИШКА

Предисловие

– Тошка, когда уж ты запишешь свои медицинские приключения? Где ещё такое услышишь? Обалденные ведь! А то стареешь, матушка, всё забудешь!
– Мам, да, мне интересно! Да, хочу знать! Но, ей-богу, некогда слушать! Напиши – я почитаю! Дел до кучи! Жду книгу!
– До;ктор Глазу;нофф, что вы выдумываете?! Зачем врачу идти на дом к пациенту?! Без аппаратуры и быстрых тестов что он сможет там сделать?! Голыми руками?! Даже диагноз поставить нельзя, не говоря уж о помощи!.. Ах, вы это делали?! Сами?! Интересно – как?
И вот я пишу! О невообразимой учёбе в медицинском институте, о неожиданных случаях, приключившихся со мной и с другими. Вспоминаю чёрный медицинский юмор, сложные, иногда критические ситуации...
Пишу по-старинке: в хронологическом порядке, не начиная по-модному с ужасов анатомички. Потому как и до неё, родимой, ох, как много было всего занятного... Пытаюсь понять сущность процесса сотворения врача из вчерашнего школьника – юного желторотого докторишки, стремящегося помочь всему миру.
Всё это произошло лично со мной, и я рассказываю о реальных людях и о событиях, в которых сама участвовала. В книге нет ничего выдуманного! Прошу не обижаться и не порицать – это моё собственное суждение о людях и событиях далеких 1970-80 годов.

Глава первая. До поступления

Меня вышвырнули из института ещё до того, как я в него поступила. Не дали и пискнуть в своё оправдание!..


Вступительные экзамены

Дело было в 1976 году, на вступительных экзаменах в медицинский Педиатрический институт г. Ленинграда (ЛПМИ), ныне Санкт-Петербургский государственный педиатрический медицинский Университет (СПбГПМУ – обожаю музыку благозвучных аббревиатур!).
В тот год желающих поступить в мединститут было немало, конкурс предстоял весьма серьёзный. Одновременно со мной поступало около трёх тысяч взволнованных 17-18-летних вчерашних школьников. Каждый получал отметку на устном экзамене по химии, физике, биологии и по сочинению. К суммарному экзаменационному баллу прибавлялось среднее арифметическое школьного аттестата. Вся сумма делилась на 5 (количество составляющих), этот проходной балл и являлся волшебным уровнем: перепрыгнул его – милости просим в студенты, недотянул – иди, дружок, работать или в армию.
Процедура сдачи вступительных экзаменов была проста. Абитуриенты заходили в учебные классы группами, брали с экзаменационного стола билеты и чистые листы для подготовки, рассаживались поодиночке за шаткими столиками. Холодея, читали три вопроса в билете и судорожно пытались вспомнить всё, что знали по данному материалу, делая пометки на листе, чтобы при устном ответе не забыть что-нибудь. Подготовившись, выходили к экзаменаторскому столу и, замирая от волнения, рассказывали преподавателю всё, что знали. Тот ставил отметку в экзаменационном листе, отбирал твой, исписанный, и ты ласточкой вылетал на свободу, уже зная результат. Через четыре дня – экзамен по другому предмету, и так весь страшный июль. В конце изматывающего марафона все, прошедшие экзаменационное горнило и оставшиеся в живых, собирались у доски объявлений института, где вывешивали списки поступивших, напечатанные в алфавитном порядке. Боже, какие драмы и трагедии видела эта бездушная доска!..
В августе – долгожданные каникулы после череды сумасшедших школьных выпускных и ужасных вступительных институтских, а Первого сентября – в новехоньком медицинском халате и накрахмаленной шапочке пожалуйте на линейку перед деканом, ректором, профессорами. Первые занятия, библиотека, студенческая жизнь... К пятистам новоиспечённым советским студентам присоединялись сто человек иностранных, приехавших из Африки, Вьетнама, арабских стран и резко выделявшихся из толпы белобрысых отпрысков матушки-России. Не все иностранцы успевали приехать к торжеству. Помнится, обращаясь к их неполным рядам, косноязычная дама-ректор употребила выражение «...частично не доехали», вошедшее в анналы перлов местных шутников.


Голгофа
 
Но это всё будет потом – если будет! А сейчас, в июле 1976 года, мне нужно продраться через колючую проволоку вступительных.
Первым был экзамен по химии, который меня не особенно пугал, потому что знала учебник от корки до корки. Моя незабвенная школьная учительница Александра Борисовна Резник (настолько известная, что на химфак Ленинградского университета её выпускников пропускали без экзамена!) вымуштровала своих учеников на славу.
Чрезвычайно любезный преподаватель, сидящий за экзаменационным столом, с подчеркнутой вежливостью жестом одной руки предложил мне стул напротив себя, а другой взял робко протянутый лист, выданный для записей. Мой лист был девственно пуст, потому что ответ я знала наизусть и приготовилась рассказать материал. Экзамен-то устный, зачем писать?
– Ваше полное имя и фамилия? – приятно улыбаясь, вопросил симпатичнейший преподаватель. – Напишите на листе, пожалуйста. И число, разумеется.
По-птичьи наклонив голову, разделённую аккуратнейшим пробором, он с любопытством вгляделся в школьный почерк и пафосно продекламировал:
– Майоркина Антонина! 6 июля 1976 года! Прекрасно! И лист совершенно пустой! – Он, словно флагом, помахал в воздухе листом, демонстрируя обе его девственно чистые стороны. – Значит, вы, Майоркина Антонина, не знаете ответа на экзаменационный вопрос. Двойка!
Преподаватель счастливо улыбнулся, с победным видом вручил мне документ с позорным баллом и обернулся к помощнику:
– Следующий!
Мой лист лёг на плотную стопку таких же, аккуратнейшим образом сложенных в углу стола.
– Нет, постойте... Я знаю ответ!.. Погодите! Я сейчас расскажу!..
Но любезнейший экзаменатор уже обратил светлый взгляд на очередную жертву. Молчаливый помощник указал на дверь, и, ничего не соображая, я очутилась просторном институтском дворе.
Ярко светило холодное ленинградское солнце, свежий ветер катал по асфальту гроздья серого тополиного пуха, скатывая его в пушистые комки, оглушительно чирикали воробьи, приседая и растопыривая крылья перед сердитыми воробьихами, и так же громко горланили ребята вдалеке, у здания деканата. Но этот праздник жизни был уже не для меня.
Двойка! На первом же экзамене! За что?! Химию я знала наизусть, и была к ней готова лучше, чем к другим предметам! Биология – раз плюнуть, сочинение – легко, только физика более-менее проблематично...
Перед открытой дверью, из которой я тихонько выползла, толпились незнакомые ребята, то ли студенты, то ли абитуриенты, то ли чья-то группа поддержки.
– Химия? От Кочетова? – по-свойски обратился ко мне разбитной белобрысый парень.
Я молча пожала плечами – не поняла, о чём речь. И вообще была как в тумане.
– От него, заразы! – оценив мой одуревший вид, со знанием дела продолжал белобрысый. – Всех режет! Сейчас всю группу пустит под откос! Не дрейфь, – радостно усмехнувшись, обратился он к кому-то в толпе наблюдателей. – Кочетова всегда ставят, когда слишком много человек на место. И всегда на субботу, чтобы жаловаться было некому. Деканат-то в субботу не работает! Сейчас всех зарежет, поступающих станет мало и проходной балл снизят. Ты и проскочишь. К концу приёма – у тебя ведь химия последний? – проходной будет – о-го-го, какой низкий! Повезло! Птичкой пролетишь!
Толпа жадно слушала Бывалого, с ужасом поглядывая на меня и ещё на нескольких, таких же обескураженных, в недоумении застывших в сторонке.
В полной прострации я отошла от жаждущей зрелищ толпы. Голова тихонько кружилась, ноги подгибались. Какой кошмар! Что сказать маме? Как жить дальше?
Позор! Незаслуженный, унизительный позор!..
Меня пошатнуло, и я нежно прислонилась к мощному стволу столетнего тополя, который уже выдержал и Октябрьскую революцию, и Ленинградскую блокаду, и не одно поколение поступающих в институт... Толпа сочувственно притихла и откачнулась от меня, как от прокажённой. Ну правильно, чтобы не заразиться неудачей.
– Ты, зайка, иди в администрацию, лаборанткой поступи, – сочувственно промолвил белобрысый. – На любую кафедру, но лучше, конечно, на ту, где вступительные сдавать. Тогда на следующий год поступишь. Пооботрёшься тут, поработаешь, тебя узнают, под откос не пустят. – Он немного подумал, почему-то вздохнул и добавил: – Если, конечно, захочешь по второй поступать...
Ну его, мелет всякую чушь! Какая работа? Учиться надо, пока в голове ещё знания от школы осталось, времени не терять! Надо маме позвонить, она волнуется, ждет...
– Где тут у вас телефон-автомат?
– А там, в низочке, рядом с дверью кафешки, – тут же откликнулся словоохотливый парень, кивая куда-то вдаль. – Проводить?
– Нет, не надо. Сама найду. Спасибо! – Слова вылетали машинально, и так же автоматически ватные ноги двинулись в указанном направлении. Голова, не в состоянии осмыслить чудовищную катастрофу, отключилась.
Как сказать, как признаться в провале? Все из класса поступили в институты! Одна я – неудачница! Ну, звёзд с неба не хватала, это верно, но и в хвосте ведь не тащилась, олимпиады по биологии всегда моими были, и сочинения на телевидение посылали, и по химии – на ура шло... А тут – двойка! В общем – полный абзац!
Но как сказать маме?..
Мама подумала и ответила философски:
– Ничего, Антошка, годик поработаешь. Хорошо, что ты – не мальчик, в армию не заберут, торопиться некуда. – Помолчала и, как истинная петербурженка из дворянской семьи, прибавила напутствие незабвенного Андрея Петровича Гринёва, отца Петруши Гринёва из «Капитанской дочки»: – «... Да послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон...». – Пушкина мама-филолог знала наизусть.


Позорная кафедра

В отделе кадров сказали, что лаборантских мест на кафедрах биологии, физики и химии нет.
– Все укомплектованы, – понимающе усмехнулась толстенная тётка, глядя на меня как на несмышленыша. – Поздно пришла, девочка. И вообще, у нас в этом году лаборантов пруд-пруди. Отсев на вступительных большой. Санитаркой хочешь? – Она оценивающе оглядела мою толстую, неуклюжую фигуру, «интеллигентные» очки и наманикюренные пальчики, явно непривыкшие к тяжёлой работе. Скептически поджала губы, поморщилась, потом тяжко вздохнула и жестом ростовщика выкинула на стол какую-то карточку. – Ладно. Вот тебе направление на кафедру акушерства и гинекологии. Это единственное, что осталось. Иди в акушерский корпус, найдёшь профессора Кобозеву Нину Васильевну, скажешь, что ты – новая лаборантка. Пусть она «бегунок» приёма на работу подпишет. Ступай.
– Гинекология?! – ужасались потом литературные дамы из родительского окружения. – Девочке? Как можно? Это же неприлично! Ну, акушерство – ещё туда-сюда, но гинекология?! – Они с отвращением морщили пудреные носы и трясли моднейшими прическами. – Устройте её в музей или библиотеку, или ещё куда-нибудь, где не стыдно!..
Акушерский корпус – старинный, солидный, четырёхэтажный, с высоченными пятиметровыми потолками и просторными палатами – был гулок и пуст.
– Закрыт на проветривание, – объяснила мне словоохотливая гардеробщица, оторвавшись от солидной «Иностранки», которую она внимательно читала посреди пустых, сверкающих алюминием стоек-вешалок. Переплетение вешалок и крючков напоминало сюрреалистический металлический лес. Нечто среднее между моделями Ле Корбюзье и скульптурами Сальвадора Дали. Одинокий бежевый летний плащ, висевший на ближайшем крючке, подчёркивал пустоту гардероба. – Никого нет, милая. В августе откроемся – приходи!
– Но мне надо на работу устроиться, «бегунок» подписать...
– А, новенькая ты! Работать, что ль, пришла? – Участливая старушка подняла круглые очки на лоб и сочувственно закивала седой аккуратной головкой. – На экзаменах срезалась? Ничего, бывает! На следующий год поступишь! Ты, милая, Юрий-Саныча найди, он заместо Нин-Васильны будет.
Она вдруг заглянула за мою спину и приветливо заулыбалась.
– Уходите уже, Лев Лазаревич? – Морщинистые руки сами потянулись к одинокому бежевому плащу. – Плащик наденьте, прохладно на дворе-то! Ветерок!
– Спасибо, Мария Ивановна! – Крепкая мужская рука, блеснув обручальным кольцом, потянулась поверх моего плеча.
Я невольно посторонилась и оглянулась. Чрезвычайно представительный мужчина, в летах, с благородной сединой во вьющейся богатой шевелюре, бегло окинул меня равнодушным взором и приторно улыбнулся приветливой гардеробщице:
– Заботливая вы наша, Мария Ивановна! Что бы мы без вас делали! – Легко перекинув летний плащ через руку, он переложил бежевый, в тон плаща, элегантный «дипломат» в другую, одновременно вложив в старушечью ладонь блеснувшую монетку.
 Легко, как танцор, повернулся на каблуках и, ещё раз вскользь глянув на меня, растворился в столбе солнечного света, льющегося через высоченные и широченные окна вестибюля.
Много позже я видела этого блестящего гинеколога уже после суда – затравленного и опустошённого. Уничтоженного. Ошибочно прочитав от руки написанный номер группы крови, он нечаянно перелил умирающей на операции женщине вторую группу вместо третьей. Тогда номера групп крови лаборанты писали от руки римскими цифрами (I, II, III, IV), современных наклеек с отпечатанными разноцветными буквами международной номенклатуры (A, B, C, O) ещё не было, а неразборчиво написанные «III» и «II» очень легко перепутать, особенно во время критической ситуации. Плохой почерк лаборанта, подписавшего бланк анализа, и тяжелейшее ночное дежурство судом не были приняты во внимание – больная умерла, и врача посадили в тюрьму. Надолго.
– Ах, какой доктор, – мечтательно закатывая подслеповатые глазки, продолжала улыбаться гардеробщица. – А какие руки! И ласковый, и умница! Не страшно на осмотр идти! И щедрый, не скупердяй какой-нибудь... Так ты, милая, на третий этаж иди, доцента Юрий-Саныча найди. Там он, на отделении.
На третьем этаже было так же гулко и пусто, как на первом, втором, и, наверное, на четвёртом, последнем.
Я недоумённо потопталась перед закрытой дверью с табличкой «Заведующая кафедрой акушерства и гинекологии проф. Кобозева Н.В.». Растерянно огляделась по сторонам, в надежде увидеть хоть какую-нибудь живую душу в пустом пространстве закрытой клиники. Совсем пала духом от унылой безнадёги и уже собралась возвращаться в отдел кадров, где меня наверняка отправили бы в санитарки...
Но тут пришло спасение. Рядышком, словно прямо из воздуха, соткался кругленький и улыбчивый доктор Айболит – точно такой, как в детской книжке. Лысый как колобок и розовый как пупсик, очень располагающий к себе. Белый халат сверкал крахмалом, круглая шапочка смешно топорщилась на сияющей лысине. Счастливо улыбаясь, он, ни слова не говоря, вытащил мёртво зажатый в моем кулаке «обходной лист», быстро пробежал его цепким врачебным взглядом и совсем расплылся в добродушной, блаженной улыбке:
– Антонина Григорьевна? – промурлыкал Айболит, ласково глядя на вчерашнюю перепуганную школьницу. Круглые щёчки его румянились будто два яблочка. – Наша новая лаборантка? Замечательно! Превосходно! – Он легко подмахнул листочек. – Отнесите обратно, скажите – доцент Гуркин подписал вместо Нины Васильевны. И приходите двадцатого августа на открытие кафедры. Там со всеми познакомитесь и начнете работать.
– А сейчас как же?..
– А сейчас вы в отпуске. На полтора месяца. Отдыхайте. Не поступили, наверное? Ну, на следующий год поступите непременно! До свиданья! – Он улетел куда-то воздушным круглым шариком.
С тех пор я перестала бояться гинекологов.
Позже я не раз работала с Юрием Александровичем и всегда поражалась его исключительной благожелательности и вежливости. Учёный доктор всех называл на «вы» и по имени-отчеству. От ректора Университета до самой задрипанной и вонючей бомжихи, пришедшей на аборт. «Они же не могут вам, врачам, отвечать «ты», – втолковывал доцент студентам. – «Значит, и вы не имеете права «тыкать» им! Умейте уважать ваших пациентов и сотрудников!».


Первый день в медицине

20 августа 1976 года, ровно в девять утра, я стояла перед тем же сюрреалистическим лесом полупустого гардероба.
– Пришла, голуба, – с трудом оторвалась от толстенной «Литературной газеты» Мария Ивановна. – На четвёртый этаж иди, там кафедра. Вроде, кто-то уже есть, откроют тебе.
И верно, сотрудники в лице трёх прекрасных дам уже заваривали себе утренний чай в обширной лаборантской комнате.
Самую старшую, лет двадцати с небольшим, чрезвычайно дородную, пышущую здоровьем и красотой, звали Ирина Николаевна Зайцева, и она была моим непосредственным начальником, старшим лаборантом кафедры. Она окончила наш институт два года назад. Две другие, Ирочка и Любочка, торжественно представленные мне, были коллегами по работе и несчастью – они тоже не поступили в наш Краснознаменный.
Ирочка Мицкель, крепко сбитая, неуклюжая, всегда ставившая толстые ноги носками внутрь, грубостью черт и желтизной лица напоминала мне глиняного Голема. Позже выяснилось, что и по интеллекту она мало отличалась от персонажа еврейской мифологии.
Любонька Ривлина, очень высокая и худая как палка, озорно сверкнула зелёными, близко посаженными глазами и повернула ко мне выдающихся размеров характерный нос, в народе именуемый «румпель». Когда мы допили чай и получили задание вымыть учебные комнаты, она заколола в хвост пышные длинные кудри и стала удивительно похожа на прославленную Майю Плисецкую, только родинки над верхней губой не хватало! Позже Любка феноменально копировала и позы, и жесты, а главное – характерный выговор великой балерины. Жаль, незаурядный юмор и артистизм лаборантки пропали втуне!
Итак, первое задание было – вымыть три учебные комнаты. Их было по одной на каждом этаже, на всех по комнате. Вооружённые ведрами, тряпками и швабрами, облачённые в медицинские халаты, шапочки и перчатки, мы разошлись – каждая на своё рабочее место. Мне досталась комната на первом этаже, и, спустившись по мраморной лестнице и продефилировав мимо чрезвычайно занятой Марии Ивановны, пристально изучающей журнал «Новый мир», я отперла белую больничную дверь выданным ключом. Отперла, вошла и обомлела.
Прямо напротив меня, неприлично растопырив обнажённые ноги, лежала голая женщина. Наружные половые органы у неё отсутствовали, на их месте зияла обширная дыра, анальное отверстие было судорожно сведено, бёдра непристойно разведены. Согласитесь, что для 17-летней девочки из интеллигентной семьи это было несколько неожиданное зрелище.
Когда первый шок прошёл, и я осмелилась пошевелиться, выяснилось, что передо мной – учебный манекен, «фантом». Он изображал роженицу – от пояса до колен. Передняя брюшная стенка поднималась как крышка, чтобы внутрь живота можно было положить куклу, изображающую ребёнка, и через дырку в межножье вывести её, изучая процесс родов. Рядом на тумбочке валялся и сам «младенчик» в натуральную величину – розовое тряпичное тельце и ручки-ножки, твёрдая гипсовая головка с тщательно вылепленным личиком, родничками и швами черепа. Из середины живота свешивался матерчатый шнурок, изображающий пуповину. Ушки прижаты. Кто-то из проказливых студентов подкрасил ротик губной помадой и шариковой ручкой нарисовал реснички. Страшненькая картина. Не для начинающих.
– Мать честная, ну и срамотища! – раздался громоподобный смех, и, оглянувшись, я увидела Ирочку Мицкель, наслаждающуюся диким зрелищем. – А у меня – одни плакаты на стенах. Тоже позорные! Бабы голые с органами! Слушай, а где воды набрать?
– И на моём этаже туалет не работает! – В комнату всунулась кудрявая голова на длинной шее. – Вот это кукла! Класс! – Храбрая Любка бестрепетно сунула руку в дырку между бедрами манекена и пошевелила пальцами в пространстве живота. – А что, мужикам, наверное, прикольно так совать?
У меня перехватило дыхание. Ирочка слабо икнула. Любка недоуменно воззрилась на нас с высоты своего немалого роста, подумала, снисходительно усмехнулась и направилась к двери. Ну о чём говорить с презренными девственницами?!
Она не успела выйти. Проём двери загородили две мужские фигуры в белых халатах. Одинаково высокие, плечистые, молодые и исключительно симпатичные, блондин и брюнет.
– А это наши новые лаборанточки? Ух ты, какие милые! А мы – аспиранты! – Брюнет оглядел нашу троицу с вёдрами и тряпками, безошибочно выбрал зеленоглазую красотку и заговорщицки подмигнул ей. –  Можно познакомиться?
Любка надменно задрала вверх свой румпель, независимо передернула костлявыми плечами и с видом гордой кошки выплыла из комнаты. Брюнет хищно пошевелил таким же румпелем и устремился за ней.
– Павел, ну что ты начинаешь?.. – вяло пробасил блондин, обведя оставшихся прелестниц кислым взором. – Ну, опять ты... Надо же к семинару готовиться, а ты...
– Сашенька, ты иди, готовься, – бодро раздалось уже из коридора. – Иди в библиотеку! Местечко забей там! Я догоню...
Ирочка неуклюже потопталась на месте толстыми ногами, вздохнула и подытожила встречу:
– Воды, значит, нет у тебя! Ну, я пошла...
Целый год огненный Павел с удовольствием флиртовал с девушками, не забывая писать кандидатскую, лечить пациентов и учить хорошеньких медсестер медицинской науке. Флегматичный блондин-сибиряк Сашенька, несмотря на стать былинного богатыря, только поводил широченными плечами вслед студенткам-прелестницам, с тоской одолевая азы специальности. На заседаниях кафедры он отмалчивался, жался в углу, жаловался на огромный учебный материал и нехватку времени. Когда же ему предлагали сделать научный доклад, выдавал перлы вроде «некогда блудить по углам в поисках информации», шокируя культурнейшую Нину Васильевну, своего непосредственного руководителя. Впрочем, кандидатскую диссертацию он худо-бедно защитил и уехал в родную Сибирь уже начальником.
Сама профессор Кобозева отличалась исключительной культурой речи и общения с сотрудниками и пациентами, фигурой балерины и железными мышцами. Тогда ей было под семьдесят, но она стойко оперировала на длительных и физически тяжёлых гинекологических операциях, при этом активно занимаясь научной и преподавательской деятельностью, международными симпозиумами и конгрессами. И не пропускала ни одного значимого культурного события, коими была богата ленинградская жизнь того времени. Однажды я заметила её в ложе бенуара Мариинского театра. С моего места в партере был хорошо виден знакомый властный профиль, напоминающий знаменитый ахматовский, и худая рука, держащая перед глазами бинокль. Она не сменила руку и не опустила бинокль весть полуторачасовой акт! И рука даже не дрожала от напряжения, вот это мышцы! В парижском паричке вместо неуклюжей шапки, в изящной норковой шубке семидесятилетняя профессор на высоких каблучках выпархивала из обледенелого трамвая, раньше всех появляясь на работе, и с энтузиазмом обсуждала с гардеробщицей Марьей Ивановной литературные новинки из дефицитных толстых журналов. На пятом курсе я слушала её блестящие лекции по акушерству и гинекологии. В толпе галдящих студентов она узнала меня через шесть лет научной и лечебной круговерти и пригласила в студенческое научное общество. Старая профессура, последние, пережившие 30-50 годы, из выживших могикан... Мне жаль, что наши пути разошлись...


Лаборантские будни

Жизнь была интересной и полной событиями.
Мы больше не мыли полы – этим занимались уборщицы. Лаборантки же, в частности, открывали и закрывали двери раздевалок, в которых студенты оставляли одежду.  Верхнюю те сдавали в гардероб бессменной Марье Ивановне, а нательную переодевали в этих раздевалках в сверхчистую и непременно ситцевую для родилок или операционных. Интересно было наблюдать их кипучую деятельность и слушать студенческие байки.
Помню, однажды тесную комнатку огласил рыдающий возглас: «Кормчий умер!», с гомерическим плачем и улюлюканьем подхваченный шутниками той группы. Так я узнала о смерти Мао Цзэдуна.
В другой раз Любка, заскочившая в мою гардеробную поболтать, вдруг толкнула меня острым как шило локтем, и вытаращила глаза на смуглых иностранных студентов:
– Ого! Это израильтяне!
– А ты откуда знаешь? – изумилась я, потому что тогда, в 1976 году, не только называть запрещённое государство, но и знать о его существовании было смертным грехом. Дипломатических отношений не было, а статья «за пропаганду сионизма» цвела и пожирала свои жертвы.
– На иврите говорят! – шепнула всезнающая Любка, откровенно разглядывая загорелых мускулистых парней и призывно шевеля «румпелем». – Я такие слова в синагоге слышала!
– Ты ходишь в синагогу?! – Это было почище упоминания Израиля в общей раздевалке! Адрес «Лермонтовский проспект, дом 2» знали все, но в открытую признаться...
– На Пасху бегала, точнее – на их Песах, – созналась отчаянная Любка. – Мацы взять. Мама просила. Она сама не может – вмиг из адвокатской коллегии выкинут, а я – санитарочка, мелким сошкам можно.
– И как там?
– Где? – Любка насмешливо покосилась на меня, желторотую. – В синагоге или в Израиле? – У меня пересохло во рту от беспечной дерзости подружки. – В синагоге по еврейским праздникам кэгэбэшники сидят, молодежь ловят. Санитарок или уборщиц отпускают, а на студентов телеги в институт катят для последующего отчисления. А как в Израиле – не была, не знаю!
Она внимательно оглядела группу смуглых, гортанно гогочущих парней, в упор не видящих бледных лаборанток, и опять наклонилась к моему уху:
– Видишь, те, что с Маген Давидом на цепочке – евреи. Их израильская Компартия послала к нам учиться. А те, что с клетчатым платком под рубашкой, – арабы или палестинцы, их учёбу тамошняя партия оплачивает.
Приключений хватало и в лаборантской комнате. Через полгода я умудрилась разбить толстенное стекло, покрывающее стол начальницы. Ирина Николаевна осерчала и послала меня на хозяйственный двор к стекольщикам, принести другое. С удовольствием гуляя под весенним солнышком по двору в поиске нужной мастерской, я неожиданно столкнулась с белобрысым парнем, комментировавшим мой провал на вступительном по химии. К несказанному удивлению, тот узнал меня, хотя белая медицинская униформа подобна шапке-невидимке: тебя перестают замечать, в больнице в этом камуфляже можно пройти в любую «святая святых».
– Привет, двоечница! – зычно раздалось из дверей прачечной, и, вглядевшись в чёрный проём двери, я узрела высокую фигуру, тоже облачённую в белый халат. Фигура сгибалась под тяжестью круглого красного мешка и потому чрезвычайно походила на Деда Мороза с подарками. – Ты что тут делаешь?
– Стекольщиков ищу! А ты, Санта-Клаус? Вроде Новый год давно прошёл! Репетируешь следующий?
– Нее! – Парень одобрительно рассмеялся. – На следующий год в Военно-Медицинскую поступать буду, хватит тут ошиваться. Надоело. Два раза срезался, третьего не дано – в армию загребут, как пить дать!
– А куда мешок тащишь?
– Этот? На кафедру. Халаты и занавески из прачечной. На неорганической химии я лаборантствую. Помнишь Кочетова? Антон Палыча?
– Ах, он ещё и Антон Павлович, в честь Чехова назвали?!
– Точно, – засмеялся парень. – Упаси бог при нём классика помянуть! Свирепеет! Говорят, ещё со школы его задразнили. Ненавидит своё имя! А тебя как зовут? – Он поставил мешок на землю и протянул широкую ладонь. – Я – Вадим!
– Тоня.
– Тоня?! Антонина?! – Он аж наклонился, заглядывая мне в глаза. – И ты хотела сдать у нашего балеруна?! Ну, ты даёшь!
– Почему «балеруна»?! – Я вспомнила изящество и плавность движений руки, каллиграфически выводящей позорную двойку.
– Да его из балетного, из Вагановского выгнали, ростом не вышел. Он же с тебя росточком будет, метр с кепкой! – Вадим тряхнул увесистым мешком. – Вот, самый маленький халат – для него! Тонь, я побегу, там ещё опыты готовить нужно... Ты... Слышь, если на следующий год пройдешь – к нему в группу не попадай, живьём тёзку съест! Пока! Увидимся!
В двери стекольной мастерской дюжий дядька взял у меня из рук осколки:
– Тот же размер стекла делать?
– Да, наверное...
– А склянка где? – Он откровенно осмотрел карманы моего халата. – Чё? Не принесла? Не дали?
– А что принести? Мне вот осколки дали для размеров...
– А спирт?! Чем платить будешь?! – Дядька презрительно оглядел меня. – Ты что – в первый раз?!
– Ой, я не знала... Мне Ирина Николаевна ничего не сказала... Ну давайте, я вернусь к ней, попрошу...
Дядька обречённо вздохнул:
– Ну ладно, ты не знаешь, но начальство-то должно знать! Вот интеллигенты паршивые, спирту жалко! Небось, заливаетесь там, жадюги! Совести нет!.. – Скорбно качая головой, стекольщик ушёл в мастерскую и минут через десять вынес новую столешницу, заботливо упакованную в газету. – Не разбей, салага! И не порежься! Осторожно неси!
Вернувшись на кафедру, я пересказала начальнице этот разговор. Та, вспыхнув, с видом оскорблённого достоинства открыла запертый шкаф, достала громадную прозрачную бутыль и отлила в склянку 200 мл по риске:
– Хватит ему! Алкаш!
Я вернулась к уже знакомой двери:
– Это?! – Дядька недоуменно уставился на крошечный пузырек. Взвесил на мозолистой ладони, подумал и отечески похлопал меня по плечу: – Это, дочка, ты себе возьми. За труды. А «своей» передай – на компрессы пусть свой спирт расходует! На здоровье, то есть! – Повернулся широченной спинищей и гордо скрылся в двери мастерской, как атомоход в ночи. Больше я ничего не разбивала.

Каждая лаборантка имела свою специализацию.
Моей была научная работа, о которой я расскажу позже.
Ирочка под руководством «старшо;й» опекала материальную часть учебного процесса, то есть следила за исправностью плакатов, манекенов и прочих учебных пособий. Например, страшненьких тряпичных младенцев и не менее пугающих костей женского таза. В её обязанности входило каждое утро разносить пособия из музея-хранилища по учебным комнатам и собирать потом после занятий. Пластиковые кости, соединённые кружком, как в настоящем скелете (их ласково называли «тазики»), она бестрепетно надевала на руку, словно громадные браслеты, и, клацая костями, преспокойно шагала по лестнице, зажав под мышкой связку розовых кукол-младенцев с торчащими ручками-ножками и болтающимися тряпочными пуповинами. Зрелище было не для слабонервных!
Служба Ирочки была тяжела и печальна. Бедняжка страдала от безответной любви к живописцу, мастеру по плакатам. Молодой парень из Художественного училища подрабатывал на кафедре, рисуя силуэты женских фигур с тщательно прорисованными внутренними органами. Ирочка принимала от него скатанные в трубку холщовые полотнища, волоокими глазами созерцала длинноволосую тощую фигуру в берете и протяжно вздыхала. Бессердечный парень равнодушно принимал очередной заказ, тщательно проверял квитанции об оплате и уходил, не замечая её страданий. Ирочка безутешно глядела вслед и шла плакаться Любке на несчастную любовь.
– Ну посмотри ты на плакаты, – втолковывала ей опытная Любка. – Видишь, ему нравятся пышногрудые и с узким тазом. А у тебя? Всё наоборот!
Ирочка с удивлением рассматривала своё отражение в стеклянных дверцах музейных шкафов, тщательно разглаживала ладонями белый халат на могучих бёдрах и недоуменно вздыхала:
– Вроде, всё как у всех? А?..

Любке была доверена Четвёртая Аудитория – громадный лекционный зал на 300 человек, со сценой и амфитеатром для студентов. Это тебе не людоедские связки тряпичных младенцев – тут была серьёзная аппаратура! Быстро освоив современную технику – разнокалиберные микрофоны, освещение, проекторы, Любка каждое утро включала её, проверяла звучание и настройки, потом сидела на лекциях, готовая спасти докладчика, запутавшегося в непонятных шнурах.
Честно говоря, я завидовала Любке, ведь она слушала отличных профессоров, читающих интереснейшие лекции! Поэтому при каждом удобном случае я пробиралась в аудиторию и тихонько садилась рядом.
Триста слушателей, конспектируя лекции, сидели чин-чинарём. Тощая Любка складывалась на стуле наподобие мерной рейки и вдобавок переплетала гибкие ноги одну вокруг другой. Лекторы не обращали на неё никакого внимания, лишь ортопед, профессор Капитанаки не мог вынести столь извращённую позу. Он долго терпел, но однажды не выдержал.  Покосившись на винт из худых ног, врач, продолжая читать лекцию, пальцами сделал расплетающее движение, показывая девчонке правильное положение конечностей. Та послушно кивнула и переменила позу. Ортопед благодушно расслабился, но хулиганка тут же демонстративно переплела ноги в обратную сторону. Шокированный таким хамством, зав. кафедрой отвернулся и больше никогда, ни на одной из последующих лекций не смотрел на строптивую лаборантку!
Сам же уважаемый ортопед не стеснялся эпатировать публику:
– Снимайте с пациента штаны! – гремело с кафедры. – Половина непонятных вам состояний вызваны простым плоскостопием или недостаточным прогибом позвоночника, «плоской спиной»! Всякие там головные боли и головокружения! Не пичкайте таблетками, а снимайте штаны и осматривайте ребёнка целиком! Не только пресловутое горлышко!..


Научная работа

Моей основной работой в должности лаборантки была научная.
Каждый сотрудник кафедры занимался и лечебной (как врач), и учебной (преподаватель), и научной (кандидаты и доктора наук) деятельностью. Доцент Ю. А. Гуркин, впоследствии профессор, взял меня «мальчиком на подхвате» для постановки опытов к своей докторской диссертации. Сами исследования проходили не у нас, а у соседей, на кафедре патологической физиологии. Их лаборантка, Ира Непомнящая, закончившая медучилище по специальности «медицинский лаборант», проводила опыты, а меня, без спец. образования, приставили ей помогать. То есть, по выражению Стругацких, быть «учеником младшего черпальщика при холерных бараках».
Разумеется, перед началом работы Юрий-Саныч объяснил новой сотруднице, уважаемой Антонине Григорьевне, цель и принципы исследований, но мудрёного термина «реакция бласт-трансформации лейкоцитов» вчерашняя школьница не поняла и просто старалась «делать как я», повинуясь указаниям опытной Ирочки.
Сейчас, после сорока лет, проведённых в современнейших медицинских и исследовательских научных лабораториях Израиля, мне интересно вспоминать ту работу, понимая, что техническое оснащение и методы, которые я осваивала, остались, наверное, ещё с XIX века. Исторические редкости! Раритет! Иногда я чувствую себя динозавром...
Например, никаких одноразовых инструментов не было. Чтобы использованную посуду (стеклянные кюветы, пипетки и колбы) сделать «химически чистой», то есть полностью удалить биомусор, оставшийся от предыдущего опыта, стекло вымачивалась в смеси концентрированных серной и азотной кислот – знаменитой «царской водке», сжигающей всё живое.
Разумеется, по технике безопасности надо было работать в перчатках, но опытная Ирочка советовала их не надевать:
– Оставь! Лучше без! Если прольется на руки – всё равно прожжёт до кости, но ещё и расплавленная резина в ране окажется!
– А как же работать? – Я с ужасом косилась на высоченный двухлитровый цилиндр, до верха заполненный прозрачным адским раствором.
– А ты переливай её как молоко. Спокойно. На выдохе. Смотри! – Бесстрашная Ирочка храбро взяла голыми руками громадный цилиндр и аккуратно наклонила над пузатой колбой. У меня перехватило дыхание. Тонкая струйка тяжёлой жидкости послушно полилась точнёхонько в узкое горлышко. – Вот так. Потихоньку. Не расплескивая. Давай!
С тех пор я бестрепетно переливаю любую жидкость – от подсолнечного до машинного масла – из широкого горлышка в узкое. Без воронки и почти не заморачиваясь.
В другой раз надо было стерилизовать скальпели выданным спиртом. Несколько прозрачных капель упали на рабочий стол, чудесно обесцветив синее пятно от потёкшей шариковой ручки.
О, вот хорошо! – подумала я и в порыве энтузиазма протёрла всю столешницу, сделав её девственно чистой. – Ай да спирт! Надо всё им отмыть! – И я перешла к заляпанному столу Ириной начальницы-доцентши.
– Ух, как здорово! Чем ты моешь? – обрадовалась та, с готовностью отодвигая бумаги.
– Этим! Мне дали для скальпелей! – Я охотно показала склянку с прозрачной жидкостью и усмехнулась, вспомнив вожделенный взгляд стекольщика.
Доцент глянула на этикетку и аж задохнулась от ужаса:
– Поставь обратно! Немедленно вымой руки! Надень перчатки! И промой водой всё, что уже протерла! Три раза! Быстренько!
Позже выяснилось, что спирты бывают разные. Откуда вчерашней школьнице, неучу, знать?! Для стерилизации скальпелей мне выдали не «этиловый», то есть водку, а «метиловый» – смертельный яд. Если метилового спирта выпить немного, то наступит полная слепота, чуть побольше – полетят почки, а ещё бо;льшая доза приводит к быстрой и неизбежной смерти. Так однажды погибли солдаты, случайно наткнувшиеся на стоявшие на путях цистерны с метиловым спиртом, сырьем для химической промышленности, «на халяву» хлебнув «отравленного» спирта. Спасти почти никого не удалось.


Доисторическая стерильная комната

А ещё я работала в стерильной комнате, которую надо было «прожигать». Реальным огнем. Это сейчас повсюду стоят химические и биологические вытяжки, в которых отсутствие микробов или химических веществ обеспечивается сильнейшим направленным потоком воздуха. Тогда, сорок лет назад, может такие где-то и были, но не в Краснознаменном Педиатрическом!
Хвалёная «Стерильная комната», предмет гордости кафедры патологической физиологии, представляла собой выгороженное стеклянными фрамугами помещение: бокс с «предбанником». В «предбанник» заходили в своей одежде, переодевались в стерильную и только потом переходили внутрь бокса. Там стояли стол, покрытый линолеумом, два стула и аптечный шкаф для инструментов. Мелованные стеклянные стены, намертво замазанные шпаклёвкой, не пропускали и молекулы воздуха извне, горящая на столе спиртовка сжигала остатки кислорода. На лице – плотная, в три слоя маска, закрывающая нос и рот. Дышать нечем. Пышно горящим факелом, сооруженным из пинцета, обмотанного пропитанной спиртом марлей, я тщательно выжигала линолеум рабочего стола, стены, шкафчик. Бледно-синий язык горящего спирта лизал все поверхности, уничтожая микробы и вирусы. Через 10 минут «артподготовки» в бокс заходила мумия – белая фигура, полностью закрытая колпаком, халатом, перчатками и бахилами. Лишь по озорным, смеющимся глазам я узнавала свою напарницу.
– Ну что, мы в космосе? Жизни тут нет? – раздавался глухой голос из-под маски. – Понеслись?
– На Марсе тоже нет жизни! –  откликалась я расхожей фразой, вынимая из специальной сумки бутылочки с живой кровью, только что полученной со станции переливания, и простерилизованные склянки с питательной средой.
– Разливай, вампир!
Любое открытое горлышко или инструмент проводились через бессменно горящую спиртовку – единственный залог успешной и безопасной работы.
Может, оттого я до сих пор люблю глядеть на пламя свечей? Воспоминания о молодости, об интересной работе с озорной и умелой напарницей...
Мы садились за стол, одна напротив другой, и работали словно хирургическая бригада, как единый четырёхрукий организм – по три-четыре часа без перерыва. Без воздуха, без перекура и отдыха.
Через тридцать лет, уже в Израиле, мне довелось работать в лаборатории третьего уровня биологической защиты «BL3». Это предпоследний уровень. Высший – «BL4» – у противочумных лабораторий. Фирма специализировалась на изобретении быстрых тестов для диагностики смертельно опасных инфекционных заболеваний. СПИДа, например. Надо было работать с живыми инфекциями, поэтому степень защиты лаборатории и сотрудников была столь высокого уровня.
Я невольно сравнивала «стерильную комнату» своей юности с новейшим «BL3». Это также было полностью герметизированное небольшое помещение с боксом-предбанником. Но в Израиле 1994-го года были отличия. Например, автономная система вентиляции, причём давление воздуха внутри рабочего помещения было отрегулировано ниже, чем атмосферное. Это для того, чтобы при аварийной разгерметизации заражённый воздух пошёл внутрь бокса, а не вырвался наружу, и никакая зараза не вылетела бы. Из-за этих перепадов давления нещадно болела голова! Также была предусмотрена автоматическая блокировка дверей, то есть я не могла открыть внутреннюю дверь при открытой внешней. Внутри помещения – кнопка экстренной помощи. Если лаборанту резко поплохеет, то он может вызвать спасателей (если успеет, конечно).
Из «BL3» ни единый предмет не выносился наружу, а результаты исследований передавались через факс. Отличалось от первобытного и лабораторное оборудование – центрифуги, холодильники, микроскопы, вытяжные шкафы, раковина с изолированным сливом... Туалета, кстати, не было – терпи до аэродрома, а работать часто приходилось по полдня... Швабра, тряпка и ведро скромно теснились за ультрасовременной центрифугой – мыть пол тоже приходилось самой, уборщицы туда не заходили даже под дулом пистолета! И правильно делали!
Помнится, я проверяла работу нового, только что изобретенного теста для срочной диагностики HIV. Проверяла на образцах настоящей ВИЧ-инфицированной крови. В далекой китайской больнице, у реального умирающего от СПИДа больного каждый день, до самой его смерти брали кровь, замораживали в крохотных пробирках с помеченными днями болезни, составляя диагностический набор, так называемую «па;нель», и отправляли в разные лаборатории мира для проверки диагностических методик.
В глухом халате, в двух парах длинных, по локоть перчаток, в маске и бахилах я сидела перед постоянно гудящей разверстой пастью биовытяжки, а внутри неё, на прожжённой ультрафиолетом стальной блестящей поверхности лежали пластиковые палочки с окошечками, очень похожие на тесты для беременности. В эти окошечки я помещала капли разведённой крови больного и смотрела на реакцию – положительный тест давал сигнал: маленькое красное пятнышко в центре окошка. Чем сильнее человек болен, тем больше антител, поэтому сигнал становится жирнее и краснее, как бы разгораясь, наливаясь соком.
И вот я сижу, капаю потихоньку, наблюдаю за «сигналом». В первый день болезни точка была размером с крохотный укол, еле заметна. Потом, через несколько дней болезни, – с булавочную головку. Дальше – сочная красная икринка. Ещё неделя – огненный кружок назревал, пока в последней пробе, на 26 день болезни, не превращался в спелую вишню. Страшненькое зрелище! А потом – пустота! Конец пробиркам. Дальше кровяной пробы нет!
«– Кукушка-кукушка, сколько мне жить?
– Ку...
– А почему так ма...».
Я задыхаюсь под маской в стерильном воздухе, неумолчно гудит вентиляция, голова раскалывается от низкого атмосферного давления, а передо мной – нарастающий ряд алых пятнышек неизлечимой болезни.
Ряд обрывается.
Всё.
Так выглядит Смерть.


***

Весь памятный 1976 год девчонки-лаборантки готовились к вступительным. После работы, по вечерам мы ездили к репетиторам по химии и физике, биологию учили сами. Наша босс с въедливостью классной дамы проверяла домашние задания, а Павел с Сашенькой, один – забегавший пофлиртовать, а другой – пожаловаться на тяжкую жизнь, объясняли непонятый материал. Через год все мы благополучно поступили в мединституты. Любка – на «стомат», стоматологический факультет Первого медицинского, а мы с Ирочкой – в родной Педиатрический.
С Любкой мы продолжали дружить ещё лет пятнадцать, до самого её отъезда в США в конце 80-х.  Я же уехала в Израиль в 1991 году, и наши пути разошлись. Там, в Нью-Йорке, Любка доблестно отучилась ещё три года на стоматологических курсах, затем работала зубным врачом с американской лицензией, получить которую не так-то просто. Потом мы потеряли друг друга, о чём я жалею до сих пор.
Ирочка раньше меня закончила родной Педиатрический, и где она сейчас – не знаю.


Глава вторая. Первый год обучения

На следующий год, седьмого июля 1977 года я с видом «Бывалого» высокомерно протолкалась через галдящую толпу абитуриентов к знакомому зданию деканата, подавать документы на поступление в ставший родным Педиатрический.
Дата подачи документов была выбрана не с потолка! Год покрутившись в медицине и понюхав пороха передовой науки, я прониклась мистическим духом, неотделимым от врачебной работы. И правильно сделала! Четыре семёрки – 07.07.1977 – сработали! Я легко сдала вступительные экзамены, и из лаборантки, на долгих шесть лет обучения, превратилась в студентку.
– Диплом получишь – сразу к Нине Васильне приходи, врачи в клиниках всегда нужны, – заботливо поучала меня гардеробщица Мария Ивановна, ради напутствия отложив в сторону только что вышедший номер дефицитнейшего журнала «Химия и жизнь». Хитренько посмотрела и лихо добавила студенческое: – Ни пуха, ни пера!
– К чёрту, Мария Ивановна! – Мы обе дружно рассмеялись.
Я получила диплом и вернулась только через восемь лет. Старушки-книгочея уже не было в гардеробной.

***

Курс обучения докторишек стартовал совсем не с клинических или врачебных специальностей. Он начинался с трёх бессмертных китов, на которых спокон веков стоит медицина, – анатомии, гистологии, физиологии. На оных покоится громадная черепаха – фармакология, в просторечии «фарма;», которая была такой трудной, что даже байки про неё не рассказывали, а просто махали рукой, чего, мол, о ней говорить, и так всё ясно – хана полнейшая!
Таким образом, схема обучения современной медицине ничем не отличается от устройства античного Космоса.


Анатомичка

Её страшились все. И бравирующие пацаны, и паникёрши-девочки. Мимо облицованного мрачным серым камнем анатомического корпуса с решётчатыми полуподвальными окнами, из которых вечно разило формалином, даже старшие студенты не то чтобы боялись проходить, но суеверно предпочитали обходить стороной, делая крюк. И лечащие врачи тоже. От морга лучше держаться подальше – примета плохая.
Мистика и медицина неразделимы, как загробный и земной миры.
В начале сентября 1977 года две группы 17-18-летних студенток в девственно белых халатах топтались в широком коридоре кафедры нормальной анатомии перед закрытыми дверями учебного класса и боялись даже приблизиться к безликой двери. За ней были трупы. Настоящие! Мы это отлично знали. По запаху. Ни с чем не сравнимый едкий, сладковатый запах формалина просачивался отовсюду, и девчонки сбивались поближе друг к другу. Молчали, замирая от жути.
Из комнаты преподавателей в конце учебного коридора вышел высокий плотный мужчина, одетый как все врачи – в халат и шапочку, бестрепетно отворил пугающую дверь и равнодушно кивнул группе:
– Заходите!
Девчонки замялись, не в силах преодолеть страх. Потом, сжавшись, затаив дыхание, как в холодную воду, – вошли на цыпочках, оглядываясь по сторонам.
Посередине просторной комнаты стоял оцинкованный стол, с боков у стен – обычные учебные столы и стулья, которые я плохо помню потому, что всё внимание было приковано к белоснежной простыне, накрывающей то, что лежало на длинном узком столе. Краем глаза уловила движение – это зашла вторая студенческая группа, ведомая женщиной-преподавательницей, к другому такому же столу с простыней, стоящему поодаль.
Наш преподаватель привычно приказал студентам построиться вокруг стола и аккуратно свернул простыню, обнажив лежащий на спине труп. Это была пожилая женщина – полная, жёлтая, почти безволосая. Смятое, будто опавшее тело заняло собой всю ширину анатомического стола. Сзади, от другой группы, послышался тихий визг – там труп был мужской, и вчерашние школьницы испугались голых половых органов. Я подумала, что нам повезло – женщина не так шокирует.
– Я – доцент Пестерев, Владимир Андреевич, – презрительно поморщившись на бабий визг, сухо представился преподаватель и, бестрепетно придвинув к желтоватым ногам трупа небольшой операционный столик, положил на него обычный школьный журнал с фамилиями и отметками. – Давайте знакомиться!
Прочитав фамилии по алфавиту и отметив присутствующих, доцент объявил порядок занятий:
– Каждая из вас получит свой участок тела, над которым будет работать. Работать – значит препарировать. Что это такое – чуть позже объясню. Одновременно мы будем изучать системы органов по препаратам, приготовленным для вас прошлогодними студентами. Что такое препараты – покажу. Отпрепарированный труп должен быть сдан к декабрю, за него каждая получит отметку, которая будет учитываться на экзамене в сессию, как и зачётные отметки по системам органов. Все поняли? – Холодные глаза оглядели замерших девчонок. – Пропуски занятий не допускаются ни по какой причине! Ни болезни, ни свадьбы, ни роды! – Тусклые светлые глаза ещё раз мрачно оглядели замершие девичьи лица, проверяя, до всех ли дошёл приговор.
Народ безмолвствовал.
– Пропуски и неудовлетворительные отметки нужно будет пересдать в вечерние часы, это называется «отработка», и – поверьте мне! – лучше на неё не попадать... На утренних занятиях вы учите и препарируете, днём на лекциях – теоретический материал, вечером, после пяти часов – самостоятельная работа в анатомичке, где можно напрокат получить кости и черепа. Вопросы есть? – Взгляд мороженого хека. Опять испуганное молчание. – Спрашивайте сразу же, по мере работы, иначе забудете. Или напортачите! И придётся переделывать в вечерние часы на отработке! Итак, начнем!  С головы...
Он называл студенток по алфавиту и распределял, записывая рядом с каждой фамилией участки тела – начиная с головы. Девчонки, чьи фамилии стояли в конце или начале списка, радовались – до шеи и ног не так страшно дотрагиваться. Я завидовала им, потому что моя фамилия начиналась на «М» – в середине списка. Живот или ниже... Я с замиранием смотрела на карандаш, медленно продвигавшийся по списку. «К» достался низ живота, «Л» – половые органы, «М» – наружная часть бедра. Какое облегчение! Возликовав, я чуть ли не с радостью смотрела на труп. Счастливицы шустро разобрали выданные скальпели и анатомические пинцеты, боясь, что препод передумает. Несчастные «К» и «Л» мрачно осматривали доставшиеся участки, не решаясь начать работу.
– Скальпель держать вот так! Всем видно? – Доцент привычно взял остробрюхий стальной ножичек, поднял над головой и демонстративно подвигал им вверх-вниз будто карандашом. – Как авторучку! Это дает точность движений. Разрез проводим вот так! – Блестящий ножик уверено коснулся желтой тусклой кожи и провёл тонкую вертикальную линию, как по батону.  – Препарировать – значит вскрывать послойно! Сначала отслаиваем кожу, потом удаляем всю подкожную клетчатку вместе с жиром... – Кого-то начало мутить, кто-то, побледнев, судорожно схватился за руку соседа...
– Показываю послойный разрез! – «Мороженый хек» бестрепетно, как по колбасе, провёл стальным брюшком горизонтально под кожей.
 Из беззащитного тела не выступило ни кровинки!.. Как же так?!
Ах да, это же труп! Не только мёртвый, но и вымоченный в формалине, какая здесь кровь...
Видимо, в этот момент до меня дошло, что на столе – не человек, а неодушевленный предмет, как картон или ткань для платья, и это открытие с одной стороны потрясло, но с другой стороны – отрезвило.
Наверное, с этого момента студенты учатся относиться к пациенту просто как к материалу, над которым нужно работать. Может быть, это – правильно, потому что только сочувствием вылечить невозможно. Медицина – это логика, знания и действия, а не эмоции!.. Как говорил академик-кардиолог Амосов: «Медицина – это наука об управление человеческим организмом...». Управление! Чувства тут излишни.
Жёлтая дряблая кожа разошлась, открыв пухлую губку подкожного жира. Некоторых девчонок затошнило настолько, что они отшатнулись от стола.
 – Кого будет тошнить – моет всё помещение! – Бездушный преподаватель презрительно оглядел вчерашних школьниц. – Кто ошибётся в разрезе – зашивает и препарирует заново! Без эмоций, товарищи студенты, работаем! Я препарирую стопы, вы с этим не справитесь. За работу!
Мы резали ткани и чистили внутренние органы каждый день по 2-3 часа, и довольно быстро привыкли относиться к трупам как к рабочему материалу, совершенно не обращая внимания на этическую сторону ситуации. Студенты не интересовались, откуда «материал», не задумывались о необходимости захоронения, для нас «они» не были телами умерших людей. Сейчас мне стыдно вспоминать о смехе и шутках рядом с анатомическими столами. Но тогда бездушием и бесстрашием бравировали и хвастались. Такое было время и учёба. Мерзкий дух Базаровского прагматизма, знакомый бывшим школьникам по тургеневскому роману «Отцы и дети», царствовал в мединституте.
У меня до сих пор хранится тяжёлый металлический скальпель, удобно лежащий в руке, и большой, с зубчиками на конце анатомический пинцет. Год препарирования сделали меня виртуозом – всю жизнь я ловко вытаскивала ими занозы у своих детишек, снимала швы, вскрывала гнойники. Не к хирургу же с таким пустяком идти! Сейчас столь качественных инструментов не выпускают, заменив их одноразовой пластиковой дешёвкой или современным лазером, крио медицинскими инструментами, ультразвуком... Помру – сдайте мои инструменты в музей, пожалуйста!
Доцент Пестерев был суровый мужчина лет пятидесяти –хладнокровный и мрачный. Ни лёгкий флирт, ни польская косметика легкомысленных студенток не помогали смягчить жестокое сердце. Зубрёжка и страх перед отработками были у него главными двигателями учёбы. А заучивать наизусть приходилось по 10-12 страниц мелкого, убористого текста. С латинскими и греческими терминами. Со схемами соотношения костей, нервов и кровеносных сосудов. С умением найти всё это на трупе или в препарате. Подглядывание в учебники не допускалось:
– А на операции вы тоже будете говорить больному – ой, я перепутала?! Двойка! На отработку – во вторник с пяти вечера!
За соседним столом учила другую группу добрая «Коробочка» – прозванная так потому, что все её размеры – рост, ширина и «глубина» – были абсолютно одинаковые. Кубик, затянутый в трещащий по швам белый халат. Чрезвычайно подвижная, несмотря на полноту и преклонный возраст, она всё объясняла на себе:
– Девочки, – проникновенно вещала Коробочка, становясь посреди комнаты и растопыривая в стороны жирненькие ручки, – я – это матка, а от углов матки отходят фаллопиевы трубы! Вот так! – И при этом энергично двигала наманикюренными пальчиками, изображая ворсинки труб.
Не понять было невозможно! Более того, эта схема нормального строения женской системы стояла перед глазами весь курс акушерства и гинекологии, помогая разбираться в сложнейших атипичных случаях.
На белом эмалированном подносе приносили жуткий препарат дыхательной системы – синеватую трубку трахеи с лежащими по обеим сторонам вялыми мясистыми лёгкими. Через пару месяцев проходили половую систему, приносили препарат мужских гениталий – половой член с лежащими с двух сторон дряблыми яичками в мошонке. Студентки конфузились, краснели и путали где что. Это грозило катастрофой на экзамене, ведь мы должны были различать системы органов.
– Запомните, девочки, – эмоционально внушала Коробочка, – лёгкие не бывают волосатыми...
Я иногда завидовала соседней группе – им учиться было весело и интересно, я краем глаза подглядывала, и до сих пор помню эти «перлы»!
Объёмы заучиваемых наизусть текстов были колоссальными! В придачу к латинским и греческим терминам. Вечерами, собираясь в музее при кафедре, чтобы рассмотреть и выучить отверстия, бугорки и бороздки всех 200 костей человеческого тела и черепа, мы распевали частушки:

Как на ламина криброза (lamina cribroza – сетчатая пластина)
Поселился криста валле, (krista valle – петушиный гребень)
Впереди форамен цекум, (foramen cecum – слепое отверстие)
Сзади – ос сфероидале! (os sphenoidale – клиновидная кость)

Подумать только, я помню и частушки, и анатомию черепа, спустя 50 лет! И латынь тоже! С переводом... Хорошо нас дрессировали!


***

Доблестная Любка поступила в Первый медицинский им. Пирогова, на стоматологический факультет. На первом курсе она по-прежнему прибегала ко мне в Педиатрический, чтобы учить «дырки» черепа, потому что в «Первом Меде» такого вечернего музея не было. До сих пор у меня хранится чёрно-белая фотография нашего каннибальского танца с бедренными костями и черепами в анатомичке, на фоне оцинкованных столов. Язвительная студентка «стомата» точила байки про учёбу в «Первом» и с удовольствием пугала наивных педиатров экзаменами по анатомии в своей «альма-матер». Ужастиком был мешочек с зубами, предназначенный для того, чтобы студент, запустив пальцы внутрь мешочка, вслепую на ощупь определил, какой именно зуб из 36 коренных ему достался! По корням, бугоркам, конфигурации, правый или левый, верхний или нижний! Детские докторишки потрясённо благодарили судьбу за то, что у малышей только 20 молочных, и те знать не обязательно.
***
На том же первом курсе я выучила песенку студентов-старшеклассников, от которой помню только припев, поскольку он именно о том, что сопровождает медиков всю оставшуюся жизнь:

...Выпишешь здоровым и счастливым,
Через день вернётся с рецидивом!
Снова склянки, снова банки,
А у нас в общаге пьянки
За здоровье и за упокой!


Языки

На первом курсе учили языки – английский, латынь и даже греческий, поскольку многие диагнозы до сих пор носят «греческие имена». К примеру, всем знакомая «пневмония» – воспаление лёгких. По-латыни это будет «пульмонит».
Иностранные студенты учили также русский, поэтому им было ещё сложнее.
Английский мало чем отличался от школьного, только тексты были с медицинской тематикой и терминологией, но, к сожалению, ему не придавали особого значения, совсем не учили английские сокращения диагнозов, номенклатуру ВОЗ даже не упоминали. Поэтому в Израиле, ориентированном на международную классификацию болезней и английскую терминологию, бывшим советским врачам приходится туго.
Не забуду, как подкованная в английском Ирочка Мицкель помогала шалопаю из её группы с переводом выражения «as needed» –«по необходимости», широко распространённого в медицине (например, «давать обезболивающие препараты только при необходимости»). Парень в шутку тыкал рабоче-крестьянское «по нужде», отговариваясь, что скажет правильно на зачёте: «Что я – идиот?! Я же понимаю!..». Разумеется, перед экзаменатором он выдал привычное «по нужде», заработав «неуд» за неправильный перевод.
Кстати, сама Ирочка точно так же ляпнула на экзамене по ЛОР-болезням шуточное «перепонная барабанка» вместо правильного «барабанная перепонка». Не шутите с терминами!
Относительно латыни – учили её серьёзно, со всеми пятью склонениями, четырьмя спряжениями, глаголами в шести временах, местоимениями... Ну, до разговорной речи дело не дошло, как и до чтения классиков (ни Цицерона, ни Апулея, это вам не пушкинский Лицей!). Поэтому помню, как была потрясена через год учебы, случайно попав на венчание в Таллиннскую Домскую Церковь и обнаружив, что понимаю латинскую молитву священника, проводившего обряд! Аж озноб пробрал!
К слову сказать, однажды в 2001 году на экскурсии по Италии мы с дочкой заблудились в лабиринте древних улочек Сиены. Найти свой автобус оказалось трудно – выяснилось, что итальянцы английский практически не знают, а мы – ни бельмеса по-итальянски, sorry seniora! Выручила вечно живая латынь! Незабвенное dextra (справа), sinister (слева), protinus (прямо) спасли нас от участи навсегда остаться в Италии.
К языкам я совсем не способна и перед экзаменом по латыни подготовила шпаргалку со спряжениями и предлогами. Это была моя первая и единственная за всю жизнь «шпора»! Я никогда не писала шпаргалки и не умела их прятать: так боялась позора разоблачения, что предпочитала всё тщательно вызубривать. Бдительная преподавательница меня, конечно, поймала, велев разжать кулак и показать, что в нём. Упс... Возмущённая учительница назначила было пересдачу, но, к её изумлению, я тут же отчиталась за весь материал.
– Так зачем же ты шпаргалку сделала?! – удивилась учительница.
– От ужаса, – ответила я чистую правду.


Фотографическая память

От громадного объёма зубрёжки ум заходил за разум. Никаких интернетов и Гуглов не было, всё надо было выучивать так, чтобы «от зубов отскакивало»! И не дай бог ошибиться!
Моя подружка, прекрасно знавшая анатомию, на вопрос экзаменатора: «Что находится в Гайморовой пазухе?» – от усталости зависла и задумалась:
– Ничего...
– Как это ничего?! – возмутился преподаватель. – Природа не терпит пустоты! Чем заполнена пазуха?
– Кровью, – от ужаса перепутав пазухи носа с синусами мозга, пробормотала несчастная.
– Двойка! Приходите на пересдачу! – рассвирепел злодей. – Воздухом заполнены пазухи носа! Воздухом! А не кровью, гноем или мочой, как у некоторых!
Материала было так много, что времени всё глубоко изучить катастрофически не хватало. Отчаянная внутренняя мольба перед экзаменом: хотя бы мельком сейчас пробежать глазами убористый шрифт, хоть одним глазком взглянуть на картинку!..
Так у меня развилась фотографическая память. Где-то после полугода непрерывной зубрёжки я обнаружила, что легче процитировать текст учебника, стоящий перед глазами, чем самому формулировать ответ. Так я научилась сдавать многочисленные контрольные, цитируя учебник.
Проблема была только в одном – то, что на картинке нарисовано слева, было правым у больного, и наоборот. Сердце у стоящего напротив тебя человека расположено справа от тебя, а не слева! И какая рука парализована – левая или правая? Нельзя ошибиться! Поэтому, уже будучи солидной дамой и ловко водя машину, я до сих пор путаю правые и левые повороты, а пассажиры язвительно отпускают плоские шуточки о женской логике и плохой ориентации!
Из-за недостатка времени толстенные и тяжеленные учебники таскали с собой, штудируя «домашку» в транспорте и на переменках. От моего дома (рядом с Исаакиевским собором) до института (Литовская улица на Выборгской стороне) шёл прямой трамвай №26. Целых 45 минут свободного времени! Стоя, пристроив учебник к плечу соседа, или, если повезет, сидя с книгой на коленях и в летней духоте, и в лютый мороз, я проглатывала тексты по анатомии, украшенные подробными поясняющими картинками.
Общительные ленинградцы привыкли заглядывать через плечо в книжку соседа, проверяя, не читает ли тот что-нибудь интересненькое, чего сами не знают. Эта абсолютная норма питерского поведения вдруг наталкивалась на учебник по анатомии.
 Если попадалась скучная сердечно-сосудистая, опорная или нервная система, трамвайный народ не особо интересовался и разочарованно отворачивался. Но в ноябре дошли до мочеполовой. Тут уж граждане завертели головами вовсю. Помнится, я обратила внимание на внезапную тишину в трамвае и оторвалась от текста посмотреть, что случилось. Народ, перегнувшись через чужие плечи, пристально изучал мужские гениталии в моём учебнике. О боже, какой стыд! Чистая порнуха ведь на картинках! Покраснев, я повернула учебник картинками к окошку. Откровенный вздох сожаления прокатился по вагону. Минут пять я наслаждалась учёбой в одиночестве, но тут трамвай подошёл к остановке. Часть уличной толпы бросилась штурмовать раскрывшиеся двери, часть – увидела пикантные картинки в окне трамвая и сгрудилась, как перед витриной в квартале красных фонарей. Пришлось закрыть учебник. Опять открыть я постеснялась. Результат – мужскую мочеполовую систему я плохо знаю до сих пор...
С женской было легче – наружные половые органы я, наученная горьким опытом, предусмотрительно выучила дома, а внутренние никого не заинтересовали! Никто в трамвае их не узнал! О, радость! Пятерка в зачётку!

***

Анатомичка запомнилась мне ещё по одному поводу.
Однажды вечером мы с мамой гуляли по Александровскому саду.
 Мама, 14-летней девочкой пережившая блокаду Ленинграда и своими руками похоронившая и мать, и отца, погибших от голода, как бы вскользь спросила:
– А какие лица у трупов?
Я остолбенела. На тело, как на бывшего человека, а, тем паче, на его лицо никто не смотрел. Поэтому вопрос мамы обескуражил меня.
Я задумалась, пытаясь представить себе лицо женщины, которую тогда препарировала.
– Никакое... Как на рисунке, спокойное, – всё больше удивляясь, ответила я. – А что?
– Знаешь, когда мама умерла, у неё было настолько искажённое лицо, будто она видела что-то очень страшное. Оно было сведено ужасом... Я думала, что у всех умерших такие...
Я ещё раз напрягла память:
– Да нет. Никаких переживаний. Как у куклы, как у манекена. Правда, они уже после формалина...
Мама отвернулась, и больше никогда не возвращалась к этому разговору.


Многочисленные химии

На первых же курсах на несчастных студентов навалились ещё разные химии – неорганическая, органическая, физическая, коллоидная, аналитическая, биохимия... Всех уж не упомню. Проходили мы их в отдельно стоящем от больничных корпусов «химическом» здании – требование техники безопасности. Ибо если оно взлетит на воздух от опытов неумелых студентов, то хоть не затронет лечебных отделений, и будет куда выволакивать раненых... (Простите за чёрный юмор!).
Впервые зайдя в коридор кафедры неорганической химии, я опасливо оглянулась. С одной стороны, очень хотелось встретить белобрысого Вадика – льстило, что парень запомнил и узнал меня в лабораторной круговерти. Может, что-то и дальше будет вертеться?.. С другой стороны, я ужасно боялась встретить незабвенного экзаменатора Кочетова, ибо наслышалась о нём достаточно уже не только от лаборанта, но и от знакомых ребят, у которых занятия по неорганике начались раньше.
Но просторный и длинный как кишка коридор был пуст, в распахнутых дверях учебных классов беспечно тусовался народ в белоснежных халатах и шапочках, жужжал, смеялся. Я расслабилась и пошла искать свой класс.
– Антошка, дуй сюда! – Меня заметили и позвали из-за одной из дверей.
Но не успела я оглянуться, как сзади зарычал разъярённый тигр, и мимо, в распахнутую дверь класса влетело раскалённое пушечное ядро.
– Кто это кричал?! – Крошечный преподаватель яростно набросился на студентов.
– Я... – недоумённо пискнуло из-за двери. – Я... подружку звала... Вон ту... – Дрожащий пальчик ткнул в мою сторону.
Крошечный гном сделал стремительный пируэт, и передо мной оказалось красная от злости незабываемая физиономия экзаменатора, с изощрённой любезностью зарезавшего меня на прошлогодних вступительных. Я закоченела от жути, словно встретила покойника.
– Это вас позвали? – вкрадчиво...  Молчаливый кивок. – Почему? Как вас зовут?
– Антонина... Майоркина...
– Я запомню, – зловеще прошипел гном, смерил меня снизу-вверх сжигающим взглядом, подобно Валькирии пронёсся на преподавательскую кафедру и с возвышения ястребиным взором оглядел замерших студентов. Все уже поняли, кто он, и обречённо вытянулись каждый у своего стула за длинным химическим столом. Хорошее начало. Обнадеживающее. Отработки обеспечены...
– Дежурный, закройте форточку! – Тон светского денди и грациозный взмах рукой, указывающий на окно. – Итак, позвольте представиться! Меня зовут Антон Павлович Кочетов, студентку Майоркину я уже знаю, посмотрим, каковы остальные... Не сочтите за труд вставать при знакомстве! – Он раскрыл классный журнал. Изящное избиение младенцев началось.
Ну, если честно сказать, он был хорошим, очень требовательным преподавателем. Объективно – правильно, что он нас муштровал, неорганическую химию я до сих пор знаю как свои пять пальцев, что реально пригодилось и в научной работе, которой я занималась всю жизнь, и в понимании лечебных процессов. Медики должны соображать, что в больном происходит, как работают таблетки, что анализирует лаборатория. Но уж очень зверскими методами он добивался этой грамотности...


Гистология

Это – второй кит базисных знаний. Наука о тканях. О клетках. О кирпичиках, из которых собран человеческий организм.
Этих кирпичиков во взрослом здоровом организме примерно 300 типов, не считая эмбриональные, опухолевые, измененные болезнью, исчезающие с возрастом... Типов, то есть групп. В каждой же группе клеток – как звёзд в небе, но они более-менее похожи, поэтому мы учили их по группам. Клетки объединены в ткани, которые пересекаются, взаимодействуют, влияют, прорастают друг через друга. Каждую из них надо узнавать «в лицо» на окрашенном специальными красками срезе органа.
На практике это выглядит так. Студенты рассаживаются за отдельные столики, перед каждым стоит микроскоп и небольшая коробочка-футляр с прорезями, в которые, как школьные диапозитивы, вставлены прямоугольные «предметные» стёкла с цветным квадратиком-предметом посередине («предмет» – специально обработанный и прокрашенный срез ткани или органа). Квадратик прикрыт тончайшим «покровным» стеклом. Микронная толщина стекла обусловлена тем, что через препарат должен пройти свет от лампочки в микроскопе – как солнечный луч проходит через рисунок оконного витража.  От студента, изучающего «предмет», требуется распознать клетки и их группы так же, как мы узнаём картинки витража: вот цветок, рыцарь, ангел, солнце...
Таких стёкол за время курса гистологии каждый студент смотрит и выучивает тысячи, а на экзамене должен безошибочно узнавать в лицо «только» триста препаратов. И не просто сказать, что это, например, срез печени, но и указать все клетки, видимые на срезе ткани: и сами печёночные, гепатоциты, и сосудистые эпителиальные, и клетки крови, если они попадут в поле зрения, и жировые клетки, окружающие гепатоциты, и клетки соединительной ткани! Каждая клетка имеет латинское название, свойства, расположение, изменения с возрастом ребёнка, изменения при болезни... И всё это надо было знать наизусть!
Представьте себе тысячи платьев разных фасонов, цветов, отделок, материалов, размеров, сшитых для разных людей и поводов, в разное время и в разных ателье. Все надо запомнить, описать, назвать, узнавать особенности кроя и дизайна. Вот так и с гистологией. Триста препаратов – наизусть, остальные просто описать. Любка рассказывала, что на «Стомате» обязательных препаратов было пятьсот! Прибавлялись ещё срезы зубов. Будущие педиатры седели, представляя такие ужасы.
На анатомии теряли обоняние – слизистая носа сжигалась острейшими парами формалина.
На гистологии убойно падало зрение. Слишком большое напряжение – часами вглядываться в мельчайшие детали тканей до одури, до слезотечения. Вот тут-то и не обойтись без фотографической памяти!
Народ, заучивая и сдавая всё перечисленное, ругался страшными словами, утверждая, что никакому педиатру эта мура не нужна ныне, присно и вовек веков!
Помню, эти знания реально пригодились мне несколько раз.
После выпуска из института мне повезло устроиться врачом-лаборантом в клиническую лабораторию нашего же Педиатрического. Работа заключалась в выявлении болезни не по осмотру больного, как учили терапевтов, а по анализу препаратов его крови, мочи, костного мозга, спинномозговой жидкости.
В современной медицине те же предметные стекла с мазком крови или тканью помещаются в машину, и компьютер просматривает препараты, сличая со здоровыми образцами в своей безграничной памяти. Во времена моей учёбы, в 70-80-х годах ХХ века безграничная память была у врачей. Справедливости ради замечу, что и сейчас, в суперсовременных центрах всех стран мира приборы, «зависшие» над неопознанным препаратом, сами передают стёкла врачам, и ни один диагноз не ставится на основании только «машинной» обработки. Все препараты непременно смотрят врачи! Все детские мазки гематологи вообще смотрят только глазами, не доверяя компьютеру. В уважающих себя клиниках. Про отделения патологии, где изучают «биопсии», ткани опухолей и опознают трупы, я уж не говорю, там эти сведения – хлеб насущный. Так что знание гистологии нужны до сих пор, причём чем «круче» клиника, тем нужнее!
Представляю, каким истошным голосом вопил бы прибор, если бы увидел в микроскоп то, что однажды увидела я, изучая анализ мочи недельного грудничка из родной педиатрической клиники. Моча младенца должна быть чиста и кристальна как слезинка ангела! Однако в данном случае на предметном стекле чётко красовались клетки эпителия, то есть слизистой. Причём, не детские, а взрослой женщины! Между ними вяло шевелились мужские половые клетки в большом количестве. На этикетке – «Маша Иванова, 5 дней. Подозрение на почечную недостаточность». Простите, судари мои, но даже при почечной недостаточности у новорождённой малышки в моче никак не могут быть сперматозоиды вперемешку с женским эпителием!
Удивляясь открытию и немножко стесняясь эротическим мыслям, я пошла к заведующей лабораторией, Елене Лазаревне Матвеевой. Та усмехнулась замешательству вчерашней студентки и, не проверяя меня, одной рукой взяла бланк анализа, а другой потянулась к телефону:
– Иди работай! Я сама позвоню на отделение!
– А как же... Как такое возможно?!
– Что? Ты не поняла? Это же элементарно! Мамка-дура сама пописала в пробирку вместо того, чтобы собрать анализ, а перед этим ещё и с папочкой пообщалась! Что тут непонятного?! Иди, я с зав. отделением побеседую на разные темы... Там у них бардак... Тебе, детка, этот разговор не надо слушать! Пробирку-то заткни пробкой и не выбрасывай, вдруг они не поверят. Это вещдок!
Вышло ещё хуже: выяснилось, что девочка лежала без матери. Моча принадлежала санитарке, которой поручили собрать анализ. Клеймили калёным железом всё отделение – от замотанной заведующей до дуры-санитарки!
В другой раз под покровным стеклом я увидела грубые полупрозрачные палки с устрашающими шипами, похожими на когти дракона. Не понимая, что это такое, я чуть подвинула стекло, и вдруг оно дёрнулось! Прямо перед глазами!
На истошный визг Елена Лазаревна прибежала первой. Не глядя в микроскоп, она, прежде всего, взяла в руки предметное стекло и посмотрела его просто на свет. Там, распластанное и раздавленное, лежало какое-то насекомое.
– Ноги считай! – Спокойный голос опытного врача ошарашил.
– Чьи? – пискнула я.
– Не свои! Смотри под малым увеличением! – Она уверенно поставила препарат под объектив. – Сколько ног? Шесть или восемь?
Я попыталась побороть страх и издалека, даже не присаживаясь, глянула в микроскоп. Там лежало что-то полупрозрачное, клещеногое, омерзительное. Из волосатого круглого тела торчали палки с крючьями.
– Восемь...
– О! Паучок в пробирку забрался, а ты испугалась! – С материнской нежностью заведующая похлопала меня по руке. – Если шесть ног – то вошь или клоп, антисанитария на отделении, звонить надо. А тут – просто милый паучок! Биологию учила? Иди работай!
Однажды, поглядев на рутинный анализ, взятый для проформы, я остолбенела. Под стеклом ровными рядами, как на параде выстроились детские картонные кубики, только полупрозрачные, не цветные. Я ахнула, моментально вспомнив «кубический» эпителий – прямое указание на тяжелое заболевание почек. Ахнула, вспомнив «слайд» с болезнями почек, обязательный препарат с экзамена по гистологии. И поняла, что училась не зря! Я не прошляпила тяжелейший диагноз! Медаль!
Иногда коллеги, работающие в клинической лаборатории по 20-30 лет, просили заведующую проверить их наблюдение:
– Елена Лазаревна, гляньте! – Опытная врач-лаборант, скорбно поджав губы, отклонилась от микроскопа, приглашая заглянуть в окуляр. – 14 лет парню. Уже третья моча такая.
– Откуда? Неврология? Реанимация? – вздыхала заведующая, внимательно осматривая слайд. – Ставьте инсульт. 14 лет, боже правый... Бедный мальчишка... Зайдите к нему, посмотрите клинику на месте, потом уж докладывать будем... А я на хирургию прогуляюсь. Опять опухоль найти не могут. – Она свирепо оглянулась на меня: – И не найдут! Нет там опухоли! Я утверждаю, что нет!
Елена Лазаревна Матвеева, заведующая клинической лабораторией ЛПМИ, была знаменита тем, что шестым чувством улавливала онкологию. Без всяких онкомаркеров, изотопов и специальных окрашиваний, просто по мазку костного мозга или обычному анализу крови.
Маленькая и кругленькая, словно мультяшная пчёлка, она деловито устраивалась за микроскопом, вписывала объемную грудь в специальную выемку лабораторного стола и прирастала к цейсовским окулярам. Надолго. Сосредоточенно. Потом, сыто отвалившись, облегчённо вздыхала:
– Нет онкологии. – И звонила на отделение. – Ищите болезнь! Болезнь, а не опухоль! По всему телу ищите!
Я не помню случая, чтобы она ошиблась.
Самым громким происшествием была история с несчастным мальчишкой, срочно привезённым из глухой Сибири с подозрением на опухоль мозга. Значительных размеров, та была видна при всех обследованиях головы. Паренёк угасал на глазах. Невропатологи выли в голос, мечтая удалить её, но это было слишком опасно. Близость опухоли к жизненно важным центрам мозга не позволяла хирургическое вмешательство, а современных точечных облучений тогда не было. Между тем опухоль медленно, но верно увеличивалась в размерах. Бедняга был обречён. Но стойкая Елена Лазаревна упорно утверждала, что образование не является раковым! «Ищите, ищите, ищите, что это!». По её настоянию, просканировали мальчишку целиком (что делается только по жизненным показаниям из-за большой дозы облучения) – от макушки до пяток, и в печени обнаружили пузырь, полный глистов-эхинококков! Тогда стало ясно, что и в мозге – не опухоль, а такой же пузырь! Ребёнка вылечили.


Эмбриология

Этому разделу гистологии была посвящена только одна лекция, но она поразила меня настолько, что материал помню до сих пор. Речь идёт о внутриутробном развитии человеческого эмбриона – с момента зачатия до рождения. Казалось бы – чего тут обсуждать? Слились две клетки, размножились в нужном порядке, человечек вырос в животе и родился. Ура!
В том-то и соль, что это «не стоящее выеденного яйца» дело, ежеминутно повторяемое в мире, настолько само по себе непонятно, что могу назвать его единственным словом – чудо!
Я кратко попытаюсь описать известные факты, это очень короткий рассказ потому, что объяснённых фактов мало, а за ними – океаны неизведанных вопросов. Причём, чем больше развивается наука, тем больше непонятного!
Физический процесс зачатия вообще не подлежит осмыслению! Из миллионов мужских половых клеток в женскую проникает только один сперматозоид. Вопрос: как этот единственный вообще преодолевает все химические надёжные преграды, стоящие у него на пути к брюшной полости, где ждёт его заранее изменившаяся, готовая к зачатию яйцеклетка? Как он технически вводит своё громадное ДНК-содержимое через микронные поры мембраны яйцеклетки? Как клетка узнаёт, что уже оплодотворена, и захлопывается для других сперматозоидов? И – самое главное! – как организм узнаёт, что зачатие произошло, и не выкидывает оплодотворенную яйцеклетку из организма при ближайших месячных?
На часть этих вопросов за 40 прошедших лет нашли ответы.
Например, материнский организм распознаёт оплодотворённую клетку как «чужую» по генетическому набору и тут же даёт гормональный сигнал «прекратить месячные»! Интересно, что при близкородственных браках может случиться так, что различие геномов будет настолько незначительным, что организм его не распознает и сигнал не будет послан. Это одна из причин «бесплодия» в таких семьях.  Может, поэтому они и запрещены всеми религиями мира? «Бесплодие» в данном случае пишу в кавычках, так как на самом деле зачатие происходит, но о нём никто никогда не узнает!
Оплодотворенная яйцеклетка, называемая зиготой, тут же начинает делиться и внедряется в слизистую матки, образуя эмбрион. Это мы ещё в школе учили, вроде всё понятно? Ан, нет! Практически сразу же, с первых делений идёт закладка симметрии – где будет голова, где хвост, где право и лево. Откуда клетки это знают? Говорят, по градиенту концентрации особого белка, но эту разницу концентрации кто-то ведь должен установить? Соорудить её. Ведь первичная установка оси симметрии решает, образно говоря, будет ли это осьминог (радиальная симметрия), человек (осевая симметрия) или губка (вообще без симметрии).
Потом чуть набравшие массу клетки этого нового организма начинают специализацию. Этот процесс настолько сложен, что я просто молчу.
А позже, в выросшем 3-5-сантиметровом тельце начинается массовая миграция клеток. С точностью и неуклонностью железнодорожного расписания громадные стада специализированных клеток, уже знающие, кем они станут во взрослой жизни, спешат к месту своего назначения. Будущие костные клетки проталкиваются к местам будущих костей. Почечный эпителий спешит в область поясницы. Нервные клетки скучиваются в головной мозг и отпускают длинные отростки из головного конца до самого будущего мизинчика. Значит, они знают, где будет мизинчик?! Сосудистый эндотелий опутывает своей сетью весь организм. Откуда, чёрт возьми, они знают, куда, как и каким путём пойти и к чему прикрепиться?! Сколько их там нужно?! Почему выстраиваются в стройные системы органов, сложнейшие в своём устройстве? Весь этот процесс, если упростить его до крайности, напоминает строительство муравейника. Слепые муравьи-клетки, ориентируясь только на запахи рецепторов-гормонов, бегут по одним им ведомым дорожкам, таща за собой стройматериалы, белки, другие клетки, чтобы построить громадный организм, функционирующий как единое целое.
Самый лёгкий, простой для объяснения пример: образование сердца. Сначала отдельные мышечные клетки сливаются в единый вытянутый канал, похожий на трубку-соломинку для коктейля. Вдруг, неизвестно почему «соломина» начинает сама собой сворачиваться, завязываясь в узел. Потом в нужных местах – откуда они знают, где нужно?! – внутренние стенки узла прорываются, образуя отверстия с клапанами, или наоборот – срастаются в замкнутые пузыри, образуя предсердия и желудочки. Их выстилают подоспевшие извне клетки эндокарда, а сверху весь «кулак» покрывается мешочком перикарда, намертво «упаковывая» узелок. А потом мышечные клетки начинают пульсировать. Сами по себе. Сначала робко и в разнобой, потом, как в оркестре, – слаженно и гармонично, повинуясь приказам небольшого числа своих же соседей – мышечных волокон. Это происходит примерно на 18-ой неделе беременности. Откуда одни знают, что – дирижёры, а другие – что должны их слушаться? Гены «вещают»? Вся эта работа требует сложнейшей и точнейшей координации, точности и порядка. Слаженности изумительной! Другие органы намного сложнее в устройстве, я их даже описать не берусь!
Я знаю, что программы развития и координации заложены в генах. Я сознаю, что всё, что для нас сейчас непостижимо, откроется со временем. Но, помилуй Бог, такую сложность и необъятность задач и решений способен ли понять человеческий разум? Осознать, что любое существо – это Космос. И что его – единственного в своем роде! – нужно беречь словно Космос.
Вот такая была одна-единственная лекция по эмбриологии. Тогда знали мало, но и этого хватило, чтобы согласиться с незабвенным Козьмой Прутковым: «Нельзя объять необъятное!».
Мы пытаемся понять физическое тело, организм, сгруппированную плоть. Но кроме видимых глазу органов доказано существование ещё множества загадочных, невидимых образований. Это энергетические меридианы и центры, 5000 лет успешно используемые для лечения в китайской медицине; а также неизведанные области психики и неоткрытые возможности мозга...
А ещё, по канонам всех религий, после 12-й недели развития в человеческий эмбрион входит что-то, что мы обозначаем словом «душа». И это «что-то» настолько влияет на крошечный комочек клеток, так качественно изменяет его, что после одушевления уничтожение зародыша становится практически невозможным, смертельно опасным даже для матери. Акушеры подтверждают это.  Как и то, что ребёнок рождаетСЯ – то есть рождает себя сам тогда, когда сам же примет это решение! И мы не знаем ни причин, ни механизма толчка, начинающего переход человека из утробы во внешний мир. Пока не знаем.

Гулянка

До поступления в институт первый курс всем представлялся классическим кайфом студенческой жизни: чуть-чуть учёбы, но в основном – пьянки, гулянки и флирт разных степеней тяжести. К этому стереотипу так привыкли, что строчки песни «Живём мы очень весело от сессии до сессии, а сессии всего два раза в год» воспринимаются как программа к действию.
Так же думали и приехавшие в Ленинград мои амбициозные подружки по группе, основная задача которых была – быстренько завести местных ухажёров, покорить стольный град, выскочить замуж и таким образом убить сразу несколько зайцев: муж, престижная профессия и ленинградская прописка в одном флаконе. Похвальная предприимчивость!
Цели поставлены, задачи определены, жертвы в виде кавалеров-ленинградцев намечены – чего мешкать?! Жизнь проходит! Но в сентябре весь первый курс под моросящим холодным дождиком дружно собирал морковку с капустой на полях совхоза «Бугры». Только в октябре мы наконец-таки отмылись от ленинградской слякотной грязи и приступили к занятиям. Лишь на ноябрь – благо, в праздник, 7 ноября не учились! – было запланировано мероприятие. В общежитии не разгуляешься – мало места и комендант-зверь, поэтому полем боя наметили мою квартиру с предварительным удалением многострадальных родителей. Я не возражала, было интересно «гульнуть», тем паче, что многочисленные комплексы неполноценности мешали мне знакомиться самостоятельно. А тут – на халяву! – лучшие парни курса будут в моей квартире!
– Нам нужно сделать так, чтобы мальчишки не захотели уйти! – заговорщицки блестя глазами, шептала на ухо заводная подружка. – Я принесу нашу молдаванскую «Сливянку»!..
– Пленять надо через желудок, – задумалась другая. – Пирог испеку с курицей, мой фирменный. И такой бюстгальтер в «Пассаже» отхватила – загляденье!
Тут я задумалась. Застенчивая девочка из интеллигентной семьи, хоть и отработавшая год на постыдной кафедре гинекологии, представила подвыпивших студентов-медиков в окружении провинциальных красоток, хвастающихся обалденным нижним бельем... Опыта подобного времяпровождения у меня не было –домашние гости, машинально переобувшись в тапочки, сразу шлёпали в кухню на привычные посиделки у закипающего чайника. О боже, что будет с домом? И кто будет потом прибирать квартиру? И что делать, если вдруг вернутся родители?..
– Главное – музыку погромче! – наставляли заводилы-подружки. – Какая музыка у тебя есть?
– Пластинки разные. Бетховен, Окуджава, – скисла я, понимая, что это – не в тему. – Ещё рояль есть...
–  Понятно. – Девчонки обречённо кивнули, ибо изначально что-то такое уныло «интеллигентное» себе и представляли. – Скажем мальчишкам, чтобы магнитофон и гитару захватили!..
Сейчас, через сорок лет, подводя итоги тех наполеоновских планов, скажу, что и мои страхи, и ожидание подружек оказались напрасными... «Визгу – много, шерсти – мало!». Народ хоть и напился, но вёл себя пристойно. Песенки попели, потанцевали, потом разбились на мелкие компании. Исподним не сверкали, особым шармом и красноречием – тоже. Квартиру не разбомбили и даже помогли прибраться. Перезнакомились, но без видимых последствий. Может, потом и продолжали где-то встречаться, но меня не приглашали, и я сама не стремилась, поняв, что я – овца из другого стада.
А может, и не продолжали. Потому, что тяжелейшая учёба первого курса захватила настолько, что не оставляла ни времени, ни сил на подобные междусобойчики. Многих, в том числе обаятельных балбесов-мальчишек, выгнали из института уже после первой сессии, усидчивые девочки из общежитий кое-как тянули на троечки и не помышляли о гулянках.
 Все мысли до третьего курса были – выжить! Разговоры свелись не к «Сливянке» и нижнему белью, а как бы не завалить сессию. Особенно первую, зимнюю – на ней был жуткий отсев. Помню, с каким недоумением я оглядывала народ, впервые собравшийся после зимних экзаменов, – и этого нет, и этого, и самые прикольные парни-гитаристы, знатоки анекдотов канули в Лету! Потом отсев во вторую, летнюю, – тоже многих недосчитались в сентябре. Следующая задача – протянуть второй курс. Все знали – надо выдержать до третьего курса, цепляясь зубами, из последних сил выстоять, потом будет легче. И верно! Третьекурсников уже почти не выгоняли, а с четвертого года обучения студенты расслабились, тут-то и начались флирты, любови, свадьбы. На это оставалось совсем немного лет относительно вольной жизни – пятый, шестой курсы и интернатура. На этом беззаботная юность кончалась, и начиналось семейное и рабочее житие.
Но яркие осколки той вечеринки остались в памяти!
Спешу записать студенческий фольклор тех лет, песенки, услышанные в далёком 1977!  Жаль только, что помню их, как правило, отрывками.

«Гамле;т»

Куплет 1: Ещё сапог не износила,
Как за гробом шла она.
Мужнево убийцу полюбила,
И за него пошла.

Припев: И ходит Гамле;т с пистолетом – ага!
И хочет когой-то убить! – Пиф-паф! Ой!
И стоит вопрос перед Гамле;том – ребром! –
Быть или не быть?!

Куплет 2: Спятила и в речку сиганула,
Даже позабыв снять свой наряд.
Га;млета на кровь тут потянуло,
Ходит, убивает всех подряд.
Припев:

   
«Людоеды»

Куплет 1: не помню
Куплет 2: Там все весёлые,
Танцуют голые,
И поклоняются деревьям и кустам!
Там крокодильчики ныряют в Нильчики
И тихо плещется в воде гиппопотам!

Припев 1:  А, всё к чертям!
Ах, надоело плавать по морям!
Выпить бы нам
Ах, с людоедочкой из племени «Ням-ням»!

Куплет 3: А нам бы в ВУЗ попасть, нам в институт попасть,
Где ходят лысые как чёрт профессора.
Где аспирантики играют в фантики,
И все студенты хлещут водку из ведра.

Припев 2: А, всё к чертям!
Была бы выпивка – закуски хватит нам!
Выпить бы нам
Ах, с людоедочкой из племени «Ням-ням»!


Вот ещё какая-то дикая песня, помню только зажигательный припев:

Припев: Ка-ра-ка-дилы, баобабы, бабы
И жена французского посла!
Всю мне душу Африка спалила,
Всю мне душу Африка сожгла!


«Колумб»

Куплет 1: Колумб Америку открыл,
Страну, для нас совсем чужую!
Дурак, зачем он не открыл
На нашей улице пивную?

Припев: По рюмочке, по маленькой
Налей-налей-налей,
По рюмочке, по маленькой,
В чём поят лошадей!
Так наливай сосед соседке
Соседка тоже пьет вино!
Вино-вино-вино-вино,
Оно на счастье нам дано!

Куплет 2: Коперник тоже век трудился,
Чтобы доказать земли вращенье!
Дурак, зачем он не напился?
Тогда бы не было сомненья!
Припев:

Куплет 3: Чарльз Дарвин целый век трудился,
Чтоб доказать происхожденье.
Дурак! Зачем он не женился?
Тогда бы не было сомненья!
Припев:

***

На первом курсе произошёл один запомнившийся случай.  Такие истории, особенно яркие, я описала в отдельных рассказах.


Чудо природы
(рассказ)

Как-то в мае 1977 года, когда я заканчивала первый год учёбы в Ленинградском Педиатрическом институте, студентам нашего курса приказали явиться в аудиторию хирургического корпуса, причём суровый декан приказал быть при полном параде: в накрахмаленном медицинском халате и белых шапочках – «Все слышали?». Причину отмены занятий перед самой сессией не объяснили, это интриговало и настораживало. Особо дошлые ухитрились узнать, что будто бы сам академик Гирей Алиевич Баиров, легендарный детский хирург, будет нас – первокурсников! – смотреть и, может быть, отбирать сверхвыдающихся для своей команды, поэтому, мол, и надо выглядеть на «ура!». Девочки торопливо красились, мальчишки волновались и старались выглядеть взрослее.
В назначенный час толпа горланящих юнцов заполнила старинный зал – полукруглый амфитеатр с крутыми лестницами-проходами и рядами деревянных скамеек, возвышающихся до самого потолка. Ряды конусами окружали сцену, на которой находились кафедра докладчика и громадный дубовый стол президиума. Старинный антураж явно остался с основания больницы. Антикварную атмосферу портили современные телевизионные камеры в проходах и мощные юпитеры, направленные на сцену.
Спотыкаясь о толстенные телевизионные кабели, студенты заполняли аудиторию, в недоумении рассматривая детский матрасик и одеяльце, разложенные на гигантском столе – а это для чего?
Неожиданно большая группа шумных телевизионщиков ввалилась в просторные двери, а за ними энергичной походкой вошёл невысокий, плотный, седовласый, в картинно развивающемся медицинском халате и в ореоле многочисленной свиты, состоящей из врачей и ординаторов помельче рангом. Седовласый чрезвычайно уверенно взошел на кафедру, свита поспешно расселась в первом ряду, телевизионщики прильнули к своим чудовищным пушкам, ослепительно вспыхнули софиты, действо началось.
Академик Гирей Алиевич Баиров первым стал оперировать новорождённых с пороками развития, не совместимыми с жизнью. Например, у крепких, практически здоровых детишек единственной проблемой являлось отсутствие части пищевода, не позволяющее пище попадать в желудок и обрекающее младенца на верную гибель. Порок развития нужно было устранить в первые же сутки жизни новорождённого, но тончайшие ткани крохотного тельца настолько малы, что операция технически невозможна, ведь даже инструменты толще детского пищевода! Врачи безнадежно разводили руками.
Молодой и отчаянный доктор Баиров пошёл на смертельный риск. Толстыми как сосиски пальцами, становившимися на операции удивительно ловкими и гибкими, он ухитрился соединить концы пищеводной трубки – и младенец выжил! Это был прорыв! Позже академик Г. А. Баиров разрабатывал техники сложнейших операций, сам изобретал инструменты для них, создал целое направление хирургии новорождённых, издавал монографии и атласы, учил других...
Всего этого мы, желторотые первокурсники, не знали потому, что общая хирургия – это четвёртый год обучения врача, детская хирургия – шестой, а новорождённые – вообще отдельная специализация после семи лет тяжкого труда и больших знаний. Мы таращились на маститого академика, почти не вслушиваясь в его речь, а больше занимались игрой на камеру, флиртом с соседями и повторением невыученных уроков – после лекции ещё три «пары» с зачётами и контрольными...
Неслышно в аудиторию вошла медсестра, неся на руках двух-трёхлетнего щекастого мальчишку, по пояс завёрнутого в одеяло. Пострелёнок радостно оглядывался по сторонам, совершенно не боялся незнакомцев в белых халатах, тянулся ручками к блестящим телевизионным монстрам и выглядел очень счастливым под взглядами многочисленной публики. Прямо голливудская звезда! Медсестра, бросив вопросительный взгляд на академика и получив разрешающий кивок, передала ребенка в руки ближайшей к проходу студентки – моей соседке.
Людка испуганно подхватила неожиданный подарок, ловко увернулась от ручек, тут же попытавшихся стащить с неё очки, и постаралась усадить неугомонного малыша. Но шалун продолжал прыгать у неё на коленях, тянуться к ярким серёжкам, и обескураженная Людка оглянулась на медсестру:
– Он не сидит на коленях...
– Он не может сидеть, – откликнулась врачиха из первого ряда. – Пусть стоит!
Тут олухи-студенты наконец-таки заинтересовались происходящим, а медсестра, сжалившись над испуганной первокурсницей, водрузила мальчишку на приготовленный матрасик. Рядом растопырила руки бдительная докторша, оберегая сорванца от падения со стола. Лектор снял одеяльце, прикрывающее ножки.
Их было три.
Ошеломлённые телевизионщики замерли у окуляров. Студентам показалось, что двоится в глазах. Пересчитали. Три! Одетые в брючки с тремя штанинами. Причём не правая, левая и задняя, а как-то криво, смещённо, как тренога у фотоаппарата, создавая вообще уж сюрреалистичную картину!
Стало очень тихо, лишь мальчишка шустро скрёб пятками по матрасику, пытаясь слезть с него.
Академик, очень довольный произведённым эффектом, демонстративно повернул ребенка спинкой к аудитории, позволяя обозреть это чудо природы со всех сторон, потом взял ребёнка за ручку и медленно повёл по столу. Мальчишка резво подпрыгивал на всех трёх ножках, порывался бежать, чуть не свалился со стола, но был пойман, схвачен, завёрнут в одеяло и унесён.
Народ безмолвствовал.
Академик заговорил, докладывая историю болезни:
– Ребёнок мужского пола родился естественным путем в срок при нормально протекающей беременности в Н-ской области. Мать, увидев многочисленные пороки развития, впала в истерику и немедленно отказалась от ребёнка. Отца не было вовсе. Дом малютки не имеет права принять больного младенца или с аномалиями развития. При осмотре педиатрами у новорождённого были выявлены несколько опухолей, поэтому младенца отправили к нам, в Ленинградский Педиатрический институт как профильный всесоюзного значения. Проведённая биопсия показала, что опухоли являются тератомами...
Тут маститый академик обратил внимание, что перед ним сидят желторотые первокурсники и заговорил человеческим языком:
– ... Проще говоря, у матери была двойня, но в процессе развития один близнец как бы «поглотил» другого, оставив от бедняжки только часть тканей спинного мозга и кишечника, а также –  одну ногу. Опухоли немедленно удалили, чтобы они не переросли в раковые, а сформированную конечность оставили. Для чего?
Студенты и телевизионщики удвоили внимание. Криминальный детектив?
– Во-первых, мы хотели убедиться, что все конечности функционируют нормально, – объяснял профессор, – а это можно узнать, только когда ребёнок начинает ими пользоваться, то есть ходить. Чтобы по ошибке не оставить неработающую конечность, удалив функционирующую. Во-вторых, объём предыдущих операций и без того был огромный, мы боялись, что дитя не выдержит. А в-третьих, – маститый хирург вздохнул, отвернулся от публики и в тысячный раз поглядел на рентгенограммы, вывешенные на окнах позади него, – операция такой сложности... – Он печально помолчал, многоумный лоб собрался в гармошку.
Ещё пару минут седой профессор скорбно рассматривал чёрные прямоугольники, потом вспомнил о публике:
– Нуте-с, коллеги, ребёнок абсолютно здоров и развит соответственно возрасту. Конечности функционально равны. Поэтому на консилиуме принято решение о проведении уникальной операции. – Академик задумчиво посмотрел вслед унесённому пострелёнку и вдруг лукаво улыбнулся: – А жаль! Ведь удаляем только для эстетики. Такой подарок мальчишка от природы получил!.. Может, потом мечтать о запасной ноге будет... Да и разумно ли подвергать смертельной опасности ребёнка только по эстетическим соображениям? Но как в школу ходить, взрослеть, семью заводить? Как видите, медицина неотделима от этики! Итак, плановая операция назначена на лето...
Через четыре года, на курсе по детской хирургии я узнала продолжение этой истории.
Мальчишка рос на родном отделении. Назвали его, кажется, Максимкой, настолько улыбчивый и жизнерадостный был пострелёнок! Все медсёстры были для нашего Максимки мамами – «мама Наташа», «мама Анечка», «мама Нина». Они шили для него штанишки, рассказывали сказки, гуляли с ним – особенно малышу нравилось кататься на трамвае по всему городу и смотреть в окошко. Для этого преподаватель официально выбирал какого-нибудь крепкого студента, тот нёс подросшего мальчика до трамвайной остановки, закутав ему ноги простыней, чтобы не привлекать внимание прохожих, сажал к окну и рассказывал озорнику обо всём интересном. Эта поездка засчитывалась как занятие, и о ней мечтали все двоечники. При больнице работала школа, чтобы дети, нуждающиеся в длительном лечении, не отставали от школьной программы. Воспитатели заодно учили и Максимку. Все обожали компанейского и смышлёного малыша, следили за его попытками ползать и вставать на ножки, причём он использовал одновременно три, что обескураживало детишек в палате, пытающихся подражать ему. Смешнее всего было наблюдать, как пацан мчался по широкому больничному коридору, внезапно тормозя на полном скаку, чтобы сменить ноги. При быстром беге он пользовался двумя, а третью держал про запас, присаживаясь на неё как на табуретку, чтобы отдохнуть. С возрастом его таз повернулся так, что ноги переместились, став «правой», «левой» и «задней», которой он пользовался для отдыха или как толчковой.
Очень его удивляли две вещи: во-первых, что не все так устроены, как он, – ведь это очень удобно, а во-вторых, что мама у других детей только одна – а где же все остальные?
Между тем, бездетная тётка, сестра бросившей его матери, узнала о судьбе урода-племянника, разыскала его и специально приехала в Ленинград. Исподволь познакомилась, полюбила весёлого сиротку и захотела усыновить его. Доложили Гирею Алиевичу, лично опекавшему малыша. Тот задумался –  больному уже исполнилось три года, близилась критическая операция, в благополучном исходе которой сомневались все.
Он пригласил приёмную мать на беседу:
–  Не привязывайтесь к ребёнку, – доктор постарался сказать страшную фразу как можно мягче. – Пореже посещайте.
– Но Максимка так ждёт меня! – Тётушка светилась от счастья. – Знать, чует, что родня ему! Кровиночка!.. Мы с мужем уж и документы на усыновление подали!
– Мы не знаем, как пациент перенесёт операцию. – Врач потупился, избегая восторженных глаз. – Очень уж технически сложная. Длительный наркоз. Треть тела убираем. Резекция позвоночника. Лишний сустав. Крупные сосуды и нервы перешиваем... Всё может быть...
– А как же... – Женщина запнулась. – Муж-то детскую уже к дому пристроил и обставил, ждёт-не дождётся! Ведь десять лет, как бездетные мы! А тут – свой! Счастье-то какое!
– Приходите к Максимке пореже, – вздохнул седой профессор, вежливо провожая женщину до дверей.
Операция прошла удачно.
Ребёнок выжил, научился по-новому стоять и ходить, только бегал не так быстро. Все восхищались его успехами и беззлобно смеялись, глядя, как тот часто падает назад, пытаясь сесть на несуществующую ногу. Впрочем, это скоро прошло.
Его родная мать, узнав от сестры радостную новость, захотела отобрать здорового ребенка, закатывала скандалы врачам и приёмным родителям и даже попыталась украсть мальчика из отделения. К счастью, все документы на усыновление были оформлены заранее. Стойкие приёмные родители забрали любимого Максимку из больницы, продали отделанный для него дом и уехали в неизвестном направлении, подальше от мамаши-истерички.
Дальнейшая судьба удивительного явления природы нам неизвестна. А телевизионный документальный фильм об академике Г. А. Баирове я видела, и даже нашла саму себя среди сотен юных лиц под белоснежными накрахмаленными колпаками. Шокирующие кадры трёхногого малыша из фильма вырезали. И правильно! Ведь этого чуда-юда уже нет! Есть взрослый и красивый человек!
И – я уверена – счастливый!


«Академический» год

Учебный, то есть «академический» год делился на два семестра. С 1 сентября по декабрь был первый, осенний, семестр, заканчивающийся в январе зимней сессией. Потом короткие, обычно недельные зимние каникулы. А с февраля – второй весенний семестр, до летней июньской сессии. В июле – обязательная практика. В августе – наконец-то! – каникулы.
Как видите, академический год соответствовал календарю Древних египтян, у них тоже сезоны делились на осень, зиму и время засухи. К слову, именно этим учёные-египтологи объясняют счёт годам в Ветхом Завете, где, например, праматерь Сарра родила первенца Исаака в 90 лет! Один наш год соответствует трём сезонам египетского календаря, то есть равен библейским трём годам. Следовательно, Сарре было 30 лет, по тем временам действительно пожилой возраст для первородящей!  Её муж Авраам умер 170 лет от роду, то есть около 58 лет по нашему счислению, преклонный возраст для тех времён.
Практики в летнем семестре были не простые, а с умыслом. С перво- и второкурсников взять нечего – деканат счёл, что эти неучи (с полным аттестатом зрелости!) могут идти только в стройотряд или санитарами, мыть полы в больницах. После третьего курса – обязательная медсестринская работа во взрослых больницах, после четвертого – врачи-стажёры в больницах, после пятого – «пушечное мясо» на участках, в поликлиниках. После шестого – гос. экзамены, получение диплома, распределение по городам и весям Советского Союза. Всё! Уже дипломированные врачи. Сами с усами.
Впрочем, даже после достижения вожделенного Олимпа богом Педиатрии вы не считаетесь. Ещё предстоит интернатура – седьмой год работы в детской больнице бесплатно, простите, за стипендию 45 рублей в месяц. С обязательными дежурствами, преимущественно в праздники. Под всеми назначениями подписываетесь не солидным «доктор» («др. Глазунова»), а «врач-интерн» («вр/инт Глазунова»). Этакое собственноручное признание в некомпетентности и уничижительное «Последите за мной, пожалуйста, чтобы я по неопытности дров не наломал...». И уже после этого седому молодому специалисту с усталым взглядом выдают весомые синие корочки «Удостоверение об окончании интернатуры врача-педиатра». Гордость и результат семилетнего тяжелейшего образования.
В отделе кадров любой детской больницы подобное удостоверение задумчиво ковыряют пальцем, мучительно соображая, куда бы желторотого пристроить, подальше от тяжелых случаев... И направляют в адский приёмный покой.
 

«Группы по обмену»

С летней практикой после первого курса мне повезло. Совершенно неожиданным образом! В стройотряд не тянуло, не компанейский я человек, а выносить судна и мыть полы в больницах – нет уж, увольте! Чё делать?
Каким-то образом я прослышала, что по линии институтского комитета комсомола набирают гидов в «группы по обмену». Уж не помню, кто раскрыл страшную тайну.
«Группы по обмену» – обмену чего и кого, что это за зверь?!
Оказалось, что к нам в Педиатрический летом приезжают студенты из социалистических стран. В обмен мы тоже посылаем своих. Как вы понимаете, мысль о возможности попутешествовать на халяву тут же возникла в моей голове. Ведь для простых смертных в 80-е годы «Железный занавес» загораживал мир очень плотно, и никто его не собирался отменять (официально его сняли только 1 января 1993 года!). Побывать «за бугром», хотя бы в соцстране – голубая мечта советского гражданина!
Итак, для иностранных туристов-медиков были нужны экскурсоводы и сопровождающие по Ленинграду. Ёжику понятно, что эти гиды потом первыми попадают в группы «за бугор». Значит, надо действовать!
– А как попасть в группу гидов?
– Приходи на собеседование. Если пройдешь его, тебя там запишут. Но... эта... ты подготовься, историю Ленинграда почитай, про достопримечательности... Там отбор строгий! Такие экскурсоводные зубры сидят – о-го-го!
– А когда и куда идти?
– Сегодня... – Взгляд на часы. – Ох, батюшки, побежали, опаздываем!
– А как же подготовиться!.. Стой, там же английский, наверное...
– Брось, всё по-русски! Соцстраны! Жми! А то вообще опоздаем! Чаще левой!
Комната в учебном корпусе, стол, за ним – пара надменных красавиц-старшекурсниц в импортных шмотках и польской косметике. Оценивают простых смертных. Перед Высокой комиссией – жёсткий стул для подсудимого, как в фильмах про Петровку-38. И небольшая толпа претендентов, неуверенно жмущихся в дверях. Боятся. Вопросы трудные.
– Ну, кто следующий? Проходите же!
– Тошка, ты чё? Тоже хочешь? – грубый знакомый голос. Боже, Ирочка Мицкель тоже здесь. – Иди-иди! Я посмотрю...
Меня почти силой выпихнули на эшафот. Ладно. Села. Представилась.
– Расскажи нам о...
... Надменная красавица-старшекурсница раздумывает, какой бы вопрос потяжелее выбрать. Снисходительно рассматривает меня. Я – толстая, некрасивая... Такую к иностранным студентам пускать? Фи... Надо сразу же отбрить, чтоб потом неповадно было в калашный ряд лезть... Да и претендентов много, а мест мало, опять-таки «своих» пропихнуть надо... Вспомнила вопрос, на котором все сыпались, оживилась:
– ... о площади Декабристов! Ты знаешь такую? – Язвительная улыбка уверенного в провале экзаменатора. – Где находится, почему так названа, какие здания её образуют, когда и кем построены?
О, милая Сенатская площадь! Родная моя! С ненаглядной Красной улицей, бывшей Галерной, начинающейся под аркой Сената и Синода, на которой я выросла и каждый день бегала в школу на Невский. Родные Пенаты!
Соловей запел о знакомых с детства местах, комиссия откровенно разинула рты, экзаменаторша позеленела, Мицкель от дверей икнула...
 Короче, всё это лето, а также последующие, аж до третьего курса, вместо мытья больничных полов я гуляла с группами туристов по любимому городу, проводила экскурсии, а на третьем курсе даже стала специализированным гидом по любимому Эрмитажу.
Ни в какие заграничные путешествия меня, разумеется, не пустили, но эта практика действительно помогла мне стать врачом. Научила держаться и свободно говорить перед группой. Приспосабливаться к уровню знаний и типу мышления собеседников, что жизненно необходимо при беседах с родителями пациентов. И – не теряться при проколах и в шоковых ситуациях.
Некоторые моменты я помню до сих пор.
Веду группу по Эрмитажу, подходит школьник:
– Тётенька, а где здесь чучело Петра?
Я остолбенела – из Петра Великого сделать чучело?! Через минуту сообразила:
– Пойдем, милый, – и отвела смышлёное дитя к Восковой Персоне…
В «Малой столовой» Зимнего дворца осматриваем чудесный интерьер, выполненный в белых и пастельных тонах:
– Именно в этой комнате заседало Временное правительство при штурме Зимнего в Октябрьскую Революцию. Здесь его и арестовали.
– Ух, ты! – восхищённый возглас из публики. И тут же разочарованное: – А чего кровью стены не заляпаны?! Их разве не тут расстреляли?!
Однажды попалась группа польских студентов, принципиально не желающих говорить по-русски. «English, проше пани!». А мой английский недостаточен для проведения экскурсии! Все студенты соцстран учили русский как второй иностранный, все группы я вела по-русски, и никогда никаких проблем не было. А тут вдруг – выпендрёж! Ах, так! Ну, я вам покажу!
– Good! Follow me! – И достаю заранее приготовленный путеводитель на польском языке.
Веду по маршруту, около нужного экспоната останавливаемся, кто-то из группы читает объяснение по-польски. Читает, как пономарь молитву на чужом языке. Скучно, естественно, народ потихоньку задремал. Это в моем-то Эрмитаже?! Ну нет! Я энергично встреваю в непонятную речь, начинаю жестикулировать, гримасничать, вякать по-английски (слов катастрофически не хватает), по-русски (они ультимативно не понимают)... Отчаявшись, перехожу на латынь! О, Боже! Сработало! Оживились! Мимикой, жестами, на вавилонской смеси разболтались... Семь потов с меня сошло! Через сорок лет помню, как, рассказывая о картине француза Гвидо Рени «Смерть Клеопатры», я-таки сумела разъяснить на англо-нижегородской латыни изумительно выписанное художником, характерное для укуса гадюки посинение лица. Это объяснение полиглота звучало так: «цианоз toxicus face of Клеопатра after укуса serpens» (чёрт с ней, пусть будет просто змея, гадюку я не осилила перевести)! Короче, за три часа растормошила их настолько, что они не хотели меня отпускать, пригласив вечером в кафешку, где потом весело болтали на ломаном русском.
Не забуду свою первую группу – немецкую, из ГДР. Ребята были до того вежливые, что в разговорах между собой переходили на русский, когда я просто подходила к ним. Они же научили меня бестрепетно вести группу в туалет – для «девушки из приличной семьи» сама мысль о том, что туристам надо пописать, была «не комильфо». И – не опаздывать! Если по расписанию «Метеор» на воздушных крыльях отходит в Петергоф в 9.48 –  в 9.45 они уже стоят на месте, недоумевая, почему это скоростного катера ещё нет даже у причала!
И вот ещё, чему я научилась, – просачиваться в Эрмитаж без очереди, длинной, как фасад дворца! Точнее, не научилась, а обновила и отшлифовала навыки, полученные с малолетства, со школьной скамьи, когда зимой после уроков забегала в любимый музей погреться по дороге домой.
Кратко накопленный опыт можно зафиксировать следующими постулатами:
Инструкция

Методы проникновения меняются в зависимости от возраста нахала, простите, любителя искусства:
• Младшим школьникам рекомендуется падать на грудь милиционера с отчаянным плачем и громкими криками: «Ой, моя мама уже прошла! Я отстала! Ой, где же мама? Дяденька/Тётенька, пустите меня к маме!». Чистые детские слёзы действуют безотказно даже со свирепыми контролёршами. В конечном счёте, все они – бабушки.
• Подросткам можно посоветовать ленивое отставание от школьной экскурсии. Очень неплохо вяло подойти к турникетам, сонно обронить на контроле: «Я тут от класса отстала...». И с надеждой в голосе продолжить: «Вы ведь меня не пустите, правда?». Немедленный пропуск обеспечен.
• Взрослым сложнее. Надо действовать по обстоятельствам.

О, это неисчерпаемая тема, как-нибудь я напишу об этом искусстве докторскую диссертацию. Пока что я зафиксировала ценнейший опыт в маленьком рассказе.


Вредные советы
 для желающих проникнуть в Эрмитаж без очереди
(рассказ)

Количество людей, стремящихся попасть в прославленный музей, соответствует количеству его экспонатов, а пропускная возможность кассы, к сожалению, не больше, чем в районной булочной. Поэтому и очереди за духовным хлебом – как в незабвенные 90-е годы за хлебом насущным.
Приехав из Израиля в 2012 году навестить любимые места, я перво-наперво помчалась в родной музей. И обомлела!
Через весь уютный дворик, от полицейского до закрытия музея извивалась шевелящаяся змея толщиной в одну компанию – народ ходит в Эрмитаж семьями и группами (одиночным посетителям этот Эверест искусства не взять), честно отстаивая три-четыре часа в мерзопакостную ленинградскую погоду. Любая питерская погода – именно такая. Особенно после солнечного Израиля.
Честно потоптавшись минут двадцать в очереди и не сдвинувшись с места, я задумалась. Сколько можно стоять?! Может, организовать штурм Зимнего?
Увы! В 1917 году попасть внутрь было проще – дворец защищали всего лишь баррикады с юнкерами и пулеметами. Современные власти учли сей неудачный опыт и из многих входов в колоссальный музейный комплекс оставили открытым только один, превратив его в бутылочное горлышко. Фермопилы с тремя заслонами! Первый – это входная дверь, охраняемая нарядами полицейских. За ней второй: железобетонная крепость с шестью пуленепробиваемыми бойницами – касса. Третий – у электронных турникетов, где насмерть стоит взвод старушек-билетёрш. Даже антинародное правительство Керенского не додумалось так сделать, оттого и пало! No pasaran! Триста спартанцев отдыхают.
Во дворике красовалась доска с планом музейных зданий. Я подошла к ней. Может, есть и другие входы-выходы? Зданий-то пять, и каждое – со своими изумительными по красоте лестницами и вестибюлями! Почему бы заботливой администрации не открыть их для почтеннейшей публики, как было ещё при царе, не организовать дополнительные кассы?.. Нет, таковых я не обнаружила.
Итак, что же делать кротким и хилым любителям искусства?
Как известно, «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет»! Надо брать Эрмитаж подобно персам при Фермопилах. В обход. После часовой пытки очередью законопослушный иностранец во мне умер, зато воскресла отчаянная ленинградка, которой непременно нужно попасть на выставку /театр/премьеру, а «лишнего билетика» нет.
Стоя в терпеливой очереди туристов, я вспоминала свой собственный опыт проникновения на вожделенную территорию. Возможно, читатели могут похвастаться более остроумными решениями, буду рада узнать их. Пока что делюсь своими, скромными.
Когда я была студенткой, очередь тянулась вдоль Невской анфилады Зимнего дворца. В неприступном фасаде имелась незаметная брешь – три крохотные ступеньки спускались в подвал, через них был выход из нижнего гардероба. Выходное отверстие из музея является и входным, в отличие от раневого! Этим открытием я и пользовалась, причём неоднократно, но, к сожалению, не только я одна. Видимо, умных было так много, что трюк раскрыли. Внутри, со стороны гардероба затаился коварный милиционер. При лобовом столкновении в дверях приходилось наивно проситься в гардеробный туалет, а потом с ловкостью ниндзя сливаться с толпой у вешалок.
Через некоторое время у студентки появилась маленькая дочка – отличная открывалка любых закрытых дверей, потому что ребёнку срочно требовалось «пи-пи». Добросердечные церберы не могли отказать очаровательной малышке. Совершив необходимое деяние, мы с дочкой отправлялись гулять по красивейшим залам. Низкий поклон администрации Эрмитажа за приобщение детей к прекрасному с самого юного возраста!
Но, увы! Бдительные власти закрыли в гардеробе туалет. Это был удар ниже пояса! К счастью, они проворонили будку театральной кассы. Подхватив дочку на руки, я ангельским голоском просилась только купить билетик в театр.
То было легендарное время, когда очередей в музейную кассу не было, требовалось только изловчиться и проникнуть внутрь самого здания. Входные билеты – 50 копеек, для школьников и студентов вход бесплатный. Сколько хочешь гуляй по сказочным залам, наслаждайся искусством...
Достославные времена дано канули в Лету... В одну реку нельзя войти дважды. В музей, видимо, тоже.
В начале ХХI века мудрая мэрия Санкт-Петербурга совершенно справедливо постановила, что очереди портят чеканный облик стольного града, поэтому их надо уничтожить! Сказано – сделано! Администрация искоренила позорное явление! Теперь фасады дворца радуют глаз гармонией и стройностью колонн, не омрачая градоначальников видом хмурых, голодных, уставших от длительного стояния людей. Толпы жаждущих искусства попросту загнали во внутренний садик, за кружевные ворота. Вход организовали через внутреннее крыльцо, в котором есть две разные двери – «вход» и «выход».
За обессиленными любителями прекрасного наблюдают только чайки, прилетевшие с соседней Невы, – вдруг отломится кусок бутерброда у потерявшего бдительность туриста? Люди стоят молча – экономят силы. Над внутренним садиком раздаются лишь призывные крики чаек. Они правы – в музей беспрепятственно можно попасть, только спикировав с неба. Наверное, единственный дополнительный вход – это «Вход для ангелов».
Итак, в 2012 году, безнадёжно потоптавшись в очереди и вспомнив свой боевой опыт, от двери с табличкой «Вход» я направилась к табличке «Выход», где никого, естественно, не было. Кроме стража порядка – античной красоты девушки, затянутой в полицейскую форму.
Точёная грудь закрыла дверную амбразуру, и ангельский голосок спросил – внимание, цитирую:
–  А какого рожна вы прёте не в ту дверь, женщина? – Я онемела от несоответствия увиденного с услышанным.
Потом пришла в себя:
– Так мне же не в музей! Я в билетную кассу!
– Всем в кассу! Стойте в очереди! – Уставное рычание перекрывает серебряные колокольчики голоса.
– Не в эрмитажную кассу! В театральную! Которая в нижнем гардеробе!
– Нет там никакой кассы! – огрызнулась полицейская нимфа. – Не морочьте голову, женщина!
– Как это нет?! – искренне возмутилась я. – Всю жизнь была, а теперь нет?! Не может быть!
– Да нет никакой кассы... – Девушка нахмурила мраморный лобик, вспоминая, что там вообще – за охраняемой дверью? Дверь она знала. Что дальше – не проинструктировали.
– Есть, разумеется! В подвальном гардеробе. Слева от лестницы. – Безапелляционный тон и мелкие подробности убеждают безотказно. – Рядом с входом в нижний туалет!
Затянутая портупеей античная грудь подвинулась, пропуская меня внутрь... Позже я узнала, что театральную кассу уже лет пять как закрыли. Жаль. Единственное место, где можно было купить билеты «на сегодня». Для туристов.
Счастливо проникнув в вестибюль, я устремилась к музейным кассам, рассчитывая привычно втереться без очереди, но не тут-то было! За трёхчасовое стояние измученные соседи выучили друг друга наизусть. Чужих не пускали, с гиканьем гнали прочь, ату его, нахала! Сами кассы из гостеприимно распахнутых окошек превратились в высокие неприступные бастионы с узкими щелями для подсовывания средств оплаты. Поболтать или посоветоваться с милой кассиршей уже невозможно – толстенное стекло с микрофоном наглухо изолирует защитника музея от прущих напролом посетителей. ДЗОТы отдыхают.
Хана полнейшая, – тоскливо пронеслось в голове, когда меня с улюлюканьем прогнали от очередного окошка.
И вдруг – о радость! – многочисленная семья затормозила перед окошком, заспорив, кто будет платить. О, счастливое мгновенье!
С проворством трамвайного воришки я ввинтилась между спорящим семейством и бронированным стеклом и быстро сунула купюру:
 – Один взрослый, пожалуйста, – привычные ленинградские интонации и дружелюбная улыбка усыпили бдительность кассирши.
– Паспорт покажите, – буркнула она, уже пробивая билет.
– Ой! Дома забыла! – Я судорожно рылась в сумочке. Не буду же я показывать ей израильский загранпаспорт! – И в «Золотую кладовую», пожалуйста!
– В «Кладовые» уже нет, завтра приходите! – Кассирша привычно цапнула деньги и выдала билет. – Следующий!
Это была победа! Но не полная – придётся прийти и завтра. И опять штурмовать Рейхстаг... Облом...
Тогда я пошла к администратору. Начальство сидело отдельно от оборонительных сооружений и представляло собой милую интеллигентную женщину в очках:
– Вы приходите завтра до одиннадцати, полицейскому скажите, что вам назначено к администратору, вас пропустят, и купите билет в «Золотую кладовую». – Я внимательно запоминала инструкцию по взлому «Входа» и счастливо кивала. – Но вам нужно будет и входной в музей купить, это дополнительные расходы, – произнесла благодетельница, мельком глянув на растоптанные босоножки и благородные седины, печальные приметы пенсионерской нищеты.
– Что же делать? – собачье поскуливание в голосе. Откуда у пенсионера-интеллигента деньги?.. Всё на театры растратила, увы мне!
– Вы... – Благодетельница тишком оглянулась по сторонам, – попросите уже пробитый билет у выходящих, и по нему зайдите. Всё экономия... А в кассе его предъявите и попросите дополнительный в «Кладовые», на сеанс.
Ах, ленинградское интеллигентное братство! «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!..» – Окуджава, наверное, тоже очень хотел попасть в Эрмитаж...
На другой день я с изумлением обнаружила, что существуют вундеркинды, которые способны осмотреть три миллиона экспонатов за 15 минут! В 10.30 зашли, в 10.45 вышли! Рекорд Гиннеса!
– А вам зачем? – беззаботно спросили меня две смеющиеся девушки, охотно отдавая использованные билеты.
– Коллекционирую, – шепнула я, ловко протолкалась к полицейскому Церберу на входной двери и предъявила мятую бумажку. – Уже была. Вот билет. Возвращаюсь.
Я не сказала ни слова лжи, не правда ли?
В центральной кассе спасительная отмычка тоже сработала на ура! Прижимая к сердцу билет в «Кладовые» и предвкушая победу, я полетела на штурм третьей очереди оборонительных сооружений – к электронному турникету в музей.
Но не тут-то было! Вертушка не сработала, билет-то был утром уже использован смеющимися девушками! И так, и этак прикладывала я штрих-код к электронному глазу, но тот был неумолим. No pasaran! Неужели это конец?!
– Чего тут у вас? – проворчала хмурая контролёрша, решительно забирая у меня из рук входной билет и тщетно пытаясь задействовать его. – Чего это он не проходит? Вы что, уже выходили? – Она подозрительно уставилась на средиземноморский загар, заграничную стрижку и иностранный рюкзачок.
Я растеряно молчала. Признаться, что билет вообще не мой? Что девушки отдали? И не попасть в вожделенные «Золотые Кладовые»? Срезаться на последней преграде?!
– Вы хоть по-русски-то говорите? – Недремлющий страж продолжал буравить импортные шмотки стальным взглядом. – Зачем вы выходили обратно?
– Туалет, – страдальчески пискнула я и жестом показала, что там, далеко-далеко внизу есть заветные комнатки...
– Так вот же туалеты! – рассердилась грозная старушенция и ткнула пальцем куда-то вбок. – Вот люди! Написано же русскими буквами – туалеты! Ничего прочесть не могут, а ещё в Эрмитаж лезут!
Я виновато повесила буйную головушку. Казнюсь. Молча каюсь.
Контролёрша сменила гнев на милость:
– Ладно уж, проходите, – проворчала она, вручную открывая турникет. – Чего с вас, бывших, взять... Вы вообще кто – девушка или иностранка?
Счастливая, я проскользнула в вожделенные врата. И задумалась. Уж если всеведущие музейные контролёрши сомневаются в моей сущности, то – кто я? Девушка или иностранка? В кого преобразилась за 30 лет зарубежного бытия? «Ах, бедный Робин Крузо! Кто ты был, и каким ты стал...».


Глава третья. Второй год обучения
Микробиология

Кафедра микробиологии запомнилась снежными занавесками на окнах, исключительной чистотой и свежестью, микроскопами 19-го века, сверкающими бронзой и зеркалами – ещё с одной трубой окуляра, через который смотришь одним глазом, а не с двумя, как в современные. Второй глаз учили косо направлять в ту же точку, что и тот, которым смотришь в окуляр, чтобы не утрачивать бинокулярности зрения. В результате никто ничего не видел вообще, а косоглазие сохранялось несколько часов после урока. Зато корчить кривые рожи, чтобы рассмешить маленьких пациентов, умели все!
И ещё на кафедре стоял специфический тошнотворный запах!
Вообще, медицина – наука с запашком. Разным. Как приятно проходить мимо леденцовой фабрики, кофейни, пекарни... Медицинские запахи другие: кисловатым кефирчиком от детской кухни, мокрыми пелёнками от педиатра, заскорузлой кровью от акушера, стоматологические тошнотворные запахи чуешь за версту. Про лабораторию я даже не вспоминаю, ведь туда приносят не только кровь, но и другие биологические материалы...
Микробиология изучает микробов. Вопреки распространённому мнению о том, что весь мир кишмя-кишит ужасными бактериями и вирусами, их трудно поймать. Выявить и определить, кто есть кто, для диагностики заболевания, ещё труднее! Для охоты на микробов надо иметь спец. навыки, оборудование и терпение, как и для всякой охоты. Сначала собрать материал. Слизь из глотки, например. А попробуйте влезть в горло орущего младенца – это труднее и опаснее, чем в пасть льва! Потом посеять с боем полученное на слой стерильного, специально сваренного для микробов бульона, поместить в комфортные 37° термостата и сутками ждать, когда мелкие твари соизволят размножиться в специфические колонии, по рисунку которых и можно будет определить их видовую принадлежность. Но, может быть, в присутствии других бактерий они и не подумают плодиться! Если влажность и свет недостаточны – тоже вся работа насмарку! Бульон неправильно приготовлен – фи, не вкусно, расти не будем! Чрезвычайно капризные существа.
За семестр учёбы студенты чётко усвоили непреложное: «Микроб – животное нежное, от грязи дохнет!».
А посему, посланные на уборку моркови в подшефный совхоз «Бугры» Ленинградской области, голодные будущие педиатры вырывали из грядки сочные корнеплоды и с хрустом съедали их, лишь небрежно отряхнув от налипшей земли. Попросту обивши морковку о резиновый сапог, потому что воды не было. Мыть в поле было негде, ни водопровод, ни канализацию на природу не провели. И действительно, микробы несомненно подохли от непролазной осенней ленинградской слякоти – никаких кишечных инфекций за весь месяц уборки!
Зато на уроках за микробами далеко бегать не приходилось – разнообразнейшие типажи микроорганизмов мы получали мазками из собственного рта. Проведешь стерильным тампоном по слизистой родимой щеки – вырастает зоопарк!
Любка, будущей зубной врач, мрачно изрекала: «Рот – это помойка»!
– Знаете, где у стоматолога нужно искать сифилис? – веселилась она. – На подушечке большого пальца! А он туда попадает от пациента! Со щеки, а не оттуда, откуда вы подумали! Сифилис – не венерическое, а профессиональное заболевание!
Помню, как в зубном налёте моей подружки преподавательница обнаружила живые бациллы столбняка – характерные римские V с помпонами спор на концах. Шок бактериолога («Как вы с ними живёте?!») был соизмерим только с равнодушием самой носительницы смертельного патогена («Ну и что такого?»). Прикол в том, что столбнячная палочка живёт только в анаэробной среде, то есть без доступа воздуха, а у студентки она жила во рту! Учительница пожала плечами: «Бог мой, чего только на свете не бывает!».
Через сорок лет я поделилась эти воспоминанием с московским стоматологом.
– Подумаешь, эка невидаль! – равнодушно пожал плечами специалист. – Пожевала ваша подружка немного земли... Чего на свете не бывает...
В справедливости этого утверждения я убеждаюсь всю медицинскую жизнь.

Менингококк

На втором же году обучения в моей группе произошло неожиданное и грустное событие. Однажды, уже зимой, крохотная умничка Анечка Шохат не пришла на занятия. Зима – время гриппа и конца семестра, никто не обратил внимание. У всех – зачёты, контрольные, отработки, дым коромыслом... Поболеет и вернется... Через неделю всю группу погнали в лабораторию сдавать мазки из глотки. Выяснилось, что у Анечки инфекционный менингит, воспаление оболочек мозга! Где она подцепила менингококки?! Слава богу, ни у кого из группы этой дряни не высеяли, все продолжили обучение. А бедная Анечка, хоть и осталась жива, пропустила год учёбы с последующим запретом на чтение и письмо ещё на целый год, так что вылетела из института! Жаль талантливую девочку.

***
Много позже, на пятом курсе, на практике в одной из детских больниц я увидела почти взрослого подростка, с увлечением строящего домик из детских кубиков. Его седая мать, заметив лечащего врача, нашего преподавателя, с радостным криком бросилась навстречу:
 – Доктор, Алёшка сегодня меня узнал! – Она чуть не плакала от счастья.
Доктор ответил что-то ободряюще-ласковое и вывел группу из палаты. Тщательно прикрыл за собой дверь.
– Это – последствия менингита, – мрачно пояснил преподаватель. – До болезни мальчик был шахматистом-перворазрядником и чемпионом математических олимпиад. Вряд ли восстановится...

***

И, завершая тему воспаления мозговых оболочек, расскажу ещё одно воспоминание, тоже с пятого или шестого курса:
Зимой всех студентов-старшекурсников сняли с занятий и бросили на эпидемию сезонного гриппа – заткнуть брешь в рядах участковых.
Надо было прийти на домашний вызов, осмотреть ребенка, поставить диагноз – ОРЗ или грипп, выписать больничный матери и идти к следующему пациенту. По 10-15 домашних вызовов на студента. Утром, вместо лечебной практики. А вечерние лекции никто не отменял, на них приходили выжатыми как лимон. Участковые в это же время сноровисто обслуживали 30-40 вызовов с последующим приёмом в поликлинике. Студентам давали только кашляющих или температуривших детишек, чтобы разгрузить опытных педиатров от легких «гриппозных» вызовов.
Я пришла на один из них, и мать сразу же повела «доктора» к дивану, на котором вальяжно расположился трёхлетний увалень с температурой 37,4°. Привычно осмотрев его, я удостоверилась в классической простуде и, машинально выписывая матери больничный на неделю, обратила внимание на бледную немочь школьного возраста, выползшую из соседней комнаты и вяло прислонившуюся к притолоке. Подросток был смертельно бледным, тёмные тени глубоко залегли под запавшими глазами.
– А с этим что? – Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что мальчишка серьёзно болен.
– А бог с ним, прогульщиком, – отмахнулась мать, тщательно пряча больничный в сумочку. – Неделю уже температурит, школу прогуливает! Голова, вишь, у него болит! Лентяй!
Подросток безучастно взирал на мать, меня, брата на диване...
– И сколько температура?
– Бросьте, доктор! Вы, главное, маленькому сиропчик от кашля выпишите! Сладенький, пожалуйста!
– А всё-таки?
– Да под сорок каждый день. Аспирин даю. Не помогает. Бог с ним, пройдет!
Землистая зелень, коричневатые круги под глазами и тупость, застывшая в ни на что не реагирующим лице, встревожили меня настолько, что я согнала с дивана младшего брата и уложила старшего:
– Носки сними!
Он попробовал дотянуться до ступней – и не смог. Не сгибалась спина.
– Подбородком до груди дотронься! – всерьёз забеспокоилась я.
Не смог.
И застонал, обхватив руками голову.
Замерев от страшного предчувствия, я стянула с холодных ступней носки и на синеватых пятках увидела то, что до сих пор стоит перед глазами: нежнейшую сеточку «звездной» сыпи: точечные кровоизлияния на стопах и голенях.
Я не была дипломированным врачом. Мне было учиться ещё полтора года с последующей годовой практикой, инфекционных болезней мы ещё не проходили. Видимо поэтому, просто нутром почуяв, что «дело хана», и вспомнив случай с шахматистом, я бросилась к телефону и вызвала на себя скорую. Срочно!
– Немедленная госпитализация! – крикнула недоумевающей матери.
– Кого?! Этого прогульщика?! Ну, вы даете, доктор! А с младшим, с ним-то что?
– Его – в поликлинику на обследование! – сообразила я, ужаснувшись, что чуть было не пропустила первые признаки менингита. Что у младшего может быть начало того же, а вовсе не простуда! И шустро застрочила направления в лаборатории.
Я даже не сообразила, что менингококк заразен, что передается воздушно-капельным путем, что есть риск подцепить самой... Мы же ещё не проходили инфекционных болезней... И пошла по следующим вызовам, на прощание просто вымыв руки. Приехавший на «Скорой» фельдшер был опытнее. Он увёз в инфекционную «Боткинскую» больницу всю семью, включая мать.  На всякий пожарный, там разберутся. Здоровее будут.


Биохимия

Изумительная кафедра: чистенькие, вылизанные до скрипа классные комнаты, белые занавесочки и красная герань на окнах, стеклянные разноцветные пробирочки в ряд – красотень!
Чем занимались, чему учились – абсолютно не помню.
Зато заведующую кафедрой по прозвищу «Буфетчица» (имя тоже ушло) забыть невозможно, такой типаж! Упитанная, краснощёкая, в белоснежном халате и накрахмаленной кружевной «наколке» вместо шапочки в пышно взбитой модной прическе, доцент действительно напоминала советскую буфетчицу элитного театра или дома культуры.
Она вела курс в моей группе. Видимо, не лютовала, добросовестно уча и проверяя знания, потому что саму биохимию как науку я помню до сих пор (и в ней работала долгие годы), а вот приключений на уроках – не было. В основном, надо было запоминать формулы биологических соединений, их превращения в организме, на этом строилось изучение метаболизма, обмена веществ человека. Этот сложнейший процесс вряд ли когда-либо наука поймет до конца. Не понимали и студенты. Так и сдали экзамены, не вникая, но добросовестно выучив.
Соединения органических веществ были настолько сложными, что мы запоминали их схемы чисто фотографически, а названия учили, как молитву на иностранным языке, плохо разумея суть. Но использовали чрезвычайно широко и с удовольствием... в виде ругательств. «Сукцинат дегидрогеназа» вместо ненормативной лексики неплохо звучит при разговоре на повышенных тонах, не правда ли? Хотя это просто дыхательный фермент!  Метилпиридин – класс!! А циклопентанопергидрофенантрен, произнесённый на одном дыхании, вырубает собеседника напрочь, хотя это всего лишь химическое название основы стероидных гормонов (они хорошо известны в быту – прогестерон, кортизол, тестостерон и т.д.). Обругать так кого-либо – шикарно!
Единственное, что отчетливо помню, – заключительный экзамен.
Мы зашли в класс и увидели, что «Буфетчица» снимает со стен плакаты с нарисованными формулами соединений. Расселись, волнуясь, за высокими лабораторными столами. Она сама обошла группу, давая каждому из студентов карточку с одним-единственным словом – названием биохимического соединения, про которое надо было рассказать всю подноготную, то есть химическую формулу, обычное название в жизни, участие в обмене веществ, в какой пище находится и для чего нужен в организме и т.д. – кошмар!
 Получившие карточку зеленели на глазах, вызывая повышенную нервозность у ещё ожидающих экзекуции.
Мне достался «цианкоболамин».
Я аж подпрыгнула от восторга! Кто ж не знает, что это такое?! Это же элементарно, Ватсон! Любимый витамин В12, формулу которого «Буфетчица» прошляпила убрать со стены. Правда, она настолько сложная, что никому в голову не взбредет её запоминать и требовать от студента, но на всякий случай я тщательно скопировала её со стены на экзаменационный лист. И написала про анемию при дефиците В12, продукты, в которых он содержится, и т.д. Конфетка, а не ответ! Очень довольная, я поспешила к преподавательскому столу – зачёт был устным.
Каково же было мое изумление, когда краснощёкая матрёшка-экзаменаторша налилась кровью словно комар-кровопивец:
– Вон отсюда! – взорвалась она, с ненавистью потрясая заполненным листком. – Двоечница! Всё списала!
– Нет, не списала, – залепетала я, – я всё помню, выучила...
– Никто не может запомнить формулу В12! – надрывалась учёная дама. – Где у тебя шпаргалка?!
– Вот, на стене, – я робко кивнула на громадный плакат. – Вы сами оставили его висеть, я просто перерисовала...
Больше всего доцент была похожа сейчас на пышущий жаром самовар. Из-под белоснежной наколки только что пар не валил! Свирепо оглянувшись, она увидела за собой плакат с кружевом формулы, бегло окинула его взглядом и убедилась, что подписи к веществу не было.
– А может, это какое-то другое соединение, не В12? – ехидно прищурилась экзаменатор.
Но у меня же фотографическая память, натренированная в трамвайной учебе!
– Нет. Это цианкоболамин. Я уверена!
– Ладно... Давай зачетку!
Я единственная из группы получила пятерку! До сих пор помню и горжусь!


Глава четвертая. Третий год обучения

Только на третий год студентов допустили в клиники к больным. Не к детям! К взрослым! Ибо взрослые больные выдержат всё, а дети – существа ранимые, нежные, даже и к здоровым неумеху-студента допускать опасно! Во избежание «неловких действий» недоучки.
Взрослая база Педиатрического института располагалась в знаменитой «Куйбышевке» – больнице на Литейном проспекте, дом 56, сейчас – Городская Мариинская больница, основанная ещё в 1803 году. На мой тогдашний взгляд, с тех пор она капитально не ремонтировалась, так что интерьер и оснащённость палат и туалетов, мягко говоря, отличались от международных стандартов. Тогда она носила имя В. В. Куйбышева. Крупная база, на 1000 многопрофильных взрослых коек. Вот всем профилям мы там и учились.
Начали, естественно, с «Пропедевтики» взрослых. Этот греческий термин, в переводе – «предварительно обучаю», обозначает усвоение базисных основ диагностики, клиники и лечения болезней.
Исторически сложилось (небось, ещё со Средних веков, ах, незабвенная Салернская школа здоровья, «город Гиппократа»!), что обучение искусству врачевания разделено на три фазы: первая «Пропедевтика». Овладевшие сей наукой переходят ко второй фазе – «Факультетской терапии»: общим знаниям о типичных болезнях, их симптомах и течении. Здесь изучают схемы их лечения.  А уж отклонения от типичного, то есть индивидуальные проявления заболевания учат на отдельном предмете «Госпитальная терапия» – на шестом, выпускном году. Это уже «высший пилотаж» искусства врача.


Пропедевтика взрослых болезней

Итак, Пропедевтику взрослых болезней начали по порядку – со сбора анамнеза («anamnesis» – греч. «воспоминания»). То есть, как надо говорить с больным, выпытывая всю подноготную его самочувствия, ибо сам больной – на то он и больной! – не в состоянии внятно рассказать, что с ним происходит. Впрочем, и здоровые люди зачастую объясняются исключительно мычанием, жестами или ненормативной лексикой, которую в историю болезни не запишешь.
Черноглазая пожилая доктор, назовём её Наталья Викторовна, выдала каждому студенту по обтрёпанной брошюрке-методичке, в которой убористым шрифтом было написано, о чём расспрашивать пациента. Прочесть «слепой» текст было почти невозможно, поэтому большинство парней хладнокровно запихнули брошюрки в карманы халатов; девочки, глянув мельком, сунули в сумочки, а я – трепеща от волнения перед первым в жизни больным! – с трудом разобрала и постаралась осмыслить.
После этого каждому назначили пациента – потренироваться собирать анамнез. И вообще – первый раз поговорить с больным человеком и попытаться понять, что с ним происходит.
Перед выходом «на задание» опытная преподавательница скептически оглядела новобранцев и напутствовала анекдотом, который я запомнила на всю жизнь:
– Приходит больной к медсестре, жалуется на головную боль. Та автоматически даёт анальгин. Больной жалуется фельдшеру, тот в ответ спрашивает: «А что вам от головной боли обычно помогает?».  И даёт привычное средство. И только врач задумывается – а почему болит голова? Будьте же врачами – думайте!

Анамнез
(рассказ)

Умение разговаривать с больным давным-давно кануло в Лету. Классическое: «Ну-с, батенька, на что жалуетесь?» не практиковал даже доктор Айболит, без лишних слов пришивая зайчику новые ножки. Современные эскулапы, надёжно отгородившись экраном компьютера от окружающего мира, спрашивают у пациента только одно – магнитную поликлиническую карточку. Получив её, тут же начинают что-то щёлкать на клавиатуре, не особо интересуясь лепетом бедолаги.
И, в принципе, они правы, ибо сам больной не в состоянии внятно рассказать, что с ним происходит. Высокое искусство выслушать больного сохранилось только в виде обтрёпанной методички для студентов-медиков.
Именно её я и получила от своей преподавательницы по терапии Натальи Викторовны вместе с пухлой папкой истории болезни:
– Там гипертония из-за болезни почек! – называя фамилию пациента и номер палаты, подсказала Наталья Викторовна. – Обследовали в Военно-Медицинской Академии, так что с диагнозом не заморачивайся. Просто потренируйся собирать анамнез. Иди!
Перед дверью в палату я просмотрела анализы. Все они были нормальными. Вот странно!.. И чего 49-летний мужик в больнице парится?!
«Мой» вежливо приподнялся на кровати, когда я представилась, но пренебрежительно отмахнулся, когда попросила разрешения расспросить о болезни:
– А, мура эта! Сколько уж говорить? Вон и в Военно-Медицинской разговорами замучили, и тут... И всё равно (тут он вклеил специфическое словцо, характеризующую советскую бесплатную медицину) ничё не помогает...
– Но у меня задание... Пожалуйста!
– Ну, раз задание – катай! Всё равно валяюсь! Надоело – сил нет! – Он привычно отбарабанил, как обнаружили давление, чем лечили: – Записала? Ну и брось эту хряпу, сколько можно резину жевать? Иди, девочка, чайку попей. Устала, небось?
А у меня из головы не выходили его анализы. Абсолютно нормальные! Почему академические спецы поставили почечную гипертонию? На основании чего?! И, если почки здоровы, то в чём причина высокого давления у 49-летнего мужика? Внешне – здорового как слон!
И тут я вспомнила слепой текст методички: место и дата рождения, образование, профессия... Я бегло перелистала пухлую папку. Нет, нигде не написано.
– А вы где родились?
– Как где? – Больной аж встрепенулся от неожиданного вопроса. – Здесь! В Ленинграде! Где ж щё?! Все тут спокон веку жили!
– И в войну, значит, тоже? А в блокаду не эвакуировались? Сколько лет вам тогда было?
– В блокаду?! Вы б, доктор, ещё моего дедушку вспомнили! – Больной возмущенно завертел головой. – 14 лет!
– Как моей маме, – закивала я, вспомнив её рассказы о блокаде. – В школу тогда ходили?
– Ты, детка, книжки про войну иди почитай! – озверел пациент. – Какая школа?! На чердаках зажигалки тушили – вот тебе моя школа! Голодные, метель метёт, ветер под дырявой крышей так и свищет! – Он закашлялся от волнения. – Ведь прямо на нас зажигалки падали, я тут рядом живу, на Невском...
Отдышавшись, больной зло приподнялся на локте, и, буравя меня бешеным взглядом, заговорил:
– Ты видишь, как она летит на тебя. Через дыру в крыше. И слышишь её ужасающий визг. До кишок страшно! А потом она рядом как хряпнет! Балки крыши как хрустнут! И всё валится на тебя! И бомба! И балки! И крыша! А ты не должен бояться, ты должен эту дуру щипцами схватить и в кучу песка бросить, иначе дом от неё загорится! – Больной сухо сплюнул и замолчал. – А тебе 14-ти ещё нет, дистрофик мелкий...
Он выпил воды из стоящего на тумбочке стакана, опять перегнулся ко мне:
– Однажды балка переломилась да по башке меня и шлёпнула. Балка толстенная, деревянная! Не увернулся я! Очнулся уже в квартире. Мать нашла, выходила. Потом опять на крышу вернулся – кто ж их будет тушить, все пацаны перемёрли уже... От голода!
– У вас была травма головы в 14-летнем возрасте?! С потерей сознания? – Как сомнамбула повторила я, не веря ушам. – И вы никому это не рассказали?!
– Нет, конечно! – возмутился больной. – Это ж когда было!.. И кто меня спрашивал?..
Я вернулась в учебный класс и доложила Наталье Викторовне собранный анамнез.
– Дай сюда! – Изумлённая учительница одним духом прочитала запись в истории болезни. – Завтра же на утренней конференции доложу! Так у него центральная гипертония, а не почечная! Может, гематома, может, опухоль... Совсем другое обследование, лечение... С ума сойти! Третьекурсница изменила диагноз Медицинской Академии! Такого не бывает!

***
Умение собирать анамнез – великая вещь! Может быть, именно из-за умения слушать собеседников, думать над их словами, из-за стремления понять чужие чувства врачи порой становятся знаменитыми писателями. Сколько их! Чехов, Булгаков, Владимир Даль, Сомерсет Моэм, Артур Конан-Дойл, Франсуа Рабле, Иоганн Шиллер, Станислав Лемм... Всех не перечислить!
Однажды, в 2021 году, в Израиле, будучи в гостях и беседуя с совсем уж стареньким хозяином квартиры, я услышала, что тот пишет воспоминания о Великой Отечественной войне. Во время битвы за Сталинград он подростком работал во фронтовой пекарне, обеспечивающей бойцов свежим хлебом. 16-летний Семён грузил тяжеленные ящики с горячими буханками на санки или телеги и под огнём переправлял через Волгу на самую передовую, ползком перетаскивая их в окопавшиеся батальоны. К сожалению, деменция развивалась быстрее, чем он писал. 93-летний Семён умер, не закончив свои записки.
Но я поняла: подобные ему – «уходящая натура»! Не запиши мы, дети и внуки ветеранов, сейчас их рассказов – сгинут навсегда яркие, невыдуманные свидетельства подлинных участников событий, истинных свидетелей Отечественной войны. «Спасенный ангел», роман о блокаде Ленинграда 1941-1944 гг., основанный на устных и письменных воспоминаниях моей мамы-блокадницы, был уже издан в тель-авивском издательстве «Бейт Нелли Медиа». В продолжение сотрудничества я предложила издательству проект «Семейные воспоминания о Великой Отечественной войне», который был принят и анонсирован. Количество участников было настолько велико, что издательство выпустило два специальных тома мемуаров и продолжает печатать воспоминания в ежегодных альманахах.
Родной свёкор, отец моего мужа, отвоевал всю Отечественную и последующую Японские войны! И, как большинство ветеранов, ничего не рассказывал! Он умер в 1993 году, унеся с собой отголоски невообразимых событий, о которых просто не успел или не счёл нужным поведать. А может, рассказал, но это так и осталось в семейных преданиях?
Я задала мужу этот вопрос и получила ожидаемый ответ:
– Отец?! А ничего не рассказывал! Чего рассказывать-то?! Всё как у всех! Ранен был, это помню. Шрам сам видел. И орден. И медаль. И плечо болело всё время.
– Вот те на! А нам Николай Яковлевич с ремонтом помогал, обои клеил, и не заикнулся о болях даже! А ты, зараза, молчал!
– Молчал!.. Я ж и виноват!.. Не спрашивала, вот я и не говорил... К слову не пришлось...
Тут перед глазами всплыла потрёпанная методичка по сбору анамнеза, и я вытрясла из дорогого супруга и его брата всю подноготную. Во время многочасового допроса с пристрастием шурин всё головой мотал, удивлялся:
– Ну ты и ковыряешь… Чекисты отдыхают! И не помнил вроде, а выспрашиваешь – как перед глазами дом в Билимбае встаёт, мать в вечном переднике, Славка-саранча, вскопанный огород...
Получился рассказ «Картофельный пирог», вошедший в антологию «Семейные воспоминания о Великой Отечественной войне», вышедшую в 2022 году в тель-авивском издательстве «Бейт Нелли». Привожу его здесь как пример детально собранного анамнеза: вот что появилось из немногословных ответов мужа и его брата при точно заданных вопросах.
Каждое слово в этом тексте – документальная правда.


Картофельный пирог
(рассказ)

Рассказ написан по воспоминаниям Вячеслава Николаевича Глазунова (1941 г. рождения) и Виктора Николаевича Глазунова (1947 г. рождения) об их отце, Николае Яковлевиче Глазунове (1918-1993), воевавшем в составе 639 отдельного линейного батальона связи в Великую Отечественную и Японскую войны.

Николай дремал на узких нарах теплушки, вернее не дремал, а просто лежал, тихо и бездумно покачиваясь в такт монотонному перестуку колес. К долгим перегонам он давно привык – отдельный линейный батальон связи всё время перебрасывали по всему фронту, – но таким долгим путь ещё не был. Шутка ли – из Германии, почти из-под самого Берлина – да аж на Дальний Восток! Через всю страну!
На нижних нарах ребята, хохоча, травили байки, напротив, натянув шинель по самые уши и отвернувшись к дощатой перегородке, дремал земляк Мишка Медведев.
По проходу, покачиваясь и привычно цепляясь за нары, прошёл ротный, Николай перегнулся к нему:
– Товарищ старшина, скоро станция? Оправиться бы...
– Через полчаса. Свердловск. Стоянка будет. Приготовься!
Николай равнодушно кивнул, и тут до него дошло! Полчаса! Значит, сейчас Билимбай проедут! Родной! Может, и дом увижу! Может, и сама как-нибудь на станции покажется... Он пулей слетел с нар, протолкался к распахнутой двери вагона, перегороженной толстенным, отполированным солдатскими руками брусом, перегнулся наружу, всматриваясь в пролетающие мимо сосны, осины...
– Ты чё, Глазунов? Очумел?! – Старшина крепко схватил за плечо и резко отбросил назад, в вагон. – Под трибунал захотел?!
– Там же дом... – От волнения перехватило горло, ветер вышиб слёзы из глаз...
Старшина выдохнул и чуть разжал железную хватку:
– Ну да, ты ж уральский! Отсюда, что ль?
Сержант не ответил. Побелевшие костяшки пальцев мёртвой хваткой впились в поперечный брус, прищуренные глаза не отрывались от низеньких домов пролетающего мимо поселка.
Лес расступился, открывая покатые тёсовые крыши, переплетение светлых немощёных улочек, дворы и огороды. Вдалеке замелькали деревянные балки железнодорожного моста, тёмные струи Чусовой пенились вокруг исполинских «быков».
– Вроде там он, дом-то... – Николай мучительно вглядывался в разбросанные строения, указывая пальцем на что-то, лишь одному ему видимое, особенное. – Или нет, вон тот... Чёрт, все перепуталось! Пять лет не видел дома-то! – Он в отчаянии хватил кулаком по брусу. – Может, и не увижу больше никогда! Так и мыкаться по фронтам-то...
Лес, подступивший к самому железнодорожному полотну, опять закрыл панораму большого посёлка, кирпичной водонапорной башни, корпусов старинного трубопрокатного завода, утонувшего в глубокой лощине рядом с Чусовой. Пролетела станция – пустой перрон и красивое жёлтое деревянное здание с квадратной башенкой с часами и перекрестьями окрашенных красным балок.
Николай с сожалением откинулся от зияющего дверного проема, расслабился, облокотился о поперечный брус.
Старшина отпустил широченное плечо:
– Ладно, Глазунов, скоро станция. Час на стоянку будет. Приготовься!
Но сержант не вернулся на нары. Прислонившись к дверному косяку, он всё всматривался в родные места, словно пытаясь разглядеть вдалеке что-то любимое, детское, растворившееся во времени.
Медведев медленно слез с нар и, кряхтя, тяжело присел рядом:
– А наша Елань не видна?.. Кто там у тебя, Никола? В Билимбае?
– Мать там. Ну, в смысле, жена. И сын маленький. Четыре ему. Ещё не видел его, малец ноябрьский, в 41-м родился. Я тогда уж под Москвой связь тянул...
– Потому жену «матерью» и называешь?  – Мишка, понимающе кивнув, неторопливо принялся скручивать цигарку. – Ну, вернёшься – увидишь! Недолго ждать осталось. Табачок-то есть?
– На! – Николай пошарил по карманам, достал вышитый крестиком кисет. – Сама шила. Прислала. Как старший-то сынок помер, так и прислала.
– Чей сынок? – Заскорузлые пальцы, грубые от катушек с кабелем, недоуменно замерли. Парень-то молодой ещё, какой «старший» сынок? Всё у них, у Билимбаевских, не по-нашенскому, известно – городские почти, гордые...
– Мой! Чей же ещё? – Николай отвернулся, зло дёрнув щекой. – Ещё расписаться не успели, как меня на кадровую, то бишь на срочную забрали. В 38-ом. Потом малец родился, не видел его, пока не воротился. Вернулся в марте 41, ему два годика, только жизнь налаживать стали – нате вам, опять в армию! За неделю до призыва расписаться успели, слышь, а в июле уж повестка пришла. Я – на фронт, а она-то, мать, уж тяжела вторым! Я и не знал, вишь как... А потом первенец-то мой умер, а она второго родила, и опять без меня! Вот напасть! И родила, и похоронила, и опять родила – а я всё по фронтам мотаюсь, как цветок в проруби! Вот ведь судьба! И сейчас у самого дома проехали – а всё мимо, чёрт!
Медведев, прикрывая самокрутку ладонью, закурил, понятливо закивал:
– Ничего, скоро уж увидишь... Письма-то шлёт?
– А то! – Николай горделиво похлопал по оттопыренному карману гимнастерки. – Ждёт. У ней, почитай, только я и остался, моя родня отвернулась, как она со мной сошлась.
– Как так? Чем не приглянулась?
– Так она ж на пять лет старше меня, да и жить стали, не расписавшись. Без попа и загса, значит. И из Елани она, не поселковая, вроде чужая, значит, для моих-то. Как ты вот – вроде, земляк, а не Билимбаевский, рангом-то пониже будешь! – Николай шутливо ткнул Мишку в бок. – И с её родней неполадки. Призвали меня на срочную, уехал до родов. Мать-то её на меня осерчала, мол, обрюхатил – и в кусты!  И на дочь злится – в подоле, мол, принесла! А мы, уральские, сам знаешь, – упрямые... Зоюшка моя держится, тоже характер каменный. Не гнётся перед родней-то. Сама родила, сама Славой назвала. Вячеслав! О как! Сама, говорит, на ноги поставлю, но уж и вашей ноги чтоб у меня дома не было! Отрезанный ломоть!
– Крепкая, – уважительно пробормотал Медведев. Дома его тоже ждал сынишка, вроде по возрасту с Глазуновским рядом будут, в школу вместе пойдут.
– Угу! А я-то хорош! Уж четыре года парню, а отца и не видал! А если не вернусь, так и вообще не увидит, слыханное ли дело, а?
– Вернёшься. Ты везучий. – Толстые пальцы опять полезли в кисет. – Там, на востоке-то, говорят, недолго повоюем. Успеешь ещё на своего Славку налюбоваться. И ещё нарожаешь, детишки-то нужны, вон, сколько народу перебило. – Медведев вздохнул, закурил, выпуская сизый дым в сторону. – Помнишь, как в Польше чуть не шлёпнули тебя? За недобитый винный погреб?
– Как не помнить, – усмехнулся сержант. – А богатый был погреб, и бутылки-то пыльные, старинные! А старшина – расстреляй, говорит, всё из автомата, чтобы наши не пьянствовали! Думал, хоть один тёмный угол оставлю, он не заметит, ан нет – всё, чёрт глазастый, увидел!
– Да, чуть под трибунал не подвёл! Невыполнение приказа – шутка ли! А пока он тебя воспитывал, я этот угол и порешил, – заметил Медведев. – Только так и успокоил ротного. Повезло тебе, что я в погреб тогда глянул.
– Везучий, – горько усмехнулся Николай и потёр внезапно занывшее плечо. Шрам от ранения давно затянулся, да и рука работала как прежде, но жгучая боль от рассекшей тело пули осталась навсегда.
Они тянули связь на какой-то просеке, цепляя провода на уцелевшие деревянные столбы. Вечерело, и связисты старались работать быстро, чтобы успеть до захода солнца. Да и вообще управиться надо было поскорее – поговаривали, что фрицы прячутся где-то рядом. Глазунов – невысокий и сильный в руках – с ловкостью обезьяны влез на столб и, привычно закрепив кабель, начал было спускаться, но тут чудовищная боль прошила плечо, шею и руку. Прошила будто огнём, да так, что он вмиг перестал чувствовать всё тело, крутанула на столбе... На мгновение он отключился, но память не потерял.
Снайпер! – молнией пронеслось в голове. – Дёрнусь – тут же добьёт!
Мешком повалившись со столба, он раскинул руки и замер, притворившись мёртвым. «Кошки», привязанные к ногам, вцепились в деревянный столб, широченный ремень безопасности впился в обмякшее тело, перевернув его вверх ногами. Снайпер, затаившись, выжидал хоть одного движения, но «труп» связиста неподвижно висел вниз головой на столбе, только алая кровь медленно вытекала на землю по откинутой посиневшей руке. Снайпер терпеливо ждал. Труп тихо покачивался на ремне и «кошках». Солнце медленно спускалось к горизонту.
Стемнело только через три часа.
Три часа, истекая кровью, не двигаясь, закрыв глаза, вверх ногами, поминутно теряя сознание, мёртвой хваткой вцепившись в столб... Никола выдержал пытку до конца.
Как его сняли, отвезли в санчасть и вылечили – не помнил. Но прозвище «везучий» прилипло намертво до конца войны.
Связист не знал, что в то утро Мать, поставив трёхлетнего Славика перед иконами, открыто висящими дома в далеком Билимбае, сурово сказала:
– Молись. Папка вернётся живым.
– Мам, а ты почему не молишься? – удивился малец, никогда не бывавший в церкви.
– Потому что детская молитва – чистая, быстрее до Бога доходит! – убеждённо прошептала мать.
– Как это – молиться? Я не умею!
– Скажи: «Папка, вернись домой живым и здоровым!» – И, став вместе с сыном перед иконами, повторила несколько раз, кланяясь в пояс.
Ничего этого связист Глазунов не знал. Мать не писала о тяжелой жизни, он тоже особо не рассказывал. Чё говорить-то?! И так понятно, на фронте – не сахар, да и в тылу не забалуешь! Да и письма они оба разбирали с трудом, он – по неграмотности, она из-за корявого почерка недоучки. Но свято хранили, чувствуя в обтрёпанном треугольнике крупицу душевного тепла, домашнего запаха, касания дорогих рук.
Николай всматривался в пролетающие мимо дома, и с нежностью представлял, как маленький Славка рисует цветными карандашами. Когда ещё стояли под Берлином, в одном из захваченных фашистских штабов сержант наткнулся на тяжёлую картонную коробку с нарисованной на ней радугой. Открыв, обнаружил ряд цветных карандашей. Остро отточенные, лаковые, деревянные, они так ловко лежали в руке, что самому захотелось порисовать на обрывках листов разорённого штаба. Но Николай сдержал себя. Благоговейно завернув сокровище в плотный конверт, передал связному, послал сынишке на далекий Урал – пусть хоть малыш порисует, самому-то в детстве не пришлось, после двух классов школы работать начал, не до рисунков было. Посылка дошла, но мать не дала малому и дотронуться до заморского подарка. Полюбовавшись, она выменяла его на еду. Есть было нечего до такой степени, что ребёнка никто не называл по имени, а кликали просто: «Саранча!» – до школьных лет он не мог отъесться, перемалывая всё, что попадало в рот. Лет через десять тётка подарила выросшему Славке похожий набор карандашей, и тогда он смутно вспомнил про подарок отца с фронта. И боль от утраты, когда, маленьким, искал его по всей избе и не находил...
Славик помнил, как на рассвете перед работой мать переливала поллитровку молока в трёхлитровую банку, доверху разводила её водой, и он пил эту банку весь долгий одинокий день. Горшок с тёплой картошкой сам выволакивал из печки, ел. Один, потому что мать, оставив ясельному ребёнку молоко и картошку, уходила на работу до позднего вечера. Оставляла совсем одного. Даже кошки дома не было. И игрушек не было тоже. Чтобы согреться и скоротать день, трёхлетний малыш садился перед печкой и смотрел на угли, тихо мерцающие в загнётке печи под слоем золы. Спички мать прятала, дабы малец дом не спалил, а угли сохраняла, чтобы от них разжечь печь и сэкономить на спичках. Как-то раз, по рассказам мамы, он выволок угли на деревянный пол, разгрёб золу и захотел соорудить небольшой костёр, ведь весело было смотреть на огонь. Но бересты, которой мать обычно разжигала печь, не было. Поэтому смышлёный мальчик достал все мамины платья, нарезал из них лоскутков и стал ими топить разгорающееся пламя. Мать вернулась вовремя, до пожара не дошло, а воспитательная работа была простая – ремень.
Всего этого сержант Николай Глазунов не знал. Поезд протащил его мимо дома на дальневосточный фронт, и до самого сентября связист доблестно служил Родине. Вернулся домой уже в октябре 1945 с орденом Великой Отечественной Войны второй степени, медалью за Победу и звездообразным шрамом на плече.
Везучий, потому что со всей улицы с войны вернулись только два-три человека.
Славику было почти пять лет, когда папка вернулся, и он до сих пор – 80-летний! – вспоминает вкуснейший пирог, испечённый из картошки за неимением муки и для красоты присыпанный отрубями.
Вот такой была Победа в уральском посёлке – отец с матерью наконец вместе, и картофельный пирог, который можно было есть, сколько хочешь!

Хирургия в Куйбышевке

Кроме пропедевтики терапии взрослых, в незабвенной Куйбышевке будущие педиатры учились и хирургии взрослых болезней, факультетской и госпитальной, несколько лет подряд.
На кафедре факультетской хирургии преподавал кандидат медицинских наук Валерий Иосифович, не помню фамилии, – улыбчивый черноглазый милашка-доктор лет сорока, в которого все студентки были влюблены по уши, и которого от избытка чувств называли просто «Валерка». Симпатяга-доктор прекрасно видел масляные взоры прекрасных дев, реагировал на них с иронией и никогда не снимал с правой руки обручальное кольцо.
– Отчество будет плохое, – вздыхала Ирочка Мицкель, сокрушённо рассматривая повернутые внутрь носки слоноподобных туфель.
– Он женат, – пожимали плечами бездушные сокурсники. – Тебе-то какое дело?
– Ну мало ли... – Ирочка мечтательно таращилась в стену, на тошнотворный плакат с вывернутыми из живота органами брюшной полости – человеческими потрохами. – Ко всему надо быть готовым!
Кафедра и клиника факультетской хирургии специализировались по патологии брюшной полости. Я благодарна «Валерке» за учёбу по сей день, потому что «животом маются» все поголовно всю жизнь, а отличать состояния, требующие немедленной госпитализации, от банального поноса, умеют далеко не все врачи. А уж у деток «пузико» – притча во языцех! Не зря в незабвенном спектакле «Сотворение мира» кукольного театра Образцова Бог провозглашает: «Живот – вместилище всех болезней!». Воистину!
Помню, как именно в те дни по всему Союзу газеты воспевали подвиг врача рыболовецкого траулера, который во время похода сам себе, глядя в зеркало, удалил воспалившийся аппендикс, чтобы не заходить в японский порт Нагасаки и не тратить дорогую для государства валюту. Герой!
– Ну, дебил! – возмущался Валерка. – Постеснялся бы публиковать!
– Почему? – удивлялись студенты. – Это же так трудно, а он через зеркало справился!
– Именно! – кипятился врач. – Это смертельно опасно! Причём, в случае осложнения помочь ему было бы некому! Верные кранты!
– А что же делать? Аппендицит прихватил в море!
– Врач, который не умеет острое воспаление перевести в хроническое и дотянуть до ближайшей операционной, – это второсортный лекарь! Что, у него антибиотиков не было?! Спазмолитиков?! Обезболивающих?! Уколы не умел делать?! Придурок! – Преподаватель зло глядел на ошарашенных студентов, оболваненных газетной пропагандой. – На следующий урок домашнее задание: минимум три способа терапевтического лечения острого аппендицита! Кто не ответит – дополнительное дежурство в приёмном покое!
Позже влюбленные девицы, раскопав биографию своего кумира, узнали, что преподаватель в молодости ходил врачом в арктические экспедиции, и с экстренной медициной знаком не понаслышке. Или в Антарктику? Барышни были не очень сильны в географии.
На дежурство ходили все. С величайшим удовольствием, причём пытались попадать именно в бригаду к «Валерке». В надежде, что он обратит внимание и возникнет роман... «Ко всему надо быть готовым!».

Дежурство в хирургии

Я была на ночном дежурстве один раз, как полагалось по учебному плану.
Пришла и обнаружила сокурсницу – студентку нашего курса Марину, которую я про себя величала «Мнишек», потому что её настоящая польская фамилия и эффектная внешность вполне соответствовали роковой героине «Бориса Годунова». Толстая и некрасивая, как я себя тогда представляла, я выгодно оттеняла звонкую красоту насмешливой и капризной красавицы. Говорят, испанские дамы брали с собой на выход служанок-карлиц и маленьких обезьянок именно для того, чтобы гримасы и потешная внешность оттеняла изысканную красоту царственных грандесс. Не знаю, какие планы были у коварной «Мнишек» на это дежурство, но, может, поэтому она победно усмехнулась, увидев в конкурентках именно меня.
В начале дежурства в приёмном покое было пусто, и дежурная бригада – «Валерка», Марина и я –  вяло коротали время в ординаторской за чаем. Преподаватель устало слушал игривую болтовню студентки, я чувствовала себя лишней и отмалчивалась. Потом Марина кокетливо перевела разговор на кардиограммы, она, мол, не умеет их читать.
«Валерка» оживился и предложил тут же проверить её ЭКГ:
– Вдруг есть что-то! Сейчас мы ваше сердечко проверим! – Он озорно подмигнул хорошенькой студентке. – Заодно и снимать поучитесь! Это надо знать, чтобы потом проверять медсестёр, – серьёзно добавил уже на пути в комнату ЭКГ.
Летящей походкой коварная красотка впорхнула в пустую комнату, где одиноко стоял аппарат, эффектно скинула халат, соблазнительно прилегла на кушетку и жестом стриптизёрши расстегнула блузку, оставшись в кружевном чёрном лифчике и юбке. Да! Это было ослепительно! К её изумлению, Валерка не обратил на привлекательную позу никакого внимания, а бестрепетно зажал тонкие щиколотки и запястья клеммами. Следующий шаг – прикрепить электроды на грудную клетку в области левой молочной железы – студенты обычно учили на мужчинах, чтобы урок не выглядел мастер-классом обнажённой натуры.
– Повезло тебе, увидишь правильное расположение электродов на женщинах, – бросил мне учитель, привычно разбирая разноцветные провода с присосками. – Это нетривиально, а знать надо! Лифчик расстегни, – сухо кивнул супермодели.
Я обалдела: лёгким движением руки соблазнительница расстегнула импортный бюстгальтер спереди – небывалая по тем временам штука! Таким образом, и грудная клетка была открыта, и стыдливость соблюдена, саму грудь скромно прикрывали кружевные чашечки.
Не обращая внимания на призывно обнаженное точёное тело, «Валерка» сноровисто прикрепил электроды, подробно объясняя, в какие именно точки ставить присоски, под каким углом, то есть рассказывая технические детали процесса – то, что студенты никогда не слышали на занятиях! Я жадно ловила каждое слово! Снятием ЭКГ занимались медсёстры, врачи должны были лишь уметь читать кардиограмму, поэтому будущим докторам никогда не объясняли технику. Мой преподаватель, попадавший в экспедициях в разные ситуации, прекрасно понимал, что врач должен сам уметь работать с прибором, поэтому с готовностью рассказывал и показывал. Я оказалась единственным слушателем, потому что супермодель лежала пластом и не видела, как именно на её тело прикрепляют датчики! Она нервно заерзала и скосила глаза, пытаясь посмотреть на собственную грудь, но лёжа не получалось. С ненавистью взглянула на меня – «Валерка» объяснял всё мне, никчемной толстухе, а она-красотка играла роль манекена! Для того, что ли, она раздевалась?!
 Доктор включил аппарат, из принтера с шуршанием поползла лента с загогулинами ЭКГ, которую учитель стал тут же вслух расшифровывать, а «больная» тряслась от злости, не видя нужных кривых! Короче, я получила мастер-класс снятия и чтения ЭКГ, а крутая обольстительница осталась ни с чем. Облом!
– Доктор, «острый живот»! – Из-за занавески высунулась голова дежурной медсестры. Мельком глянула на полуобнаженную студентку и понимающе ухмыльнулась. – В смотровую, Валерий Иосифович!
– Бегом! – Преподаватель, забыв об искусительнице, вихрем помчался в соседний кабинет. – «Острый живот» – жизненно опасное состояние, тут надо поворачиваться.
Я ринулась за ним, оставив «Мнишек» одеваться в одиночестве.
На каталке действительно лежал живот. Но не острый, а круглый, будто пивную бочку обтянули лопающейся рубашкой и не застёгнутыми – ничего не сходилось! – брюками. «Валерка» переменился в лице, из озорника превратившись в серьезного и внимательного врача. Казалось, он ничего не видел и не слышал вокруг, полностью поглощённый осмотром и расспросами пациента.
– Доктор, в соседней смотровой парнишку рвёт, – окликнула медсестра.
– Иди, глянь, что там, – через плечо обронил мне, не отрываясь от серого от боли, стонущего мужчины с необъятным животом.
Это он – мне?! Посмотреть больного?! Одной?! Никчёмной студентке на первом в жизни дежурстве?! На ватных от страха и неуверенности ногах я прошла в другую палату, где на кушетке, свернувшись в три погибели и поджав к животу мосластые колени, обессиленно валялся белый как мел костлявый подросток. Эмалированный таз, источавший тошнотворный букет рвотных запахов и стыдливо прикрытый картонкой, благоухал в изголовье.
Стараясь дышать через рот, чтобы саму не вырвало, я заглянула в измождённое меловое лицо:
– Что с тобой?
– Колбасой отравился! – уж не шёпот, а замогильный шелест...
– Откуда ты знаешь? Может, чем другим? Может, не отравление вовсе?
– Не... Вся зеленая была... в холодильнике...
– А чего ж ты, балбес, её ел?!
– Голодный был. А больше ничего дома не было! Мама на работе...
– Но колбаса ведь с плесенью была, горе луковое!
– Говорят, антибиотики тоже плесень, – мученически улыбнулся парнишка. – Думал, обойдётся...
– Несчастье мое! – Осмелев, ибо и сама периодически травилась на даче бог весь чем, я ощупала впалый урчащий живот, и, вспомнив летний плачевный опыт, назначила промывание желудка и антибиотики в капельнице.
Пожилая медсестра, скептически наблюдающая за студенткой, тщательно проверила назначения и дозировки лекарств, одобрительно кивнула и принесла желудочный зонд с 10-литровым кувшином воды:
– Сейчас мы тебя вылечим, голубчик!.. Как новенький к маме вернёшься! – Потом повернулась ко мне: – Доктор, может и клизму ещё?.. Промыть, так со всех концов? Ясно ведь – в кишечник уже попало... И направления на посевы выпишите – обследовать, так полностью. Беспризорник ведь, бедолага, мать-то на работе! ПТУшник? Маму бы пожалел, дуралей! – Добродушно ругая тощего мальчишку, она деловито поставила около кровати объемистое цинковое ведро и решительно взялась за зонд: – Давай-ка, дружок, открывай рот пошире!..
Я вернулась к «животу», но в смотровой уже никого не было, лишь дежурный интерн, приткнувшись за приставным столиком, шустро строчил что-то в истории болезни:
– В третьей операционной Валериосич! Аппендицит привезли!
– А где тот? Этот... как его? Острый живот? Который как бочка?
– В реанимации.
Что? Уже?! Час от часу не легче! Когда же «Валерка» всё успел?!
 Помчалась в операционный блок.
Там, на столе, под ослепительной лампой лежал, укрытый белым, пациент. Темноволосая голова его, отгороженная от тела беленькой шторкой, поворачивалась, с интересом озираясь по сторонам, – операцию проводили под местным наркозом.
В те достопамятные времена вообще не любили общий наркоз – качество препаратов и техника были далеки от совершенства, а расхлёбывать осложнения и аллергию – лишняя канитель, «моро;ккоко». Поэтому оперировали по возможности под местным, причём нас учили во время операции или процедуры постоянно разговаривать с пациентом, не давая тому забыться и контролируя болевой порог.
По другую сторону шторки, натянутой на уровне шеи и отгораживающей лицо больного от оперирующей бригады, в белой простыне, укрывающей больного, на уровне живота зияла тёмная дыра, обложенная стерильными салфетками. В ней, ушедши внутрь почти по окровавленные локти, ковырялся полностью запелёнатый в белое человек. Только по искрящимся чёрным глазам я узнала своего преподавателя. Даже голос из-под маски звучал глухо и непривычно. Белоснежная, по брови надвинутая шапочка, глухая многослойная маска, высокие перчатки, халат и фартук до пола, мешковатые брюки и бахилы делали фигуру неузнаваемой, как у средневекового палача.
Это сейчас все в зелёных одноразовых пижамах современного спортивного покроя. Разноцветные шапочки, лёгкие маски, через которые легко дышать... Тогда современных мощнейших антибиотиков и одноразовых инструментов не было, внутрибольничных инфекций боялись, как огня, помещение прожигали кварцевой лампой, стерилизуя абсолютно всё, что попадало или могло попасть в операционный блок.
Кстати, из-за боязни инфицирования операционного поля к столу могла подойти только стерильно вымытая и облачённая бригада: оперирующий хирург, один или два ассистента и операционная сестра. Все остальные, включая реаниматолога, помогающих медсестёр и студентов, располагались «в партере» – на удалении метр-полтора от стола. Суперкрутые больницы хвастались стеклянными потолками, через которые публика, не входя в святая святых, могла наблюдать за ходом операции. К слову сказать, я была в таких. Кроме склонённых над операционным полем спин и голов бригады ничего не видно, в висящий перед публикой чёрно-белый телевизор вообще ничего не разглядеть – мутная размытая картинка.
Я тихонько вошла в операционную и почтительно заняла место поодаль, в партере. Огляделась. Над ногами больного, закрывая их, возвышался столик, сверкающий инструментами. Рядом стояла операционная медсестра, умело подающая их рукоятками вперед, чтобы хирургу было удобно брать. Доктор, чуть отклонившись от раны, что-то в ней делал. Напротив него, по другую сторону стола высокомерно возвышалась счастливая Марина Мнишек, тоже запелёнатая подобно мумии. Я вытянула шею и через её плечо заглянула в окровавленный разрез на животе больного – специальными лопаточками («крючками») Марина раздвигала края раны, не давая им сомкнуться и позволяя оператору работать внутри тела. Гордость распирала ассистентку, что было видно даже через маску. Повезло! Сподобилась! Дали «подержаться за крючки»!
– ... так что такое лемма? – заинтересованно спрашивал Валерка больного, одновременно с ловкостью фокусника работая в его животе. – Вы можете объяснить?
– Вам что, действительно интересно? – хрипел из-за шторки больной.
– Ну конечно! – Доктор беззаботно болтал, словно сидел в гостиной за чашкой чая. – А то на днях зашёл в Публичку, там семинар на тему «Леммы Евклида». Грека знаю, леммы – нет. Непорядок!..
– Что с больным? – шёпотом спросила я у Марины, став у неё за спиной.
– Мужик-математик из Москвы, приехал на конгресс по геометрии, в гостинице схватило живот, привезли к нам с аппендицитом, – одними губами прошелестела мумия.
– Вот повезло, бедняга...
– Разговорчики!.. Не отвлекаемся!.. Марина, зажми тут, кровит! – негромко приказал хирург, прерывая наше перешептывание.
Медсестра мгновенно подала ассистентке корнцанг, защёлкивающийся зажим. Подала слева, и Марина взяла его левой рукой, правой продолжая держать крючок. Но застегнуть тугой зажим левой рукой не смогла – ловкости не хватило. Брызнула кровь, заливая рану.
– Хирург должен быть двуруким! – зло прошипел главный. – Вязать умеешь? – вдруг в упор спросил меня.
– Да! – испуганное...
– Живо мойся! – Я горошком выскочила за дверь, в предбанник, где помогающая медсестра уже хватко расправляла для меня стерильный халат. Быстро и тщательно вымыв колючими щётками руки по локоть под суровыми взглядами бдительной медсестры, я впрыгнула в халат, воткнула руки в подставленные перчатки и – бегом к столу. Стерильная шапочка по брови, маска до глаз и высокие бахилы по колено уже были на мне, без них вообще не пускали в операционную.
«Мнишек» с ненавистью передала мне крючки, а операционная медсестра тут же протянула другой корнцанг с зажатой салфеткой. Тот сосуд уже был пережат, но рана всё равно тихонько кровоточила, мешая осмотру брюшной полости.
– Суши! – приказал главный, и я, внутренне замерев, ткнула пинцет с салфеткой в рану. В живого человека! В самое нутро, ё-моё!
 – Хорошо, – хирург одобрительно кивнул мне и продолжал работу. – Нуте-с, батенька, так чем лемма отличается от теоремы? – И, продолжая беззаботно расспрашивать и вникать в суть математических терминов, он стремительно и уверенно продолжал отсекать, шить, перевязывать, обследовать, менять инструменты, обескровливать, руководить.
– Если ты в животе – осматриваешь всю брюшную полость, – сквозь зубы проговорил мне «Валерка», шустро шаря окровавленной рукой внутри живота, как хозяйка в сумке в поисках ключей. – Чтобы не пропустить ничего неожиданного. Всякое бывает...
Я не поспевала глазами за ловкими движениями. Как он может вести посторонний разговор? Как можно столь проворно перевязывать скользкие, тонкие, извивающиеся сосуды? Разбираться где-что в кровавом месиве тканей, кишок, сосудов, протоков, мышц, нервов, брюшины... И ведь я уже после блестяще выученной анатомии! На живом-то всё по-другому, ой, блин! Где, чёрт побери, тут аппендикс? Где слепая кишка? А ведь там ещё брюшная аорта рядом, не дай бог задеть! И куча непонятных, потеющих кровью тканей! И всё это – ночью, после тяжелого рабочего дня, преподавания в группе и чтения лекций!
Я не успевала даже следить глазами за ловкими, стремительными, точными движениями умелых гибких пальцев! Виртуозная работа врача быстротой и слаженностью движений напоминала игру пианиста! Ну нет, хирургия – не для меня! Слуга покорный!
Я лишь пыталась максимально ровно держать блестящие крючки и осторожно тыкать марлевой салфеткой, подсушивая ткани. Пот заливал брови, едко щипал глаза, я задыхалась под плотной маской, ноги казались ватными.
Наконец всё было закончено. Вся операция длилась 20 минут. Для меня – вечность.
– Кожу хочешь зашить? – отечески улыбнулся довольный врач. Весёлый и бодрый, будто после отпуска. – Доверяю!
– Нет, спасибо... Я как-нибудь в другой раз... Я... не справлюсь! Я посмотрю, как вы, можно? Поучусь.
– Ну, как хочешь, – понимающе улыбнулся преподаватель и неожиданно подмигнул. Я облегчённо перевела дух – не сердится!
– Выхожу из живота! – громогласно объявил хирург операционной сестре и реаниматологу, внимательно следящему за наркозом и показателями кровяного давления. – Анечка, считай инструменты и салфетки! Случается, что забываем внутри, особенно под печенью, она козырьком нависает, не видно, – заговорщицки шепнул мне. – Потом опять живот резать, искать... Моро;ккоко... уж лучше сразу посчитать...
В две минуты хирург послойно зашил операционную рану, продолжая беспечную болтовню с математиком.
Обиженная отсутствием внимания, «Мнишек» ушла спать в пустую палату. А я, еле досидев до полуночи, отпросилась домой. Устала так, что лыка не вязала. Хватит с меня хирургии. Хорошенького понемножку!
***
С Мариной «Мнишек» мы продолжали видеться на лекциях, но она демонстративно игнорировала меня, исподтишка провожая зелёными гадючьими глазами. Я её понимала – испортила охоту. Позже она вышла замуж за какого-то высокопоставленного чиновника от медицины и сделала головокружительную карьеру в чиновничьем аппарате Минздрава.

Десмургия

Больше я в хирургию не совалась, даже «за крючки не держалась», чётко поняв, что такой стресс – не для меня!
Но – пригодилось в домашней хирургии! Бестрепетно снимала у своих родителей и детишек швы, обрабатывала и чистила раны, накладывала повязки. Соседи забегали показать порезы и ожоги...
Пластырей и сетчатых бинтов тогда практически не было, на специальных занятиях по десмургии (греч. «повязка + дело») студентов учили бинтовать любые части тела, в том числе и голову, и пятки – на круглые поверхности правильно накладывать бинты особенно сложно. Зачёту по десмургии хирурги-преподаватели придавали особое значение. Ведь успех операции во многом зависит от послеоперационного лечения, и повязки с лекарствами, правильно наложенные на раны, – залог выздоровления.
Тренировалась я дома на папе. Он с удовольствием подставлял голову, плечи и руки, иронично наблюдал, как я путаюсь в длиннющих бинтах, и терпеливо помогал сматывать использованные обратно. При этом скрупулезно проверял надёжность и удобство повязок – двигался, приседал, вертел головой. Может, эти перевязки напоминали ему о войне, где на Ленинградском фронте он был дважды контужен и госпитализирован, о первой любви к окулисту-врачу, встреченной в блокадном Ленинграде; о том, как сумел переправить её, беременную, на Большую землю в декабре 1941 из простреливаемого насквозь военного аэропорта на Ржевке...
По определению язвительных медсестёр, узнать, кто именно бинтовал больного, очень просто. Они любят говаривать: «Повязки, наложенные студентами, держатся до дверей смотровой. Интернов – до дверей палаты. Врачей – до ближайшего осмотра. Медсестрой – до выздоровления пациента».


История медицины

Кстати, в это же время студенты проходили курс по истории медицины. Учили, разумеется, не только Авиценну и Гиппократа, но и наркомов здравоохранения. С биографиями и портретами.
Учительница рассказывала:
– На экзамене одна студентка вытащила билет про Семашко. Встала посреди комнаты столбом, закатила глаза к потолку и со жгучей страстью воскликнула:
– Ничего не помню! Ну ни-че-го! Помню только, что красивый был мужчина!..

Анестезиология

На этом же курсе мы проходили обезболивание – анестезиологию. Проходили – громко сказано. Зашли и вышли. В маленькую комнату при кафедре факультетской хирургии, называемую «Музей анестезиологии». Там, на полках и витринах, хранились разные аппараты и предметы, применяемые для облегчения страдания пациентов в разные времена – от Гиппократа до наших дней. Их было настолько мало, что крошечной комнатки вполне хватало.
Запомнился большой деревянный молоток, старательно обёрнутый белой тряпкой:
– А это для чего?!  Не плотницкая ведь!
– Это – инструмент для «рауш-наркоза».
– Чаво?!
– Молоток для оглушения. В бессознательном состоянии пациент не умрёт от очень сильной боли, болевого шока. При ампутации конечности, например... Очень широко применялся в военной хирургии вплоть до ХХ века. Бить надо сзади по затылку, больной отключается минут на двадцать. Вполне достаточно времени, чтобы отпилить ногу и зашить рану, сформировать культю...
И ещё вспоминается случай, рассказанный Любкой-стоматологом уже в её практике:
– Осматриваю рот пожилому мужчине, там три с половиной зуба, и те еле держатся, корни сгнили, пальцем вытащить можно. Всё удалять нужно. Говорю, сейчас укольчик сделаю, чтобы не больно было. А он мне: – Рви, дочка, без наркоза! Я две войны прошёл! Что ж, сейчас не потерплю?!..

***

Во время учёбы на третьем курсе произошел случай, который я описала в рассказе «Покаяние», и к хирургии живота имеющий самое прямое отношение.


«Покаяние»
(рассказ)

Я записываю эту историю, чтобы избавиться от чувства вины, которое исподволь мучает меня более сорока лет. Пишу, как исповедь.
В 1980 году я, 20-летняя третьекурсница Педиатрического института, ждала автобуса после учебных занятий в «Куйбышевке». Больница им. Куйбышева (сейчас вернулись к старому названию – Мариинская) находится на Литейном проспекте, недалеко от пересечения его с Невским. Жила я в начале Невского, поэтому иногда заскакивала домой пообедать, чтобы потом мчаться на следующие лекции в институт, на далекую Выборгскую сторону.
Внезапно из толпы, ожидающей автобуса, прямо ко мне на грудь бросилась седая, неряшливо одетая женщина и залилась безудержными слезами. Я обомлела от неожиданности! Автоматически отшатнулась. Толпа раздвинулась, как бы отгораживаясь от нищенки и её жертвы, оставив нас один на один.
Первое, что возникло у меня в голове, – пёстрые юбки и слезливые крики цыганок, попрошайничающих в Александровском саду рядом с домом. И с детства вдолбленное – не обращай внимания на их слёзы и лохмотья, не вздумай растрогаться из-за жалобных причитаний, иначе сама отдашь мошенницам кошелёк!
Отшатнувшись, я окинула подозрительным взглядом женщину: неопрятная побирушка, седые нечесаные патлы закрывают морщинистое, измождённое лицо... Какие-то лохмотья, стоптанные башмаки... Подозрения усилились, и я попыталась отделаться от навязчивой бабки, отступая и прижимая к себе сумку, чтобы нищенка не выхватила её.
– Не уходите! – в голос взвыла старуха, хватая меня за руку. – У вас такое доброе лицо...
Я замерла. Так цыганки не говорят!
– У меня сын умер... – Тихое, безутешное...
Сказанное не прибавило доверия, скорее оттолкнуло. У всех побирушек кто-то болен, при смерти, нужно пять копеек на автобус, на лекарство, на...
Но я уже заглянула ей в глаза – и, внутренне охнув, отвела женщину в сторону, к стене дома. В нём находился кинотеатр «Аврора», радостно галдящая толпа как занавесом отгородила нас от всего мира.
– Он учёным был, инженером... – Старушка плакала в грязный платочек. – Единственный сынок у меня... Невеста у него была...  Говорил –  вот диплом защищу, и в ЗАГС! Такая милая девушка, так хотели пожениться... А он умер! Прямо перед свадьбой...
– Отчего?
– От операции! Тут, в Куйбышевке!
– А что за операция? Чем болел?
– А ничем не болел, милая моя! – Старуха взвыла в голос. – Ничем! Всегда здоровый был, хоть бы чихнул! Всю жизнь он с этим пупком жил, так и родился! И жил бы, так приспичило к доктору пойти – мол, мокрый пуп, всё время из него что-то течёт, как я с этим жениться пойду? Ох, дуралей... Ну девушке-то не всё равно, мокнет или нет... – Старушка зашлась кашлем, отсморкалась, успокоилась немного.
Я взяла её за руку, погладила дрожащую кисть. Синие вены переплетали холодные, отёчные пальцы с вросшим обручальным кольцом. На левой руке, не на правой. Значит – вдова.
– А дальше что было?
– Участковый в поликлинике сказал: «Иди к хирургу!». Тот – давай быстренько зашьём тебе пуп. Там, наверное, кожный мешочек, из которого пот льет. Делов, мол, на копейку. Зашьем, и пойдешь к своей невесте как новенький, она и не узнает ничего. Да и тут же, в смотровой поликлиничной, и зашил его, пуп-то!
– И что? – Я давно пропустила автобус, мутило от голода и усталости, но бросить плачущую мать я не могла.
– Да ничего! Такой радостный сын вернулся, тут же в ЗАГС с Алёнкой сбегали, заявление подали. Через неделю защитил диплом с отличием, – скорбные всхлипывания прервали рассказ... – Всегда отличником... был...
Я подождала, пока она снова сможет заговорить.
– А ещё через месяц живот надулся, заболел, скорую вызвали, она сюда, в Куйбышевку увезла. На другой день и помер, не приходя в себя, в реанимации. Даже не простилась с сыном... – Тихий голос осел, старушка как будто сдулась, как проткнутый воздушный шарик. Седые нечесаные волосы упали на лицо.
Дрожащие руки зашарили в сумочке, вытащили новый платок:
 – Прости, детка, что выплакалась тебе... Больше некому...
Она перекрестила меня и, шаркая стоптанными туфлями, исчезла в бесконечной толпе Невского.
А я осталась, сжигаемая стыдом за свое поведение. За смертный грех – гордыню! Оттолкнуть просящего о помощи – грех!
Сознаюсь, я забыла про неё в будничной круговерти.
Через два года, на пятом курсе мы, студенты, изучали урологию. На лекции в той же Куйбышевке доцент-уролог рассказывал о различных заболеваниях, студенты внимательно слушали, записывали...
– Ну-с, коллеги, поскольку вы – педиатры, я коротко коснусь пороков развития. Их желательно диагностировать и устранять в детском возрасте, иначе может случиться самое непредвиденное. Так что слушайте и мотайте на ус! – Лектор помолчал, вздыхая. – Несколько лет назад у нас был очень печальный случай. У молодого парня вовремя не устранили остатки протока, соединяющего мочевой пузырь и пупочную вену.
Преподаватель подошёл к плакату со схемой внутренних органов беременной женщины и плода:
– Во время беременности проток необходим для сброса мочи младенца через пуповину в организм матери. После рождения ребёнок начинает мочиться самостоятельно, и проток зарастает, превращаясь в связку, которую вы все учили на анатомии. В редких случаях этого не происходит, или происходит частично, тогда моча из пузыря продолжает просачиваться через пуп на переднюю брюшную стенку. Пациенты приходят к нам с синдромом «мокнущего пупка». При хорошей гигиене это безопасно, но при плохой – бактерии могут попасть внутрь, вызывая воспаление и прочие неприятности.
Доцент перешёл к следующей схеме:
– Диагностика данного порока развития чрезвычайно проста: введение окрашенной жидкости – например, синьки – через уретру в мочевой пузырь и наблюдение за отделяемым из пупка. Если оно окрашивается синим, значит, проток не зарос. Показана полостная операция, проток надо удалить с непременным тщательным швом и на коже, и на мочевом пузыре. Надо обязательно заштопать пузырь, иначе моча будет выбрасываться в брюшную полость! А лекцию про мочевой перитонит и его последствия вы уже слышали... Да-с...
Доцент отвернулся от плакатов, грустно поглядел на усердно записывающую аудиторию:
– Пару лет назад хирург в поликлиничных условиях зашил такой вот мокнущий пупок только с наружной стороны. Он принял его за кожную кисту и не обследовал надлежащим образом. В поликлинику пациент обратился перед свадьбой, чтобы «не осрамиться перед невестой». До свадьбы не дожил, как вы понимаете. Погиб от мочевого перитонита. Такой вот грустный случай.
И тут я вспомнила рыдающую женщину на автобусной остановке!
И обмерла от раскаяния – за ошибку того хирурга...  и за свою. Оба мы неправильно поставили диагноз – и не смогли помочь! Он – сыну, я – матери.
И уже никогда не сможем хотя бы повиниться!

Олимпиада 1980

Третий курс 1979-1980 годов запомнился ещё и летней Московской Олимпиадой. Соревнования и подготовка к ним проходили не только в Москве, но и в других городах: парусная регата в Таллине, футбольные матчи в Киеве, Минске и Ленинграде. Дружный Советский Союз... Как странно вспоминать, даже произносить это словосочетание сегодня... Когда Союз рассыпался на кусочки, многие бывшие побратимы ополчились друг на друга... А  Ленинград вообще перестал существовать, обратившись в незнакомый Санкт-Петербург, не родной – Петровский и декабристов, от которого остались лишь декорации зданий, – а чужой, наполненный пришлыми людьми, говорящими и думающими на грубом языке, не помнящие своих корней... Всего-то 40 лет прошло, даже не поколения сменились!..
Тогда, летом 1980 года, прибранный, разукрашенный к Олимпиаде центр города был заполнен яркими толпами горланящих на всех языках туристов. Незнакомое поведение, странные выкрики, пёстрые заграничные шмотки, непривычные лица и фигуры иностранцев шокировали. Мы вдруг увидели, как громаден и разнообразен мир за Железным занавесом! Мир – совершенно не похожий на будничный наш, а потому пугающий обывателей своей незнакомостью и непредсказуемостью. Не забуду, как, стоя со своей группой на колоннаде Исаакиевского собора и любуясь с высоты красотами родного города, вдруг услышала возмущённое шипение:
– Понаехали, понимашь! Дома не сидится! И чё зырят на нашенское, кто звал?!
Я с недоумением оглянулась и увидела пожилую пару, неприязненно косящуюся на моих замечательных студентов из Болгарии, восхищающихся красивейшими видами.
– Вы ведь тоже не ленинградцы, – негромко заметила я, оглядывая советские шмотки и топорные лица. – Что ж, и вас не пускать?!
– Как это?! – раскудахталась старуха. – Своих, русских?! Это всё нашенское, а эти пусть валят отсюда!
Я не стала связываться с быдлом, а быстренько увела группу подальше, устыдившись, что прекрасно говорящие по-русски болгары могут услышать злобный клёкот.
Билетов на соревнования, разумеется, не было и в помине. Кажется, их распределяли по рабочим предприятиям через профкомы, и достать можно было лишь «по блату». Но ужасно хотелось покрутиться в праздничных толпах, поглазеть на импортные шмотки и послушать заграничную речь! Поэтому однажды мы с Любкой поехали в Приморский Парк Победы, где на стадионе им. Кирова (теперь там стадион «Газпром Арена») был матч между какими-то командами из Африки.  То ли Камерун, то ли Замбези – не помню, да это было и не важно, главное – приобщиться к азарту праздника!
Приехали мы на трамвае поздно, основные толпы болельщиков уже прошли внутрь на стадион, широченные аллеи парка были почти пусты.
– Пошли к воротам! Может, кого и увидим. – Авантюристка-Любка потащила меня на далёкий гул толпы. – Вдруг билетик лишний есть!
– Ты что?! Какой лишний билетик?! Не театр ведь...
Но Любка всегда была права! Неожиданно на пустой площадке перед воротами возник высокий молодой человек приятной наружности. Он направился точнёхонько к нам и открыто протянул ошалевшей Любке билет на стадион:
– Извините, у меня есть только один билет! Может, вы хотите?..
Мы закоченели на палящем солнце.
Настоящий билет поблескивал лаковым картоном и казался волшебным пропуском на бал.
– Иди! – Я толкнула Любку к билету. – Ты ведь хотела!
– Одна? – Подружка прищурилась на меня. – Нет, только с тобой!
– У меня только один, – извиняющимся голосом промямлил парень. – Приятель не пришёл, второй у него. А одному на футбол...
Любка решительно взяла вожделенный билет, твёрдой рукой передала мне и уверенно взяла парня под локоть:
– Иди, Тошка! А мы пойдем, пройдёмся. Вы не возражаете?
Незнакомец изумлённо улыбнулся, тут же радостно приобнял решительную красотку за плечи (так было принято, без всякого заигрывания), и они растаяли в солнечном мареве. А я, обескураженная, пошла на трибуны!
Однако я вспомнила про Олимпиаду не для того, чтобы прославить очередную Любкину победу, а по медицинскому поводу.
Однажды весной весь поток (студенческий курс в 600 человек не помещался целиком в учебных аудиториях, поэтому его делили на два потока, по 300 человек в каждом) сидел и слушал лекцию. По окончании все встали и, обыденно переговариваясь, потекли к выходу из аудитории. Но в распахнувшихся дверях неожиданно возник затор – студентов почему-то не выпускали! Я по близорукости не смогла разглядеть, что именно «тромбирует проход» (как с лёгкой руки косноязычной преподавательницы мы обозначали помехи в движении). Тут же молва донесла: всем делают укол, какую-то прививку, и только привитых выпускают. Ни фига ж себе! Что за принудительная вакцинация взрослых людей?! Но никто не возражал, ситуацию «хошь-не-хошь» советские люди привычно воспринимали как данность, которую нужно принять, не заморачиваясь.
В широченных дверях, перегораживая их, стоял хлипкий переносной столик, на нём – длинные списки студентов. За столиком – двое в халатах. Один спрашивает фамилию и отмечает в списке галочкой, другой держит в руках «ааагромадную», размером с двухлитровую банку, пушку-шприц. Такой штуковины я никогда не видела ни до, ни после. Стеклянная объемистая бутылка, заполненная прозрачной жидкостью, на горлышке заканчивалась чёрной пробкой с дозатором, без иглы или шприца. Эту пробку на конце пушки медик прижимал к руке жертвы (ниже плеча, как прививку от ветрянки) и нажимал на курок в дозаторе. Порция вакцины впрыскивалась под кожу пациента без иглы, просто под давлением воздуха. Абсолютно безболезненно, моментально, без раздевания. Так, минут за десять, ловко прогнали весь наш поток, ничего не спрашивая и не объясняя. По принципу: «уколоться-забыться». И действительно, я побежала дальше по делам, абсолютно забыв о происшествии.
Но вечером вспомнила: место укола подозрительно распухло и покраснело. На другой день краснота и отёк распространились от плеча до локтя, появились боль и температура. Ещё через день рука распухла до такой степени, что не залезала в рукав платья, стала красная как помидор, я с трудом двигала ею. Головная боль, слабость и температура зашкаливали, но занятия пропустить было невозможно – на носу сессия! Надевала широкую футболку с короткими рукавами, халат накидывала криво, без левого рукава. Через несколько дней боль и краснота стянулись в громадный чёрный пузырь на месте укола: жуткую двухсантиметровую виноградину, окружённую пылающим венчиком воспаленной кожи и наполненную чёрной кровью. Страшно было смотреть на него, потрогать даже не пыталась. Спать на этом боку было невозможно!
Видимо, такие же явления были не только у меня, потому что пошли жалобы, и через неделю наконец-таки поступило объяснение из деканата: всем сделали прививку от чёрной оспы. Курс ошалел – за что?! Оказывается, из-за понаехавших на Олимпиаду гостей из центральной и прочих Африк бдительный Минздрав опасался вспышки особо опасных инфекций на территории принимающих городов. Всех медиков, в том числе и студентов, планировали бросить на тушение возможных очагов инфекции. Потому и привили заранее от чёрной оспы (вакцину от туберкулеза и гепатита все получили ещё на первом курсе при поступлении в институт, а прививки от чумы и сибирской язвы были токсичны и слишком опасны, чтобы вкалывать просто так всем подряд).
Через пару недель чёрная виноградина бесследно рассосалась, общее недомогание прошло, рука вновь стала залезать в рукав, я полностью выздоровела. И поняла, насколько страшно переболеть натуральной (не ветряной!) оспой! Мне ввели ослабленную вакцину, и я чуть не померла, а каково заболеть настоящей? Верная и мучительная смерть!

Корнет Плетнёв, сударыни!

Завершая тему третьего курса, хочу вспомнить маленький эпизод. Летняя сессия была не очень тяжелой, но студенты боялись её как чумы – надо было сдавать очередного медицинского кита. Фармакологию.
Сама по себе «фарма;» не страшна, надо только хорошо представлять себе принципы воздействия различных лекарств, их фармакотерапевтические группы, фармакологическое действие, способ применения и дозы. Вот и вся премудрость, делов-то! Ухватишь принцип – легко ляжет и всё остальное.
Преподаватели были терпеливые, понимали, что обычным студентам такое не осилить, а других нет, надо смириться и спокойно учить бездарей.  Толстенные фолианты и справочники тоже были привычно-непонятные, да и студенты к этому времени уже натасканы на зубрёжку. Поэтому особых трудностей от предмета не было бы, если бы не маленькое но: дети!
Педиатры в дополнение к общим знаниям обязаны запомнить, в каком возрасте какой препарат можно давать, а какой – нельзя. Зазубрить различие дозировок по возрасту и весу ребенка. Какое лекарство готовится в сиропчике, а какое – только в таблетках. Кроме этого, детский доктор должен хорошо представлять, умеет ли данное дитё глотать таблетки или полоскать горлышко, и захочет ли оно это делать, будучи больным. Иначе нужно выписывать уколы, против которых мама, конечно, будет истерически возражать и жаловаться в милицию на недопустимую жестокость врачей.
Это сейчас все сведения запрограммированы и введены в компьютер, который, если что, сам исправит промах врача. В пору моей юности ошибки исправляли экзаменаторы, причём очень болезненным способом – отработками и пересдачами.
От дозировок по возрасту и весу ребенка студенты тупели до такой степени, что требовалось «освежиться». Поэтому перед самой «фармо;й» мы с подружкой Наташей Шадриной поехали погулять по Петропавловке – солнечный июньский день манил. На свежем воздухе легче учить, не правда ли?
Приехали – и обмерли! На всем громадном зелёном газоне Кронверкской стороны раскинулся походный гусарский лагерь XIX века! Военные палатки с вензелями и штандартами, водопой для лошадей, золотистые кубы соломы, сена и картинно наваленные бревна создавали изумительную декорацию бивуака гусарского полка 30-х годов 19 века. Наташка, жительница окраинной Гражданки, удивлённо ахнула, а я, выросшая под указующей дланью Медного всадника, сразу поняла, что тут готовятся декорации для съемки кино. (Не могу не похвастаться: в 1974 г. на съемках «Звезды пленительного счастья» в толпе зевак смотрела, как на Сенатской площади убили генерала Милорадовича!). Какой фильм? У кого бы спросить – палатки пустые, ни актеров, ни съемочной группы... Ладно, бог с ними, киношниками, им «фарму;» учить не нужно, везёт же людям!..
Мы с Наташкой присели на брёвна, достали учебники и конспекты, но тут к коновязи подгарцевал бравый гусар с ташкой и в ментике и, картинно козырнув, представился: «Корнет Алексей Васильевич Плетнёв к вашим услугам, сударыни!». Барышни, разумеется, жеманно пожали плечиками, сделали вид, что ужасно заняты, и только из вежливости осведомились, что здесь, собственно, происходит. И получили исчерпывающий рапорт:
– Подготовка к съемкам фильма «О бедном гусаре замолвите слово», сударыни! Никто из съемочной группы на площадке не явствует-с. Корнет Плетнёв тренируется в выездке и вольтижировке по долгу службы-с.
– Нас тоже гоняют по корту, – горестно вздохнули мы с Наташкой.
После чего попотчевали лошадь и корнета кусочками сахара, сэкономленным от утреннего кофе, и получили в ответ одобрительные улыбки от угощённых.
Затем обе стороны куртуазно раскланялись и вернулись к исполнению своих обязанностей. Мы с Наташкой погрузились в учебники, актёр Станислав Садальский – ещё молодой и поджарый словно ловчая борзая! –  умчался выписывать пируэты верхом. Мы исподтишка провожали его взглядом. Вот и весь флирт! Жаль...
«Фармакологию» я сдала посредственно...


Практика после третьего курса

Практика после третьего курса была сестринская, то есть обязательная, поэтому наслаждаться проведением экскурсий я уже не могла. Только изредка меня просили подменить заболевшего гида или «провести Эрмитаж», от которого новенькие гиды шарахались как чёрт от ладана – уж очень большой и страшный!
Медсёстры нужны всем больницам, поэтому деканат распределял студентов на практику в медучреждения согласно месту жительства. Так мне повезло попасть в «недоношенный» роддом (№ 7, в начале Гороховой улицы, он специализировался на преждевременных родах).
Пишу «повезло» потому, что действительно много там насмотрелась и многому научилась. Рук не хватало, поэтому даже практикантки делали всё: и катетеры ставили, и кровь на анализы брали, даже швы на промежности снимали. Про внутримышечные (в ягодицу, «внутрипопочные») уколы я и не говорю: по 30-40 штук в день делала, так набила руку, что колола практически безболезненно, и ко мне стояла очередь, чем я очень гордилась.
Только внутривенные инъекции делали дипломированные медсёстры. Одна рассказывала:
– Мамочке одной надо было в вену залезть, а у неё руки все исколотые. Наркоманка, блин! Одни бугры и узлы на венах! Я уж и так смотрела, и этак, на кистях искала – живого места нет! А она спрашивает: «Вы что, вену ищите? Дайте-ко мне!». Берёт шприц, подходит к зеркалу над раковиной – хоп! – и втыкает иглу себе в шею! Прямо в яремную вену! Точнёхонько! Не прицеливаясь! Я чуть в обморок не хлопнулась!..
В ординаторской врач рассказывал:
– Назначил роженице антибиотик внутримышечно, попросил стажёрку приготовить, жду у кресла. Жду-жду, а её всё нет! Куда запропастилась? Не выдержал, иду в процедурную, искать. А она там стоит, лекарство из ампулы набирает... в клизму! И водой разводит!
– Ты что делаешь?! – спрашиваю.
– Доктор, вы же сами сказали «внутрипопочно»! Вот клизму и готовлю!

Глава пятая. Четвёртый год обучения
Пропедевтика детских болезней

Наконец-то студентов допустили к детям!
Поначалу, конечно, к здоровым, чтобы молодежь усвоила, что такое обычный ребёнок – здоровый и счастливый. Как он должен есть, спать, развиваться физически и умственно, причём по возрастам! Ибо всему своё время! Например, трёхлетний малыш с удовольствием оставляет маму, чтобы пойти в детский сад. В два года он ещё цепляется за материнскую юбку, прячась от незнакомого взрослого, в пять – со всех ног мчится к друзьям. И не дай бог, если в пять он будет вести себя как двухлетка, или наоборот!
Правда, на лекциях нам рассказывали об академике А. Ф. Туре, настолько располагающем к себе, что полуторагодовалые малыши оставляли родителей и сами ковыляли к нему в руки! Но это – уникальный случай, характеризующий изумительного детского доктора Александра Фёдоровича!
 Пропедевтика (греч.) – это вступление в науку, изложенное в сжатой и элементарной форме. Вот только введение в необъятную науку «Педиатрия» занимало целый год учебы, ежедневных занятий и лекций.

***
Отвлекаясь от последовательного изложения истории моей учёбы, я хочу напомнить уважаемому читателю, что отношение к детям, как к особым организмам, – явление, сравнительно новое в истории человечества.
В античной медицине детьми и женщинами в отдельности вообще не занимались, все болезни делились на «внешние» (хирургические «руки-ноги») и «внутренние» (терапевтическое «тело»), как, собственно, и осталось в терминологии до сих пор на 2500 лет. Головой вообще никто не занимался, она – дело тёмное. Ещё где-то в теле обитала душа, Психея, у неё были свои, психические болезни.
В средние века ребёнка считали маленькой копией взрослого, даже одевали его в точности по взрослой моде. Это представление хорошо иллюстрируют картины и портреты того времени. Даже младенца Христа на коленях у Богородицы изображали как крохотного взрослого человечка и по пропорциям тела, и по развитию мускулатуры. Только Возрождение изменило подход – лишь с того времени мы видим на картинах пухлого, большеголового и неуклюжего мальчика. Кстати, одна современная девица возмущалась при мне на экскурсии по Эрмитажу: «Вопиющее гендерное неравенство! Богоматерь рисуют только с мальчиком, хоть бы раз – с девочкой! Безобразие!».
В трактатах по медицине только с середины 19 века есть указания по уходу и вскармливанию младенца, но не более того.
Так что педиатрия как наука – молодая, ей всего-то лет 100!

Накормить

Одно из самых трудных заданий по изучению здорового малыша было «накормить ребенка». Не в смысле всунуть ему ложку с кашей в рот «за маму, за папу...», а разработать схему сбалансированного питания для конкретного младенца по белкам, жирам и углеводам – с учётом его возраста, упитанности, особенностей развития...
Да и просто технически «сунуть сиську» тоже надо было уметь.
– Вы только не суетитесь, если вам достанется этот вопрос на экзамене, – терпеливо растолковывал недоумевающим парням-студентам мужчина-преподаватель. – Вопрос формулируется «Техника грудного вскармливания». Техника! А не демонстрация! – Он свирепо оборачивался к смущённым девушкам, сам краснея как вареный рак. Видимо, было, что вспомнить. – Попытайтесь внятно объяснить на словах. Не на себе!
– А то ведь грудь из халата чуть ли на стол к экзаменатору выворачивают! – кипятился почтенный профессор на лекции, потешая аудиторию. – Чуть ли ни свою молочную железу доценту в рот запихивают! Срамотища!
На Государственном экзамене по педиатрии моему приятелю «повезло» – достался именно сакраментальный вопрос: «Техника грудного вскармливания». Приятель два года подряд всерьёз занимался кардиологией детского возраста, специализируясь на пороках развития сердца. Серьёзнейшая наука! Гордясь собой, он надеялся блеснуть опытом и знаниями перед Государственной комиссией, а тут – такой вопрос! Облом!
Будущий кардиохирург покраснел, побледнел, безнадежно перечитал билет, примирился с неминуемым и медленно, оттягивая ужасный финал, начал:
– Прежде всего, надо вымыть руки...
– Достаточно! – радостно перебил маститый профессор. – Этот вопрос вы знаете! Переходите к следующему!..

***
Рассчитать схему питания было очень непросто. Нас готовили к работе на всем пространстве Советского Союза, и в тундре, и в аулах, а накормить младенца педиатр обязан в любых условиях. Даже если всё идеально, младенчик кормится грудью и молока хватает, то все равно в три месяца надо вводить прикорм – яичный желток, яблочко, кашки, пюре, и надо грамотно советовать матери как технически это делать.
Надобно отметить, что в замечательные советские годы часто самой кормящей маме не хватало питания, педиатр должен был оценивать и «молочность» матери. Послевоенный дефицит бабушек и дедушек приводил к тому, что элементарные знания, передающиеся из поколения в поколение, были утеряны. Гражданская и Отечественная войны, внутренний террор и миграции населения сделали своё чёрное дело: «Прервалась дней связующая нить...». Молодым мамочкам часто не с кем было посоветоваться, узнать, чем заменить яблоки и овощи зимой, когда их не было даже на базаре, можно ли давать коровье или козье молоко и т.д... Именно этому и учили педиатров и медсестёр «молочных кухонь».
Если у матери нет молока, и в молочной кухне нет донорского, то надо разводить магазинные молочные смеси, какие именно. Если вообще в продаже есть смесь! Как, в каких пропорциях, чем разводить, можно ли употреблять местную воду, как её обеззараживать. Если нет смесей – давать разведённое коровье молоко. Или козье. Если уж совсем ничего нет –  каким-то образом подогнать переслащённую гадость под названием «сгущёнка» под хоть какое-нибудь подобие детского питания.
Все белковые, углеводные, жировые и солевые составляющие надо было знать наизусть, интернетов не было!
А если у ребёнка диабет, понос, почки не работают, или ещё какая врожденная патология, или он – недоношенный? То есть требует отдельного «диетического стола»? Всё надо учитывать врачу при составлении рациона! Бедные студенты – ум заходил за разум!

***
Очаровательная Лейла Катукия, выросшая в прекрасном Тбилиси и не знавшая дефицита питания и витаминов, третий раз (последний, после него – отчисление из института!) пересдававшая «Пропедевтику», не заморачивалась такими мелочами. На вопрос экзаменатора:
– Чем вы накормите здорового новорождённого при отсутствии грудного молока? – Лейла пожала точёными плечиками, чарующе улыбнулась и ответила с характерным грузинским акцентом:
– Вах, в чём проблэ;ма? Чем-нибудь накормлю!
– Хм! А чем именно? – всерьёз заинтересовалась экзаменационная комиссия.
– Са;лат дам! – ни на секунду не задумалась Лейла. В Грузии без кинзы не живут, не правда ли?
Уважаемая комиссия опешила: новорождённому – салат?! Сырые овощи, даже не овощи, а траву?! Студентка в своём уме?!
Но добрые детские доктора пожалели девушку и стали её вытягивать, задавая наводящие вопросы:
– Но ведь вы вряд ли дадите младенцу свежие овощи? Да? Вы, наверное, имели в виду, что сварите их и разотрёте, ведь у новорождённого нет зубов? – Обаятельная грузинка очень удивилась неожиданному факту, но смекнула, что профессорам виднее, поэтому согласно закивала. – Пюре, да? А чем вы пюре разведёте – водой или молоком? А?.. Конечно, молоком! Так вы дадите новорождённому молоко, не так ли?..
Лейлу дотянули-таки до пятого курса. Она окончательно срезалась уже на военной кафедре, где суровые офицеры не простили милой девушке незнание действия нервнопаралитических газов. А жаль! Так славно шла вперед, абсолютно ничему не учась...

***
По окончании шестого года обучения, на Государственном экзамене по Педиатрии тоже надо было решить задачку с кормёжкой, но там давали сложные ситуации, требовавшие действительно врачебных знаний и опыта, – больные и недоношенные дети, дети с пороками развития, матери-алкоголички и т.д.
Рыжий Вася – милый, неказистый и очень добрый – был из Карелии, где катастрофически не хватало педиатров. Республика оплачивала его обучение как национального посланца, давала повышенную стипендию – только выучись и вернись к нам, родной!
Выгнать его было невозможно – «нац. кадр». Даже военную кафедру он сдал, честно прослужив целый месяц на военных сборах. Преподаватели боялись Васиного дремучего невежества, поэтому спрашивали крайне осторожно – не дай бог спросить то, что он не знает!
Дотянули до «госа» по Педиатрии с обязательным вопросом по вскармливанию. За шесть нелёгких лет Рыжего знал уже весь институт, поэтому и спрашивали, как начинающего первокурсника:
– Чем вы накормите здорового новорождённого?
– Молоком! – сияя, воскликнул Вася, и счастливая комиссия облегчённо выдохнула. Слава тебе, господи! Хоть чему-то научили!
От радости какой-то рассеянный профессор потерял бдительность и вякнул лишнее:
– Каким молоком?
– Сгущённым, разумеется! – уверенно ответил нац. кадр.
Его кое-как подтянули на «тройку», вручили диплом и отправили в родную Карелию.

***

Преподавательница нашей группы по Пропедевтике детских болезней, кажется, её звали Татьяна Михайловна, полная, спокойная и улыбчивая, обучая несмышленышей сложностям вскармливания, однажды рассказала нам случай, врезавшийся мне в память.

 «Свой!»
(рассказ)

Василисы Прекрасные и Премудрые бывают не только в сказке...
В детском отделении работала умница-медсестра. Всем хороша: и смышленая, и работящая, и прехорошенькая, одно плохо – бесплодная. Вы заметили, что у прекрасных Василис никогда не бывает детей? Так и наша Катюша: за 10-15 лет супружеской жизни чем только не лечилась, даже на богомолье втихаря ездила, но безрезультатно.
В то время, сто лет назад, в Ленинграде никто и не слышал о суррогатном материнстве, искусственного оплодотворения не было вовсе, бездетная пара могла усыновить только уже рождённого малыша из дома малютки или из детского дома, куда передавались детки старше трёх лет. Так что шанс получить реального новорождённого был равен выигрышу в лотерею.
Безутешный муж Иван-царевич не мыслил семью без наследника, а любимая свекровь с усердием бабы-Бабарихи жужжала сыночку на ухо, что как бесплодное дерево изымают из сада, так и бесплодную жену надо заменить, раз не благословил Господь... Послушный сынок уже стал поглядывать налево... Оценив ситуацию, премудрая Катерина решила, что втихаря возьмет отказничка из своего же Педиатрического роддома, благо роддом через дорогу от их отделения, ничего мужу не говоря. Всё равно Иванушка-дурачок не догадается!
Сказано – сделано! Стоически жертвуя фигурой, Василиса Прекрасная перешла исключительно на манную кашу, чтобы располнеть до такой степени, что уж не отличишь беременную от не таковой. Стала носить только размеры оверсайз и плоские башмаки «прощай, молодость». Портила летящую походку «от бедра», демонстративно переваливаясь с бочка на бочок, и изображала утреннюю рвоту настолько умело, что даже сварливая свекровь смягчилась и перестала попрекать невестку бесплодием. Время шло, упорная Катька героически продолжала портить идеальную фигуру, муж в восторге обнимал ненаглядный круглый живот. Одновременно знакомые медсёстры и врачи рыскали в поисках мамаши, собиравшейся отказаться от ребенка.
Где-то через полгода на горизонте замаячила юная бедняжка, узнавшая о нежелательной беременности слишком поздно для прерывания. Бедолага получила выволочку от гинеколога за опоздание, от собственной матери – за беспутное поведение, от будущего отца – за детскую наивность. Словом, ситуация для бедной девочки была пиковой. Что делать с никому не нужным младенцем? Куда его девать? Не в детдом же сдавать! И тут вдруг ей пообещали пристроить малыша в хорошую семью! Втихаря! Никто ничего не узнает! О, радость, о, счастье! Гинеколог из женской консультации связалась с Катькиной заведующей, та – с Премудрой медсестрой, и все с надеждой стали ждать благополучного исхода.
В назначенный срок девчонка пошла рожать. Дали знать Катьке, и у той тут же начались схватки, с коими она была госпитализирована по всем правилам. Взволнованный муж, отвезя жену-роженицу, завалился в местную распивочную, специально организованную напротив роддома, чтобы тоскующие в ожидании родов молодые папаши не приставали к врачам, а имели, чем заняться.
Девчонка родила. Отличного, здорового, горластого мальчишку. Весом 3,5 кг, длиной тела 50 см, что было немедленно доложено ожидающей Катерине. Ребёнка обмыли, завернули в пелёнки и предъявили через окно новоявленным отцу и бабушке. Обалдевший от счастья Иван-царевич помчался покупать кинокамеру, чтобы запечатлеть торжественный выход из роддома, деловая баба-Бабариха изводила продавщиц, выбирая импортные детские коляски и кружевные распашонки для новорожденного.  Хеппи энд! Тут бы и сказке конец...
Да не тут-то было.
Девчонка полюбила сыночка и не захотела его отдавать. Ни за что! И её мать, и злополучный папаша, и посвящённые в план акушерки – все пытались уговорить отказаться, но юная мать была тверда как кремень! Сына не отдам! Тогда, в желании её убедить, одна из медсестёр рассказала, в какую хорошую семью попадёт малыш, и даже показала ей ждущую в соседней палате Катьку.
Стоп! Это – криминал! Медперсонал не имеет права разглашать личные данные усыновителя или усыновляемого. Чтобы потом биологические родители не смогли шантажировать или как-либо воздействовать на приёмных или на самих детей. Медицинское преступление. После него приёмные родители ни при каких обстоятельствах не могут забрать дитя. Даже, если от ребёнка официально отказались. Точка.
Катерина и акушерки взвыли от ужаса. Ребёнок уже предъявлен! Точно указаны вес, пол, дата рождения. Даже сказочная Василиса не может достать из рукава точно такого же новорождённого! Кошмар! Что делать?! И разрулить ситуацию нужно за неделю: ведь на седьмой день младенца выписывают из роддома! Под фанфары, сьемки на кинокамеру, и в импортной коляске! Без вариантов!
Катька с горя похудела на 10 кг. Раскрыть страшную правду Иванушке-дурачку и бабе-Бабарихе она была не в силах – немедленный развод с изгнанием из дома. Соврать, что ребёнок умер в роддоме, тоже невозможно: это – грандиозный суд с экспертизой, предъявлением трупа, документов... Девчонка, поняв, что произошло, не дожидаясь выписки упорхнула с сыночком, боясь, что того отберут силой.
Катька Прекрасная поседела от переживаний и горьких дум – как выкрутиться из пиковой ситуации? Где взять другого ребёнка?
И тут из неоткуда соткалась сказочная фея – Татьяна Михайловна, наша преподаватель и заведующая отделением, на котором работала Василиса Прекрасная. Как-то раз, придя утром на работу, она увидела в ординаторской парочку чрезвычайно довольных парней-педиатров, дежуривших ночью. Подозрительно покосившись на развесёлые рожи и приняв отчёт, что за смену никаких происшествий не было, врач заторопилась в палату к самому тяжёлому пациенту – дистрофику Ваньке.
Трёхмесячный малыш умирал от истощения. В той деревне, где он родился, никто не обратил внимания, что у матери нет молока. Плачущему младенцу просто затыкали рот тряпицей с нажёванным хлебом, чтобы он не вопил, а мать посылали на полевые работы – рук-то не хватает! Когда ребёнок совсем превратился в скелет, его показали местной фельдшерице. Та ужаснулась и срочно переправила доходягу в Педиатрический, а семья от него отказалась, потому что козе понятно, что он не выживет, и вообще – кому такой нужен?!
При поступлении в стационар у ребёнка была выявлена дистрофия третьей степени (самая тяжёлая!), авитаминоз и отставание физического и умственного развития.
– Такие детки – самые сложные, – грустно говорила студентам Татьяна Михайловна. – Они не требуют питья, пищи, у них ни на что нет сил. Даже закрыть глаза. Высыхают роговицы. Тут уход – самое главное. И накормить его мы тоже не можем, потому, что организм отторгает пищу. Рвота и понос. Только льём по капельнице солевые, витаминные и белковые растворы, в надежде продержаться, пока кишечник сам восстановится и начнет всасывать. Но восстановится ли он... – Доцент тяжко вздохнула.
В то время никаких внутривенных пищевых смесей не было, да и заменители грудного молока были настолько несовершенны, что их применяли уж в самых крайних случаях. При недостатке молока выписывали донорское – «молочные» матери сцеживались и относили бутылочки на молочную кухню, откуда их передавали нуждающимся семьям.
Проблема тяжелых дистрофиков в том, что и донорское грудное, и даже воду их желудок отторгает, не в силах переварить. Покормишь через соску – рвота.
Молодым и рьяным дежурантам надоело валандаться с рвотными массами каждые 15 минут. Тишком, когда никого из врачей рядом не было, они на свой страх и риск – всё равно помрёт! – ввели в вену задохлику полкубика разбавленного спирта. Типа напоили его водкой в надежде, что пьянице нужно будет закусить. Так и случилось! Доходяга очнулся, заорал и потребовал пищи! Тут же шустрые ребятки подогнали к умирающему чужую мамку «по-сисястее», которая с удовольствием отдала бедняжке излишки молочной продукции. Ребёнок ожил! Через полчаса потребовал ещё! И ещё!.. В общем, когда зав. отделением навестила пациента – тот дрыхнул сном праведника, сытый и счастливый. Через пару дней язвочки от авитаминоза на тельце закрылись, щёчки порозовели, голодный понос прекратился – из мертвеца пациент превратился в подающего надежды задохлика.
Изумлённая Татьяна Михайловна помчалась в роддом, нашла безутешную Катьку и тайком показала ей воскресшего Ваньку. Обе пришли в восторг от внезапно открывшихся перспектив и начали срочно думать, как спланировать военную операцию. Ведь Ванька был ещё очень слаб, его нельзя было выписывать. Кроме того, ему уже исполнилось четыре месяца, то есть скоро он начнет поворачиваться, есть яблочко, что уж никак не подходит новорождённому. А как объяснить это опытной бабушке и участковому педиатру? Решили тянуть время!
Хитрая фея-доцент и Василиса Премудрая объявили родным, что малыш подцепил какую-то хворь, поэтому его вместе с матерью срочно из роддома перевели на детское отделение и изолировали в инфекционный бокс, закрытый для посещений. Лечение займет около месяца. Ждите.
Отец повздыхал, посетовал, да ничего не поделаешь, будем снимать на камеру через месяц! Но сварливая и подозрительная свекровь тут же смекнула, что образованная невестка водит её за нос! Как это – только что внук был здоровым и толстым, а заболел так, что с тела спал?! Э-э-э, нет! Я не лыком шита! Ну-ка, покажите мне ребёночка! Сама посмотрю!
Учёная фея поняла, что с напористой бабой-Бабарихой ей не тягаться. Придется показать.
В назначенный срок тощенького Ваньку завернули в пеленки на манер новорождённого и сытно накормили, чтобы спал и не было видно цвета глаз. Катерина с младенцем на руках, волнуясь, встала за толстенное стекло. Рядом пристроилась готовая к бою Татьяна Михайловна.
Отец увидел запелёнатый сверток и расчувствовался настолько, что прослезился. Прижался к стеклу, где жена с сыном стояли, да так и замер, не в силах вымолвить хоть слово.
Свекровь молча и пристально рассматривала младенца. Тщательно. Ощупывала глазами каждый сантиметр худенького личика. Наконец, шумно выдохнула и удовлетворённо отвалилась от стекла:
– Уши! – счастливо произнесла, любуясь лысенькой головёнкой. – Уши его! Точь-в-точь, как у моего были, когда родился! Свой! Наш!
За стеклом облегчённо выдохнули все, включая Ваньку.
– Ну, главный экзамен мы сдали! – Зав. отделением возликовала, как после защиты кандидатской. – Теперь вас надо выписать побыстрее, пока он действительно какую-нибудь заразу не подцепил.
– Ой, нет! – струсила доблестная Катька. – Свекровь как распелёнатым его увидит, сразу смекнёт, что он не новорождённый! Сожрёт меня с потрохами!
– Ха! Как же! – усмехнулась кандидат медицинских наук, деловито усаживаясь за рабочий стол. – Сейчас мы такую выписку напишем – никакой бабе-Бабарихе не раскусить! А участковому педиатру и подавно!
– Ой ли? – усомнилась умница-Василиса. – Ему ведь по возрасту яблочко и каши давать надо... Да и переворачиваться скоро начнет...
– Ну ты, любящая мамочка! Дитёнка уж в университет записала! Нет, дорогая. Из дистрофии третьей степени так просто не выходят, сама знаешь. Ему ещё лечиться и лечиться. Ванька и по весу, и по развитию ещё несколько месяцев отставать будет, сойдет за месячного. Теперь слушай внимательно и запоминай: пишу назначения по выходу из дистрофии! Кормить только донорским с молочной кухни и в режиме новорождённого, а то и чаще, витамины и железо в каплях. Уход и массажи ты сама знаешь, делать неукоснительно! В поликлинику отнесёшь только выписку – ребенка переводим в амбулаторное отделение при больнице, то есть ко мне на приём. А уж потом, когда он начнет набирать вес и подтягиваться физически и умственно, тут и сама бабушка увидит, какой внук-богатырь растет. Ещё больше любить будет! Так всё и утрясется. А при окончательном выздоровлении и переводе в поликлинику я с участковым сама поговорю.
Катерину Премудрую с сыном выписали через два дня. Торжественный выход из больницы снимал на импортную кинокамеру сам Иван-царевич. Сватья баба-Бабариха с гордостью везла внука в супер-коляске. Василиса, постройневшая от переживаний и по-прежнему Прекрасная, отдала крёстной фее громадный букет алых роз.
И стали они жить-поживать да добра наживать!

***

На четвёртом курсе я училась два раза, потому что вышла замуж и, естественно, тут же забеременела. По правилам высшего обучения беременная студентка могла взять два годовых академических отпуска: первый – с третьего месяца беременности до родов, и второй – по уходу за ребенком до годовалого возраста малыша.
Я благоразумно рассудила, что бегать на занятия я смогу до самых родов, а сидеть с младенцем некому, поэтому эти два года взяла «одним куском» уже после рождения дочки. Действительно, отдавать бессловесного и писающего кроху в ясли с годовалого возраста – варварство! Дочка росла дома два года.
«Хотели, как лучше, а получилось – как всегда!». В результате первый раз четвертый курс я пробегала на сносях, и его почему-то не засчитали. Без объяснения причин. Через два года, отдав дочку в ясли, повторяла те же предметы, что, в конечном счёте, оказалось не так уж плохо, ибо повторенье – мать ученья. Хотя... Первый раз четвертый курс я проходила с тяжёлым токсикозом беременных, второй раз – с недосыпом и уходом за младенцем, поэтому это время мне запомнилось только самыми выдающимися событиями. Например, курсом судебной медицины.
 
Судебная медицина

«Судебку» изучали утром на практических занятиях в специализированном морге, в учебных классах кафедры, и лекционным курсом после обеда. Теорию объясняли по учебнику с чёрно-белыми иллюстрациями, по кошмару изображённого ни с чем не сравнимого. Фильмы Стенли Кубрика и современные компьютерные ужастики отдыхают.
На практических занятиях в морге эти картинки представали уже в натуральной величине, цвете и запахе. На послеобеденных лекциях тоже было на что посмотреть. Впрочем, на студенческий аппетит предвкушение лекции по «судебке» не влияло. Пустые желудки медиков выдерживают всё, только дайте время пожрать!
Результаты вскрытия, производимого специалистом, являются абсолютной медицинской и юридически удостоверенной картиной болезни. Поэтому так широко распространена печальная шутка: «Паталогоанатом – лучший диагност!». Если во время вскрытия лечебный диагноз не подтвердился, или выяснилось, что больной умер от неправильного лечения или врачебной ошибки – это финиш! Приговор для лечащего врача. Официальный протокол вскрытия вместе с историей болезни прямой наводкой идёт в прокуратуру, и каждый врач знает об этом! И помнит еженощно и ежечасно! Именно поэтому опытные преподаватели вдалбливали студентам: «Сделал – напиши! Не сделал – дважды напиши! История болезни пишется не для себя, а для прокурора!».
Закон обязательного присутствия врача на посмертном вскрытии, кстати, был хорошим стимулом эффективного лечения, ибо никому не хочется смотреть на подобную процедуру. Но, к сожалению, способствовал и безжалостной выписке терминальных больных домой, где они погибали без помощи, в мучениях и одиночестве. Первый ленинградский хостел для онкологических больных открыли уже где-то в конце 80-х.

Судебно-медицинский морг

Судебно-медицинский морг находился на территории всё той же незабвенной Куйбышевки, в сторонке от клинических корпусов. Незаметное приземистое здание с дверью, выходящей не в ухоженный скверик, где лениво прогуливались выздоравливающие и пулей пролетал озабоченный персонал, а в сторону – к полустёртой табличке: «Посторонним вход...», к заасфальтированному тупичку с воротами для въезда спецтранспорта: «Скорых», «труповозок» и милицейских газиков.
От невзрачных широких дверей, занавешенных от мух разрезанным пластиком, ничем не пахло. Лишь изредка оттуда выходили покурить дюжие дядьки в длинных чёрных прорезиненных передниках и высоких резиновых сапогах. Подсобные рабочие неспешно усаживались на корточки рядом с открытой дверью, щурились на прогуливающихся вдалеке больных, негромко переговаривались, курили, вздыхали. Только медперсонал знал, чему именно они подсобляют. Знал потому, что, повторяю, по закону Минздрава, лечащий врач из клиники обязан присутствовать на вскрытии своего бывшего больного. Хочешь – не хочешь, а не отвертишься. Точка.
Когда первый раз наша учебная группа 4-курсников вошла в низкий полутёмный зал с тремя столами посередине, все столы были заняты. И все столы до сих пор – сорок лет прошло! – стоят перед глазами.
Каждый.
На крайнем правом лежало то, что осталось от мужчины, которого переехал трамвай. Верх туловища, одетый в отглаженную клетчатую рубашку с аккуратно застегнутыми пуговицами, безмятежно лежал как на кровати. Ниже, по поясу, кровавое месиво было скручено в виде песочных часов, словно конфетный фантик. Я, холодея, вспомнила ужасную «мясорубку» из «Сталкера» Стругацких. Нижняя часть туловища – таз и ноги в брюках и начищенных ботинках – покоилась отдельно на том же столе.
На среднем лежала полностью обнаженная девушка лет семнадцати. Более красивого тела я не видела никогда в жизни – изумительные пропорции юной греческой нимфы! Юная Венера Милосская... с руками, но без головы. Голова лежала отдельно, замотанная простыней. На девушку, прямо на голову упала бетонная балка со стройки.
К левому столу преподаватель подвёл нашу группу. Студенты привычно обступили полукругом оцинкованный стол, а я, еле дыша, на последних неделях беременности, устроилась на табуретке, подальше, спрятавшись за широкими спинами однокурсников. Было очень тихо, преподаватель негромко зачитывал данные умершей в больнице старушки, её историю болезни, анализы. Лечащий врач понуро мыкался за спиной патологоанатома. Его тоже мутило.
Патологоанатом закончил читать посмертное заключение, с интересом посмотрел на труп, а потом равнодушно – на студентов, замерших вокруг стола молчаливым полукругом:
– Перед тем, как производить вскрытие, необходимо убедиться, что человек мёртв. Потому что после первого же разреза спасти его уже не представляется возможным. Итак, какие признаки смерти доказывают, что перед нами – мёртвое тело? – обратился он к ближайшему студенту.
Я вспомнила знаменитую легенду о похороненном заживо Гоголе, представила себе ощущения живьём вскрываемого человека, отошла ещё дальше от стола и постаралась сделаться незаметной.
Села за спинами парней из группы и начала дышать через рот – и так тошнило от токсикоза, а тут ещё этот кошмар... Вспомнились наставления для будущих мам от великих врачевателей Плиния и Галена: смотреть только на прекрасные и гармоничные вещи, картины и природу, чтобы ребёнок родился столь же благообразным. Ха! Как же! Им хорошо, в античности и в Средневековье... Я мельком, между загораживающими халатами, бросила взгляд на стол и поспешно отвернулась. После таких вот занятий и рождаются «ни мышонок, ни лягушка, ни неведома зверюшка...».
 Мне повезло: никто беременную из тихого укрытия не вытаскивал, работать не заставлял, даже «домашку» не спрашивали. Я тихо дремала в уголке, проснувшись только при неожиданном вскрике и внезапном гудении голосов – находка на вскрытии. Оказалось, что у бедной покойницы была, видимо, врожденная патология почек, никак не проявившаяся при жизни. Лечащий врач возликовал – теперь понятно, почему лекарства не работали, он не виноват в смерти! Патологоанатом оживился и, словно гончая, взявшая след, помчался выспрашивать родственников – на что жаловалась больная? Измученные ожиданием родственники слёзно просили только об одном – скорейших похоронах...
На учебных занятиях на кафедре будущим педиатрам однажды показали и детские трупики. Они были так похожи на резиновых пупсов, продающихся в игрушечных магазинах, что я даже сначала не поняла, что это. Беленькие или смуглые, одинаково застывшие и не вызывающие никаких чувств – ну точно, будто пупсы на прилавке. Пухлощекие одинаковые личики с закрытыми глазами и ротиками ничего не выражали. Голенькие крепкие тела ровным рядом лежали на оцинкованном столе, видимо, дожидаясь вскрытия. Преподаватель молча кивнул на них, печально поджал губы и увёл группу в учебный класс.
На лекциях объясняли, в том числе, и криминальную экспертизу, одной из частей которой является осмотр места происшествия. Помнится, в очередной раз наслаждаясь игрой Высоцкого в сцене осмотра комнаты убитой Ларисы Груздевой из фильма «Место встречи изменить нельзя», я обратила внимание на исключительно точный протокол осмотра – как по учебнику! Академический! Уж не знаю, кто конкретно сочинял эту сцену – братья Вайнеры или Говорухин, – но написана она профессионально! Респект!


Акушерство и гинекология

Их нам преподавала сама профессор Нина Васильевна Кобозева в незабвенной Четвертой аудитории, когда-то заботливо опекаемой моей Любкой.
Первый ряд кресел лекционного зала традиционно занимали доценты с преподавателями и ассистентами. Со студенческой галерки я увидела постаревшие знакомые лица: и кругленького доцента Юрий-Саныча Гуркина, и по-прежнему полную и энергичную зав. лабораторией, мою Ирину Николаевну Зайцеву. Рядом мелькали чёрным и белым затылками Сашенька с Пашенькой. Оба были чрезвычайно заняты: Сашенька круглым детским почерком конспектировал каждое слово, Пашенька с блеском распускал хвост перед очередной лаборанточкой, заведовавшей аудиторией. Всё вернулось на круги своя.
Акушерство как таковое педиатрам не нужно знать, ведь они занимаются не роженицами, а новорождёнными, которых «проходят» на курсе неонатологии, это отдельная специальность. Причём, настолько специфическая, что бытует поговорка: «взрослые» врачи боятся «детских» хворей; «детские» – болезней новорождённых; а неонатологов озолоти – они не подойдут к недоношенным детям. Настолько разные организмы, болезни, проблемы, лечение. Разные миры!
Поэтому Нина Васильевна, в основном, рассказывала будущим педиатрам о пороках развития женской половой сферы, с которыми те могут столкнуться. Причём, иногда – в первые же минуты жизни ребёнка.
 При неправильном формировании наружных половых органов зачастую невозможно сказать мамочке, кто у неё родился: мальчик или девочка! В русском и английском языках существует нейтральное «бэби», «ребёнок», «младенец», «дитя» – бесполое обозначение. Это спасает и родителей, и персонал в случае аномального развития. В других языках, например, иврите, пол строго определяется и глаголами, и структурой предложения, там не существует среднего рода, нет «оно».
Много позже, работая в генетическом центре израильской больницы, я была потрясена фразой профессора-генетика Ри;вки Ка;рми, которая обращала внимание персонала на смятение матерей, родивших гермафродита. Удивительно, но ужас родителей вызван не уродством ребенка – с этим пустяком справимся, израильская медицина работает, – а тем, что они не могут объявить о пополнении в семействе, ведь нет слова для обозначения новорождённого неопределенного пола. Как же созвать на пир гостей и родных? Как назначить торжественную дату обрезания? И будет ли обрезание? Чего именно? Это – реальная проблема!..
В России в таких случаях обескураженные родители идут прямехонько к участковому педиатру, то есть к нам, и мы должны заранее знать, что с этим делать и как разговаривать с шокированной роднёй.

Аномалии развития в гинекологии

Аномалии развития могут быть и внутренних органов, чего глазами не увидишь. Помнится, Нина Васильевна рассказала про случай, произошедший в Петербурге в конце 19 века и широко описанный в медицинской литературе.
Спорили два акушерских светила (кажется, это были профессор Э.-А.Я. Крассовский и профессор Д.О. Отт) о том, беременна некая женщина или нет. В клинике, в присутствии толпы знаменитых докторов каждый из уважаемых Мэтров поочередно осматривал пациентку, стягивал перчатки и утверждал:
– Беременна!
– Нет! – отрицал другой. – Она вообще девственница!
Речь шла о члене августейшей семьи, поэтому разногласия были недопустимы и принципиальны.
В результате оказалось, что у пациентки был двойной набор репродуктивных органов, причём оба набора были абсолютно нормально сформированы и развиты, но начинались единым отверстием в промежности, от которого веточками расходились два влагалища. Крассовский входил в девственное влагалище, утверждая, что женщина не беременна. Отт исследовал второй путь, заканчивающийся маткой на 20 неделе развития плода. Вот такие казусы могут встречаться в медицине!

***

Ещё случай неправильного развития. Кто-то из медицинских светил 50-х послевоенных годов лично присутствовал на операции по перевязке маточных труб своей супруги. По состоянию здоровья ей было нельзя беременеть, а аборты тогда были строго запрещены. Единственный абсолютно надежный способ контрацепции – перевязка труб. Муж лично присутствовал на операции, наблюдая тщательное иссечение обеих евстахиевых труб жены. Через полгода женщина забеременела и благополучно родила путем кесарева сечения. Муж был в шоке. На «кесаре» обнаружили порок развития – третью маточную трубу, проходящую по задней стенке матки и поэтому незамеченную при перевязке труб. Вот тут я вспомнила курс анатомии с объяснениями незабвенной Коробочки, растопырившей коротенькие ручки: «Я – матка, а это две маточные трубы!». В данном случае не хватало третьей руки, на спине. И помянула добрым словом любимого хирурга «Валерку»: «Если ты в животе – осматриваешь весь живот, разное можно найти!».
Чего только не бывает в природе! Как пророчески говаривала Ирочка Мицкель: «Ко всему надо быть готовым!».

В муках будешь рожать детей...

Однажды, подробно разбирая процесс родов и рассказывая о родовых муках, о боли, вызванной расхождением тазовых костей при естественных родах, Нина Васильевна упомянула об одном племени народов Севера, роженицы которого вообще не чувствуют боль. Они смеются и приглашают друзей на посиделки при родах.
Оказывается, согласно верованиям этого племени, если женщина кричит в родах, значит, в младенца входят злые духи и, стало быть, тот подлежит немедленному уничтожению. Психология работает: роженица не чувствует ничего, кроме радости.
Может быть, именно из-за втолкованного с детства библейского «Мучительной Я сделаю беременность твою, в муках будешь рожать детей» большинство рожениц испытывают адские боли? Так как подспудно готовы к ним?
Хотя... Ещё в бытность лаборанткой на «Акушерстве» Ирочка, ответственная за сокровища кафедрального музейчика, нашла «тазомер», инструмент для измерения анатомических параметров костного таза. Не обычную портновскую ленту, измеряющую объём бёдер, а этакий огромный циркуль с линейкой, ножки которого ставятся на определенные точки в костных выступах таза женщины, определяя его размеры в сантиметрах. Это важно знать для понимания, сможет ли младенец в родах физически протиснуться через костное кольцо, не застрянет ли он там их-за своих слишком крупных размеров или крайне узкого таза женщины.
Мы, девчонки, разумеется, измерили сами себя в разных местах. (Не знаю, почему юные девушки любят тишком измерять сами себя и хвастаться подружкам при устраивающих их результатах). Так вот. Я измерила себя, будучи лаборанткой. Через четыре года, вернувшись на кафедру уже родившей студенткой, опять измерила те же показатели тем же прибором. Разница оказалась в три сантиметра! На три громадных сантиметра разошлись кости при обычных родах! Бывает, подвернул ногу в спорте, растянул связки – ступить не можешь от боли! А ведь связки – эластичные. Чего же ожидать при смещении твёрдого скелета? Конечно, будет адская боль!
А почему же каждая роженица чувствует роды по-разному, иногда – «как выплюнула»?
В ноябре 2022 года я слушала лекцию профессора по пренатальной психиатрии, то есть психиатрии ещё не родившегося ребёнка. Лекция повествовала о взаимодействии матери и плода при подготовке родового процесса, и о синтезе плацентой гормонов, обезболивающих деторождение. Через нейрогуморальные связи – самые древние управленческие системы – плод сам назначает время рождения и помогает матери, давая команду на выработку у неё природных анальгетиков. Так что чудеса безболезненных родов имеют вполне научное объяснение!

Дежурство в родилке

Когда спорят, что было раньше – курица или яйцо, я отвечаю – акушерка! Ибо без неё не появились бы ни пра-курица, ни пра-яйцо. Таким образом, древнейшая профессия в мире – акушерство, а не журналистика или то, что вы подумали.
Нет в мире человека, хоть как-нибудь не связанного с родами, ибо каждый – рождается! Как и умирает. Мудрая японская поговорка: «Рождения крик – смерти начало!».
Дежурства по акушерству для педиатров не обязательны, но я решила сходить, потому что:
– по моему мнению, каждый врач обязан уметь принимать роды (незабвенное «ко всему надо быть готовым!»);
– в нашей семье уже был подобный опыт. А непреложный «закон парных случаев» медицинской мистики гласит, что, если случилась какая-то дрянь, она непременно повторится, причём в самый неподходящий момент!
Например, на дежурстве «заумирал» или «поплохел» тяжелый больной. Ты его вытащила, но не расслабляйся – непременно кто-нибудь тоже попробует отдать концы.

Случай на крымской дороге

Этот случай произошёл с моей мамой, когда в начале 60-х она поехала отдохнуть к своей подружке в Ялту. Старая Крымская дорога, которой, к счастью, уже не пользуются, отличалась исключительно крутыми и многочисленными поворотами, выматывающими душу, кишки и желчный пузырь у любого, спускающегося автобусом от Симферополя к Ялте.
Не мудрено, что на знаменитом «серпантине» какую-то беременную девчонку растрясло настолько, что она начала рожать прямо в автобусе. Ошеломлённый шофер остановил автобус, корчащаяся роженица с трудом выползла на обочину и тут же свернулась креветкой прямо на заляпанном мазутом гравии. Её перепуганный муж, заламывая руки, в смятении бегал вокруг кругами. Горланящая толпа пассажиров вывалилась на обочину и издалека стала давать советы, не приближаясь к несчастной парочке.
 Мама, которую немного укачало на крутых поворотах, выползла из автобуса последней и с недоумением увидела сидящую на корточках, свернувшуюся в клубок стонущую девчонку, обеими руками вцепившуюся в огромный выпятившийся живот. Под девчонкой разливалась громадная прозрачная лужа.
– Воды отошли, – поняла мама, у которой подобное произошло три года назад со мной. – Надо лечь! Принесите простыню!
Муж, услышав наконец дельный совет, возликовал, помчался в автобус, распотрошил чемодан и постелил простыню на обочине. Роженица легла, задышала и немного успокоилась.
– Доктор есть! – с облегчением зашептали в толпе и попятились ещё дальше. – Ишь, а ведь последней из автобуса вышла! Не хочет связываться! Стерва! Вот все они, врачи, такие!..
– Я не медик! – возмутилась мама. – Я журналист! Кто-нибудь, остановите попутку, чтобы вызвали скорую!
Муж в готовности замер, ожидая приказаний, но мама совершенно не знала, что делать дальше.
– Я стою, – позднее рассказывала она, – и только смотрю, как корчится бедолага. Что ты сделаешь? Обочина шоссе! Машины проносятся со свистом. Солнце палит нещадно! Мухи, мазут, асфальт... Озираюсь по сторонам – ни телефона, ни скамейки, ни деревца для тени, даже воды нет! Тут меня осенило.
– Вода есть? – спрашиваю мужа. – Чистые пелёнки с собой?
Муж опять бросился к чемодану, пассажиры отдали все бутылки с водой, кто-то побежал на шоссе останавливать попутку...
– И тут она захрипела... – Мама по-новой переживала ситуацию. – Уже не стонет, не кричит, а хрипит. И трусы с себя срывает! А под юбкой кровь показалась, тоненький ручеек на простыне... Тут я поняла, что ребёнок уже рождается, что медлить нельзя.
– Помогите руки вымыть! – приказала она. – Мыло есть у кого?
Удивительно, но её слушались беспрекословно! Откуда знания и силы взялись?!
Она тщательно вымыла руки и обтёрла мыльной тряпкой промежность роженицы, уложила ту на спину и сложила её руки на груди, чтобы помочь тужиться. Притихший муж, тоже «вымытый», замер рядом, готовый подчиняться каждому слову, присмиревшая толпа в благоговении замерла поодаль.
Тут роженица дико выкрикнула и изогнулась, а из её чрева, раздвигая окровавленные ткани, прорезалась крохотная чёрная головка, покрытая кровяными прожилками и белой творожной смазкой. За головкой выскользнуло мокрое тельце, мама подхватила его в подставленную пелёнку и перевернула личиком вниз, как видела, что делали со мной.
Тут младенец истошно закричал, а ошеломлённый отец чуть не потерял сознание. Потрясенная толпа, охнув, отступила ещё дальше.
От ребёнка внутрь матери тянулась пульсирующая багровая пуповина, и мама не знала, что с ней делать. По правилам, надо её перерезать, но как потом кровотечение остановить? И грязь кругом! Что делать?
– Бинт давайте! – закричала полуобморочному отцу, и тот растерянно протянул какой-то шнурок.
Мама положила ребёнка на грудь испуганной родившей девчонки и крепко-накрепко перетянула пуповину шнурком от ботинка. Разогнулась, ища бутылку с водой, чтобы отмыть малыша от крови, и в этот момент над ухом взвыла сирена подоспевшей «Скорой». Выскочившие из машины белые халаты шустро оттеснили маму от родильницы, отобрали ребёнка, велели отцу запрыгнуть в машину и умчались неведомо куда.
– Я так боюсь, что малыш умер, – ещё долго волновалась мама. – Я ведь не перерезала пуповину! Может, вся кровь обратно в мать ушла? Я даже не знаю, куда её увезли. Даже не помню, кто родился – мальчик или девочка... Как это страшно – принимать роды!

Обычные роды

Итак, на летней практике после четвертого курса я решила остаться подежурить в родильном покое. Практика проходила в областной больнице города Пушкина, выбранной из-за любви к Царскосельским паркам и Лицею. В надежде, что после работы можно будет погулять по красивейшим садам. Так и получилось. Но в тот день я пошла не к «Девушке с кувшином», а к другим девушкам, мучившимся в большой предродовой палате на втором этаже больницы.
В просторной палате на десять коек маялись женщины с необъятными животами, одетые лишь в халаты-балахоны, расходящиеся на бесформенных телах. Чтобы не было «стыдобы» каждой выдавали два застиранных необхватных халата – один одевался тесемками вперед, прикрывая широким полотнищем спину и таз пациентки, другой – наоборот, тесемками назад, прикрывая живот. Шлёпанцы тоже были больничными. Ничего другого, даже нижнего белья, на роженицах не было.
Женщины были самого разного возраста – от юных стыдливых девчонок до 50-летних усталых толстух. И вели себя по-разному: лежали, ходили, стояли, потирая бока и спину, стремясь хоть как-то уменьшить боли в животе и тазу. Когда у одной начинались приступы схваток и она, согнувшись в три погибели, принималась стонать и хватать ртом воздух, корчилась вся палата – тут же боль автоматически усиливалась у других. Невесёлое место.
Никакой перидуральной анестезии тогда не было и в помине: «Терпи!». Только если роженица теряла сознание от боли, медсестры вызывали анестезиолога, да и тот просто давал подышать «веселящим газом».
Я вошла в палату и осмотрелась, ища врача, чтобы представиться как дежурант-стажёр. На одной из коек увидела сидящую сгорбленную фигурку врача в ногах лежащей женщины: запустив правую руку под простыню между согнутых коленей, он старательно исследовал нутро, левой рукой при этом сверху внимательно ощупывая круглый живот.
Рядом возвышалась монументальная акушерка с листом назначений.
Я подошла, поздоровалась, представилась.
– Стажёр? – рассеянно переспросил старенький врач, не прерывая осмотр пациентки. – Спрашиваете, что вам сейчас делать? – Морщинистое личико с торчащими моржовыми усами страдальчески сморщилось, рука сильно надавила на живот, роженица вскрикнула, акушерка напряглась. – Вы, дорогуша, идите вон туда, новенькую посмотрите, пока я здесь разберусь... – Глаза доктора были полуприкрыты, он работал как бы вслепую, «видя» пальцами правой руки внутренность женщины. – Идите, милая, я попозже подойду...
– Пятая койка, – недовольная, что я мешаю процедуре, процедила акушерка. – Вон, в углу!
На боковой кровати, лицом к стенке лежала грузная, угрюмая женщина. Бессловесно и безучастно. Мрачно взглянула на меня и опять отвернулась к стене. Я просмотрела температурный лист в изножье кровати, поздоровалась, представилась, спросила о самочувствии. Та сквозь зубы цедила ответы, всем своим видом выражая явную неприязнь и нежелание обследоваться.
Однако, роды – это не шутка, и само не рассосется, надо работать!
– Позвольте, я вас послушаю, – попросила, снимая с шеи фонендоскоп.
Та нехотя легла на спину и отодвинула с живота одеяло.
Сейчас выслушивать сердцебиение плода нет нужды – датчики, прикреплённые по всему телу будущей мамы, оповещают персонал обо всём важном, что происходит и с женщиной, и с ребенком. И вопят на всё отделение, если хоть что-то неблагополучно. Сорок лет назад такой благодати не было, всё надо было знать и уметь делать самой. И не ошибиться в оценке состояния: за смерть ребёнка – тяжелейший суд с потерей квалификации, за смерть матери – тюрьма! Я не помню ни одного случая «потери» матери или младенца в Ленинграде, хотя знаменитое «умерла в родах» или «родильная горячка» – классика жанра всех времен и народов.
Итак, я стала выслушивать и считать сердцебиение плода. Это трудно сделать, потому что нормальный пульс у новорождённого –  до 140 ударов в минуту (то есть в два раза чаще, чем у взрослого!), у внутриутробного плода – ещё чаще, до 160! Физически невозможно посчитать!
Но одна старенькая акушерка научила меня этой хитрости и ещё прибавила, что у девочек пульс чаще, чем у мальчиков, и она сама так безошибочно определяет пол плода. (Ультразвук в советских роддомах ещё не изобрели!).
– У вас всё в порядке, – складывая фонендоскоп, произнесла я. – И... вы хотите знать пол младенца?
– Не хочу, отстань! – хмуро произнесла мамаша, демонстративно поворачиваясь к стенке. – Мне уже сказали. Мальчик, блин! Не хочу мальчика! Не буду рожать!
– Но, по-моему, у вас девочка, – робко заметила я. – По пульсу – девочка... Конечно, это не точно...
Преображение роженицы было внезапным и потрясающим, я даже отпрянула! Женщина мгновенно повернулась ко мне, с силой вцепилась в рукав, на щеках проступили красные пятна:
– Повтори! Что ты сказала? Девочка?
– Мне кажется – да! – Я испугалась внезапной неадекватной реакции. Что это с ней? Прям тигрица лютая! Не зря опытные медсёстры беременных боятся! – Пульс частый, как у девочек.
– Буду рожать! Давай, рожай меня! – уверенно заявила роженица, с готовностью откидываясь на подушки. – Хочу девочку! Сейчас!
Я собиралась заметить, что рожать в любом случае придётся, мальчик там или девочка, но тут из коридора раздался всполошённый крик:
– Диабет пошёл! Доктор! – И врач, уже закончивший процедуру, поспешно вышел из палаты. Я, оставив странную мамашу, устремилась за ним.
К «диабету» меня не пустили:
– Это опасное для жизни состояние, – ласково выталкивая меня из операционного зала обратно в коридор, бормотал старенький доктор. – Для всех опасное, и для нас с вами тоже. Не нужно стажёрам там быть... Идите-ка, дорогуша, помогите другим... Вот, Оленька, – он поймал пробегающую мимо весёлую акушерку, – поучите стажёра роды принимать!
– А с радостью, – заводная девушка тут же порхнула в соседний родильный зал, – идите сюда, доктор, тут интереснее! Тут наша Галка рожает! – Она радостно подскочила к высокому родильному креслу, где уже корчилась задрапированная в белое фигура. – Галка! Давай-ка тужься, покажи доктору, на что акушерки способны! Понеслись!
Шустро одев на меня перчатки и стерильный халат, она поставила меня в ногах роженицы, прямо перед открытой промежностью, показывая рукой, как раздвигать ткани, увеличивая родовой канал, как ощупывать головку плода, как следить за продвижением младенца по родовому каналу.
– Тужься! – кричала роженице. – Отпусти! Передохни! Опять тужься!
При каждом крике я автоматически напрягала мышцы своего живота, как бы помогая младенцу продвинуться. Мать вопила и металась на кресле, санитарка осторожно промокала её лоб сухим полотенцем, молодой врач сбоку наблюдал процесс, изредка роняя замечания. Обычные, неосложненные роды принимает акушерка, а не акушер-гинеколог, пока всё хорошо он не вмешается.
– Вот так раздвигайте, – командовала Оленька, ставя мне руки. – Снизу держите, чтобы не разорвалась, а сбоку убирайте, чтобы не мешало! Да не так, доктор, смотрите! Вот как! Сильнее! Давай! Тужься! – Это Галке-страдалице.
У меня уже живот сводило судорогой от постоянных потуг!
– Сверху ткани уже белые! Сейчас порвутся! – вдруг повысил голос врач. – Эй, хватай его!
И тут вдруг прямо на меня из нутра выкатилась тёмная окровавленная головка, стремительно выскользнуло тельце, я подхватила крохотный дёргающийся комочек, вымазанный белым и красным! Ольга неуловимым движением провела по извивающейся пуповине, прогоняя кровь к младенцу, пережала её двумя зажимами и ловко блеснула ножницами между ними!
– Родили! – ликующе закричала она. – Молодец, Галка!
– Кто? – прошелестело с кровати.
– Погоди ты... – Ольга заглянула мне в сведённые руки, мёртвой хваткой держащие скользкого, извивающегося младенца. – Пусть закричит! Переверните и шлёпните его, – приказала мне.
– Я боюсь...
– Эх, доктор, и чему вас в институтах учат... – Она ловко перехватила ребёнка за ножки и, перевернув головкой вниз, звонко шлёпнула по багровым ягодичкам. Реакции не было. – Педиатра сюда, живо! – Нахмурившись, она продолжала тормошить младенца. – Смотрите, у него – кожный пупок! Покажите матери немедленно, чтобы потом не было «не мой!». Галка, у тебя кожный пупок!
– Бог с ним, – опять тихий шелест. – Почему не кричит?
– Давайте мне! – Подскочивший неонатолог выхватил младенца и убежал с ним в соседнюю комнату. Оттуда тут же раздался захлебывающийся плач новорождённого и победный вопль врача.
– Галка, плаценту рожай! – скомандовала Оленька, вновь ставшая радостной и заводной. – На живот наступите ей, доктор!
– Чего?!
– Ох, боже ж ты мой! – мученически вскричала наставница и легонько нажала на переднюю стенку живота родильницы.
Тут же на меня из родового канала вывалилась круглая мясистая лепешка, покрытая скользкими прозрачными оболочками, переходящими в толстый канатик пуповины.
– Осмотрите её внимательно! – Перевернув и тщательно расправив оболочки по ладони, акушерка всматривалась в кровяной губчатый диск, похожий на плоскую окровавленную цветную капусту. – Дольки все целы? Нет недостающих кусочков?
Тут я очнулась, вспомнила лекции по акушерству, поняла, что происходит, и стала осмысленно действовать. Оленька обрадовалась, что доктор не совсем уж тупой, и начала было рассказывать про кожный пупок, но врач оборвал её:
– Промежность разорвана. Шить будем? – И все забыли обо мне, обернувшись к кровоточащим тканям.
– Галка, тебя с наркозом шить или без?
– Восемь швов! – мрачно констатировал врач. – Внутренние и наружные. Обезболивать?
– Не... – прошелестело с кресла. – Потом наркоз отходить будет, ещё больнее... Перетерплю! Давайте! Я готова!
– Ну, твоё решение! – Вздохнув, врач твёрдо уселся на поставленную в изножье табуретку, Оленька молча подала корнцанг с кривой иглой и ниткой. – Начинаю!..
Хруст протыкаемых иглой тканей до сих пор стоит у меня в ушах. Родильница не издала ни звука! Ни стона!
Простите, но я не понимаю бессмысленного мужества русских женщин!
Акушерская бригада работала с родильницей, а меня тянуло в соседнюю комнату. Посмотреть, что с малышом. Оценить его по «шкале Апгар» – показателю здоровья новорождённого. Проверить роднички и рефлексы. Убедиться, что нет врождённого вывиха бедра, что он здоров и счастлив. Посмотреть на «кожный пупок» – особенность развития передней брюшной стенки, когда часть кожи переходит на оболочки пуповины и поэтому после, отсыхая, пуповина не отваливается сама, а её надо хирургически удалять. И вообще познакомиться с новым человеком, только что пришедшим в мир. Мне это было интереснее, чем возиться с мамочкой.
И я поняла, что я – педиатр! Пять лет учёбы сделали из меня детского врача! В эти минуты родился не только крохотный человечек, родился новый детский врач!

***

Завершая рассказ о «родилке» хочу добавить, что на другой день, уже в другом, послеродовом отделении ко мне подскочила незнакомая женщина – весёлая, стройная и молодая:
– Доктор, вы правду сказали!
– ?!
– У меня родилась девочка! Как вы и предсказали! Я так счастлива!
И тут я вспомнила вчерашний осмотр мрачной беременной в предродовой палате:
– Я очень рада! Как вы себя чувствуете? Хорошо?
– Ну конечно, доктор! – Женщина чуть не приплясывала на месте. – Я ведь одна! Муж-сволочь бросил меня, как узнал о беременности. Испугался, негодяй! Отец из дома выгнал, блин, скандалил, чтобы аборт сделала! Я возненавидела этих мужиков, все – лжецы и трусы! А тут ещё гадалка наплела, что у меня мальчик! Что?! Ещё одного мужика рожать?! Я чуть руки на себя не наложила! Всю беременность мучилась, места себе не находила! Только вы сказали, что – девочка! Как камень с души свалился! Потому-то легко и быстро родила, и, ведь верно, девочка! Я уж её выкормлю, вынянчу, молочко достану, уж всё сделаю, что нужно! Сама на ноги поставлю! Спасибо вам!.. Ой, на кормление зовут! – Она заторопилась в палату...
Хорошо, когда всё хорошо кончается.

Близняшки
 (рассказ)

– Вы девочек зарегистрировали уже? – На секунду заскочившая в палату к роженицам педиатр затормозила, увидев недоуменное лицо молодой мамаши. – Как это – нет?! А чего вы ждете?!
– Но когда же... Они ж... только родились!.. – Женщина растерянно приподнялась на локте, сидеть она не могла.
Я, тоже недавно родившая дочку, замерла на своей койке. В то время я училась на четвертом курсе мединститута, акушерство проходила, и кое-что уже знала. Немедленная регистрация новорождённого означает, что педиатры опасаются за жизнь младенца. Без свидетельства о рождении невозможно получить свидетельство о смерти, а значит – и похоронить. Пока ребёнок жив, нужно получить эту справку, потом не дадут.
Что же случилось? Ой, быть беде!
Педиатр сдобно улыбнулась, привычно скрывая беспокойство, но тон остался категоричным:
– Пусть ваш муж сейчас же пойдет в ЗАГС и зарегистрирует их! Немедленно! И обе справки тут же ко мне на стол!
К счастью, молодая мамаша не училась медицине. Подумав, она объяснила врачебную тревогу со своей бухгалтерской колокольни:
– Вот какая доктор заботливая! Ишь ты, а я и не сообразила... Без справки-то родители считаются бездетными, что влияет на налоговые льготы – а налог на бездетность не маленький! А так льготы мы с мужем уже в этом месяце получим!
Кряхтя, она бочком перевалилась через край кровати, нетвёрдо встала на разъезжающиеся ноги и, опираясь на капельницу как на костыль, поползла на медсестринский пост звонить мужу (мобильные телефоны тогда были только в ненаучной фантастике). Потом вперевалочку вернулась в палату. Жуткая походка была вызвана повреждениями таза при родах двойней.
Стыдливо отвернувшись и поменяв набухшую от крови свёрнутую пеленку, заменявшую послеродовую прокладку (несуществующую в советских роддомах), она бочком рухнула на сбитую постель и блаженно расслабилась, отходя от болей в животе и тазу.
Я было отвернулась к стене, чтобы не мешать соседке по палате отдыхать от трудного похода в коридор, но беспокойство и острое желание разузнать, что с малышами, мучило будущего педиатра.
– Кровит? – Я сочувственно кивнула на сочащуюся бордовую тряпку, стыдливо спрятанную в изножье кровати (баков для грязного белья в палатах не было предусмотрено).
– Как из крана, – охотно откликнулась молодая мамаша, поворачивая ко мне бледное, одутловатое лицо с тёмными кругами под глазами.
Да, досталось ей!..
Бедняжке тоже хотелось пообщаться. Пожаловаться любому, даже незнакомому. Ни мужа, ни родных в палату не пускают, детки – в отделении новорождённых, куда даже персонал без спецпропуска пройти не может. Телевизора и радио в палате не было. Книг и газет не пропускали. Спи, ешь, смотри в окно – может, кто из знакомых придёт, или муж передачу принесёт, знак подаст с улицы или записку напишет, два раза в день их наверх передавали.
Мы разговорились.
– Замучили меня в консультации, – вздыхала молодая мамаша. – Говорят, старая ты, в 29 лет уж за вторым приходят, а ты всё первого родить не можешь! А старым – и выносить, и рожать трудно, давай, мол, беременей побыстрее. И ведь как в воду глядели! Носила тяжело, чего только не было: рвота, угроза выкидыша... И двойня еще... И схватки начались на седьмом месяце! А муж-то на работе! Доковыляла кое-как до консультации, боялась – рожу на улице. Там тоже перепугались. Надо, говорят, тебя в спец. роддом по недоношенным. А мы-то сами из Пушкина, в 30 км от Ленинграда, он только там есть. Ну, в консультации вызвали «Скорую». Муж, бедолага, даже не знал, что меня увезли, позвонить не успела. Поехала.
А на «Скорой» свои законы:
– Слишком рано! – дружно решили фельдшер и санитар «Скорой», вызванные на досрочные роды. – Сейчас мы роды остановим, а вы пока тихонечко поедете в больницу на сохранение. Не волнуйтесь, мамочка, лежите спокойно!
Лично я никогда не работала на «Скорой», но хорошо представляю себе действия храбрых молодых медиков.
Рьяные ребятки вкололи стонущей роженице всевозможные расслабляющие лекарства, поставили капельницу и не спеша покатили из Пушкина в Ленинград, на Гороховую улицу, точнёхонько под золотой Адмиралтейский шпиль с корабликом.
Между тем роженица стонала всё сильнее, схватки усиливались, лекарства не действовали:
– Меня всё колбасит и колбасит!.. – волнуясь, вспоминала она.
Ребятки забеспокоились. Им совсем не улыбалось принимать столь тяжелые и преждевременные роды в машине. Уже нервничая, они подкололи более серьезные препараты, которые тоже не помогли.
– Включай сирену! – Фельдшер в панике перегнулся к шоферу, уже не заботясь, слышит его пациентка или нет. – Жми на всю катушку!
«Скорая», отчаянно взвыв и замигав синими тревожными огнями, выскочила на разделительную полосу Пулковского шоссе и на бешеной скорости помчалась в город. Встречные машины шарахались в стороны, постовые на перекрестках издалека меняли светофоры на зелёный.
– Это было как в кино! – Моя соседка, вспоминая, волновалась по новой. – Никогда не думала, что так бывает на самом деле!
Между тем бригаде «Скорой» было не до Голливуда! Воды отошли, матка стала каменной, сердцебиение младенцев почти не прослушивалось. Фельдшер представил себе последствия и облился холодным потом.
– Не дотянем! – закричал он шоферу. – Гони в любую реанимацию!
Шофёр коротко кивнул, включил полный газ и развернул машину к ближайшей детской больнице на Авангардной:
– Через пятнадцать минут будем на месте! – отчаянно крутя баранку, крикнул он через плечо. – Держитесь!
– Какие 15 минут?! – взвыл фельдшер. – Тут и пяти нет! Жми, Михалыч, миленький! – Параллельно он судорожно звонил в больницу, чтобы там срочно готовили операционную, и затравленно косился на корчащуюся в муках роженицу.
Схватки продолжались. Женщина вопила белугой. Санитар, мокрый от ужаса, разворачивал акушерский набор. Фельдшер безнадежно считал пульс и секунды...
Потом она потеряла сознание.
– Темнота. Ничего не помню, – рассказывала соседка. – Очнулась только в операционной оттого, что меня били по щекам.
– Рожай! – надрывно кричала в ухо какая-то мощная тётка. – Тужься!
– Не могу, – хрипела роженица, – ничего не чувствую...
– У первого уже головка прорезалась, – мрачно заявила стоящая в ногах врач, поднимая кверху руки, по локоть обагрённые кровью. – Больше ничего сделать не могу. Тужься! Рожай! Дыши! Как можешь!
– Потеряем же младенца! – вопила толстая акушерка, всей массой наваливаясь на беременный живот. – Сил моих нет! Ленка, беги за мужиком!
– Выдавливай его! – командовала врач. – Эти кретины на скорой ввели маточные блокаторы. Тут только силой!
– А кесарево... – украдкой вякнула из угла незаметная стажёрка, и мгновенно получила по мозгам:
– Какое кесарево?! Ты в своем уме?! Ребёнок уже в малом тазу, заклинит его! Тогда и мать потеряем! Чему вас в училище учат, недоумков?!
– Щипцы? – Реаниматолог заглянул через плечо врача. – Готовить наркоз?
– Какие щипцы?! – обречённо шепнула врач. – Ты что – не видишь?!
И тут над лицом роженицы наклонилась рыжая борода лопатой, ослепительный свет операционных ламп закрыла мощная фигура в комбинезоне водопроводчика.
– Кудыть тут? – неторопливо прозвучало из-под потолка. – Отойди, Наталь Петровна, дай-кось я сам!
– Мне показалось, что на меня упал дуб! – со смехом рассказывала соседка. – Такого здоровенного мужика я в жизни не видывала! Потом мне сказали, что его специально там держали, богатыря, сантехником оформили. Для разных случаев.
– Господи, бывает же такое! – Я представила себя на месте врача, и мне стало дурно. Нафиг я в эту проклятую медицину пошла?! – А дальше что?
– А дальше было ещё веселее, – вздохнула рассказчица. – Слава богу, родили мы моих близняшек, а они –  крохи семимесячные, дышать не могут! Сразу их в инкубаторы запихнули и дальше повезли – в роддом по недоноскам на Гороховую. Сюда, то есть! – Она кивнула на окно с золотым адмиралтейским корабликом. – А в дороге сработали стимуляторы, которыми меня на Авангардной накачали, и я опять рожать начала, из пустой-то матки! Кровищи!.. Бедняги на скорой опять за сирены – и на полный газ! Звонят сюда – кровь для переливания готовьте! Приехали, меня хирург смотрит, орёт: «Какое переливание, блин, тут перевязывать артерии срочно! А то ампутировать матку придётся! На стол!»... Короче, разворотили во мне всё...
– Ну, слава богу, вы в порядке сейчас... – Я попыталась улыбнуться, но из головы не шёл приказ срочно зарегистрировать детей. – И малышки тоже здоровенькие, верно?
– Доктор говорит, что да, – беспечно кивнула мать. – Вон, сейчас мужу позвонила, в ЗАГС отправила. А он, дуралей, от счастья ошалел, все имена забыл! И мужские, и женские, вот безголовый! Ну ничегошеньки не соображает! Меня спрашивает, как вообще девчонок называют.
– Ну, и как решили?
– Мне тоже ничего путного в голову не пришло... – Женщина виновато вздохнула. – Марину только вспомнила, подружку. А вторая пусть Кариной будет... Как сейчас девочек называют? – Вопрос был обращён к стремительно вошедшей в палату медсестре.
– Не морочьте голову! – огрызнулась та, раздражённо отключая соседку от капельницы. – В смотровую идите! К гинекологу вас... И душ примите, кормить вам разрешили, через час детей принесут!
– Их принесут?! Мне?! – Поражённая мать радостно потянулась за полотенцем. – Я сейчас! Мигом! – Как на крыльях, не чуя под собой ног, она полетела в душевую. Куда девались боли, слабость, печаль?..
За окнами темнело, когда в палату вошла давешняя педиатр. Устало прищурилась на золотой кораблик, победно блистающий в синем звёздном небе, ласково улыбнулась и протянула матери выписки из роддома:
– Ваши девчушки окрепли, им уже можно находиться в обычной детской больнице. Вот для этого и нужны справки о рождении. Ваш супруг уже их привёз. Сейчас переводим вас обратно на Авангардную, собирайтесь.
Соседка возликовала:
– Ой, хорошо-то как!.. Только... – Она растеряно оглядела свою грудь, – молока у меня нет, чем кормить?.. А как же я за ними... пеленать, купать... я вот лежу...
Педиатр зашуршала листами пухлой истории болезни:
– Гинеколог вас смотрел, сказал, что заживление идет по плану. Анализы хорошие, гемоглобин поднимается. Молочка не будет, пока кормить всерьез не начнете, не беспокойтесь. А пока в больнице, на отделении новорождённых донорское есть. – Доктор понимающе улыбнулась. – Не бойтесь! Там за малышками уход будет лучше домашнего, да и за вами присмотрят. В одной палате с дочками будете, муж навещать сможет. Тоже ведь, небось, переживает, соскучился.
– Ещё бы! Всё просит, чтобы я их хоть в окно показала, – закивала соседка. – Только как же я ходить там буду? Ноги расползаются, голова кружится...
Педиатр нахмурилась:
– Конечно, по вашему состоянию мы можем перевести вас в послеродовую гинекологию во взрослую больницу. Но она – на другом конце города, вы не сможете видеть детей, кормить их. Они же едут в детскую больницу. Как вы решите?
– Нет, я только с дочками! – Доблестная мама, сделав неимоверное усилие, решительно встала на ноги. – Я за ними – на край света!
– Вот и правильно! – радостно согласилась врач, протягивая документы мужественной женщине. – Близняшки запелёнаты, супруг ждёт вас в гардеробе. Вы теперь – одна семья! Не разлучайтесь. Берегите друг друга!

Рыбная кость

Практика после четвертого курса в Пушкинской больнице запомнилась не только дежурством в родилке, но и другим случаем. Привезли «острый живот», уже знакомый мне по дежурству на факультетской хирургии.
Молодой парень был почти без сознания от болей в животе, определить, что с ним, было невозможно. Поэтому его тут же отвезли в операционную на «диагностическую лапаротомию», чтобы – попросту говоря – влезть внутрь живота и посмотреть, что там? Открыли и ахнули: на одном из участков тонкой кишки шла длинная и ровная цепочка тонких кровящих проколов, словно шов на ткани от швейной машинки:
– Иглу проглотил?! – изумилась операционная медсестра.
– Игла на рентгене была бы видна, – задумчиво пробормотал хирург, перевязывая сосуды. – Анна Львовна, что у него во рту? – обратился к анестезиологу. – Зазор между зубами есть?
Та оттянула губу, обнажая зубы спящему в наркозе пациенту:
– Ну конечно, – усмехнулась она. – Дырка такая, что слона протащить можно! – Она глянула в операционную рану. – Рыбную кость ищите!
– Это часто бывает при большой щели между зубами или при отсутствии зуба, – пояснил хирург стажёрам. – Дети косточки проглатывают, мужики – гвозди да шурупы, бабы – швейные иголки, скрепки канцелярские... Если в заборе дырка – туда что угодно может внутрь провалиться! Берегите зубки, девочки, протезы вовремя вставляйте!
– Тоже скажете, Илья Петрович! – надула губки красавица-медсестра. – протезы сами вставляйте, нам рано ещё!.. На резекцию кишки идём или как?
– Молодой ещё парень, – буркнул хирург, усердно останавливая кровотечение. – Без тонкого кишечника какая жизнь у него? Жаль инвалидом делать. Давай шить. Авось, удастся заштопать...


Глава шестая. Пятый год обучения
Факультетская педиатрия

Итак, Пропедевтику детских болезней, то есть науку о здоровом ребёнке студенты освоили, и по программе обучения перешли к следующей фазе – Факультетской педиатрии, общим знаниям о типичных болезнях, их симптомах и течении, о схемах лечения.
К пятому курсу мы уже наловчились вести себя со здоровыми детишками и их родителями, поэтому можно было приступать к объяснению, что такое больной ребёнок.
И вот тут-то я впервые с изумлением обнаружила, что педиатрия и ветеринария – одного поля ягоды! Как несчастная собака не может выразить словами, что и где у неё болит, так и ребёнок – существо абсолютно бессловесное. Про родителей я уж и не говорю – испуганным сбивчивым мычанием и истерическими воплями они собьют с толку даже опытного специалиста.
После третьего курса студенты гордятся особым умением собирать анамнез у больного, а уже на пятом оказывается, что в детских клиниках это ни в коем случае нельзя делать! То есть собирать анамнез можно, но опираться на него при постановке диагноза – ни-ни!
– Знаете выражение «врёт как очевидец»? – растолковывали бывалые педиатры. – Так вот, родители вам такого порасскажут – только держись! Сами наблюдаете за ребенком, сами осматриваете, сами думаете!
– Наблюдать тоже надо умеючи, – задумчиво кивала Татьяна Михайловна, доцент Пропедевтики детских болезней. – Вхожу утром в палату, смотрю – под открытой форточкой полуголый пятилетний карапуз стоит, мордаху к форточке тянет, ручками обмахивается и стонет: «Ой, воздуху не хватает!». Вы думаете – сердечно-лёгочная патология?! Как бы не так! Он с бабкой живёт, у той астма. Вот он и подражает бабушке.
– Живот у ребёнка болит? – учил на лекции академик Баиров. – На правый бок рукой показывает и плачет от боли? Перепуганные родители мчатся в приемный покой и вопят: аппендицит! А вы, коллега, попросите малыша ещё раз показать, где болит, да ручку-то правую ненароком придержите, чтобы он левой показывал. Тут же увидите, как заболит левая подвздошная область! А при осмотре обнаружите, что толстая кишка переполнена. Попросту дитёнку прокакаться нужно, хоть родители и клянутся, что он полчаса в туалете сидел. Сидеть-то сидел, но почти ничего не высидел! Так-то, коллеги!
– Дети до пяти-семи лет не могут точно показать, где болит, – хором внушали студентам опытные спецы. – Во-первых, из-за распространения возбуждения на всю кору головного мозга, а не на отдельные участки, как у взрослых! Нет локализации в коре, значит, нет локализации и на словах. Во-вторых – просто детская неточность движений! Неуклюжесть, связанная с недостаточным развитием мышечного аппарата. В-третьих – они ж ма-а-аленькие! – Маститый спец превращался в добрую домашнюю бабушку: – Просто худо крохе, и он плачет! От боли, страха... Родители перепуганные мечутся, и его пугают... К тому же – температура, плохое самочувствие... Смотрите и обследуйте сами!
– И помните, дети симулируют здоровье, а не болезнь, – ласково поглаживая тёпленькую головенку годовалого карапуза, вздыхал ортопед доцент Капитанаки. – Им не нужен больничный! Им хочется играть с другими детьми, а не валяться в постели. Смотрите – у этого врождённый вывих бедра, но он всё равно ползёт к игрушке, карабкается на горку, тянется к матери. Он не будет жаловаться! Даже, когда больно! Потому что желание скатиться с горки пересиливает привычную боль. Будьте очень внимательны при осмотре!

Трамвайные симптомы

В программу Факультетской педиатрии входит изучение типичных симптомов болезни. К ним относятся и так называемые «трамвайные симптомы», то есть проявления болезни, видимые при поверхностном взгляде на больного, даже в трамвае.
Некоторые из них общеизвестны: например, красный нос у пьяницы. «Покраснение кожи лица, вызванное расширившимися подкожными капиллярами, характерное для цирроза печени из-за алкогольной интоксикации», – это учёные слова, слишком мудрёные для обывателя. От зауми остается только «красный нос пьяницы», но врачи знают, что любой цирроз печени даёт подобное покраснение. Далеко не только из-за алкоголя. Как и «печёночные ладони» специфического красного цвета, или характерные красные узелки на коже, при появлении которых следует обратиться к специалисту по печени, а не к кожнику.
Вспоминая «трамвайные симптомы», я сомневалась, стоит ли их описывать, потому что склонность к самодиагностике и самолечению чрезвычайно распространена в нашем народе. Делая поспешные выводы на основании неправильно увиденных «трамвайных симптомов» доморощенные эскулапы могут навредить себе и своим близким. Но, с другой стороны, – подобные знания могут заблаговременно привести больного к врачу, что – благо!
Например, моя собственная свекровь, совершенно необразованная в медицинском отношении, как-то исподтишка отвела мою маму в соседнюю комнату, сняла лифчик и, ужасно стесняясь, показала молочную железу. Мама, испугавшись увиденного, тут же подошла ко мне и, не в силах описать словами, просто нарисовала то, что увидала. Одного взгляда на изображение было достаточно – типичный «втянутый сосок», классический симптом рака молочной железы на последних стадиях развития. Если бы свекровь была менее стеснительной и более осведомленной... К сожалению, «трамвайная» диагностика подтвердилась, и даже немедленное обращение к онкологу и срочная операция свекровь не спасли...
Поэтому я решилась написать о подобных симптомах, но с оговоркой: самостоятельная диагностика недопустима! Она может лишь направить к врачу – «сообщить начальное ускорение», как острили студенты-физики. Для этого и пишу.
Зная эти симптомы, родители могут увидеть их и обратить внимание специалиста.
Расходящееся косоглазие (глазки смотрят к вискам в стороны) часто указывает на дальнозоркость, тогда как сходящееся (глазки сведены к носу) – на близорукость. Дети сами этого не осознают и не могут пожаловаться, что плохо видят, а взрослые упрекают ребенка в «тупости» и плохой учёбе – вместо того, чтобы попросту выписать очки.
Характерный наклон головки новорождённого – подбородок указывает вбок на плечо, а не располагается по центру шейки – говорит о «кривошее», повреждении одной из шейных мышц во время родов. Немедленный специальный массаж излечит полностью, тогда как потерянное время усугубит проблему, и для её выправления нужна будет серьёзная операция.
Несимметричные складочки под ягодичками новорождённого могут указывать на врождённый вывих бедра. Очень широкий подгузник и пеленание «врастопырку» на первом полугодии жизни, до того, как ребёнок начинает ходить, спасают от последующей тяжёлой операции.
Молочная пена изо рта и рвота фонтаном при первом кормлении новорождённого – признак врождённой непроходимости пищевода. Немедленная госпитализация с последующей операцией спасёт жизнь младенца.
На факультетской хирургии «Валерка» рассказывал об очень редком «трамвайном симптоме» – многочисленных родинках на коже между пальцами рук. Это говорит о полипах кишечника. Только удаление поражённой части кишки излечит пациента.
О «диабетических» очках я расскажу в разделе «Эндокринология».
Знаменитые «синие» губы характерны для тяжелого заболевания сердца. Помнится, наша преподавательница «Пропедевтики взрослых» Наталья Викторовна потешалась над своим испугом в автобусе, где увидела девушку с мертвенно синими губами. «Боже, какая сердечная недостаточность!» – ужаснулась кардиолог, размышляя, не вмешаться ли немедленно. Потом увидела у «бедняжки» такие же синие лакированные ногти и поняла – новая мода! Тьфу!
Не забуду своего возмущения хвастовством знакомого дермато-венеролога. Тот гулял направо и налево, спал со всем, что движется, и на мое изумление: «А не боишься заразиться?», уверенно ответил:
– Так всё же видно! Чего бояться?!
Оказывается, развратник лез к девице под юбку совсем не для удовольствия, а для того, чтобы ощупать лимфатические узлы! Если они в порядке – заболеваний нет, и он переходил к следующему этапу соблазнения.
Резюме: обращайте внимание на увеличенные «железки под подбородком» и «шарики» подмышками и в паху – многое могут рассказать!
Их очень много, этих «трамвайных симптомов». Всех не перечислишь, как нельзя выучить медицину по Гуглу и лечиться по интернету. Обращайтесь к доктору без самодеятельности, дорогие мои читатели!

Вызовы «на грипп»

Помню, однажды, на пятом курсе в лютые январские морозы студентов, как всегда, «бросили на грипп».

***
Тот вызов, вроде, был простой: слабость, невысокая температура и лёгкий кашель у 14-летней девочки. Изнемогая, я забралась на высоченный 4 этаж старой квартиры на Васильевском острове, помыла руки и попросила раздеть больную до трусов – чтобы не прошляпить сыпь. У наших уже были прецеденты, мне рассказывали...
Подошла к кровати, потирая холодные ладони, чтобы согреть их: жаль дотрагиваться до тёплого тельца ледяными с мороза пальцами. Помню, как сейчас: грела руки и рассматривала изумительное по красоте юное девичье тело – столь совершенные пропорции редко встретишь! Стоявшие рядом родители тоже любовались дочкой, улыбаясь её грации, девичьей округлости движений и форм...
Расспросила. Жалобы обычные: горло, головная боль, небольшая температурка, слабость. Начала осмотр... Было странно слушать её фонендоскопом и простукивать лёгкие – как будто осматриваю скульптуру Кановы, воздушную Психею... Чёрт, девчонка действительно бледная, как мраморная статуя! Замерзла, что ли?  Хотя тепло в комнате...  Или знобит её? Горло красноватое, но до ангины не дотягивает, миндалины хоть и громадные, но гноя нет...
Расслабившись – обычная простуда, – я автоматически начала выслушивать сердце, и вдруг насторожилась. Звуки были какие-то непонятные, непривычные. Может, просто показалось? Мы ещё не проходили кардиологию, я растерялась. Может, она здорова, а то, что я слышу – небольшие отклонения от нормы? Не подавая виду, чтобы не испугать девочку и её родителей, я тщательно выслушивала грудную клетку, судорожно стараясь сформулировать – что не так? Ритм? Звук? Тон? Шум? Проводимость? И эта бледность до синевы... О боже, что это может быть?! И как это выразить словами? И посоветоваться не с кем, блин!
Родители, видя, что я «зависла», насторожились, пристально следя за каждым моим движением, выражением лица.
– Простите, где у вас телефон? – Хоть в поликлинику позвонить, с заведующей посоветоваться. И времени – в обрез, ещё пяток вызовов, как всё успеть до лекций? Да и голодная как собака...
Пока дозвонилась до регистратуры, пока перевели к заведующей, пока она вспомнила, кто я такая, пока я сбивчиво рассказала данные осмотра... Наконец замотанная заведующая вникла в ситуацию и тоже насторожилась:
– Что именно ты слышишь? Шумы или скрежет? Или аритмию?
А я – не знаю! Там «что-то не так»! Не могу сформулировать! И не могу ей объяснить, что я это ещё не проходила! Родители же рядом стоят, смертельно напуганные, и ловят каждое слово и каждый вздох!
– Мне кажется, что тоны глуховаты и грубоваты... – Тихонько, прикрывая трубку ладонью. – Возможно, это шумок...
– Систолический или диастолический? Да говори ты нормально, что тянешь?!
– Может, вы сами послушаете? – осторожное, просительное.
Тут заведующая окончательно всё поняла:
– У тебя что – родители рядом, конспиратор? Ага... Значит, так. Не паникуй! Спокойно выписываешь матери больничный на две недели, я подпишу. Ребёнку – строгий постельный режим тоже на две недели, и лекарства, что при простуде. Растолкуй им, чтоб девчонка лежала в лёжку, только в туалет – и в постель! Выписываешь направления на анализы крови, мочи, посевы из глотки. И – самое главное! – направление к ревматологу, срочное! Напиши и подчеркни: Cito! Пусть он разбирается. С уже готовыми анализами. Да успокой родителей, они уже с ума сходят, наверное!..
Через две недели, когда эпидемия гриппа стала стихать, меня вызвали в ту же квартиру на Васильевском. Мраморная девочка-Психея всё так же лежала в подушках, но уже улыбалась, губки порозовели, щёчки зарумянились. В нежных руках она сжимала маленький букетик роз.
– Это вам, доктор! – Улыбчивая мать вручила мне цветы. – От всего сердца!
– Господи, спасибо, но за что?!
Мать девочки молча протянула справку от ревматолога: ревматизм, первый приступ, атипичная клиника.
–  Если бы вы тогда не поймали... Если бы прошли мимо...
Немедленно назначенное лечение помогло предотвратить развитие болезни. Девочка полностью выздоровела. А у меня прибавилось ещё пара седых волос и крупица опыта. И гастрит – пообедать я так и не успела.

***
После этого и пары-другой подобных случаев, я осмелела. Бестрепетно входила в квартиру, шустро осматривала, бойко выписывала назначения. Если надо – не задумываясь, вызывала на себя «Скорую» и госпитализировала подозрительных пациентов. Те, бедняжки, даже не рыпались...
Но не зря царь Соломон предупреждал: «Гордость предшествует падению!».
На очередном вызове я обнаружила у школьника в горле – ангину, а в животе – увеличение и болезненность печени. Новоявленный Эскулап решил просто: ангина на фоне гепатита. Гепатит – инфекционное заболевание, значит, в «Боткинскую» его! Там, заодно, и ангину вылечат! Ничтоже сумняшеся, я выписала направление в приёмный покой, привычно вызвала на себя «Скорую» и, не дожидаясь возвращения из булочной матери страдальца, бодро поскакала дальше по вызовам. Потом, естественно, вечерний приём в поликлинике.
«Возвращается камикадзе на базу...» – однострочный японский анекдот. Актуальный и любимый, на всю жизнь...
А там уже, прямо в дверях, меня дожидалась заведующая, и была она чернее тучи:
– Уважаемая доктор диагностировала ангину?
– Да!
– Ангина – воспалительный процесс?
– Да.
– При воспалительных процессах есть заинтересованность печени?
– Да...
– И она при этом может увеличиваться, уплотняться, быть болезненной?
Что тут сказать? Разумеется, заведующая права! Молчу...
– Так какого лешего вы нас позорите, инфекционный гепатит ставите без анализов и дополнительного обследования?! Слава богу, мать поумнее оказалась, чем вы, лекарь доморощенный, не дала ребенка госпитализировать!.. Нам позвонила!..
И как пошло-поехало!..
Да, вернулся бедный камикадзе на базу... Поделом ему... До сих пор помню тот нагоняй. Совершенно справедливый! Не закусывай удила! Помни мудрость царя Соломона!


Короткие двухнедельные курсы по узким специальностям

Из нас готовили педиатров общего профиля. Мы не должны заменять врачей-специалистов. Однако именно участковый – привычная палочка-выручалочка от всех скорбей, отчаявшиеся родители заболевшего ребёнка прежде всего бросаются за помощью именно к нему. Отсюда первая задача терпеливого доктора Айболита: понять сбивчивый поток нечленораздельных жалоб испуганных родителей. Вторая после осмотра бесценного чадушки: определить, действительно ли оно больно или родители сочиняют. А уж после этого третье: сформулировать для себя, какой недуг это может быть, из какой области медицины, может ли сам докторишка с ним справиться или надо бежать за подмогой специалиста. 
Для этого студентов знакомили с многочисленными узкими специальностями, такими как ЛОР, окулист, дерматолог, детский гинеколог, кардиолог и т.д. Чтобы участковый имел хоть какое-то представление о том, с какой проблемой куда направлять на обследование. Попросту – был хорошим стрелочником.
Практические занятия проходили в специализированных отделениях больниц или в диспансерах, где преподаватели-специалисты объясняли, какие бывают болезни и как себя с ними вести. Через две недели студенты сдавали зачёт и переходили к следующей специальности. Кто не сдал, естественно, – отработка всего курса в вечерние часы и повторный зачёт. То есть утром ты занят одной профессией, днём – две пары лекций, а вечером, вместо отдыха, личных дел или самостоятельного штудирования учебников – повторение невыученного на предыдущих уроках. При таком раскладе студенты зубрили и сдавали предметы вовремя и на ура.
Знаменитого: «Студент гуляет весело от сессии до сессии, а сессии всего два раза в год!» – не было. Завидуете студентам других институтов? А нефиг было поступать в медицинский!
Некоторые случаи, произошедшие с самими преподавателями и рассказанные ими на уроках, мне запомнились.

Курс дерматологии
(рассказ преподавателя в кожно-венерологическом диспансере)

Приходит к дерматологу на приём молодая, пышущая здоровьем красотка. На дворе – бабье лето, а она – в лыжной шапочке. Снимает головной убор, и он видит голый как коленка череп, из которого лишь в нескольких местах торчат пряди волос. В руке у женщины – наволочка, набитая пышными колтунами русых волос вместе с гребешком, застрявшим в них.
Что произошло?
– Утром встала причесаться перед работой, а все волосы так и остались на расчёске! – Вид у красотки был скорее растерянный, чем тревожный. – Что это, доктор? Аллергия? Вроде шампунь не меняла...
– Раздевайтесь!
– Осматриваю её, – продолжает опытный дерматолог. – Глазами, коллеги, только глазами, никогда не дотрагивайтесь до пациента! И вижу: на коже – обильная розовая сыпь, характерная для вторичного сифилиса, лимфоузлы выпирают по всему телу, температурит... Первичную язву пациентка, видимо, проворонила.
– Место работы? – спрашиваю.
– В детском садике. Повар я. А что?
Доктор окинул студентов долгим пытливым взглядом:
– Вы, коллеги, понимаете, что значит повар-сифилитик в детском саду?!
В те времена одно название СЭС (санитарно-эпидемиологическая станция) наводило ужас на всех, связанных с медициной, учёбой, детскими учреждениями, спортом, общепитом. Карательные полномочия СЭС были безграничного КГБ-шного уровня и реально действенны. Тем более что они были обоснованы и необходимы, им подчинялись все.
Врач, при постановке диагноза венерического заболевания, обязан сообщить о нём в СЭС. Санитарные инспекторы действуют, выявляя, ограничивая и уничтожая очаг заражения. Врач только лечит заболевших.
Короче, результатом данной «аллергии» было следующее. Садик немедленно закрыли на карантин с обязательным обследованием всего персонала, деток и родителей. Партнёра злополучной поварихи тут же поймали, скрутили и выявили другие его контакты, а их оказалось немало. Тех бедолаг тоже – за ушко да на солнышко, причём новые выявленные случаи сифилиса повлекли за собой соответствующие мероприятия на местах работы этих несчастных. Круги на воде от облысевшей поварихи пошли на весь Ленинград и даже в область, потому что она на выходные на дачу ездила, огород окучивать, а картошку копать ей помогал симпатичный добросердечный сосед... Вот такой милый случай...

Проктология
(рассказ преподавателя детской хирургии родного Педиатрического института)

На дежурство в приёмном покое, прямо из аэропорта «Скорая» доставила девочку 13-ти лет с крепитирующей опухолью промежности и заднего прохода. Экстренно из Сахалина.
Вы знаете, коллеги, что такое крепитация? Это значит, что при ощупывании участка кожи вы ощущаете словно хруст под пальцами, будто там лопаются пузырьки воздуха. Довольно распространённое явление при пневмотораксе, когда под кожу попадает воздух из разорванного лёгкого.
В плотной опухоли воздуха, естественно, быть не может, откуда же крепитация? А вот откуда: при длительном разрастании тканей клетки давят друг на друга и умирают из-за отсутствия кровоснабжения. В погибших клетках откладываются кристаллы кальция, то есть опухоль как будто прорастает камешками. Вот их хруст вы и чувствуете при надавливании. Как вы понимаете, это крайне запущенное состояние, и прогноз, разумеется, самый неблагоприятный. Вот такая пациентка прилетела с Дальнего Востока.
Я – дежурный хирург. Принимаю девочку – истощённую, испуганную, анемичную, апатичную. Отказ от еды, рвота. Дефекации нет несколько недель. Боли в промежности при сидении и ходьбе. Родители в панике. Медперсонал в трауре. Я тоже не в восторге.
Осматриваю на кушетке. Паховые лимфоузлы – с голубиное яйцо. На промежности возле заднего прохода – круглое плотное образование, крепитирующее при пальпации. Крайне болезненное. Слизистая над ним истончена, покрыта кровоточащими язвочками... – Хирург вспомнил подробности, подумал, вздохнул.
– Как вы понимаете, коллеги, картина жуткая. Девочка плачет от боли и страха, родители – от отчаяния, медсёстры – от жалости. В смотровом боксе не протолкнуться: и педиатры набились, и другие хирурги, и онкологи, заведующего приёмным отделением из дома ночью вытащили. Словом, аншлаг полный.
Бедняжку переносят на гинекологическое кресло, детский гинеколог при осмотре патологии не выявляет и озабоченно задумывается.
Передаёт её проктологу. Обратно на кушетку. Тот надевает перчатку и начинает осмотр. Теперь уж внутренний, под местной анестезией. Очень медленно и бережно вводит палец в прямую кишку, осторожно делает там вращательное движение, изучая её стенки, и вдруг начинает смеяться!
Хохотать в полный голос!
Траурные лица персонала становятся ещё печальнее – не мудрено, что у доктора крыша поехала! Боже, что же такое он там нашёл?! Ничего ж себе опухоль, если даже видавший виды проктолог Педиатрического института не выдержал и повредился в рассудке!
И тут сумасшедший лекарь, продолжая хохотать, берёт хирургический тазик-бобик, ставит его под попку девочки, левой рукой раздвигает складки промежности, а правой – вытаскивает из ануса одну за другой косточки абрикоса! Вытаскивает и со стуком бросает в тазик! Одну за другой! Двадцать три косточки!
Опухоль спадается на глазах, девочка перестаёт плакать от боли, персонал изумлённо выдыхает. Родители в шоке.
– Финита! – победно кричит проктолог, бросая в тазик последнюю, двадцать четвёртую косточку. – Зачем же ты, глупышка, абрикосы целиком ела, с косточками?
– Очень вкусно было, – краснея, шепчет девочка. – Я не могла удержаться...
Глазные болезни

Лекции по глазным болезням нам читал удивительный доктор, тогда – доцент, теперь уж, наверное, профессор Чутк;. Не помню его имени-отчества, но этого искусного, знающего и отзывчивого специалиста я никогда не забуду!
Нечаянное знакомство с ним началось ещё до моего поступления в институт, на кафедре акушерства и гинекологии. Во время работы что-то попало в глаз. Бывает. Я попыталась поморгать – не получилось. Набрала воды в чайную чашку и попыталась промыть красный, слезящийся глаз. Не помогло. Уж и второй глаз заслезился.
– Идём на глазное! – Обеспокоенная Любка потащила меня на другой этаж нашего корпуса, на кафедру и отделение глазных болезней. – Пусть они вытащат.
В отделении, в коридоре мы налетели на озабоченного доктора, шустро спешащего куда-то по своим делам. Мы с Любкой даже не успели выяснить, где тут первая помощь!
Ничего не спрашивая, лишь мельком посмотрев на оглядывающиеся в поисках медсестры белые фигуры, доктор прервал бег, молча вынул меня из Любкиных заботливых рук, сноровкой поводыря цепко ухватил за локоть и повёл в смотровую. Так же молча усадил на табуретку, замер перед лицом и вдруг неуловимым движением вывернул верхнее веко. Мгновенно и абсолютно безболезненно! Я даже охнуть не успела, как учёные пальцы выдернули крохотную занозу, впившуюся в красную отекшую конъюнктиву, тут же положили на ранку лекарство и вернули веко на место.
– Всё! – улыбаясь, сказал доктор. – Как самочувствие?
– Отличное, – пролепетала я, пытаясь осознать, как это меня за минуту вылечили. Боль чудесным образом прошла, слёзы перестали литься.
– Вот и хорошо! Давай-ка мы тебе и второй глаз посмотрим! – доктор проницательно прищурился на мои толстые очки. – Миопия? Без астигматизма?
Он тут же посадил меня напротив сложнейшего аппарата, утыканного чёрными, как жерло пушки, окулярами, блестящими зеркалами и крутящимися лампами, похожего на растопыренную новогоднюю ёлку. Капнул какой-то гадости в глаз и прильнул к окуляру.
Через 10 минут тщательного осмотра сетчатки врач стал серьёзным:
– Тебе говорили, что у тебя пигментное пятно на сетчатке? Нет? Эту родинку надо наблюдать! Зайдешь через шесть месяцев. Не забудь! Беги работать!..
Через полгода у меня начались вступительные в институт, потом первые курсы, замужество, дочка, круговерть... Я вернулась через шесть лет. Студенткой. Не к врачу, а в учебную комнату курса глазных болезней.
– С ума сошла! – возмутился зав. кафедрой глазных болезней доцент Чутк;, хватая за рукав пробегающую мимо студентку. – Я тебе когда сказал прийти?!
Я до сих пор в шоке от его памяти! Он помнил всех пациентов и был внимателен с каждым! С каждым! А это, ох, как не просто!
Знакомым жестом доктор ухватил меня за рукав, усадил за ту же «ёлку» и навел пушку объектива на подозрительный глаз. Долго и пристально осматривал, постепенно нервничая всё больше и больше.
– Надо было вовремя приходить! – сердился учёный. – Его нигде нет! – Сфокусированный луч лихорадочно шарил по моей сетчатке, не находя подозрительного пятна. – Куда оно пропало?! – Доктор потихоньку свирепел. – Где ты шлялась столько времени?! Зрение не падает?
– После родов упало, – честно призналась я. – И после гистологии, микроскопов...
– Гистология... – зло шипел Змей Горыныч, крутя многострадальный глаз словно штурвал. – Вбок смотри! Левее! Правее! Мне на ухо! Выше!..
От ослепительного света кружилась голова, перед глазами плыли зелёные кольца, сворачиваясь и разворачиваясь одно в другом. Я едва дышала.
– Нашёл! – победно воскликнул врач и погасил огненную лампу. – Всё! Не изменилось оно! Гуляй, девочка!
Через пару дней на его же лекции я узнала, что пигментные пятна на сетчатке глаза могут перерастать в чрезвычайно опасную раковую опухоль, убивающую за пару лет. Даже при удалении не только поражённого глазного яблока, но и второго тоже! Дорогой доктор боялся за абсолютно неизвестную ему девчонку, даже не попросившую о помощи, ничем не заплатившую за работу и сложнейшую диагностику! Низкий поклон таким врачам!

На лекции по слепоте доцент Чутк; однажды спросил:
– Вы знаете, что видят слепые?
Студенты послушно закрыли глаза.
– Нет! Зрячие перед закрытыми глазами видят чёрный фон. А слепые – ничего! То есть то, что вы видите затылком. Попробуйте посмотреть затылком! Тогда вы поймете, что видят слепые.

***

На пятом курсе студенты – уже взрослые люди. Как правило, семейные. У многих – детишки, подработки на «Скорых», работа в СТО (студенческое научное общество) – начало специализации и научной карьеры для тех, кто понял, что бегать по участкам – не их стезя.

Ухо-горло-нос, отоларингология (ЛОР болезни)

Как раз в вышеупомянутом СТО ЛОР-болезней работал черноусый красавец Ян – обалденный сердцеед и умница. Мы учились в разных группах, пересекались только в лекционных аудиториях, и на переменках между лекциями он азартно травил байки о ночных ЛОР-дежурствах и разных казусах родного отделения.
Например, привезли задыхающегося школьника. Дышать не может, глотать не может, глаза выпучены. Руки от ужаса трясутся у всех, включая маму, бабушку и фельдшера скорой. Крики: «Доктор, спасайте, он что-то проглотил, умирает!».
Мужественный студент недрогнувшей рукой вводит в пищевод трубку-интубатор и заглядывает внутрь окошечка:
– А оттуда на меня Ильич улыбается и делает привет ручкой! – Ян характерным жестом отдал под козырек, подражая профилю отчеканенного на монете вождя. – Мальчишка рубль проглотил, а тот и застрял поперёк пищевода. Я лампочкой от интубатора осветил – сияет, родимый, честь отдает!
– Не заливай! Рубль сантиметра три в диаметре, металлический, как такой проглотить можно? Дети и таблетки-то глотать не умеют...
– Ха! Я и вилки вытаскивал, и накладку для груди! Иди на кафедру, там целая витрина с инородными телами есть. Полюбуйся!..

В другой раз Яну с поликлиничного приёма принесли полугодовалого младенца, ревущего так, что соседи вызвали милицию. Дескать, родители издеваются над ребенком. Милиционер отконвоировал всех к участковому для доказательства насильственных действий, тот не смог осмотреть вопящего ребенка и спровадил всех в больницу. У Яна карапуз отбивался как бешеный и орал, не давая до себя дотронуться. Из уха текла какая-то жидкость неопределённого цвета и запаха, пугая родителей до истерики и врачей до ступора.
Педиатр в поликлинике написал, что это – острый менингит (воспаление мозга) и направил ребёнка в больницу. Родители решили, что во всем виноваты прививки. Соседи – что сумасшедшие родители уродуют младенца, давая тому свободно ползать вместо традиционного тугого пеленания. Милицию же интересовало только одно – есть ли переломы, синяки и другие признаки избиения.
Вот такая орава ввалилась к Яну на дежурство и потребовала немедленного и точного ответа на все поставленные вопросы.
Умницы ЛОР-медсёстры умеют фиксировать бьющихся в истерике детей не хуже психиатров, потому что посмотреть горлышко милой детке гораздо труднее, чем домашнему коту. Когда буйствующая орда сопровождающих была выдавлена суровыми медбратьями из смотрового бокса в коридор, двери надёжно заперты, а ребёнок намертво зажат в железных руках опытной медсестры, Ян полез в сочащееся ухо смотреть, что там.
– Вижу, торчит что-то тёмное, закрывающее слуховой проход, – нервно топорща чёрные усы рассказывал доблестный дежурант. – Думаю – либо кровяной сгусток, либо грязная ушная сера. Осторожно потрогал пинцетом. ребёнок как дёрнется, как заорет пуще прежнего! Мать о стеклянную дверь всем телом – хрясь! Милицейский на неё тигром – прыг! Я держу себя в руках, сосредоточился на ушном проходе, вижу только, что руки медсестры побелели от напряжения – ребёнок вырывался изо всех сил!
– Продолжайте, доктор, – сквозь зубы вымолвила медсестра, стоически удерживая полугодовалого здоровяка.
– Я ухватил этот сгусток и тяну на себя. Тот странно скрежещет, не поддаётся и сочится чем-то гадостным. Я переменил пинцет на зажим, ухватил крючком и тащу уже всерьёз. Из чёрного комка вдруг вылезли длинные крючковатые ноги, и у меня в зажиме задёргался огромный таракан, полураздавленный и ещё живой.
И тут же вопли ребенка прекратились, обрушилась тишина. Кровь хлынула из освобождённого уха, чудовищная боль прошла, и малыш радостно заулыбался. Мать в изнеможении осела на пол. Соседи перекрестились. Милиционер отёр платком лоб и убрал блокнот для протокола. Медсестра открыла дверь бокса и передала ребёнка матери.
Доблестный Ян бросил окровавленного таракана в тазик:
– Забирайте ваше сокровище! – Он имел в виду ребёнка, но родители подумали, что таракана, и смертельно обиделись.
Они написали жалобу главврачу, и утром героический Ян пошёл «на ковёр» получать фитиль и писать объяснительную.

Война

Пятый год обучения предполагал и знание военно-медицинского дела. Все студенты – и мальчики, и девочки – выпускались «младшими лейтенантами запаса», поэтому военная кафедра была в каждом медицинском институте, независимо от его профиля. Военврачи везде и всегда нужны. Кафедру называли просто «война», типа: «Ты куда сейчас?» – «На войну!».
И мальчики, и девочки проходили теоретическую подготовку (то есть учили разные там нервнопаралитические газы, фосфорные бомбы и лучевое поражение), практическую часть (стрельбу из автоматов Калашникова на стрельбище и стояние в карауле) и сдавали экзамен. Да не простой, а Государственный, то есть при неудаче студент отчислялся мгновенно и с волчьим билетом.
В дополнение мальчишки летом ездили на сборы куда-то в ленинградскую область и привозили оттуда перлы офицерских команд вроде: «Рыть канаву от забора до обеда» и «От меня до следующего столба шагом марш!». Кроме этих незабвенных афоризмов тупые служаки-офицеры, раздражённые «штатскими» причёсками студентов (тогда у мальчишек были в моде длинные баки), стоя перед классом поучали стиляг:
– У меня здесь ничего нет, и у вас ничего не должно быть! – При этом настойчиво ударяли себя пальцем по виску. Получалось забавно.
Стояния в карауле не избежал никто. В коридоре кафедры, оформленном под «красный» уголок, возвышался небольшой подиум, на котором располагались зачехленное знамя части и невысокая тумбочка, предназначение которой осталось мне неизвестным. Каждый студент должен был неподвижно отстоять на подиуме рядом со знаменем и тумбочкой энное время (не помню, вроде бы полчаса или целый урок), отдавая честь проходящим мимо сотрудникам. Это времяпрепровождение называлось «Стоянием на тумбочке», а, поскольку на пятом курсе многие были уже замужем и беременные, остряки добавляли «в два ряда».
Именно в виде «впередсмотрящего на тумбочке» и увидел меня проскочивший по коридору мимо длинный белобрысый тип в мундире курсанта Военно-медицинской академии. Мельком глянул, затормозил, вгляделся и ахнул:
– Мать честная! Это ты?!
– Я, товарищ курсант! – прошептала сквозь радостную улыбку, вспомнив и вступительный экзамен по химии у Кочетова, и лёгкий флирт с «Дедом Морозом» в лаборантские юные годы... Вадик! Родной!
– Вот уж не думал тебя встретить! И в таком виде!.. – Вадик восторженно оглядел располневшую после родов фигуру и обручальное кольцо на пальце. – Я тут к приятелю заглянул... – Полузадушенный шёпот с конспиративной оглядкой по сторонам – не видит ли кто? Разговорчики «на тумбочке» караются по всей строгости! Нагоняй будет обоим! – У вас скоро перерыв? Пока, увидимся! – Он помчался дальше.
Я с нежностью проводила его глазами. Ах, беспечная молодость, беззаботное лаборантство, сияющие врачебные перспективы... Ностальгия!
Теоретическая часть военного дела была действительно тяжелой для запоминания. Даже мне, натренированной на бесконечных зубрёжках, с фотографической памятью и 45-минутными поездками в трамвае для дополнительного изучения предмета, было трудно запомнить длиннющие простыни таблиц с действиями отравляющих газов и воспламеняющихся жидкостей. Действия и схемы лечения в полевых условиях разнообразных ожогов, многочисленных ранений, контузий и травматических ампутаций. Всё это надо было знать наизусть и в мельчайших подробностях.
 Честно скажу – учила. Честно сознаюсь – ничего не помню. Честно утверждаю – слава богу, ничего в практике не пригодилось! Нет, вру! Вспомнила! Единственный раз – в фильме про Первую Мировую войну покритиковала неправильно представленные современным режиссёром газовые атаки 1915 года. Глубокое уважение ко мне собственной дочки с зятем, с которыми вместе смотрели фильм, стоили затраченных сорок лет назад усилий!
Вспомнила я о противогазах и в первые часы репатриации в Израиль в феврале 1991 года, во время войны в Персидском заливе и бомбёжек Тель-Авива. Опасались, что враги применят химическое оружие, поэтому каждому израильтянину любого возраста выдавали противогаз. Моей семье – каждому, независимо от возраста! – выдали тотчас же после спуска с трапа самолета этакое «Добро пожаловать в страну!». Но я была рада – почувствовала себя защищенной, чего не было в бандитском Питере зимой 1991. Трёхлетнему сыну Митьке выдали детский противогаз: громадный полупрозрачный короб со шлангами и фильтрами, одевающийся на младенца подобно мультяшному скафандру и полностью закрывающий того от макушки до «ниже пояса». Ножки-ручки торчали, в одну из ручек кто-то тут же сунул яркую игрушку. Довольный Митька почувствовал себя космонавтом и радостно заулыбался через прозрачные стенки противогаза. Он с увлечением дергал за фильтры и шнуры и чувствовал себя как на новой детской площадке. Мы улетали из Питера в февральский трескучий мороз -22°, поэтому ребёнок был одет в шубку и меховые унты, которые не пожелал снять даже в самолете. Так после приземления его и сфотографировали налетевшие журналисты: сияющий новый репатриант под пальмой, в шубке и унтах, просвечивающих сквозь прозрачные стенки детского противогаза, в пронизанном солнцем зале аэропорта им. Бен-Гуриона. Снимок, опубликованный в центральной газете «Едиот Ахоронот» стал символом знаменитой «Алии 90-х».
Но это случилось лет через десять после памятной военной кафедры.
Студенты настолько боялись грядущего Государственного экзамена, что пытались подстраховаться всеми мыслимыми и не мыслимыми способами. Шпаргалками фаршировали чулки, рукава и полы накрахмаленного халата, даже отвороты белых шапочек – на ответственный «гос» требовали приходить в полной парадной форме.
Одна бедняжка, лишившаяся рассудка от страха, пришла, как полагается, в белом халате и шапочке. Но и халат, и блузка под ним были полупрозрачные настолько, что кружевной бюстгальтер сиял во всей красе! Завитые белокурые локоны, яркая помада и тушь для ресниц дополняли образ военврача. Говорят, сурового полковника-начальника кафедры чуть удар не хватил, когда он увидел такого младшего лейтенанта. Её даже не допустили в экзаменационный класс – сразу в кабинет на ковёр.
У бедняжки экзамен был – в 9:00 утра, у меня в тот же день в 11:00.
В 10:30 я влетела в коридор кафедры.
– Уже звонят в Москву, – подмигнул мне невесть откуда возникший Вадик. – Отчисление такого уровня идёт через Москву!
– Да что случилось? – недоумевала я, оглядываясь по сторонам.
У белых стен белыми крахмальными статуями застыли потрясённые очевидцы. Они даже не шушукались.
Вадик, тараща огромные от ужаса глаза, шептал в ухо:
– Сечёшь, там соски просвечивали! Через лифчик! Сиськи чуть не наружу! Ваще беспредел! Эта идиотка ещё рыдать начала. В голос!
– О боже! – Такое начало дня не предвещало особого снисхождения у экзаменаторов. – И где она?
– Как завыла белугой – милицию вызвали. За «нарушение общественного порядка». Кранты девчонке! Даже жалко. Дура, конечно, а жалко.
– Теперь все под раздачу пойдут... А она – кто хоть? Как зовут? Из какой группы?
– А я почём знаю? – Белый чуб запрыгал от сдерживаемого смеха. Я вспомнила тот же смешок шесть лет назад, после провала вступительного по химии у незабвенного Кочетова. Только Вадик теперь был в моей группе поддержки. – Не боись, тебе ж лучше! Всё начальство экстренно совещаться ушло, на экзамен младшего препода бросили с наказом – быстро всех пропустить и не заморачиваться. Не до студентов сейчас! Дуй за билетом, под шумок проскочишь!
И верно! Обескураженный чрезвычайным происшествием экзаменатор, рассеянно вслушиваясь в студенческий лепет, перелистал зачётку, убедился в моей среднестатистической пятерке и легко подмахнул «хорошо»:
– Поздравляю, товарищ младший лейтенант! Следующий!
Интересно, что, работая сейчас, через сорок лет, над этими мемуарами, я вспомнила вопросы, доставшиеся мне в экзаменационном листке.
 Первый был о пресловутой ипритной атаке, ответом на который я блеснула в кинотеатре перед дочкой и зятем.
 Второй – об организации общественный туалетов в военно-полевом лагере. Эти знания, пригодились мне на экскурсии... на археологических раскопках древнеримского города Кейсария. Я с изумлением обнаружила, что общественные туалеты древнего Рима строились с применением советских инструкций по санитарной гигиене общественных мест. Единственное отличие заключалось в том, что у древних нечистоты сразу смывались проточной водой, текущей под скамьями с дырками, тогда как в советское время процесс очистки солдатского нужника вообще не рассматривался. И – ах, да! – римские туалеты были мраморными, а не занозистыми дощатыми...
Третий вопрос – использование собак на фронтах Великой Отечественной войны, думаю, отлично знало всё мое поколение. Многочисленные фронтовые фотографии собак-спасателей, минёров и связных были во всех советских учебниках. За сорок с лишним лет эти собачьи специальности, к сожалению, не только не исчезли, но и присоединились новые. Увы!

Эндокринология

Этот курс запомнился мне не только внезапно распахнувшимся миром абсолютно непривычных связей внутри организма, но и пониманием, что весь мир, вся вселенная может быть устроена совершено не так, как современные люди себе представляют! Принципиально не так!
Мы привыкли к господству нервной системы. Кора головного мозга – царь, подкорковые образования – бояре да дворяне, нервы-слуги передают поручения, органы покорно их исполняют. А кто управляет царем? Оказалось, есть серый кардинал, надёжно упрятанный под чрезмерно разросшиеся полушария, – гипофиз. Маленький, затерянный в основании черепа, правящий всем и вся через столь же незаметные молекулы, проникающие всюду и влияющие на все системы, все органы, все мысли и чувства. Спрут, раскинувший щупальца, настолько древний эволюционно, что воспринимается как воздух – то есть нечто естественное и незаметное.
Помните в «Малыше» у Стругацких: «Кто открыл воду – неизвестно, но наверняка это сделали не рыбы!». Мы живём, думаем и существуем благодаря гормонам, но замечаем это лишь тогда, когда их не хватает. Точно как с воздухом!
Учебные комнаты кафедры располагались в детской больнице им. Раухфуса, в том корпусе, что выходит на Суворовский проспект. Отдельное здание, свой отдельный приёмный покой, своё, не доступное для общих больных, отделение – и это правильно, потому что при эндокринологических болезнях часто страдает и иммунитет, больные беззащитны перед самыми лёгкими инфекциями.
Преподавателем моей группы был доцент (к сожалению, не помню фамилии) – импозантный, очень красивый мужчина лет пятидесяти. Он и держался как артист перед аудиторией – поставленный голос, продуманные движения, гордая осанка. Но на студентов особого внимания не обращал, вскользь проверяя выученные уроки и вяло объясняя материал.
Возможно, я ошибаюсь – непривычная химическая, гормональная система связей внутри организма не укладывалась в голове, эндокринология давалась с трудом, и мне легче объяснить собственную тупость плохим преподаванием. Типа: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя!» – отмазка для бездарностей и лентяев. А может быть, учёного доктора действительно больше занимала научная работа, статьи и новые лекарства – ведь наука о гормонах тогда ещё только развивалась, открывая новые и неожиданные горизонты. Кажется, он считался в своей среде прогрессивным и смелым экспериментатором.
Как бы там ни было, но одну его фразу я помню по сей день. Учили тяжелейшее, особенно в детском возрасте, заболевание, до открытия инсулина – летальное! Сахарный диабет.
Равнодушно выслушивая неуверенный лепет студентки, отвечающей домашнее задание, доцент вдруг повернулся прямо к группе:
– Вы видите моё лицо? – Группа оторопела, студентка осеклась на середине фразы. – Вот такие «диабетические очки», то есть тёмная пигментация верхнего и нижнего века, в сочетании со снежной сединой при чёрных бровях, – доктор провёл ладонью по сверкающей серебром богатой шевелюре, – характерна для запущенных форм сахарного диабета. Запомните! Это – «трамвайный симптом»! Увидите такой типаж – сразу берите анализы на диабет! – Он вежливо повернулся к студентке. – Продолжайте, пожалуйста. Так что такое «сахарная кривая» и как её берут?
Рассказывать о болезни «на себе» не принято. Это не этично. Как и показывать симптомы – только на больных или используя схемы, плакаты и фотографии как учебный материал.
Неожиданное откровение преподавателя вызвало шок, запомнившийся на всю жизнь. И одновременно – жалость к нему, как к человеку. И неожиданное понимание: эффектная внешность может быть не даром богов, а проклятием болезни. Не завидуйте красавцам-киноактерам! И вообще никому не завидуйте, ведь истинной подоплеки «интересной бледности», «томного взгляда» и «изящной хрупкости» никто не знает!
Видимо, наш доцент действительно с детства страдал сахарным диабетом. Может, поэтому и стал эндокринологом. Очень часто люди, страдающие врождённой патологией, идут в медицину, мечтая изобрести панацею от своей болезни, избавиться от неё навсегда.  К сожалению, обычно эти мечты несбыточны.

Кафедру эндокринологии возглавляла профессор, одно имя которой (Мицк;?) наводило ужас на студентов. Высокая, подтянутая и тощая, она напоминала линейку или розгу для школяра. Суконным голосом, не позволяя себе ни шутки, ни улыбки, она читала скучнейшие лекции, с дотошностью царских жандармов проверяя посещаемость. Народ с ужасом перешёптывался, рассказывая, как она лютует на экзамене, не прощая даже незначительные оговорки или малейшей ошибки в показателях анализов. «На пятерку эндокринологию знает только Бог, на четверку – я, лучшие из вас тянут на тройку!». Отработки раздавала пачками. В общем, моя группа благодарила Бога, что занятия у нас вёл другой препод.
Мне подфартило и на экзамене – пошла к другому экзаменатору.
А вот параллельной группе не повезло. Бедолаги попали в разверстую пасть Харибды, они обречённо прогуливались перед дверями экзаменационного класса, вопросительно взглядывали на увядших выходящих из него и выслушивали однообразное: «Тройка», «Пересдача», «Уф, проскочил!» и очень редкое «Четвёрка! Сам не знаю как, просто повезло!».
В толпе ожидающих экзекуции стояла и моя ближайшая подружка Маришка Рудерман (с которой мы продолжаем общаться уже без малого 50 лет), но её мутило от другого. Бедняжка была на первых сроках беременности, которую тщательно скрывала потому, что свадьба была назначена на послеэкзаменационное время, а влюблённые «подзалетели» до. Тогда нельзя было жить с будущем мужем до свадьбы, и отсутствие обручального кольца при явных признаках токсикоза могло рассматриваться как нарушение комсомольской морали с соответствующими последствиями.
А потому стойкая Маришка тихо прислонилась к притолоке экзаменационных дверей, пытаясь подавить подступающую тошноту и головокружение. Позже она рассказывала:
– Села я к Мицк;, вытащила билет, читаю про себя. Ни-че-го не вижу, зелёные пятна перед глазами, желудок выворачивает. Думаю, сейчас облюю ей весь стол к чёртовой матери!
Та смотрит на меня пристально и мрачно говорит:
– Тошнит? – Я киваю, говорить не могу, в горле – судороги. – И солёненького хочется? – Опять киваю.
Доцент берёт меня за руку, проверяет пульс и шепчет, чтобы никто не слышал:
– Не волнуйся! Дыши спокойно! Быстренько расслабься! Давай зачётку – видишь, я ставлю тебе пятерку! Пятерку! Вот, видишь? Только не волнуйся! Сейчас вернёшься домой, ляжешь в кровать и поставишь себе горчичник на солнечное сплетение. Запомнила? Иди!
Маришка, единственная из курса, получила пятерку по эндокринологии, вызвав всеобщее недоумение. Токсикоз после горчичника прошёл, она без проблем сдала всю сессию, отыграла свадьбу и благополучно родила через девять месяцев прекрасную дочку (Прошу не рассматривать этот случай как панацея от токсикоза беременных! Может быть, горчичник помог в индивидуальном, Маришкином, случае и в других его применять нельзя, возможно, вылечила отличная отметка. Или простое совпадение. Все бывает в медицине!)


Глава седьмая. Шестой год обучения
Госпитальная педиатрия

Последний курс – это готовые врачи. Почти готовые. Потому что нам осталось выучить лишь самые сложные заболевания, которые называются мудрёным словом «системные» – завуалированное «сам чёрт ногу сломит». Будто другие болезни – нарушения лишь одного кирпича, из которых построен организм! Не может быть специалиста только по левому уху!.. Но так исторически сложилось.
Если говорить совсем честно, на шестом курсе я училась несказанно хуже, чем на предыдущих. Голова была занята трёхлетней дочкой, пересменами с моей мамой, которая утром, пока я была на практических занятиях, сидела с внучкой дома, и убегала на работу только после моего возвращения к обеденному часу. Я пропускала все послеобеденные лекции, учебники открывала практически только на детских площадках, «выгуливая» дочурку, или поздно ночью, после отбоя. Но спать хотелось немилосердно, материал вообще не запоминала, не срабатывала даже фотографическая память. Некоторые лекции нельзя было «сачкануть» из-за строгого контроля преподавателей...  Встречаясь на лекциях с подружками из других групп, я видела, что и у других ситуация со сном и зубрёжкой такая же пиковая. Помню, как одна из них, сладко зевая и потягиваясь, поделилась «сокровенным»:
– Боже, как спать хочется, не представляете... – И была встречена гомерическим хохотом присутствующих: постоянный недосып был хроническим у всех, так что очень даже представляли...
Это не обсуждалось, как и чудовищная усталость от постоянных разъездов с базы на базу, вечные боли в животе от сухомятки или острая нехватка денег – стипендия была 45 рублей в месяц. Как прожить без помощи родителей или вечерней подработки? Многие ночами дежурили на «Скорой». На лекциях студенты мёртво спали, рухнув головой на раскрытые конспекты, аудитория напоминала былинное поле битвы с поверженными телами бойцов.
Я не спала! В редкие случаи обязательного посещения лекций я с пользой тратила время. Я вязала! Приличной одежды в Ленинграде не было, её покупали за бешеные деньги у «фарцовщиков» – перекупщиков, приезжавших из-за границы. Недоступный для меня вариант, а модно одеваться уж очень хотелось... Но сказано в Писании: «Ищите и найдете!». Упрятав под крышку парты руки, занятые спицами, и клубки шерсти, не глядя на автоматически работавшие пальцы, я про себя напряжённо считала петли и вслепую выводила рисунки свитеров, платьев и даже наимоднейших вязаных пальто. При этом сосредоточенный взгляд фиксировался на лекторе, который, следовательно, не мог обвинить меня в преступной сонливости. Так я одевала маму, дочку и себя, и все мы щеголяли в суперских нарядах ручной вязки!
Из событий во время учёбы помню лишь отдельные эпизоды, врезавшиеся в память.
Психиатрия

Курс психиатрии мы проходили во взрослой психиатрической больнице им. И. И. Скворцова-Степанова, в народе романтично именуемой «Скворцы».  Студентов не слишком интересовало, чьим именем она названа. Ходили слухи, что это два разных человека, причём Скворцов был профессором, а Степанов – большевиком. Другие ввели термин «имени Степана Скворцова». В общем, народ развлекался, как мог. Ездили в Удельную, проклиная всё на свете, потому что путь занимал целый час в одну сторону. Удастся плюхнуться на сиденье переполненного автобуса – спишь сидя, не удастся – спишь стоя, зажатый в толпе, руки по швам – словно сардина в консервной банке, даже учебник не открыть.
На первом же занятии скучный преподаватель внятно разъяснил, что цель обучения – не сделать нас опытными психиатрами, а натаскать по предмету так, чтобы уважаемый коллега мог выразить словами и записать в истории болезни то, что ему кажется необычным в пациенте. А не просто вертеть пальцем у виска, мычать «поехала крыша» и испуганно закатывать глаза.
На отделения мы не ходили, все занятия проходили в учебной комнате, куда больных приводили, что было непривычно: не поликлиника ведь! В больницах-то мы уже привыкли к лежачим больным, работали только в палатах.
Помню, чтобы добраться до этой учебной комнаты, проходили по больничному коридору, разделяющему палаты, и удивлялись, что стены, выходившие в коридор, были стеклянными. Не половина фрамуги по пояс, как в инфекционных боксах, а целиком толстое закалённое стекло во всю стену. Так что больные, видимо, чувствовали себя аквариумными рыбками. Неприятно и им, и посетителям, но персоналу, видимо, привычно и удобно. Потом такую же стеклянную стену я с удивлением обнаружила в фильме «Молчание ягнят», в камере, где содержался Ганнибал Лектор, «Ганнибал-Каннибал».
В один из дней, проходя по коридору, студенты увидели за стеклом в общей комнате-столовой большое скопление ходячих пациентов: они молча и очень серьёзно смотрели телевизор. На чёрно-белом экране по Красной площади медленно проплывал пушечный лафет с белыми колесами, на нём возвышался заваленный венками гроб, впереди – торжественное шествие нескончаемых подушечек с наградами. Хоронили дорогого Леонида Ильича. Запомнилось необычное внимание и молчание пациентов. Без комментариев. Даже психи прекрасно знали, что комментировать смерть Брежнева, хоть и за стеклянными стенами, не нужно. Здоровее будешь. (Вспомнился анекдот: «Леонид Ильич, а вы анекдоты о себе коллекционируете?» – «А как же! Уже три лагеря насобирал!»).
Единственная больная, с которой нам разрешили поговорить, была пожилых лет маленькая дородная женщина, улыбчивая и очень общительная. Она с любовью рассказывала о своем муже, живущем в Лондоне, который частенько приходит к ней вечерами, иногда остается на ночь.
– Всю жизнь жила одна, семьи никогда не было, а вот на старости лет – такое счастье! – Серые в морщинках глаза лучились от радости. – И ведь такой заботливый: и книжку почитает, и телевизор вместе посмотрим... Я вот носки ему связала, благодарит, но не носит. Так и лежат в шкафу... А тёплые носки, из собачьей шерсти!
– А дети есть от него? – будто исподволь спрашивал преподаватель.
– Нет, конечно, – искренне удивлялась пациентка. – Какие же могут быть дети?
– Почему? Он ведь остается на ночь?
– Ну... вы тоже спросите... – Старушка, краснея как гимназистка, застенчиво мяла рукав халата. – Стара я уж для детей...
Она была так счастлива, живя своим внутренним миром, что настойчивые вопросы врача, желающего вернуть её в житейскую реальность, казались нам жестокими и грубыми. Зачем?! Безобидная тихая старушка... Витать в облаках, вязать тёплые носочки и разговаривать с единственным любящим человеком – благодать среди сурового быта и полнейшего одиночества! Помнится, тогда я в первый раз задумалась над вопросом, а стоит ли лечить таких людей? Может, психическая болезнь или отклонение – это благо свыше? Пути Господни неисповедимы...
Если бы я училась получше, хотя бы читала в автобусе учебник, я бы знала, как вот такая безобидная шизофрения приводит порой к самоубийству, что слуховые галлюцинации от ласкового лондонца, остающегося ночевать, могут приказать доброй бабушке зарезать соседа, и больная, не помня себя, выполнит это... Или вскочит в лондонский поезд, а из него – прямо на рельсы...
Но автобус был переполнен, а дома ждала маленькая дочка... Короче, ни на учебники, ни на лекции времени и сил не было. К экзамену выучу, клялась самой себе.
Но... К экзамену готовилась, как и училась, – через пень-колоду. Как сейчас помню: экзамен был в понедельник, а в воскресенье я нарочно отвезла дочку на новую детскую площадку в Приморский парк Победы, чтобы она, с упоением катаясь на незнакомых горках и карусельках, дала замотанной маме хоть немного поштудировать тяжеленный фолиант с золотым тиснением «Психиатрия» на обложке. В эту книгу никто через плечо не заглядывал – уж больно грозное название. Глянув на переплёт, осторожный народ опасливо обходил мою скамейку стороной: в быту психиатры до сих пор приравниваются к карательным органам. Но из благого намерения подготовиться к экзамену ничего не получилось: качели надо было раскачивать, на горки подсаживать, куличики делать вместе...
На следующее утро в «Скворцах» трясущейся рукой я вытянула билет. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что экзамен я провалила – не знала абсолютно ничего. Ноль. Ни по предложенным трём вопросам, ни по каким другим. Всё. Приехали.
Однако сдавать надо! Таскаться на отработки и учить предмет некогда. Придётся подобно барону Мюнхгаузену вытягивать себя за волосы.
Села за стол готовиться, и стала судорожно соображать. Первый вопрос – снятие электроэнцефалограммы – очень напоминает снятие ЭКГ. «Валерка» на третьем курсе хирургии рассказывал про сердце, сейчас подгоню под мозг. Второй вопрос «Шизофрения» расскажу по «Мастеру и Маргарите», цитатами закидаю, авось экзаменатор уважит литературную подкованность. Тем паче, что врач Булгаков знал, о чем писал. Третий, педиатрический, – развитие речи у детей младшего возраста – я представляла себе хорошо, ибо собственное дитё уже не лепетало, а выдавало целые фразы, уча мать уму разуму.
Короче, когда я выложила скептически взирающему на меня экзаменатору подготовленный набор тарабарщины и замолчала, тот ещё минуты три размышлял, обдумывая ответ и грустно перелистывая зачётку с отличными оценками. Видимо, мне повезло: психиатр был ещё и психологом. Ясно, что девчонка специальность не знает вообще, но «топить» жалко – может, в жизни и не пригодится, а пригодится – так сама выучит... Да и стипендию потеряет, а на неё, видимо, живёт с дитём, о речевых навыках которого только и говорила.
Философ вздохнул и пододвинул к себе раскрытую зачётку:
– Какое сегодня число? – спросил задумчиво.
Я сразу же вспомнила обязательный набор, которым проверяют душевное здоровье. Человек обязан знать триаду: свое имя, адрес и сегодняшнее число. Последнего я никогда не помнила, хоть убейте!
– Не помню! – ответила с вызовом, бессовестно смотря экзаменатору прямо в глаза.
Он изумлённо глянул, понял, что бравада вызвана пониманием полнейшего провала, усмехнулся моему откровенному нахальству, вывел число и отметку и расписался:
– Учите предмет серьёзнее, – промолвил мудрый врач, горько кивая седой головой. – Пригодится в жизни!
Тогда я не обратила на пророческое напутствие ни малейшего внимания. Вожделенное «хорошо» обеспечивало получение стипендии, а это было единственно жизненно важное. Теперь приходится учить психиатрию самой.


Глава восьмая. Седьмой год обучения
Интернатура
Годовая интернатура, то есть специализация на педиатра, уже после выпуска из специализированного института, состояла из двух частей: стационар и поликлиника, в которой вкалывали на участке и отдыхали в детских учреждениях (детсадовский и школьный врач).

Стационар, больница им. Раухфуса

В детской больнице имени замечательного педиатра и её основателя доктора Карла Андреевича Раухфуса я поработала в должности врача-интерна на нескольких отделениях, опишу случаи, оставшиеся в памяти.

***
Первым отделением, куда меня направили, было ревматологическое.
Ранним утром я отворила тяжёлую старинную дверь, ведущую на отделение, – и замерла. Широченный, просторный коридор клиники терялся в столбах солнечного света, льющихся через громадные полукруглые окна. В золотом тёплом свечении кружилась полупрозрачная балерина – хрупкая и гибкая как стебелек девочка лет двенадцати медленно наклонялась и разгибалась, грациозно округлив тонкие руки. Я не поверила своим глазам и, затаив дыхание, тихонько подошла поближе. Юная фея в больничном халатике оперлась рукой на край широкого подоконника, словно на «станок» в балетном зале, вывернула ноги в балетную «позицию» и начала медленно приседать, тянуться во все стороны, поворачиваться с удивительной грацией. Пожилая толстая медсестра, сидевшая за своим столом неподалеку, с умилением любовалась красотой и чистотой движений сказочной нимфы.
Стараясь не спугнуть волшебство, я украдкой проскользнула в ординаторскую, где заведующая отделением тут же по-деловому поздоровалась и начала вводить новичка в курс дела, давать больных, объяснять особенности ревматических пациентов... А у меня перед глазами стояла юная фея в ореоле золотых лучей, и я, естественно, спросила, что с ней.
Пожилая полная доктор печально глянула на открытую в коридор дверь:
– Это очень грустный случай. Исключительно талантливую девочку из Алма-Аты прислали на учебу в Вагановское. Естественно, медосмотр – обязателен. Педиатры услышали шумы, кардиологи диагностировали порок сердца, направили сюда. У нас, после обследования – драматические выводы. Профессиональный балет абсолютно противопоказан! А девочка жизни не мыслит без танца!
– О боже! – Я похолодела, представив трагедию таланта. – И что делать?
– Не знаю, – заведующая печально вздохнула. – И разрешить балет не могу – её сердце не выдержит таких нагрузок, и запретить тоже – с горя помрёт девчонка. И отправить в Алма-Ату обратно страшно – боюсь, там её щадить не будут, такими талантами не разбрасываются. А решать её судьбу – мне...
– Как же быть?
– Пока оставим под наблюдением, пусть на отделении поживёт. Подлечим, нагрузку снимем. Посмотрим, как она пойдет на препаратах... Ещё взросление на носу, скоро месячные начнутся, что при этом с сердечком будет – один Бог знает... Проблема... А вы, доктор, берите вот этих больных... – Она протянула мне пухлые папки историй болезни.
Рабочий день начался.
Наверное, именно с этого случая я осознала ответственность врача, особенно – детского, за человеческую судьбу, привычно вручаемую простым телефонным вызовом на дом. Элементарное «горлышко болит и температурка» может быть роковым моментом, изменяющим путь всей жизни. Могу ли я, согласна ли я взвалить на плечи эту тяжесть? Эту ответственность, о которой помалкивают на лекциях, не думают в ординаторских... Не знаю!
Но – однозначно не хочу быть на месте этой заведующей, обязанной решить, умрёт ли девочка счастливой от сердечной недостаточности или наложит на себя руки от никчёмной жизни, не связанной с любимым делом!

***
Другим отделением было пульмонологическое – болезни дыхательной системы. Разные пневмонии, бронхиты, астмы, пороки развития...
Помню, удивила заведующая – тощая жердь, муштрующая и врачей, и медсестер, будто капрал на плацу. Некоторые требования казались просто шокирующими. Например, при записи осмотра в истории болезни непременно указывать время с точностью до минуты:
– В лёгких состояние меняется моментально, – отчитывала она проштрафившегося врача. – На осмотре – практически здоровый ребёнок, а через десять минут – приступ бронхиальной астмы, он задыхается! К чему именно относятся ваши записи частоты дыхания и выслушивания лёгких?! – И, хотя все понимали справедливость требований, форма их высказывания заставляла внутренне сопротивляться всеми четырьмя.
С тем же педантизмом она требовала в лечении пневмоний заменять антибиотики и гормоны на травяные настои, «бабушкины» массажи, банки и горчичники, доказывая, что те помогают успешнее, хоть и медленнее.
– Конечно, легче всего прокапать антибиотики, – кипятилась зав. отделением. – Но вы меняете всю флору организма, нарушаете естественные защитные барьеры! И это – у детей, у которых вся жизнь впереди! Зачем ломать иммунитет?! Не сажайте ребёнка на гормоны, а заставляйте медсестёр трудиться: ставить банки, проводить дыхательные гимнастики и массажи!
Методика шла вразрез с тем, чему учили в институте и в медучилищах, персонал вставал на дыбы, заведующая огнём и мечом насаждала свою точку зрения. Страсти накалялись, обе стороны ненавидели друг друга и принципиально не желали идти на уступки, даже понимая разумность и действенность «бабушкиных» методов лечения.
К слову сказать, впоследствии я часто успешно применяла именно эти приёмы. Вплоть до переезда в Израиль, где мне рассказали печальный анекдот про «русского» терапевта, поставившего банки местному жителю, приехавшему из Марокко. Тот ужаснулся синякам на спине и подал на врача в суд. И выиграл, поскольку «народная медицина» не включена в официальный список лечебных методик, и, следовательно, врач не имел права её применить. Тогда решение суда вызвало возмущение всех русскоговорящих врачей Израиля, но сейчас, поварившись в многоязычном и многокультурном контингенте израильских больных, я понимаю, что решение было правильным. Представьте себе, что дипломированный медик из какой-нибудь экзотической страны будет выписывать вам «домашние средства» типа укусов муравьев или змей, обвертываний кактусными колючками или примочек не-знаю-с-чем... На это существует альтернативная медицина. Хочешь врачевать народными средствами – иди работать туда, а не в государственную поликлинику.
Первая же утренняя конференция, в первый же день работы на «лёгочном» отделении ошеломила:
– Вы плохо знаете своих больных! – Тощая папка истории болезни прыгала в жилистой руке заведующей. – Вот Ваня Рыбников вчера переведён из терапии, целые сутки у нас на отделении, а бронхоскопии до сих пор нет! Что за безобразие! Кто его лечащий врач?
– Я! – С первого ряда поднялась высокая хрупкая фигурка, и я с изумлением узнала в ней свою приятельницу, закончившую учёбу за два года до меня. Я застряла в отпуске по рождению ребёнка, а она продолжила учёбу, и вот уже работала врачом в «Раухфуса» – ай, молодец! Это – достижение! Не всякого возьмут в солидную клинику!
– Почему не проведены все обследования?! Чем вы вчера занимались?!
– Вчера я была после ночи, сегодня увидела больного первый раз, – хладнокровно и уверенно, не теряясь под нападками, объяснила моя подружка.
И тут же спокойно, методично, с мельчайшими подробностями, даже не заглядывая в лечебную карту, объяснила состояние, анамнез и план лечения «новенького», попутно прибавив, что бронхоскопию уже провели на детском отделении, повтор процедуры нежелателен при его состоянии.
Столь доскональное описание и продуманное лечение первый раз увиденного пациента ошарашили не только опытных врачей отделения, но и произвели впечатление на саму заведующую. Костёр гнева погас, но и заслуженной похвалы не было:
– Хорошо. Садитесь.
А я была в шоке! Настолько детально знать «новенького», да ещё «после ночи»?! И в совершенстве владеть техниками обследования, лечения... Ай да специалист! Я бы точно не смогла! Да молодого доктора на руках носить надо, повышать квалификацию и всячески продвигать и поощрять!.. После конференции я всё это с восторгом высказала подружке, но та только грустно улыбнулась:
– О да! «Наша» поощрять любит... Дежурствами и нагоняями...
Я хорошо помню эту строгую и спокойную девушку, тот разговор, но её имя не хочу здесь упоминать из-за несчастливой судьбы. Бедняжка мечтала о своих детях, но забеременеть не удавалось. После тяжелого лечения – получилось, и, радостная, она просила освободить её от дежурств в приёмном покое, оставив только дежурства на отделении. Ведь в приемник привозили и инфекционных больных. Ей отказали, она была вынуждена продолжать дежурства. Но на одно из них привезли больного краснухой, и доктор заразилась от него. Краснуха на ранних стадиях беременности вызывает жуткие уродства плода, несовместимые с жизнью. Пришлось делать аборт. Сломленная горем, талантливая врач уволилась из предавшей её больницы. Больше я её не видела.
Тот случай с докладом подруги поразил меня недоступным мастерством владения профессией. И показал, насколько я сама ещё далека от досконального знания больного и понимания стадий и методов его лечения – тактики борьбы за выздоровление.
 Может быть, это звучит пафосно, но передо мной разверзлась пропасть, на одной стороне которой была моя подружка по учёбе, преобразившаяся в истинного специалиста, а на другой стороне – я, уже уставшая от суеты сует больничной рутины. Где-то в глубине души шевельнулось отчаяние, что супергероем мне не стать, а другим врач не имеет права быть... Так не пора ли поискать более спокойную работу?..

***
Второй раз это чувство возникло и окрепло на другой утренней конференции, после дежурства в приёмном покое, на котором маститые доктора разбирают разные казусы и любопытные случаи, произошедшие ночью. Этакий базарный обмен профессиональными сплетнями и советами.
Тогда, помнится, докладывала ответственная за дежурство незнакомая седовласая доктор. Её доброе, спокойное лицо, морщинистое как печёное яблочко излучало доброжелательность и покой. Тихий голос и успокаивающие интонации действовали даже на отупевших за ночное дежурство, издёрганных молодых врачей. Её слушали с удовольствием и вниманием. Старая гвардия!
– ... хороший мальчик, – рассказывала она, почти не перелистывая историю болезни. Видимо, помнила этот случай наизусть, хотя за ночь через её руки прошло несколько десятков пациентов. – В анамнезе ничего особенного. Болел, как все детки болеют, – доверительные бабушкины интонации заставляли поверить в каждое слово. – Он поступил по скорой – с болями в животе, учащённым сердцебиением. Плакал, бился, не давал себя осмотреть. Врачи «Скорой» испугались пульса под 120 ударов в минуту и болей в животе. С диагнозом «Острый живот» доставили в хирургический приёмный покой нашей больницы. Хирурги ничего не нашли, передали детку обратно педиатрам. Те – кардиологам. Откуда, мол, тахикардия? Кардиологи тоже плечами пожимают, вызывают невропатолога, ибо мальчик возбуждён и плачет. Мать льёт слёзы рядом – такие приступы уже два года повторяются, и всё чаще и чаще. Бог знает, что такое с дитятей!
Народ стал задумчиво перешёптываться, чесать в затылках... Действительно непонятный случай, концы с концами не сходятся... Головоломка...
Тут доктор лукаво улыбнулась и взглянула на кого-то в зале:
– Юлия Павловна, может, вы сами расскажите? Вы ведь герой, не я!  – Высокое собрание с недоумением стало оглядываться по сторонам – кто такая?!
 И тут на сцену вспархивает статная красавица, в которой я узнаю свою бывшую сокурсницу – только с другого потока. Чрезвычайно решительную и уверенную в себе, из тех, что остановит на скаку истеричную мать и войдет в бокс к особо опасной инфекции.
– А чего ж тут рассказывать, – легко смеётся красавица. – Все признаки развивающегося гипертиреоза. Переправили в эндокринологию, они подтвердили. Вот и всё! – Народ замер, потом разразился рукоплесканиями, поражаясь изяществу и простоте решения медицинской головоломки. Ай да кадры у нас растут!
Фишка в том, что поражение щитовидной железы в раннем возрасте редко встречается. Поэтому просто подумать в этом направлении – не тривиально. Гормональных анализов и ультразвука, помогающих сейчас при постановке диагноза, тогда не было и в помине, требовалось блестящее знание всех отделов медицины, чтобы исключить другие болезни, оставив единственное возможное в данной ситуации. «Отсечь всё лишнее»! Метод Микеланджело, Пуаро и Шерлока Холмса. Дедуктивный метод, изобретенный врачом Конан-Дойлем! Видно, писатель был хорошим диагностом!
Системную болезнь специалисты порой видят, как слепцы слона в известной притче: один ощупывает хобот, второй – живот, третий – хвост. И у каждого свое представление о целом. Юлька же увидела слона целиком, всю картину, собрав из отдельных кусочков мозаики цельное изображение! В этом – высший пилотаж диагностики!


Интернатура, детские учреждения


По закону «Охраны материнства и детства», принятому в незапамятные времена развития социалистического государства, детские учреждения обязаны курироваться местными поликлиниками. Те должны обеспечивать медсестру в каждую школу ежедневно и врача, проверяющего гигиену и кухню в подведомственных садиках и школах – раз в неделю. Поэтому существует понятие «школьный врач» – синекура для врачей-пенсионеров.
– Идите, доктор, погуляйте, – напутствовала меня зав. поликлиникой Смольнинского района Ленинграда, к которой я тогда была приписана. – За тараканами побегайте, кишечных палочек поищите... Отдыхайте, вот вам список садиков и школ района. Яселек у нас нет, вся малышня по домам сидит с мамами.
Честно скажу – ни тараканов, ни вшей, ни больных детишек в садиках я не обнаружила. Чисто, опрятно, спокойные, вежливые воспитательницы, улыбчивые поварихи – для них я была начальство, поэтому и кормили меня, и марафет наводили, и старались выпроводить пораньше:
– Знаете, доктор, вон, напротив, в «Ванду» на Староневском новую помаду и блеск для губ завезли, с десяти продавать будут. Вы бы сходили, потом с участка не выберетесь...
 Я тонкие намеки понимала и не отягощала их быт своим присутствием.
Единственно, что запомнилось – логопедический садик. Специализированный для детишек с проблемами развития речи: заикание, тяжёлая дислексия, много всего. Там царила благостная тишина. Крохотные группы по 10 детишек, шёпот, музыка, цветы, никаких стрессов и бурных игр. И – пение! Бесконечное, на все лады, ритмичное и не очень, с танцами и без... Очаровательный садик!
Этот садик потом спас мою дочку.


Папина смерть

Как-то в начале лета, когда я уже заканчивала интернатуру, мой папа, Григорий Максимович Майоркин, вскользь заметил, что его моча приобрела странный вид. Что это такое? Красноватая и пенится. И мутная стала.
– Как мясные помои? – мрачно уточнила я, представив то, что пытался изобразить папа.
– Верно! – Он обрадовался точному описанию. – Хочешь глянуть?
Через пару минут папа вернулся с майонезной баночкой, наполненной жидкостью, похожей на ту, что стекает со свежего мяса после его разделки, – красновато-мутной пенистой водичкой с плавающими в ней прозрачными сгустками. Это были типичные «мясные помои» – характерный симптом кровотечения из почек или мочевого пузыря. «Трамвайным» его нельзя назвать только потому, что люди не писают в трамвае, но он настолько специфический и ярко выраженный, что его знать надо всем. И немедленно обращаться к врачу! Что я и сделала, охнув про себя и тут же вызвав скорую. Бригада посмотрела, охнула вслух и немедленно увезла папу в стационар, откуда его быстренько переправили на «Моховую», печально известную в Ленинграде онкологическую больницу, с диагнозом полип/рак мочевого пузыря.
– Пустяковая операция, даже не полостная, – успокоил меня и папу онколог. – Входим в мочевой пузырь, удаляем ваш полип и отправляем его на гистологию. В зависимости от ответа или выписываем вас через день, или продолжаем лечение.
– Операция под общим наркозом? – уточнила я.
– Конечно! – уверенно кивнул врач. – Возраст, кардиостимулятор... Не нужно подвергать больного лишнему стрессу и боли. Вечером к отцу приходите.
В четверг 24 июня 1986 года, после последнего рабочего в интернатуре дня, я поехала на дачу к маме с Танюшкой. По дороге заскочила на Моховую – повидать папу после утренней операции. Он лежал в палате интенсивной терапии, подключенный к разнообразно мигающим и пикающим приборам, и спал. К моему удивлению, больше в палате никого не было – ни больных, ни персонала. Я помедлила у кровати, ожидая его пробуждения, убедилась, что все датчики показывают стабильно удовлетворительное состояние, немного потормошила за тёплую, неподвижную руку, позвала его. Он продолжал спать, только на лице лёгким облачком прошла улыбка – ласковая, приветливая. И опять – глубокий сон. Чего будить человека под наркозом?!
Я тихонько вышла на улицу и заторопилась к автобусной остановке, чтобы ехать на Витебский вокзал, к своим на дачу.
Внезапно будто споткнулась и похолодела на самом солнцепеке – я вдруг чётко, ясно, неоспоримо поняла, что вижу папу последний раз в жизни. Шок был настолько ошеломляющим, что я не поверила собственным ощущениям. Ерунда! Завтра в пятницу приеду, всё равно в деканат нужно...
– Нет! – говорил внутренний голос. – Поворачивайся и возвращайся. Это – последний раз!
– Ну какой последний?! – Я спорила с внутренним голосом. – Завтра в деканате диплом и удостоверение получу, заодно папе похвастаюсь! Да и выпишут его, наверное, скоро... Ох, опаздываю на поезд!..
Мимо промчался нужный автобус, я бросилась за ним... Завтра приеду! Ерунда! Операция пустяковая! Он всё равно сейчас спит... Что толку сидеть у спящего, когда на даче мама одна с Танюшкой?
На электричку бегом запрыгнула, успела, потом завертелась с дачными делами... Перед ужином, усаживая дочку на высокий детский стульчик, я включила телевизор, посмотреть новости, программу «Время». Хорошо помню заставку – двигающуюся по циферблату минутную стрелку часов, подходящую к 20:00 – началу программы.
И в эту минуту почувствовала удушье! Меня душили!
Перед глазами дергалась минутная стрелка, а я не могла вздохнуть! Воздуха катастрофически не хватало, в глазах темнело! Не знаю, как удержалась на ногах, не упала... Стрелка всё дергалась, удушье парализовало гортань. Грудная клетка судорожно пыталась втянуть в себя застрявший воздух, а он не шёл в лёгкие! Мирная картинка домашней комнаты с сидящим за столиком ребёнком и тикающими в телевизоре часами чернела и разваливалась на части! Чёрные осколки прыгали перед меркнущим взором, сам свет гас, всё кругом проваливалось в черноту.
Ужаснее всего было ощущение всемирной катастрофы, окончательного, неминуемого конца света – при том, что вокруг дом продолжал жить своей жизнью, совершенно ничего не замечая и не изменяясь. Это вопиющее противоречие шокировало и запомнилось больше всего!
И воздуха – не было! Не было! Не было...
Ужас неотвратимого конца врезался в память на всю жизнь.
Через пару минут стрелка достигла 20:00, на экране заговорили дикторы, удушье прошло, мир вокруг восстановился. Я перевела дух и несколько раз глубоко вздохнула, доказывая себе, что всё в порядке, дышу ведь!.. Что это было?!
Я оглянулась на спокойную маму, привычно хлопотавшую у плиты, недоумевая, неужто она ничего не заметила?! Да, абсолютно ничего! Поставила тарелку с котлетками и пюре перед дочкой, повязала той передничек, чтобы не запачкать платьице, я уселась рядом поужинать. Перевела дух. И забыла о страшном видении.
А утром с первой электричкой приехал муж:
 – Из больницы звонили, сообщили, что вчера, в восемь вечера умер Григорий Максимович. Не проснулся от наркоза.
В деканат я не поехала. И на выпускной тоже. Через месяц в Минздраве получила документы об окончании Педиатрического института. Вместе с выволочкой, что опоздала на месяц.
– У меня папа умер, – сказала бездушной чиновнице. – Я не могла оставить маму одну.
Та поджала губы и молча протянула синие корочки диплома и удостоверение об окончании интернатуры.
Мы с мамой старались держаться как обычно, чтобы не пугать четырёхлетнюю дочку, но, видимо, это плохо удавалось, потому что девочка стала заикаться. В тяжелой степени.
– Ба-ба-ба-ба-ба-ба-бабушка, – с усилием проговаривала малышка, обнимая мою маму. Больше она ничего не могла произнести.
Лето кончалось. Мне надо было начинать работать по специальности, маме – возвращаться на свою работу. Что делать с ребёнком? Отдавать в общую группу детского сада?! В этот грохочущий, бурлящий клубок детей?!
И тут я вспомнила райскую тишину логопедического сада. Туда брали детей, только начиная с пятилетнего возраста, и мест не было вообще, но я вылезла из кожи, пробила головой асфальт, перепрыгнула через саму себя – и устроила кроху к логопедам. Через полгода интенсивных занятий заикание прошло, ещё через год полностью восстановилась речь, сегодня дочь – одна из ведущих инженеров крупной суперсовременной компании.
Спасибо практике в интернатуре!

Я до сих пор не могу простить себе, что не вернулась к папе!


Участок

Надо ставить памятник при жизни каждому участковому врачу. И детскому, и взрослому. Утверждаю это на полном серьёзе. Более каторжной, ответственной и трудоёмкой деятельности я не знаю. Но и более уважаемой – у той части населения, которая понимает, что такое труд врача. Особенно – в старом питерском фонде.
По нормам Минздрава всё очень просто: на одного участкового педиатра полагалось примерно 500 (не уверена, точно не помню) детишек. Если участок находится в новостройках, то огромный блочный 10-этажный домина на 5-6 парадных как раз и составляет один участок, причём обслужить вызовы, катаясь на лифтах с этажа на этаж – легко и быстро. И здание поликлиники – во дворе того же микрорайона! Благодать!
Я жила в историческом центре Питера. Красота для туристов неимоверная. Для участкового педиатра – ад. Живут, в основном, старушки в коммуналках. На подъезд или здание может быть только два-три ребёнка, поэтому участок растянут на несколько улиц, а то и кварталов. 3-5-этажный дом, как правило без лифта, высоченные потолки плюс метровые межэтажные перекрытия. То есть, чтобы подняться на пятый, последний этаж, надо взойти на Эверест. Таща в руках сумку с карточками, халатом, фонендоскопом... Про тяжеленную сумку первой помощи уж не говорю, её попросту не брали, авось не пригодится.
Надо подняться в квартиру, снять пальто, помыть руки, осмотреть ребенка, записать результаты в карточку, выписать рецепты и больничный родителям, надеть пальто, спуститься на улицу, найти следующую квартиру, подняться туда, выйти, идти к следующему... 20-30 вызовов – дневная норма. Потом идешь или едешь на транспорте в родную поликлинику и принимаешь пациентов ещё 2-3 часа в кабинете. По дороге надо где-то поесть. Только потом – домой. На завтра – то же самое в незнакомых квартирах, с другими детьми, с разными родителями. И так – круглый год.
Не все врачи молоды и физически здоровы. На улице не всегда светло и ясное солнышко, особенно в Ленинграде. Не все пациенты вежливые и отзывчивые люди, и не все они трезвые.  А ленинградские дворы-колодцы и прописанные подворотни не всегда безопасные.  У ментов хоть оружие есть, они в форме, их боятся... Толстенная, страдающая одышкой тетка в полураспахнутом пальто и с тяжеленной сумкой – лёгкая добыча для хулиганов. Знаешь это. И всё равно – идёшь, у тебя такая работа.
Все участковые врачи – Супермены и Спайдермены, клянусь, – потому что должны за три часа обслужить всех больных, и каждого – на высшем уровне!
Каждый участковый достоин памятника!
Отвлекаясь от своей практики, хочу с восхищением вспомнить моего собственного участкового – Евгению Исаевну Ханину, бессменного терапевта на родной Красной (Галерной) улице. Скандальная, крикливая, напористая баба, всегда в распахнутом пальто (некогда застегнуть), напяленном на белый халат, она кабаном пёрла по крутым «чёрным» лестницам и полутёмным подворотням, не обращая внимания ни на разнузданных хулиганов, ни на частые наводнения, ни на жуткие сосульки, смертельной бахромой свисающие с покатых крыш старых домов. В квартире громогласно командовала больным, безошибочно ставила правильный диагноз без всяких ЭКГ и рентгенов, выписывала больничный и, натягивая пальто и еле умещаясь в крошечной передней, выкатывалась на лестницу к следующему больному. На приёме в поликлинике она принимала сразу трёх пациентов: пока за ширмами одевался уже осмотренный больной, она выслушивала лёгкие следующего, одновременно запуская третьего и приказывая ему раздеваться.
– Ах, вы – женщина? Ничего страшного! Эй, вы – мужчина за ширмами! – выйдете, одевайтесь тут! Не убудет с вас! А вы, женщина, раздевайтесь за ширмами! Больной, я вас слушаю! – Говорила сразу со всеми тремя, усаживаясь за стол и записывая жалобы «среднего» пациента.
Все Ханину очень любили. Отсиживали в очередях по 2-3 часа.
И ещё один случай. С моим знакомым, после окончания Первого Медицинского брошенным работать терапевтом в Ленобласть. Однажды до больного он добирался на электричке – в какой-то дальний поселок. Зимой, в обледенелом полупустом вагоне вышел покурить в тамбур. Там уже поджидали два развесёлых бомжа, вознамерившихся снять с «городского» тёплый тулупчик. Узнав, что это врач едет по вызову, они не только извинились и оставили тулуп и меховую шапку хозяину, но и оберегали доктора всю длинную поездку до нужного полустанка.

***

На вызовах у меня было несколько запомнившихся случаев.
Вызов на сыпь у 3-х летней девочки. Захожу в комнату – на круглом обеденном столе посередине стоит абсолютно голенькая малышка, похожая на целлулоидную куклу, и солнечно улыбается. Вся с ног до головы разукрашена пятнами зелёнки. Будто в маскарадном костюме малютки-крокодила. Рядом обнимаются молодые родители, очень довольные собой и боевой раскраской дочурки.
– Вы считаете, что у малышки – ветрянка? – Разглядеть сыпь, замазанную зелёнкой, совершенно невозможно. Но только ветрянку советский народ повально лечит зелёнкой.
Те радостно кивают.
Осматриваю, нахожу не замазанный участок где-то под кругленькими ягодичками. Верно – ветряночная сыпь! Общий осмотр, карантин, больничный. Все счастливы.

***

Боль в горле и температура у мальчишки 11 лет. Прихожу, он сам открывает дверь – один дома, мама на работе:
– Горло болит, и голова, а так – ничего... И температура уже с неделю. – Общий осмотр тела, к голове подбираюсь в последнюю очередь, потому что после «скажи: а-а-а!» рёв бывает такой, что лёгкие и сердце прослушать невозможно.
– Доктор, вы дайте что-нибудь от горла, а то глотать уж очень больно...
– Дай, мой хороший, чистую ложечку и открой рот! Шире!
– Я не могу шире...
– Ну, насколько можешь! – Я подвожу его к лампе (фонариков для осмотра горла тогда не было и в помине), черенком ложки отодвигаю щёку, чтобы осмотреть глотку, и у меня темнеет в глазах!
Правая миндалина просто воспаленная. Левой не видно, потому что она вся закрыта громадным, нависающим сверху нёбом, аж побелевшим от переполняющего его гноя! Белый от гноя мешок перерастянутой слизистой свисает почти до самого языка. Такое я видела лишь на рисунках в ЛОР-учебнике. Диагноз сам всплывает в голове: паратонзилляпный (миндальный)абсцесс! Вместе с диагнозом захлёстывает паника: он может прорваться в любую минуту, причём, если в ротовую полость – повезло! Как правило, гной изливается в рыхлые пространства шеи – в область крупных сосудов, нервных пучков, с последующим катастрофическим падением давления, шоком, потерей сознания... Боже Всемогущий, только не сейчас! Только не в квартире! И не у меня! Успеть бы до ЛОР-операционной!
Но паниковать при мальчишке нельзя ни в коем случае, чтобы сам не испугался. Обнимаю за худенькие плечи и, шатающегося от слабости, веду в кровать, незаметно страхуя, чтобы не упал.
– Закрой, милый, рот, и постарайся не глотать и не говорить.
– Да я и не могу, доктор, больно очень! – хриплым шёпотом.
– Молчи, милый! Ляг-ка! Не верти шеей!
Куда ж, блин, родители смотрели! Неделю парень с гнойной ангиной! – Я мчусь в переднюю к телефону и судорожно набираю «Скорую», молясь про себя, чтобы «Неотложка» успела, чтобы гнойник не прорвался сию секунду. Два слова в телефон было достаточно:
 – Паратонзиллярный абсцесс, срочно! – выкрикиваю адрес.
– Через пять минут будем, доктор! Лёд приготовьте! Держитесь!

***
Кашель, насморк, невысокая температура. На кровати развалился 14-летний дородный недоросль с холодным полотенцем на лбу, рядом хлопочет тощенькая старушка.
– Занемог наш Сашенька, доктор! Я уж и малиной отпаивала, и компресс уксусный делала...
Верзила с удовольствием взирает на испуганную, суетящуюся вокруг бабушку. Начинаю осмотр, снимаю носки и обнаруживаю грязные стопы 45 размера с чёрными нестриженными ногтями. И попахивает от увальня здоровым подростковым потом.
– Знаешь, – я киваю на голые стопы, – у Бабы Яги, наверное, когти были короче и чище... А тебя учили, что «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья»?
Покраснела бабушка, не он!
При осмотре я обнаружила корь и, назначив лекарства и карантин, обещала вернуться через 10 дней, чтобы выписать ребёнка в школу. За 10 дней круговерти я напрочь забыла про грязнулю, поэтому, придя на повторный вызов, удивилась, когда толстый подросток с готовностью вскочил с дивана и продемонстрировал чистейшие ноги и руки, чего я не требовала. Гордость распирала его и бабушку настолько, что я вспомнила вскользь оброненное о Бабе Яге и рассмеялась. Как внук с бабушкой радовались, что я оценила их старания!

***
Пришла на вызов к 12-летнему мальчишке. Простуда, нужна справка в школу и больничный маме. В конце осмотра, как всегда, проверяю осанку, чтобы не пропустить искривление позвоночника – они часты в этом возрасте.
– Встань, пожалуйста, ровно, как солдатик!
Мальчишка тут же встал в классическую балетную «третью» позицию, спину выгнул в «апломб», руки, округлив локти, свёл на животе.
– Вагановское училище? – Гордый кивок.
А я осанку проверяю!..

***
Вызов на температуру, кашель, больное горло.  Встречает 7-летний мальчик, молчаливый, серьёзный. Ни на что не жалуясь, хмуро дает себя осмотреть. Я не верю глазам – абсолютно здоров!
– Ты же здоров! И температура нормальная! Чего же в школу не пошёл, прогульщик!
– Маме больничный выпишите! – Взрослый вздох, принимающий неизбежность судьбы.
– А мама тут при чём? Ты же здоров?!
Ребёнок молча смотрит в угол. Там, развалясь, в затасканном халате, валяется в дым пьяная женщина, мутные глаза тяжело смотрят на меня:
– Дай больничный, ты, стерва...
– Ваш сын здоров. Отпуск по уходу за ребёнком вам не полагается. Обращайтесь к своему семейному врачу.
Она пытается приподняться на диване, угрожающе замахивается, но теряет равновесие и падает. Мальчик молча и заботливо укрывает смердящее тело пледом, исподлобья смотрит на меня, ждёт.
И что мне прикажете делать? Я не имею права давать денежный документ без уважительной причины. Меня проверяют, больничный подписывает заведующая.
Сейчас – через 40 лет! – напишу честно, хотя мне стыдно и очень хочется себя приукрасить, соврав, как сжалилась над несчастной семьёй. Но тогда суровое комсомольское воспитание дало себя знать. Я не выписала бюллетень. Теперь я понимаю, что поступила неправильно, но тогда – гордилась, что не испугалась угроз и буйства пьянчуги. Ведь поняв, что я не сдамся, она бросилась на меня, пытаясь вырвать сумку с больничными листами. Может быть, если бы алкоголичка не была столь агрессивной, я бы помилосердствовала, но тогда – рассвирепела и ушла, демонстративно погнав ребёнка в школу, а её – на работу. Из принципа! Вернувшись в поликлинику, я рассказала обо всём заведующей и спросила, как быть. Та вяло поддержала меня, ведь формально я была права...
Но всё понимающий взгляд взрослого мальчика стоит у меня перед глазами до сих пор. Как и его молчание. Иногда я втайне надеюсь – может быть, он простил безжалостного врача? Или хотя бы понял?.. Хотя бы, когда вырос...

***
Я не забуду одну квартиру на Суворовском проспекте, куда пришла уже совсем под вечер, и совсем обессилевшая. Как только открылась обитая обшарпанным дерматином дверь, в лицо ударил запах мочи. Едкий до того, что зачесались глаза. Лежачий больной? В регистратуре предупредили бы... Да и не послали бы интерна...
На пороге, приглашая в комнату, стояла женщина – растрёпанные седые космы, усталое лицо, потухший взгляд. На вид ей было лет под пятьдесят – возраст бабушки, поэтому я удивилась, когда она нежно обняла ребёнка лет шести, а тот прильнул к ней, ласково прошептав: «Мамочка!».
Мочой разило от ребенка. И от всей мебели в квартире. Ребёнок – полуспущенные колготки, какая-то курточка или халатик, коротко остриженные волосы. Не понять – мальчик или девочка. И почти полное отсутствие лба. Скошенная назад, будто срезанная, голова. Анэнцефалия («безголовый» греч.) – порок развития, в большинстве случаев несовместимый с жизнью. Честно скажу – я внутренне охнула. Испугалась. Не знала, как себя вести. Через короткое мгновение вспомнила, что я – терапевт, что дети с пороками развития тоже могут простужаться, грипповать, что их тоже надо лечить!
 Начала осмотр. Казалось, ребёнок не понимал моей речи: просьбы раздеться, повернуться, открыть рот. Ему заботливо помогала мать. Я привычно, по всем правилам осмотрела его, простуженного, выписала лечение, от бюллетеня мать отказалась – она не работала. Значит, всю жизнь посвятила ребенку – уроду! –  назовём вещи своими именами. Без современного сюсюканья «ребенку с особыми потребностями»!
Эта безымянная женщина совершила подвиг, хотя абсолютно спокойно могла оставить инвалида в роддоме и жить припеваючи, никто бы и слова не сказал! Может, этим сохранила бы мужа, семью? Я уверена, что весь персонал роддома требовал от неё бросить урода, не калечить себе жизнь, родить второго, здорового... Она не отреклась! И всю жизнь несла крест! Тяжелейший! Я снимаю шляпу перед этой героиней!

***

Апофеозом работы участкового я считаю случай, который произошёл не со мной, а с моей подругой и сокурсницей Мариной Рудерман. Она сама рассказала мне про своё приключение и разрешила записать его в этих воспоминаниях. Я ещё была в интернатуре, а Маришка уже окончила институт и работала участковым рядом с собственным домом на Гражданке. Кстати, на все вечерние вызовы её сопровождал муж, терпеливо ожидавший в парадной. На всякий случай.
Бабушка вызвала участкового на дом потому, что внучок кашляет. Температуры или других жалоб не было, и Маришка, естественно, оставила его на конец обхода – торопилась к более тяжёлым случаям. Когда же, обессиленная и задёрганная, вошла в квартиру, то увидела жуткую картину.
На полу в кухне задыхался двухлетний мальчишка, причём личико уже посинело. При вызове на кашель не соврали: он кашлял, и очень сильно, пытаясь выкашлять инородное тело, застрявшее в горле или уже в трахее – разбираться было некогда. Вокруг в панике бегала бабушка, отчаянно хлопая внучонка по спине, отчего тот орал ещё громче.
Выяснилось, что бабка лущила горох для супа, пострелёнок схватил горошину и запихнул её себе в нос. Попытался пальцем вытащить, протолкнул ещё глубже, закашлялся и разревелся. При громком плаче судорожно вдохнул горошину в дыхательные пути, где она и застряла намертво, разбухая от мокроты, слёз и соплей и перекрывая доступ воздуха.
И что прикажете делать участковому?!
Стойкая Маришка не растерялась. Она схватила полуобморочного мальчишку за ноги, перевернула головой вниз и, тряся, велела бабке изо всех сил стукнуть по спине. Перепуганная бабушка саданула по уже отключившемуся ребёнку так, что громадная окровавленная горошина выскочила изо рта! Ребёнок судорожно вздохнул, порозовел, но тут же из горла хлынул алый поток – закровили повреждённые ткани.
– Быстро лёд из холодильника! – крикнула героическая Маринка падающей в обморок бабушке.
Та, опомнившись, выдрала из морозилки каменную синюю курицу, которую тут же крепко прижали к грудке ребенка, холодом останавливая кровотечение. Маринка швырнула мальчишку на колени бабки головой вниз, чтобы малыш не захлебнулся собственной кровью, и бросилась к телефону.
Детская реанимация откликнулась сразу:
– Адрес? – крикнули в телефон. – Пять минут продержитесь, доктор!
Через четыре минуты в дверь ворвалась бригада, вырвала из рук бабки фонтанирующего кровью младенца и мгновенно исчезла.
– Номер поликлиники? – с лестницы крикнул врач, через две ступеньки догоняя мчащегося вниз фельдшера с ребёнком на руках.
Подруга крикнула ему в спину номер, и они умчались.
После домашних вызовов – приём в поликлинике. Обессиленная Маришка потащилась туда. В дверях её встретила заведующая:
– Марина Михайловна, идите домой. Приём я проведу.
– А что случилась? – испугалась вчерашняя студентка.
– Нам позвонили из Первой Городской, доложили про вашего пациента с инородным телом. Он в порядке. Шрам от холодового ожога останется, но ребёнок жив. Реаниматолог добавил: «А вот доктор была совершенно зелёная, не знали, кого спасать!».
Заведующая понимающе улыбнулась и развернула обескураженную Маришку лицом к выходу:
– Умница! Прекрасно справились! Идите отдыхать!

***
После этого рассказа я поняла, что подобного стресса и ответственности точно не выдержу, и из лечащего врача переквалифицировалась в лабораторного. И занималась наукой, биохимией и иммунологией всю жизнь.

Послесловие

Вы думаете, что всё, что я с таким трудом выучила, – позабыто? Что я витаю в хрустальных научных высях? Ха! Как бы не так!
Медицина – это не диплом, а врождённая потребность души!
Жгучее стремление помогать людям само прорывается из нутра, что окружающие не только чуют за версту, но и используют на полную катушку:
– Это звонит ваша соседка этажом выше. Простите, что бужу в шесть утра! У меня всё тело пятнами покрылось! Красными! Что за напасть? Скажите, мне идти на работу?..
– Антонина Григорьевна, здравствуйте! Я – Танина подружка, она дала мне ваш телефон. Можно я вас спрошу о прививках? Моей Эден – месяц! Я вообще не хочу ничего колоть, а Таня сказала, что с вами сначала надо посоветоваться, что вы всё знаете! Можно, да?..
– До;ктор Глазу;нофф, гляньте, что мы из биореактора получили! Проанализируйте эту пробу, пожалуйста! Это иммуноглобулин или просто белок плазмы? За неделю справитесь?
– Мам, у мелкого опять пузо болит! В приёмник тащить или ты сама посмотришь? Приезжай, а? – Дитё, выросшее на мамином медицинском жаргоне, изъясняется на оном и во взрослом состоянии. «Приёмником» в нашей семье называли приёмный покой больницы.
– Ой, Тони, муж порезался! Спасайте! Ой, кровь льется! Хлещет! Ой, он умирает! У вас есть бинтик?
– Бабушка, а как люди головой думают?  И зачем?
– Тонечка, дорогая, вчера у свёкра давление подскочило, а сегодня перекосило всего. И один глаз не открывается. Это к глазному очередь брать, да?
– Ма, слышь, на меня со строительных лесов балка упала, чёрт! Ногу не сломала, наверное, но болит, блин... А здесь в Канаде к врачу без страховки не попадешь. Чё делать?..
Медицина – это не диплом, а судьба!
Я рада, что она у меня такая!


Оглавление «Докторишки»
Предисловие стр.1
Глава 1. До поступления стр.2
• Вступительные экзамены стр. 2
• Голгофа стр. 4
• «Позорная» кафедра стр. 8
• Первый день в медицине стр. 12
• Лаборантские будни стр. 17
• Научная работа стр. 24
• Доисторическая стерильная комната стр. 27
Глава 2. Первый год обучения стр.31
• Анатомия стр.33
• Языки стр.41
• Фотографическая память стр.43
• Многочисленные химии стр.47
• Гистология стр.49
• Эмбриология стр.55
• Гулянка стр. 59
• Чудо природы (рассказ) стр.66
• «Академический» год стр.74
• «Группы по обмену» стр. 75
• Вредные советы для желающих проникнуть в Эрмитаж (рассказ) стр.81
Глава 3. Второй год обучения стр.89
• Микробиология стр.89
• Менингококк стр.92
• Биохимия стр.95
Глава 4. Третий год обучения стр.98
• Пропедевтика взрослых болезней стр.100
• Анамнез (рассказ) стр.101
• Картофельный пирог (рассказ) стр.106
• Хирургия в Куйбышевке стр.115
• Дежурство в хирургии стр.117
• Десмургия стр.127
• История медицины стр.129
• Анестезиология стр.129
• Покаяние (рассказ) стр.130
• Олимпиада 1980 года стр.135
• Корнет Плетнев, сударыни! стр.140
• Сестринская практика после третьего курса стр.143
Глава 5. Четвертый год обучения стр.144
• Пропедевтика детских болезней стр.144
• Накормить стр.146
• «Свой!» (рассказ) стр.151
• Судебная медицина стр.160
• Судебно-медицинский морг стр.161
• Акушерство и гинекология стр.165
• Аномалии развития в гинекологии стр.167
• В муках будешь рожать детей... стр. 169
• Дежурство в родилке стр.170
• Случай на крымской дороге стр.165
• Обычные роды стр. 174
• Близняшки (рассказ) стр.183
• Рыбная кость стр.191
Глава 6. Пятый год обучения стр. 192
• Факультетская педиатрия стр.192
• Трамвайные симптомы стр. 195
• Вызовы «на грипп» стр.198
• Двухнедельные курсы по узким специальностям стр.203
• Курс дерматологии стр.204
• Проктология стр.206
• Глазные болезни стр.208
• Ухо-горло-нос (ЛОР болезни) стр.211
• Война стр.214
• Эндокринология стр.220
Глава 7. Шестой год обучения стр.225
• Госпитальная педиатрия стр.225
• Психиатрия стр.227
Глава 8. Седьмой год обучения стр.232
• Интернатура стр.232
• Стационар стр. 232
• Детские учреждения стр. 241
• Папина смерть стр.242
• Участок стр.247
• Запомнившиеся случаи стр.250
Послесловие стр.259
Оглавление стр. 260