Голубь

Рассказ

"Голубь"
Александр Бочаров 55


                (Юг Западной Сибири, тайга, лето 1971 г.)         

                Шурка смотрел вдоль лога, где перед закатом от нагретой земли поднимались видимые испарения лёгкого тёплого воздуха. Его полупрозрачные, неплотные слои то дрожали в мерцающем свете, то струились и переливались серебристо-серой дымкой насыщенного пара, то игрались волнистыми завихрениями, то сверкали и блистали в лучах уходящего солнца.
Разорванными клочьями тумана расползалось марево, заполняя на своём пути низины, лощины и впадины рельефа тайги.
Через полчаса со стороны отрогов Кузнецкого Алатау потянуло холодком, слабый ветерок нарастал, набирал мощь и силу; кроны высоких вековых деревьев раскачивались и гулким шумом заполняли окружающее пространство, волнительно теребили звуками и душу, и сердце.
                Шурка думал о том, что там, далеко за тайгой, в южных оконечностях Кузнецкого Алатау, проходит железнодорожная ветка Новокузнецк-Абакан, построенная силами, кровью и по;том заключённых Горно-шорского лагеря...


                (г. Осинники, осень 1961 г.)

                Давно, в сентябре 1961 года по дороге из школы домой, Шурик случайно встретил одного из них, только что освободившегося, утомлённого и уставшего тридцатитрёхлетнего Николая Пчельникова, жившего в родительском доме на соседней улице 2-я Островского.
Столько лет прошло, а та случайная встреча запомнилась во всех подробностях. С иным человеком общаешься не один год, а потом он затеряется и не отыщется в твоей памяти, как иголка в стоге сена.
                Вид у Николая был измученный, тёмные круги опоясывали выразительные глаза, впалые щёки и выступающие скулы подчеркивали суровость загорелого лица.
Шрамы по щекам, вдоль лба и на переносице говорили о трудностях прожитой жизни.
И глаза, и лицо, и тело Пчельникова сопоставлялись Шуркой с образом и ликом распятого Христа, увиденного им впервые на иконе, в Ильинской церквушке, куда его, трёх-четырёхлетнего мальчика, впервые привела бабушка Стеша в тайне от родителей.
                Больше всего поразило "дышащее темечко" на макушке непокрытой головы Николая, своим контуром оно напоминало подкожную, водянистую опухоль.
Позже Шурка узнал, что там нет костей; их переломил на лесоповале хлыст падающего дерева, а осколки впоследствии удалили врачи во время операции.
У Николая на кистя;х обеих рук отсутствовали два или три пальца: отрубленные, отпиленные и вырванные трелёвочными тросами на лесосечных работах в исправительных лагерях...
                Неожиданно Николай остановился, с нескрываемым интересом посмотрел на Шурку, затем виртуозно подбросил вверх спичечный коробок и губами, с лёту, ухватился за кончик спички, зажатой крышечкой коробка, придавил её зубами и выпалил:
                "Ну что, шкет, глазки выпучил, испугался?"
Шурка шмыгнул носом, насупил густые чёрные брови, внимательно осмотрел голенища хромовых сапог Николая Пчельникова, красиво уложенные в "гармошку", перевёл взгляд на рубашку с длинными рукавами, аккуратно заправленную в бостоновые брюки, закрыл пальцем правую ноздрю, смачно высморкался и через губу выдавил:   
                "Я не шкет и никого не боюсь. Похожий на вас дядя, в позолоченной рамке, висит на стенке Ильинской церкви".
Николай усмехнулся, широко раздвинул плечи, прижал к поясному ремню изувеченную левую руку, переступил с ноги на ногу и сказал:
                "Нет, брат, то — не я, и не моё там отражение... Это — Сын Божий! А ты кто и чей будешь?"
Парнишка немного расслабился, с интересом посмотрел в сторону пролетающих птиц и не спеша ответил:
                "Шурка я, сын мамы Моти".
Пчельников вздёрнул брови:
"Вон оно что! Твой папа — Саша. Ты, Александр Александрович, чуть ли не Блок:
                Боги гасят небосвод.
                Жадно молится народ...
                Вот они — идут рядами
                Благовонными садами..."
Николай, как сказочный фокусник, засунул правую руку вглубь отворота своей рубашки, немного покопался под мышкой и вытащил серебристого голубя — необыкновенной красоты с изумительной формой тела.

Шурка потерял дар речи, он вытаращил голубые глаза и приоткрыл рот; две-три осы закружились у его портфеля, учуяв запах ароматной груши, недавно сорванной в саду Акатовых.
Мальчишку ничто особо не тревожило: ни опасность укуса осы; ни угроза наказания за драку с второгодником Петькой Геймониным; ни отсутствие кусочка мягкой и прочной кожи для новой рогатки; ни "зоска", впопыхах засунутая за пазуху вместе с увесистым слитком свинца для "поджи;ги".
Его мечта — заоблачная синь изумительного неба, манящая и сулящая неземное счастье...
                У пацанёнка и душа, и сознание, и мысли крутились где-то здесь, рядом, около этого удивительного голубя, который с любопытством рассматривал окружающее пространство, периодически и искусно подергивая своей изящной продолговатой головкой.
                Длинная стройная шея; высокая, гордая осанка с достаточно прямой спиной, слегка покатой к хвосту; узкая, сзади округлая голова, — всё это неотразимо подчёркивало породу птицы.
Роскошный светло-голубой отлив перьев гармонично сочетался с белоснежным окрасом по всей спине.
На серебристо-голубом, почти белом ("рисовом") фоне хвоста, в опахалах хвостового пера, вырисовывался выразительный узор кружевного оперения с чёрной лентой и тёмными поясами на длинных крыльях, плотно прилегающих к корпусу.
Большие светло жемчужные глаза голубя, с мельчайшими вкраплениями янтаря, в ослепительных лучах солнца завораживающе искрились переливами и манили Шуркину душу в таинственную даль...
                "Держи, он — твой! Отец спросит, — скажешь, что "Пчела" подарил." — Николай медленно снял с руки пиджак, аккуратно встряхнул его, одел на плечи и как -то тихо произнёс, то ли мальчишке, то ли себе:               
                "В тюрьме, в лесу и на Руси —
                Не верь, не бойся, не проси...
                Слова, как пули у виска,
                И в них вселенская тоска..."
Паренёк опомнился, вышел из внутреннего оцепенения, левой рукой прижал голубя к груди и вымолвил:
                "Спасибо!"
Затем немного замешкался, раскрыл школьный портфель и вытащил большую, золотистую грушу с розовым бочком:
                "Это Вам от меня, кушайте и не болейте!"
"Пчела" подбросил грушу, громко свистнул, изловчился и поймал её тремя пальцами покалеченной руки, резко развернулся и быстрым шагом пошёл через узкий Клеймёновский проулок, на улицу 1-я Островского, в сторону дома Григорьевых.
                Мальчишка бережно и с нежностью держал голубя. В его удивлённых глазах, под длинными, пушистыми ресничками, засияли разнообразные переливы, от голубизны чистого неба до лазурных вод тёплого моря, с оттенком синих полевых цвето;в.
Он смотрел вслед ушедшему Николаю — не волшебнику и не сказочнику, а человеку у которого большая часть жизни прошла в подневольном труде и в муках.
Кто он? Изгой общества или исчадие а;да?!      
                Запоздавшие лучи осеннего солнца, уходящего на запад к закату, заигрались в паутинках на ограде Клеймёновского сада. Они заискрились радужными красками с проблесками от дымчато-матового до сине-фиолетового цвета.
Неожиданно первые капельки мелко моросящего слепого дождя осели на шелковистую ловчую сеть паука, потревожив его покой. Он выбрался из укрытия и начал проверять кругло сплетённую паутину. От центра круга во все стороны расходились "спицы" радиальных нитей, соединённые тончайшими липкими спиралями.
В это время, прямо перед глазами школьника, в силки попался зазевавшийся маленький жучок. Вся сеть туго натянулась, завибрировала; по одной из "спиц" ловушки сильные колебания задействовали сигнальную нить и тут же появился паук. Он нанёс жертве смертельный укус и стал опутывать её паутиной.
                Шурка очень близко подошёл к злополучному забору и принялся внимательно рассматривать ловчую сеть. Голубь, сидевший на руках мальчика, моментально изловчился, вытянул голову и мгновенно склевал добычу, пленённую пауком.
                "Ух ты! Как Юлий Цезарь: "Пришёл, увидел, победил..." — Мальчишка улыбнулся, огляделся вокруг, прикрыл пернатого от капелек дождя ладонью и быстро побежал домой.
С тех пор Шурка так и стал называть голубя, — не иначе, как "Цезарь".
                Через три дня Александр Сергеевич, отец Шурки, купил чистокровного серебристого галицийского голубя, посадил его на связки и выпустил гулять по крыше собственного дома, — туда, где уже пару дней, без голу;бки, скучал первый голубь, подаренный "Пчелой".
Голубь "Цезарь" прожил на чердаке отцовского дома ещё восемнадцать лет.
Но это уже другая история, о которой, возможно, будет написано немного позже...