120. Человек настроения

Предыдущая глава: 119. "Буранная исповедь"
http://proza.ru/2024/08/05/79

            В десятом классе мы изучали советскую литературу, знакомились с самыми значительными писателями и поэтами советской эпохи. Конечно, в первую обойму входили такие крупные поэты и писатели, как Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Максим Горький, Александр Фадеев, Николай Островский, Александр Твардовский, Константин Симонов, Михаил Шолохов. Имена некоторых  — Ахматовой, Цветаевой, Волошина, Гумилёва, Пастернака, современных поэтов Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского, Риммы Казаковой и других — были на слуху, но в школьную программу не входили, хотя факультативно или самостоятельно, по совету педагога, мы могли знакомиться с новыми для нас именами.

                Советская политизированная цензура очень тщательно отбирала материал для воздействия на юные неокрепшие умы школьников. Мы понимали, что когда-то, в каких-то своих произведениях, эти задвигаемые в долгий ящик авторы высказались крамольно по отношению к советскому строю или к какой-то значимой личности, за что и были строго наказаны всё помнящей советской властью нарочитым забвением или упорным  замалчиванием, а то и откровенным очернением  и клеветой. Мне многое тогда казалось странным и непонятным — почему, например, такие искренние и чудесные стихи Есенина на долгие годы оказались под запретом в советском обществе. Лишь позже, прочитав побольше о его жизни и трагической гибели, я уяснила, отчасти, эти таинственные причины, по крайней мере, для себя.

             Инакомыслие и противостояние действующей власти во все времена опасно для личностей искренних, честных, тяготеющих к справедливости и имеющих внутреннее достоинство, связаны эти люди каким-то образом с творчеством или нет.

            Поэзия вызывала во мне всё больший интерес: для меня, однозначно, главным в ней была суть стихотворений, основная мысль или чувство и его оттенки, которые поэт хотел выразить с помощью слова, а вовсе не его форма и наличие рифм.

           Удивительным было для меня, что разные стихи рождали разное восприятие во мне: одни были плакатными, лаконичными, яркими, но, в то же время, почти монохромными, в один-два-три цвета, как поэзия Маяковского, а в стихах Блока, например, образы туманились и загадочно клубились, играя полутонами и сдержанными цветами, переполненные какими-то акварельными намёками и символами — этот флёр недосказанности и таинственной сумрачности очаровывал и волновал меня, но и, одновременно, раздражал какой-то внутренней своей беспомощностью и неистребимым пессимизмом. В свободное время я пыталась рисовать всяко-разно блоковских неразгаданную Незнакомку под вуалью в шляпе с "траурными перьями" и целомудренную Девушку в белом платье, поющую в церковном хоре.

       В отличие от поэзии Блока, есенинские стихи, душевные, тёплые, пронизанные какой-то внутренней печалью, были мне гораздо ближе, переносили меня в мир живой и трепетной есенинской природы, реальной, не выдуманной, а внутренние движения души героя находили во мне понимание: они постоянно перекликались с природными явлениями, подчёркивая родство и неразрывную связь человека с земным растительным и животным миром.
 
        Читая эти произведения и пропуская их через себя, я, в первую очередь, пыталась понять автора: что он за человек, какие человеческие качества перевешивают в нём, близок он мне по ДУХУ или нет. И, в большинстве случаев, через эти произведения я ЧУВСТВОВАЛА суть человека необъяснимым образом.

        Впрочем, такое же чутьё было у меня и на других людей: иногда достаточно только одного взгляда на человека или небольшого разговора с ним, чтобы тут же понять, что это за фрукт. Конечно, порой случались и промахи — как говорится, "и на старуху бывает проруха", но всё-таки, в большинстве случаев, я сразу и верно определяла — можно ли продолжать общение или надо быть осторожной с товарищем, а то и вовсе сторониться его в дальнейшем.

        Так что, не всегда нужно, как гласит поговорка, съесть пуд соли с человеком, чтобы понять его — ведь многие люди очень быстро раскрываются через неосторожно сказанные слова, импульсивные жесты или поступки, через своё отношение к слабым или сильным мира сего, к животным, к природе, и даже обнаруживают себя через вовремя перехваченный тобой их холодный, презрительный взгляд в твою сторону, усмешку или ехидно поджатые губы.
   
          На одном из уроков преподаватель русского и литературы объявила, что сегодня мы пишем сочинение о творчестве Сергея Есенина. Мы достали листочки, и я вдохновенно накатала две тетрадных страницы на вольную тему, анализируя выборочно стихи поэта и слегка коснувшись его личности — такой, какой она виделась мне. К своему удивлению и радости, за эту работу я получила пятёрку от нашей весьма сдержанной и умной учительницы.

          А вот с Маяковским я потерпела неудачу, которая, впрочем, почти и не расстроила меня. Творчество Маяковского ворвалось в моё сознание как вихрь: оно было необычным, спорным, слишком прямолинейным, а иногда и грубоватым, но искренним и каким-то лохматым и неуклюжим, несмотря на все эти графически построенные лесенки, неологизмы и сложные рифмы. Через все его стихи, как через прозрачное стекло, я почему-то видела поэта застенчивым, нежным, одиноким, несчастливым и неуверенным в себе, в противовес его громогласности и нарочитой напористости, всегда готового к спорам, противостоянию, скандалам. Его прямодушие и честность, ясность мышления, лаконичность и простота слов привлекли меня с первого момента знакомства с ним.

      Правда, "футуристические" стихи, "плакатные" агитки и жёлтая блуза поэта меня не заинтересовали — отталкивал перехлёст какой-то показной грубости, примитивизма, крикливости, самолюбования, но в некоторых других его стихах я улавливала что-то очень человеческое и родственное моей душе, скрытую нежность и ранимость, серьёзность и глубину личности поэта.

        Кроме того, эта внезапная его гибель всегда вызывала много вопросов у думающих людей, хоть и не хватало информации в свободном доступе; многое народ пытался выуживать между строк из различных статей, документов и воспоминаний.

        Даже тогда для меня не было секретом, что в Маяковском уже погас прежний революционный энтузиазм и задор, не было более той безоглядной преданности Советской власти и веры в светлое будущее своего народа и высокие идеи — он, как размышляющий и наблюдательный человек, был разочарован реалиями жестокой и несправедливой действительности, начал критиковать пороки молодого советского общества в своих сатирических произведениях, по сути, понимая, что играет с огнём.

        Падающая популярность и, как он говорил, — "организованная травля" добавляли поэту пессимизма, усиливали ощущение непереносимого одиночества и внутренней оторванности от всех, тягу к алкоголю. Активизировались безжалостные критики: одни говорили про него, что он исписался, другие называли "большевистским прихвостнем", третьи — "попутчиком", а вовсе не истинным пролетарским поэтом, а также подхалимом и карьеристом.

       Рушился его образ "глыбы" от литературы и искусства, громогласного "рупора революции"  в течение двадцати последних лет упорно создаваемый самим Маяковским, что было совершенно невыносимо для болезненно-мнительного поэта. Личные дела  тоже складывались не так, как хотелось ему. То есть, налицо —  глубочайший внутренний кризис, который вполне мог толкнуть поэта к непоправимому шагу.

      В то же время, я понимала, что ранее он отрицательно относился к самоубийствам, отразив это в строках пронзительного стихотворения на смерть Есенина за пять лет до собственного ухода:

"В горле горе комом — не смешок";

"Прекратите, бросьте, Вы в своём уме ли?
Дать, чтоб щёки заливал смертельный мел?!
Вы ж такое загибать умели,
Что другой на свете не умел!"; 

"В этой жизни умереть не трудно. Сделать жизнь — значительно трудней",

что тоже добавляло подозрений — а не помогли ли ему уйти, также как и Есенину? Живой, но разочарованный в Советской власти поэт был опасен для большевиков как идеологический враг, как расползающаяся среди народа словесная зараза и ересь, а вот мёртвый поэт, не способный более менять свои убеждения и слагать крамольные строки, мог быть использован властями как революционный стяг советской поэзии, воспевающей вождей Революции и её дело, как мощный рычаг воздействия на послушный и запуганный народ.

        Я приняла Маяковского близко, словно родного, но все эти ощущения были чисто интуитивными — пока что я владела недостаточной информацией о нём самом и о его жизни, чтобы окончательно сформировать своё отношение к поэту, чтобы заявить о нём что-то СОБСТВЕННОЕ.

        Позднее, когда для меня открылось больше сведений о поэте, как о личности, о разных событиях в его жизни, о его дружбе или вражде с собратьями по перу, о взаимоотношениях с женщинами, моё мнение о поэте слегка трансформировалось: симпатия и интерес остались, но теперь я ещё видела в нём и капризного полуребёнка-полумужчину, влюблённого в самого себя и в своё творчество, по-прежнему жаждавшего всенародного признания, но впадающего всё глубже в творческое опустошение и кризис.
               
      Наверно, многие знаменитые люди грешат этой неудержимой амбициозностью — возможно, потому они и становятся знаменитыми, что к их таланту прилагается неуёмная жажда славы, которая не даёт им успокоиться и толкает их день ото дня к новым вершинам. А те творческие личности, которые работают во имя осмысления и выражения своих философских, художественных или другого рода идей, те поэты и писатели, мыслители и художники, которые просто пытаются осознать в себе, а потом и выплеснуть на свет Божий какие-то свои важные, в первую очередь, для себя, мысли, часто работают не ради публикаций и славы, а просто "в стол" или для узкого круга друзей и единомышленников.

     Думаю, что Брики, особенно, Лиля Брик, сыграли значительную роль в формировании поэта и как творческой личности, и как человека — и созидательную, и разрушительную. Уже в совсем недавнее время, когда я познакомилась с несколькими  интервью Лили Брик, бывшей в весьма зрелом возрасте, я поразилась свежести и звучности её голоса, остроте мышления, её памяти — было понятно, что её интеллект и личное невероятное обаяние, широта кругозора, её внутренняя сила и смелость, определённая доля цинизма и доминирование над людьми притягивали к ней, как магнитом, не только Маяковского. При этом Лиля никогда не забывала о собственных интересах.

         Где-то года через четыре после окончания десятого класса я увидела два сна с небольшим временным разрывом, связанных с Маяковским, в которых он напористо рвался ко мне с поцелуями, но безответно и безуспешно. Во втором сне, после неудачной попытки поцеловать меня, он, пристально глядя мне в глаза, заявил:"А у меня — сифилис". Помнится, я, по скромности своей, ему ничего тогда не ответила, но про себя, во сне же, подумала неприязненно:"А чего ты тогда ко мне с поцелуями лезешь?!"

          Конечно, этот последний сон удивил меня:"Приснится же такое!", но никакой настолько интимной информации о поэте в советское время мне не попадалось. Поражённая, я поделилась этим сном со своей коллегой, но заметив её скептический взгляд, прикусила язык и больше никому не рассказывала о нём. Лишь позднее, уже в постсоветское время, в интернете, я прочитала об этих тягостных перепетиях в судьбе Маяковского, возможно, и сыгравших какую-то роль в его трагическом финале .
      
             И вот, когда надо было на уроке писать сочинение о Маяковском и его творчестве, я посчитала, что пока не готова писать что-либо о нём, не захотела оскорблять его память какими-то стереотипными фразами, учитывая то особенное внутреннее расположение к нему — так и просидела весь урок над тетрадным листком, размышляя о личности Маяковского и о том, что могу написать об этом неординарном поэте. Но внутреннее чутьё отвергало все предлагаемые дежурные фразы:"Не то, не то!", совесть запрещала выносить бойким пером какие-то приговоры и умозаключения о его жизни и творчестве.

            Учительница поставила мне жирную единицу на пустом листочке, который я принципиально сдала ей в конце урока, а также и в журнал, объявив меня перед всем классом "человеком настроения". Наверно, она была права.

Продолжение: 121. "Печальная потеря"
http://proza.ru/2024/08/07/1692