Когда закончится война. Глава 1

Читайте повесть с пролога по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

    Глава первая.

    Док.

    Два дня до закрытия квоты. Один день на поиск двух «добровольцев», которые ещё пока и не осознали себя добровольцами. И один день, чтобы сдать их на руки армейским. Уж те-то со знанием дела отмоют, обуют, оденут, объяснят на пальцах, что жизнь конечна и что отдать её, жизнь, необходимо прямо сейчас. Во имя родины, во имя нации, во имя мести за смерть побратимов, убитых в попытке отомстить за других побратимов... Во имя любой другой великой цели… Выбирай себе любую цель сам. По рангу, по статусу, по размеру собственной глупости. Вот только жизнь, дорогуша, отдай. Слишком долго ты жизнью пользовался, не берёг, транжирил, задолжал. Пора платить по счёту.
    Два дня. Не справимся – будем тянуть жребий…
    Дождь лил с самого утра, густой и тяжелый, словно небо выворачивало над Киевом мокрую вату, пропитанную гарью и радиационной пылью. Он заливал ржавые скелеты машин, размывал в грязь следы на подступах к баррикаде и стекал по бледным, неподвижным лицам людей, пробирающихся по проспекту Победы в сторону Шулявского путепровода.
    Чёртов жребий! Билет в одну сторону. На моей памяти в нашем Оболонском ТЦК жребий тянули трижды. Не так часто, как тянут «подольские» или «святошинские». Спасибо Белому Тигру – отличный командир. Я навсегда запомнил взгляд Хомяка, когда он вытащил короткую спичку. Отрешённый, потерянный, полный ужаса и мольбы одновременно. Хомяк швырнул спичку на пол, вскакивая на ноги, собираясь заорать отнюдь не благим матом.
    — Добро пожаловать в армию, сынок, — мрачно произнёс Белый Тигр. Опустив тяжелую руку на плечо подчинённого, капитан едва не пригвоздил его к стулу. Каждый, кто находился в комнате, отчётливо понял — перед нами труп.
    Следующим утром Хомяк отбыл в расположение шестисотого полка.
    Через шесть дней приехал военный грузовик, остановился у здания бывшей восьмой райбольницы — теперь штаба нашего ТЦК. Тощий офицер, не вылезая из кабины, врубил на всю катушку гимн. Солдаты небрежно выбросили из кузова чёрный мешок. На мешке была бирка с одним словом «Хомяк». Мешок. Всё, что осталось от хлопца. На вопросы парней, пан лейтенант, как там фронт, офицер буркнул, что в целом «потерь нет, наши генералы в бинокли видят шпили Кремля». Грузовик, взревев двигателем, укатил на восток, к переправе. Мы долго копали могилу прямо у западной стены нашего штаба. Найти другое место для захоронения не получилось – по всему Оболонскому району тянулись бесконечные стихийные кладбища, отпугивающие крыс грязными жёлто-синими тряпками. Хоронить  больше было негде. Потом опустили чёрный мешок на самое дно ямы, старательно закидали чернозёмом, чтобы останки Хомяка не достали разросшиеся до невероятных размеров крысы. Мешок не раскрывали — страшно. Погода тогда стояла ясная, солнечная. Запомнилась мне отчего-то именно погода. Не знаю отчего. А ведь парню двадцать лет только исполнилось. Жаль.
    В общем, не любили в нашем ТЦК тянуть жребий. Делали всё, чтобы только не доводить до момента, когда судьбу будет решать удача с её постаревшим лицом.
    В то утро мы двигались по пустому проспекту Победы, как по коридору заброшенного крематория. Впереди, подозрительно чистым, шёл вороной конь — копыта сухо стучали по щербатому асфальту. На коне — наш капитан Белый Тигр: альбинос, у которого лицо было не лицом, а картой разрушенного города. Правый глаз постоянно щурился, словно туда когда-то попал песок и не вышел, левый смотрел вперёд на два шага дальше, чем нужно.
    Позади ковыляли велосипеды и самокаты, измазанные коктейлем из киевской грязи и литиевой смазки (спонсорским подарком из Германии), перетянутые верёвками и скотчем, а между ними, чёрным комком на серой простыне дороги, подпрыгивала телега. Грохот стоял такой, что закладывало уши. Ни о каком «бесшумном выдвижении на позиции» и речи не было. На телеге, увлекаемой каурой кобылкой Зорькой, сидели двое: Ванька, позывной «Упырь», и ваш покорный слуга, Степан Степанович Стасюк, Док.
    — Сто-о-й! — прогремел Белый Тигр, поравнявшись с улицей Нестерова. — Спешиться! Разобрать оружие! Готовиться к штурму!
    Я остановил Зорьку под деревом одичавшего сквера Славы танкистам. Когда-то этот сквер был убран, прибран, вылизан. Давным-давно здесь стояли памятники городам-героям. Эти города стали героями во время войны, которую оккупированная коммунистами Украина вела против государств, ставших в будущем основателями Европейского Союза. Затем прошло время. Союзники Украины поменялись - памятники снесли. Теперь у нас всё другое: другие союзники и другие герои. Всё течёт, всё меняется. Только войны никогда не прекращаются на этой земле. Но воевать – это наша судьба, наш генетический код: мы же все козацького роду.
    — Док, как думаешь, квоту сегодня закроем? — Упырь уставился на меня, вытирая промокшим рукавом капли дождя.
    — В соответствии с планом, Иван, — ответил я, стараясь говорить как можно увереннее. — Приказ капитана должен быть выполнен. К оружию, хлопцы!
    Следующие несколько минут мы с Ванькой раздавали побратимам инвентарь: бейсбольные биты, нунчаки, кастеты, кувалды и самодельные дубинки, а также верёвки и даже лассо. Помимо оружия для ближнего боя почти у каждого бойца был огнестрел, в основном, дробовики и карабины. Ванька носил «Сайгу». Белый Тигр не расставался с американской «М16». Я держал в кобуре старенький ПМ, чтобы не слишком мешал. Для рейда за стены ЦУР огнестрел разрешалось использовать только в самом крайнем случае, когда людолов видел, что его жизни угрожает опасность. Во всех остальных случаях устав ТЦК предписывал оглушить, связать, взять в плен будущего «добровольца», но не убивать. Лёгким движением бейсбольной биты или кастета трусоватый ухилянт надёжно превращался в очередного героя нашего времени.
    Раздав побратимам оружие, мы с Ванькой стояли, вжавшись спинами в остов выгоревшего рефрижератора и смотрели на Шулявский путепровод, превращенный «республиканцами» в баррикаду. Там где проспект Победы проходил под путепроводом, «республиканцы» установили массивные ржавые, но прочные ворота. Когда с запада прибывали конвои из Польской зоны оккупации, ворота открывались, пропуская грузовики внутрь для торговли. Сейчас же ворота были закрыты. За баррикадами тысячи украинцев ждали, когда добрые людоловы их схватят и проводят в армию, чтобы военные каждому патриоту объяснили забытые истины, а именно как правильно родину любить нужно.
    Дождь не стихал. Вода текла за воротник, но я не шевелился. Лицо Ваньки, испещрённое белесыми шрамами, под каплями дождя напоминало треснувший фарфор; серые глаза, лишенные выражения, скользили по серому небу, по серым руинам.
    Рядом, шмыгая носом, присел Левый. Высокий блондин с пудовыми кулаками. Он нервно теребил в пальцах старый, потускневший значок с изображением серпа и молота.
    — Гляньте, — хрипло прошептал он, кивая в сторону. — Люди Гидры. Несут свою диковинку. Инженер-садист не скучает в свободное время. Всё время что-нибудь мастерит.
    Из-за развалин института показались «подольские». Согнувшись, они тащили на руках и плечах нечто, напоминающее огромную, уродливую рогатку с маятником-противовесом — допотопный требушет. Сам Гидра, в длинном кожаном плаще, с лысой, тщательно выбритой головой и толстыми стёклами очков, не спеша шел рядом, отдавая тихие, вкрадчивые распоряжения. Его смех, резкий и влажный, ненадолго прорвался сквозь шум дождя.  Адъютант нёс над командиром широкий чёрный зонт с изогнутой ручкой.
    — Готовятся долбить, — без эмоций констатировал Ванька. — Док, как думаешь, баррикада выдержит?
    — Конструкция выглядит надежной, — честно признался я. — Прямой штурм будет сопряжен с высокими потерями. Требуется нестандартное решение.
    — План есть, — Левый указал пальцем куда-то вверх, туда, где в дождевой мгле терялась стрела старого башенного крана, застывшего на вечной стройплощадке у самой баррикады.
    Ванька молча кивнул. Левый как-то упоминал, что до войны, в другой жизни, работал на таком. Это был наш шанс.
    Я всегда верил в нашего командира. Я всегда верил в побратимов. Я научился не замечать их недостатки. Так было проще жить, особенно когда стоял вопрос выживания.
    С глухим, мокрым шлепком вырвался первый «подарок» Гидры. Тяжеленная, бесформенная глыба бетона на тросе, описав дугу, врезалась в основание баррикады. Раздался оглушительный скрежет, груда металла просела, извергнув облако пыли, тут же прибитое дождем к земле.
    Это был сигнал. С воем, свистом и проклятиями из всех прилегающих переулков хлынула серая волна «оболонских», «подольских» и «святошинских». Скрываться было нечего.
    Я видел, как первые удары требушета согнали «республиканцев» вниз, во двор. Тотчас по приказу Людоеда в атаку бросились «святошинские» - в прошлом штурмовики, ушедшие в самоволку, дезертиры. Они все когда-то незаконно вернулись из армии, чтобы грабить, убивать и насиловать, пытаясь тем самым отомстить государству за то, что оно сделало с ними, отправив в качестве «мяса» на фронт.
    Требушет Гидры на время замер, чтобы не покалечить союзников, которые ловко карабкались по стене вверх. Защитники тоже не спали. Одна за другой на баррикаде возникали крохотные фигурки, затем слышались выстрелы. И бойцы Людоеда падали вниз, истекая кровью от пулевых ранений.
    В воздухе послышалось жужжание. Я увидел, как надо мной в сторону баррикад пронёсся приличных размеров беспилотник с сетью. «Подольские», среди которых были в основном сбежавшие с фронта операторы БПЛА, попытались с помощью дрона скрутить одного из защитников баррикад. Тщетно. Сеть вроде упала на какого-то мужичка, но остальные тотчас принялись стрелять по дрону из всех стволов, пока тот не рухнул в самый низ, закачавшись и задымившись.
    — Неплохо придумал Гидра? — я обернулся к Ваньке и Левому, но тех и след простыл.
    Требушет продолжил яростный обстрел баррикад. Дождь, казалось, стал ещё сильнее. Я высунулся из-за укрытия, стараясь понять, где побратимы. Потоки воды тотчас залили стёкла очков. И почти сразу рядом раздался свист, затем что-то рвануло. Боль и кровь. Прямо в глаза.
    Я вскрикнул и отступил под навес. Потрогал лоб. Осколок рассёк кожу. Ещё один шрам. Но жить буду. Я свистнул помощнику. Крысоед появился мгновенно. Я уже не видел его из-за крови, но судя по голосу, это был именно он.
    — Сиди, не дергайся, Док. Зараз все буде, як у людей.
    Он с силой прижал к моему лбу что-то холодное и мокрое, вероятно, тряпку, и начал туго обматывать голову бинтом. Острая, жгучая боль пронзила череп, но сквозь неё пробилось облегчение — я больше не был один в этой кровавой пелене.
    — Крыс... Что там? — выдохнул я, стараясь не двигать головой. — Доложи... обстановку.
    — Та шо там... — заворчал он, завязывая узел на затылке. — Баркасніки з мурів стріляють. Не по-дитячому. «Святошинські» вже кількох поклали, хлопці з Подолу дрона з сіткою запустили — здирати з стіни когось хотіли, та його з рушниці збили. Гидра, мабуть, аж почервоніє. Людоїд на коні скаче, біля нього наш Білий Тигр. А от сам Гидра, мать его, в кріслі сидить, ніби в театр прийшов. З ад'ютантами командує.
    Я попытался представить эту картину. Белый Тигр и Людоед, два исполина на фоне руин. И Гидра в кресле, словно режиссер, наблюдающий за спектаклем. А мы — всего лишь актёры.
    — А... а Ванька? Левый? — спросил я, внезапно вспомнив, что они куда-то исчезли.
    — О! — Крысоед оживился. — Це вони, мабуть, і є головний номер програми! Дивись!
    Одним глазом, сквозь слабеющую пелену крови, я увидел, как огромная стрела крана, с оглушительным скрежетом, пошла вверх.
    — Плита летить! — с неподдельным восхищением крикнул Крысоед. — А на ній... так, це ж Упырь! І ще з десяток наших хлопців! Летить, мать, прямо за стіну! Ось це план так план!
    Я замер, пытаясь осмыслить. Левый за штурвалом крана. Он же точно раньше был крановщиком. Ванька и другие на этой плите. Они летят прямо в логово зверя. Мой циничный, практичный ум отказывался верить в успех этой авантюры. Но в то же время где-то глубоко, под слоями усталости и страха, шевельнулась искра старой, почти забытой надежды. Может, и вправду есть шанс?
    — Ну що, Док, — Крысоед похлопал меня по плечу, нарушая мои размышления. — Тепер, як зрячий, бачиш? Будемо жити. Або не будемо. А поки що, — он сунул мне в руку мой собственный пакет с бинтами, — ось, тримай. Робота на нас з тобою чекає. Ще не один оцей бинт знадобиться.

    Упырь.

    Воздух свистел в ушах, смешиваясь с воем ветра и редкими, но всё учащающимися хлопками выстрелов снизу. Мы летели на этой чёртовой плите, как на плоту по бурной реке, только вместо воды — пули. «Держитесь, чертяги!» — закричал я своим, но голос утонул в общем грохоте. Рядом со мной стояли Хорт, щуплый парень с глазами голодной рыси; Чабан, бывший пастух с ручищами, способными согнуть подкову; Сова, молчаливый и зоркий; и ещё семеро таких же отчаянных чертей, чьи клички терялись в гуле боя.
    Стрела крана, управляемая Левым, с оглушительным скрежетом понесла нас вниз, за стену. В этот момент снизу ударила очередь. Что-то горячее и острое ударило меня в грудь, словно кузнечный молот. Меня отбросило назад, я ударился спиной о бетон, и весь воздух вырвался из легких. В ушах зазвенело. Глаза сами закрылись от боли.
    «Встать, Упырь! — прошептал я сам себе. — Встать, тварь!»
    Я открыл глаза. Перед глазами плясали красные пятна. Я посмотрел на грудь. Пуля, большая, калибром покрупнее обычного, вмяла в груди здоровенную вмятину, разорвав кевларовую пластину и куртку под ней. Не пробила. Ребра с левой стороны ныли адски, наверное, треснули. Но я был жив.
    — Вань! — крикнул Хорт, прикрывая меня собой. — Живой?
    — Живой, — прохрипел я, с трудом поднимаясь. — Вперед! К воротам!
    Мы спрыгнули с плиты, которая с грохотом легла на разбитый асфальт внутреннего двора ЦУР. Нас встретили яростным огнем. Защитники стреляли из-за мешков с песком, из окон первых этажей. Стреляли, к нашему счастью, из рук вон плохо.
    — Сдавайтесь! — кричал кто-то из них. — Или валите к чёрту, ублюдки! Здесь мирные люди!
    Мирные. Свет. Горячая вода. Пока мы гнием в развалинах восьмой городской больницы. Ярость, горячая и слепая, вскипела во мне, заглушая боль.
    — За мной! — заревел я и рванул вперед, размахивая битой.
    Мы неслись на них, как смерч. Бита гудела, обрушиваясь на каски, на приклады ружей. Чабан, рыча, выхватил у одного защитника дробовик и ударил его же прикладом по голове. Хорт с ловкостью ковбоя использовал лассо, набрасывая петлю на неуклюжих «республиканцев», вырывая их из убежищ. Сова метким броском ножа снял стрелка с подоконника, стараясь ранить, но не убить. Вроде получилось.
    Это был ад. Но мы пробивались. Я видел, как падал Сокол, сраженный пулей в горло. Как Куленя, получив рану в ногу, полз за нами, стреляя в ярости из пистолета. Мы были уже у ворот. Массивные створки из рельс и бронелистов. Я нашел здоровенную железную задвижку. Уперся. Не поддавалась.
    — Помоги! — крикнул я.
    Чабан подставил свое могучее плечо. Мы налегли вместе. Мускулы натянулись до хруста. С грохотом, который заглушил на секунду весь бой, задвижка отлетела.
    Врата распахнулись.
    И в эту брешь хлынула лавина. Первым, на своем вороном коне, влетел Людоед, с гиканьем размахивая огромной дубиной. За ним, с внушительной кувалдой в руке, шел Белый Тигр. А следом — все наши, «оболонские», «подольские», «святошинские». Месиво началось.
    Защитники, видя, что рубеж пал, побежали. Отступали к следующей линии обороны, вглубь ЦУР. Крики «Отходим! На вторую линию!» смешались с воплями ужаса и победными криками нападавших. Никто не собирался преследовать «республиканцев». Всё, что было нужно, было здесь. Лишний риск был не нужен.
    Начался грабёж. Белый Тигр и Гидра, уже войдя в город, сразу начали делить добычу. Пленных сортировали: крепких мужиков — в одну группу, для квоты Белого Тигра; покалеченных и раненых — в другую, это «ужин» для «святошинских»; женщин — в третью, их уже хватали «подольские» для гарема своего командира.
    Я, отдышавшись, посмотрел на свой пробитый кевлар. Повезло. Адски повезло. Тело ломило. Но сейчас было не до этого. Сейчас был наш праздник, праздник воронья.
    — По домам! — крикнул я своим оставшимся побратимам. — Ищите всё: еду, аптечки, патроны, спирт! Всё, что несёт смерть или жизнь!
    Мы ворвались в ближайшую парадную. Вышибали двери. Квартиры здесь были почти целыми. Я бежал по коридору, заглядывая в комнаты. Вот кто-то уже тащит мешок с крупами. Вот двое дерутся из-за ящика тушенки. Я зашел в одну квартиру, богатую. На стенах ковры, на полу — не пыль и осколки, а чистый паркет.
    Быстро обыскал кухню. Нашел банку кофе, пачку чая, несколько пачек галет. Засунул в свой вещмешок. Потом пошел по комнатам. В спальне вывернул ящики комода — одежда, белье. Всё это было ценно. Но мне нужно было что-то большее. Я хотел помыться. Я хотел поесть горячего. Но сначала — нажива. Сначала — грабёж.
    Я распахнул дверь в последнюю комнату, маленькую, тёмную, вероятно, детскую. И замер.
    В углу, за тяжёлой и плотной портьерой что-то шевельнулось. Я не увидел лица, только смутный силуэт в темноте. Кто-то прятался.
    Я медленно поднял свою биту. Сердце, только что утихшее, снова заколотилось в груди. Добыча.

    Анфиса.

    Вчера вечером я пила чай с Оксаной в ее уютной квартирке на первом этаже, всего в двух шагах от баррикады. Мы смотрели на её планшете старые видео — как весь цивилизованный мир помогал Украине, как тогдашний президент мелькал в новостях, постоянно «дякувал», выпрашивая оружие и деньги. Кадры все были старыми, из новенького у Оксаны ничего не было. После бегства президента в Бельгию, создания правительства в изгнании, мы, граждане Центральной Украинской республики, были отключены от новостных каналов. Как объяснил мне отец, так было лучше, аминь.
    Я всё пыталась убедить Оксану — и себя — что Европейский Союз вот-вот признает ЦУР. Смотри же, поляки торгуют с нами! Везут топливо, продукты... и оружие. В обмен на эту... эту «ангельскую пыль» (я перекрестилась, прося у Бога прощения за сам факт её существования). Значит, мы не одни. Значит, нас видят.
    Оксана смотрела на меня большими, испуганными глазами и кивала. А утром её не стало. Она услышала первый удар по баррикаде, вскочила, схватила свой рюкзак и, даже не взглянув на меня, выскочила в подъезд. Бросила меня. Словно я не дочь митрополита, а просто ещё одна обуза.
    Страх сковал меня так, что я не могла пошевелиться. Грохот, крики, свист пуль за окном. Я забилась в самую дальнюю комнату, в угол, за толстую портьеру, и начала молиться. Шёпотом, почти беззвучно, заклиная Бога, Деву Марию, всех святых оградить этот дом, эти стены. «Господи, помилуй, Господи, помилуй...»
    Я услышала шаги в квартире. Грубые, тяжёлые. Двери вышибали с треском. Моё сердце заколотилось так, что я боялась, его услышат. Я прижалась лбом к стене, закрыла глаза и продолжала бормотать молитву, как заклинание.
    И вдруг... портьеру с силой дёрнули, и яркий свет ударил мне в лицо.
    Передо мной стоял он. Высокий, худой, как голодный пёс. Тёмные, спутанные волосы падали на лоб. Лицо... Господи, его лицо было бледным и покрытым какими-то страшными белыми шрамами, будто его когда-то разбили и плохо склеили. Он не брился несколько недель, а может, и месяцев. А запах... от него несло потом, грязью, порохом и чем-то ещё, тяжёлым и металлическим, похожим на запах крови. Он смотрел на меня пустыми серыми глазами, в которых не было ничего человеческого.
    — Выходи, — прохрипел он. Голос был низким, без интонации.
    Я не двигалась, не могла. Он грубо схватил меня за руку и потащил из комнаты. Его пальцы были твёрдыми и шершавыми, как наждак.
    Он выволок меня на улицу. И тут на меня обрушился настоящий ад. Тот ад, о котором отец говорил в проповедях, но который я никогда по-настоящему не представляла.
    Площадь перед Защитным барьером была полна людей, но это было сборище безумцев. Женщин, рыдающих и пытающихся прикрыться, сгоняли в кучу, срывая с них платья и кофты. Мужчин избивали прикладами и связывали проволокой. Всё это сопровождалось хриплым смехом, пьяными криками и матом, от которого я инстинктивно вздрагивала. Я зарыдала. Это был конец. Конец всего.
    Парень, который тащил меня, остановился, оглядываясь. И тут к нам подошли пятеро. Такие же оборванцы, но с другими нашивками. Самый крупный, с лицом, расплывшимся в ухмылке, тыкнул пальцем в меня.
    — Упырь! Девку — Гидра ждёт. Не задерживай.
    Я увидела, как мой... похититель?.. замер. Он посмотрел на них, потом на меня. В его глазах мелькнуло что-то понятное, почти человеческое — расчёт. Пять против одного. Он колебался. Он хотел отступить. Я это видела. И в этот момент нашёлся мой голос.
    — Нет... — простонала я.
    И он посмотрел на меня. Прямо в глаза. И что-то в нём дрогнуло. Он сжал кулаки и крикнул, оборачиваясь:
    — Оболонские! Ко мне!
    Но никто не отозвался, не пошевелился, не пришёл. Все вокруг были заняты своим грабежом и насилием.
    Отчаяние охватило меня с новой силой. Я упала на колени прямо в грязь, воздела руки к небу и запричитала громче, забыв все слова, кроме самых главных:
    — Отче наш, иже еси на небесих! Да святи;тся имя Твое... Господи, спаси и сохрани!
    Пятеро уродов расхохотались. Самый страшный фыркнул:
    — Молишься, краля? Сейчас твой бог тебе поможет!
    Он шагнул к парню и нанёс удар кулаком. Но тот, которого они звали Упырь, вдруг ожил. Он как-то дёрнулся, крутанулся – я даже не уловила его движения сквозь слёзы – но напавший на него урод вдруг упал. Потом упал второй без звука.
    Я застыла, молитва замерла на устах. Это было... стремительно и страшно.
    Но их было пятеро. Третий прыгнул, ударив ногой, и Упырь с грохотом упал на спину. Ещё один, тот самый, что требовал меня для Гидры, уже тянул ко мне свои грязные лапы, его лицо исказилось жаждой. Я зажмурилась, ожидая худшего.
    И вдруг я услышала новый шум. Не крики, не выстрелы. Что-то тяжёлое, гулкое, нарастающее. И чей-то новый, чужой голос, прорвавшийся сквозь гул площади.

    Левый.

    Ненавижу этот момент. Всегда ненавидел. План — он чист, как чертёж. Заброска десанта — это математика, логика, необходимость. А вот то, что начинается после… Это грязь. Грязь, которая заливает всё, против которой бессильны любые теории. Я видел, как «святошинские» ещё утром братались с нами, а теперь гонятся за отступающими, чтобы снять с мёртвых сапоги, а самих мёртвых… сожрать. Видел, как «подольские» тащат женщин, и в их глазах — не голод, а то, что похуже. Скотство. Товарно-денежные отношения в их самом примитивном, животном проявлении.
    Я слез с крана не сразу, а когда баррикада пала, когда побратимы утолили жажду крови и жажду наживы. Руки дрожали — не от страха, а от отвращения. Нужно было найти своих. Ваньку. Дока. Убедиться, что живые.
    И увидел. Увидел Дока. Стоит, будто вкопанный, с туго забинтованной головой, и смотрит куда-то в пустоту. А в десяти метрах от него — Ванька. Тот самый Ванька, который в Вулвиче огнетушителем череп капралу проломил за меня. На него насели пятеро «подольских». Он отбивался, но его прижали к стене, били ногами. А Док… Док делал вид, что не видит. Что он просто старый фельдшер со своей аптечкой, а вокруг — не его дело.
    Ярость поднялась во мне такая, что мир покраснел. Это было хуже, чем предательство. Это была трусость системы, её аморальная суть, которую я ненавидел всегда. Товарища бросили в беде.
    Я не кричал. Я просто рванул вперёд, как танк. Вся моя ненависть к этой войне, к этому беспределу, вылилась в удары.
    — Эксплуататоры! — рыкнул я, влетая в кучку. — Готовы продать и совесть, и товарища!
    Я не целился убивать. Я обрушивал на них свою ярость, как таран. Одного швырнул в стену, второго ударил коленом в живот, третьего, того, что пинал Ваньку, схватил за шиворот и отбросил в сторону. Это была не драка, это был акт социальной справедливости, воплощённый в кулаках.
    — Сможешь подняться, Упырь? — протянул я руку Ваньке. Он, хрипя, ухватился за неё, поднялся. В его глазах читалась и боль, и удивление, и благодарность.
    И тут мой взгляд упал на девушку. Она стояла на коленях в грязи, вся в слезах, и что-то беззвучно шептала, глядя на небо. Ещё одна жертва этого беспредела. Очередной опиум для народа в действии.
    — Никакого бога нет, — начал я, обращаясь к ней, голос мой всё ещё дрожал от ярости. — Это научный факт! Молитвы — это…
    Я заглянул в её лицо. В большие, полные слёз голубые глаза. В черты, которые за последние десять лет стали такими взрослыми, такими… чужими. Но в которых навсегда осталось что-то от той маленькой девочки, которая провожала меня когда-то взглядом, полным недоумения и обиды.
    Это была… Анфиса.
    Мир рухнул. Все теории, вся злость, вся война — всё исчезло. Осталось только её лицо. Лицо моей сестры.
    — Анф… — выдавил я.
    Она узнала меня. В её глазах мелькнуло потрясение, облегчение, какая-то безумная надежда.
    — Спасибо, Господи… — прошептала она, и её глаза закатились. Она потеряла сознание, и я успел поймать её на руки. Она была легкой, как пух.
    — Левый! — крикнул Ванька, прерывая моё оцепенение. — Смотри!
    Я поднял голову. Из-за угла, молча и мрачно, выходила уже дюжина свежих бойцов Гидры. А за ними, не спеша, в своей неизменной кожанке, шёл он сам. Масляная улыбка не сходила с его лица.
    Шансов не было. Никаких.
    Я бережно, как самое хрупкое сокровище, положил бесчувственную Анфису на землю у стены и повернулся к новой стене из врагов. Ванька встал со мной плечом к плечу.
    — Ну что, Левый, — хрипло сказал он, сжимая свою биту. — Похоже, наш последний бой.
    — Не последний, — ответил я, и в голосе моём снова зазвучала сталь. — Это только начало классовой борьбы.
    Гидра звонко щёлкнул пальцами правой руки и бой начался.

    Упырь.

    В голове гудело, в боку горело огнём, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось внутри. Я смотрел на неё, на эту девушку, которая сейчас лежала без чувств в руках у Левого, и понимал — я пропал. Окончательно и бесповоротно.
    До этого момента вся моя жизнь была попыткой выжить. Удрать из Авдеевки, отсидеться в Лондоне, отмазаться от тюрьмы, а потом — просто тащить свою шкуру изо дня в день здесь, в этом аду. Я, Ванька Упырь, чья душа давно высохла и покрылась коркой цинизма. Я, который всегда знал, что в итоге каждый сам за себя.
    А потом я увидел её. В той тёмной комнате, за шторой. Она смотрела на меня с таким ужасом и… чистотой. Это был взгляд из другого мира. Из той жизни, что осталась где-то там, за гранью. И что-то во мне, давно умершее, дёрнулось и ожило.
    И когда эти пятеро «подольских» подошли и потребовали отдать её, этот кусок льда, что я зову своим сердцем, вдруг растаял и взорвался. Я полез на них один. Не за пайку, не за патроны. Не за себя. Ради неё. Чтобы эти сволочи не смели к ней прикоснуться.
    И что же? «Оболонские», мои побратимы? Чабан и Сова были неподалёку, я их видел краем глаза. Они видели, что происходит. И сделали вид, что не видят. Док… старый хрыч, с его вечными причитаниями о долге… стоял в десяти шагах с забинтованной головой и смотрел в сторону. Может, рана серьёзная? Или просто струсил, как и все?
    Предали. Все. Ради чего? Ради того, чтобы не связываться с Гидрой? Чтобы лишний раз не рисковать?
    И если бы не Левый… Чёртов коммунист, вечно со своими цитатами. Он влетел в эту драку, как ураган, когда я уже почти свалился. Он один оказался настоящим. Не товарищем по оружию, а настоящим братом. Вытащил меня. И вот мы стоим спина к спине против дюжины головорезов Гидры. Конца не избежать. Я посмотрел на девушку, которую Левый бережно уложил у потрескавшейся от попадания требушетного снаряда стены. Они знакомы? Или мне показалось?
    — Ну что, Левый, — хрипло сказал я, сжимая биту. — Похоже, наш последний бой.
    — Не последний, — ответил гигант, и в голосе его я услышал уверенность. — Это только начало классовой борьбы.
    Какая классовая борьба? Он в своём уме? Просто две банды делят добычу. Хотя? Это же Левый, он на то и Левый. Это раз! И язык у меня не поворачивался назвать эту красавицу «добычей» - это два. Да, Левый был прав: мы и «подольские» представляли два разных класса.
    Гидра звонко щёлкнул пальцами правой руки и «подольские» атаковали.
    Но не успел я отбить первый выпад, прогремел чей-то голос:
    — Стоять!
    Это был Белый Тигр. Он неслышно подошёл вместе с Людоедом. Два командира, остановившие бойню одним своим появлением.
    И тут началось самое интересное. Левый, не разжимая своих здоровых кулаков, говорит Тигру:
    — Командир. Это моя сестра. Я её не отдам.
    У меня в голове что-то щёлкнуло. Сестра? Вот чёрт… Вот почему мне показалось, что они знакомы. Всё встало на свои места. И в то же время в груди заныло что-то ревнивое и глупое.
    Гидра, подойдя, потребовал своё. Его голос был сладок, как яд. Но Белый Тигр, к моему удивлению, встал на нашу сторону. А потом в разговор вступил Людоед. Этот здоровяк, оказывается, кое-что соображает.
    — Без крановщика и его десанта ворота бы не открыли, — прохрипел он, кивая на Левого и на меня. — Дрон твой с сетью не сработал, Гидра. Требушет — тоже. А их план — сработал. Так что по справедливости…
    И он предложил размен. У нас было двенадцать пленных. Для квоты нужно двое. Белый Тигр отдаёт пятерых Гидре и пятерых Людоеду. «За справедливый суд», — усмехнулся Людоед, и по его глазам было видно, что «суд» этот будет коротким и кровавым.
    Гидра понял, что против двух ТЦК ему не выстоять. Он согласился. Сквозь зубы. Его лицо стало маской злобы. И его взгляд… Он уставился прямо на меня. Холодный, обещающий. Взгляд, который говорил яснее любых слов: «Ты, урод, не доживёшь до утра».
    Пока Левый и Док приводили в чувства девушку — Анфису, — я стоял рядом, пытаясь не смотреть на неё, потому что сердце рвалось из груди. И был ещё этот долгий взгляд Гидры. Этот взгляд, который был для меня смертным приговором.

    Анфиса.

    Сознание вернулось ко мне медленно, как тяжёлый, мутный поток. Первым делом я почувствовала запах — едкую смесь дезинфекции, пыли и чего-то кислого, сладковатого, отчего тошнило. Я лежала на чём-то жёстком, покрытом грубой тканью, насквозь пропахшей потом и кровью. Я открыла глаза.
    Над головой — потолок с осыпавшейся штукатуркой. Свет заходящего солнца проникал через разбитое окно, в которое задувал ветер. Я была в больничной палате. Или в том, что от неё осталось. Грязь повсюду, следы сапог на полу, а вместо одной стены — грубо сколоченные доски.
    И тут я увидела его. Брата. Я уже успела подумать, что он мне привиделся. Но это точно был он.
    Он сидел на табуретке рядом с койкой, склонив голову. Высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, падающими на лоб. Лицо, которое я помнила с детства, стало грубее, резче, в уголках губ залегли жёсткие складки. Но это был он. Мой брат. Артём.
    — Артём? — мой голос прозвучал хриплым шёпотом. — Где мы?
    Он вздрогнул и поднял на меня глаза. В них я не увидела ни радости, ни тепла. Лишь усталую тяжесть и какую-то отстранённость.
    — Ты пришла в себя, — констатировал он. — Хорошо. Мы в Оболонском ТЦК. Бывшая восьмая районная больница…
    Десять лет. Десять лет я представляла эту встречу. Как брошусь ему на шею, как буду плакать, как он попросит прощения. Но сейчас слова, которые вырвались из меня, были полны горечи и боли.
    — Почему? — прошептала я, и слёзы снова потекли по моим щекам. — Почему ты сбежал тогда? Почему не писал? Не звонил? Ты представляешь, как нам было тяжело? После мамы… Отец… Он сломался. А ты просто исчез!
    Он смотрел на меня, и его лицо не дрогнуло.
    — В том Киеве, из которого я сбежал, людей моих убеждений вешали на фонарных столбах, Анфиса. Мне не предлагали выбор. Мне предлагали петлю или пулю. Я выбрал жизнь.
    — Но ты мог дать о себе знать! Мы думали, что ты мёртв!
    — Чтобы подвергать опасности вас? — он покачал головой. — Отец и так был на виду. А связь с «предателем»-коммунистом… Нет. Лучше уж, чтобы все думали, что я мёртв.
    — Но теперь всё иначе! — я схватила его за руку. Она была твёрдой и шершавой. — Теперь ты можешь вернуться! Вернись со мной. Отец тебя простит, я знаю! Он всё ещё тебя ждёт!
    Он медленно высвободил свою руку.
    — Я не могу, Анфиса.
    — Почему?! Из-за своей гордыни? Из-за этих… этих людоловов, с которыми ты тут воюешь?
    — Они не людоловы. Они — жертвы обстоятельств, как и все мы. И я не могу их бросить. Я не могу бросить Ваньку. Ты видела, что он для тебя сделал? Он готов был умереть за тебя, незнакомку. А ты считаешь его нелюдем. Я хочу их спасти. Всех.
    — Спасти? — я с горькой усмешкой оглядела грязную палату. — Привести в Республику? Отец, да и гетман, народ никогда не примут их. По нашим законам, за работу в ТЦК — смертная казнь. Через повешение. Ты это понимаешь?
    — Я понимаю, — его голос стал твёрже. — Именно поэтому я и не приду. Один — не приду. Если бы украинцы не отвернулись от марксизма, не променяли идеи социальной справедливости на националистический угар, никакой войны бы не было. Война — это закономерный итог капитализма в его агрессивной фазе. И пока люди не поймут, что только в единстве, а не в делении на «своих» и «чужих», есть спасение, ничего не изменится. А твой Бог… — он с сожалением посмотрел на меня, — он лишь убаюкивает сознание, не давая увидеть корень проблем.
    В этот момент в дверь постучали. В проёме показался пожилой мужчина в очках и шляпе — тот самый, что стоял в стороне, когда на нас напали у Защитного барьера.
    — Артём, — сказал он, избегая моего взгляда. — Надо поговорить. Возникли… проблемы.
    Левый тяжело вздохнул, поднялся и вышел, бросив на прощание:
    — Отдохни. Ты в безопасности. Пока.
    Дверь закрылась. Я осталась одна в полутьме разорённой больницы, с горечью на душе и с разбитым сердцем. Он не изменился. Он всё тот же упрямый мальчик, что ушёл из дома десять лет назад, только теперь у него появились новые игрушки — автомат и чужие жизни, которые он хочет «спасти».
    Я закрыла глаза, сжала в пальцах свой крестик и снова начала молиться. Шёпотом, отчаянно. Не за себя. За него. За его душу, которую он сам же и губит своими заблуждениями. «Господи, вразуми его. Верни мне моего брата…»

    Док.

    Я стоял перед ними, вертя в руках свою потертую фетровую шляпу. Голова гудела под бинтами, но стыд жёг сильнее любой раны. Левый молча опирался о косяк, его лицо было каменным. Ванька сидел на ящике, чистя свою биту, и смотрел куда-то мимо меня. Пустота в его взгляде резала хуже ножа.
    — Артём… Иван… — начал я, и голос мой, обычно твёрдый и размеренный, предательски дрогнул. — Прошу прощения. Я… струсил. И рана, знаете, затуманила сознание. Не оправдываюсь. Должен был вмешаться. Не сделал этого. Простите старика.
    Левый молча кивнул, не меняя выражения лица. Ванька лишь хмыкнул и провёл пальцем по дулу карабина. Их молчание было хуже любых упрёков.
    В этот момент появился вестовой и вызвал нас к Белому Тигру.
    Капитан стоял у карты, наколотой на стену гвоздями. Его лицо при свете коптилки казалось маской из бледного воска, а шрам, тот самый, что извивался, как излучина Днепра, отчётливо выделялся багровой полосой. Он обвёл нас своим пронзительным, блекло-голубым взглядом.
    — Квота, — произнёс он без предисловий, тыча пальцем в точку на карте. — Двоих. Завтра на рассвете должны быть в расположении 447-го полка.
    Левый шагнул вперёд.
    — Командир, моя сестра… Я не могу её оставить одну.
    — Твоя сестра под моей личной охраной, — отрезал Белый Тигр. — Слово офицера. Но вы оба, — его взгляд скользнул по Ваньке и Артёму, — должны ТЦК десять пленных. Ваш долг. Ваша ответственность. Именно вы поедете.
    Потом он посмотрел на меня.
    — И ты, Док, поедешь с ними. Ты видел, что твоим побратимам нужна была помощь, и сдрейфил. Сейчас представится возможность эту ошибку исправить. Будешь править Зорькой. За сохранность и доставку «груза» отвечаете шкурой. Каждый. Понятно?
    Он развернулся к карте.
    — За двух «добровольцев» должны дать стандартный набор: пайки на неделю, патроны калибра 5.45, батарейки для раций и две канистры соляры. Учтите, путь опасный. Дроны-разведчики активно работают вдоль трассы. На переправе через Днепр у развалин моста Метро придётся платить мзду «сторожевым». Выезжать — затемно. Ясно?
    Мы молча кивнули. Всё было ясно. Наказание, долг и смертельный риск — всё в одной поездке. Я посмотрел на забинтованную руку Ваньки и на суровое лицо Артёма. Мне нечего было сказать. Только молча выполнять приказ. И надеяться, что в этот раз моих сил хватит, чтобы не подвести их снова.

Продолжение читайте по ссылке: http://proza.ru/2024/09/11/87