Когда закончится война. Глава 2

начало читайте по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

Глава 2.

    Левый.

    Следующее утро встретило нас блеклой, безжизненной дымкой. Телега, скрипя всеми своими суставами, медленно ползла по разбитой дороге на восток. Справа и слева простирались бескрайние поля, поросшие бурьяном в человеческий рост. Серая пустошь, местами прошитая блестящими в рассветных лучах нитями оптоволокна, переливающихся всеми оттенками от красного до жёлтого. Природа была унижена и растоптана пятой человеческих усобиц. Ещё нескоро она восстановится. А если представители рабочего класса с обеих сторон продолжат с тем же энтузиазмом уничтожать друг друга, не восстановится никогда. Просто не успеет.
    В телеге, под кусками брезента, лежали двое. Наши «добровольцы». Парень, лет двадцати и чубатый дед, за шестьдесят, такой же древний мамонт, как Док. Руки у них были туго связаны за спиной, рты забиты тряпками. Они смотрели на небо широко раскрытыми, влажными от слёз или пота глазами. Глазами скошенных телят, которые уже всё поняли, но не могут смириться.
    Рядом с ними, мёртвой хваткой прижав к себе «Сайгу», спал Ванька. Он улёгся спать сразу по отправлению, проспал переправу через Днепр. Его сон был крепок, будто он никогда никого не убивал. Его бледное, испещрённое шрамами лицо в состоянии покоя казалось почти беззащитным. Почти.
    Док правил Зорькой, изредка покрикивая на кобылу на своём чётком, грамотном русском. Я сидел рядом, чувствуя, как внутри меня клокочет знакомая, едкая желчь.
    — Вот она, — начал я, не в силах молчать, — итоговая стадия капитализма. Война как единственный способ перераспределения остатков ресурсов. Религия, чтобы усыпить угнетённых. И рынок, который превращает человека в товар. В живой скот. Как писал…
    — Артём, — вежливо, но твёрдо перебил Док, поправляя свою неизменную шляпу с полями и щурясь от набирающего силу света. — Власть имущие, несомненно, обладают стратегическим видением. Они обучались управлению, анализируют данные. Государству, безусловно, необходима военная победа. И, полагаю, она близка. Именно так утверждают наши командующие. Все жертвы… они во имя этой цели.
    Я фыркнул. Его слепая, почти бюрократическая вера в систему выводила меня из себя больше, чем откровенное хамство.
    — Они «видят»? — я с ненавистью кивнул в сторону Запада, куда бежали наши власть имущие. — Они видели, когда десять лет назад в Киеве начали вешать людей за их убеждения? Когда начали убивать за язык, за веру, наконец? Что они сделали, чтобы всё это остановить? Ничего! Для Запада делали вид, что ничего такого нет, а для внутренней публики говорили, что так и надо. Чёртовы лицемеры!
Док промолчал, но я видел, как напряглись его плечи.
    — Моя мать. Она была националисткой, да, — продолжил я, глядя на уходящую вдаль дорогу. — Дед, её отец, сорок лет просидел в землянке, ждал, когда большевики уйдут. Ушли… И сразу же у «вольнолюбых» украинцев появились соседи, которых нужно было ненавидеть; конкуренты, у которых непременно надо было что-то отжать; даже церковь стала вражеской, чтобы только выгнать священников и захватить храмы. Док, ты меня знаешь, я не верю ни в каких богов. Считаю верующих психически больными людьми… Ты только моей сестре не говори… И вот грянули эти погромы, когда коммунистов, русскоязычных, верующих не в того бога, не того патриархата, стали убивать на улицах, цеплять на фонари… матери стало хуже. Перед самой смертью она… отреклась от меня. Сказала, что лучше бы у неё не было сына-предателя. Не просто отреклась, а прокляла! Представляешь, Док? А отец… — я горько усмехнулся, — отец был занят. Отпускал грехи тем, кто вешал людей. Молился за «единство нации». Мне пришлось бежать. Как преступнику. Жаль было только сестрёнку… Анфису. Ей лет десять было.
    Я замолчал, впервые за долгое время позволив этой старой боли вырваться наружу. Мы ехали молча несколько минут, под мерный стук копыт Зорьки.
    — Я своих внуков почти не помню, в Германии живут, — вдруг тихо сказал Док, ломая паузу. — Байрактар, Джавелина… Смешные имена. Язык родной забыли, по-немецки щебечут. Зачем было куда-то ехать? Где родился, там и сгодился. Здесь наш дом.
    — Здесь наше кладбище, Степан Степанович, — мрачно проворчал сзади голос.
    Мы оба обернулись. Ванька не открывал глаз, но он явно проснулся.
    — Спи, Упырь, — бросил я. — Ещё ехать и ехать.
    — Под твои мемуары не выспишься, Левый, — он повернулся на другой бок, спиной к нам. — Ишь, мамку свою вспомнил… У всех они были, мамки. И у этих, — он толкнул ногой в сторону пленных, — тоже. А теперь нету. Как и у меня.
    Его слова повисли в воздухе, тяжёлые и бесспорные. Я снова посмотрел на пленных. Один из них, тот, что моложе, кареглазый, поймал мой взгляд. В его глазах был немой вопрос. И упрёк.
    Я отвернулся, глядя на дорогу. Вот выполню этот чёртов приказ. Отвезу их в этот 447-й полк, на убой. А потом… потом пойду к Белому Тигру. Попрошу. Умолю. Он должен помочь переправить Анфису отсюда. В нормальный мир. В Европу. Пусть хоть у неё будет шанс.
    А сам… сам я останусь. Потому что долг. Потому что товарищи. И потому что кто-то должен остаться здесь, чтобы напоминать всем, что человек не должен быть разменной монетой. Даже если за это напоминание придётся платить собственной жизнью, нет, больше, собственной совестью.
    Телега скрипела, увозя нас дальше на восток, навстречу новому дню этой бесконечной войны.
   
    Упырь.

    Дремать выходило хреново. Сквозь сон пробивался их запах — страх, смешанный с потом. Не тот боевой, знакомый страх, когда адреналин бьёт в голову, и ты либо убьешь, либо тебя. А тот, кислый, обречённый — когда ты уже труп, просто ещё не лег в землю. Да ещё Левый с Доком донимали своей болтовнёй. Из пустого в порожнее. Тьфу.
    Я сел, костяшками протёр глаза. Спина затекла. «Сайга» знакомой тяжестью легла на колени. Эти двое... они просто лежали. Связанные. Беззвучные.
    — Ну что, мясо, — хрипло спросонья сказал я, тыча ногой в ближнего, того, что помоложе. — Как ощущения? Небось, о великом думаете? О высоком?
    Парень затряс головой, пытаясь что-то сказать сквозь тряпку. Глаза вылезали из орбит.
    — Ваня, — тихо, но твердо сказал Док, не оборачиваясь. — Это негуманно. Вынь у них изо рта тряпки. Пусть дышат. И говорят. Все равно уже не докричатся ни до кого.
    — Нафига? — буркнул я. — Все одно бред нести будут.
    Но кляпы я всё-таки вытащил. Не из гуманности. Просто любопытно.
    Молодой, тот, что тонколицый, с нервными губами, сразу закашлял, захлебываясь воздухом.
    — Воды... — просипел он.
    — Потом, — отрезал я. — Как звать-то, дармоед?
    — Юрко... Юрко Сивый, — выдохнул он. — Племянник... гетмана. Дядько... он вас всех простит, если я вернусь! Я уговорю! Он вас поблагодарит! Золотом, провизией!
    Я усмехнулся. Типично. Прижали — сразу родню вспомнил и золото сулит.
    Второй, старик, сухой, как щепка, с глазами — две выцветшие, мутные монеты, откашлялся и сказал спокойно:
    — Тарас Климчук. Пенсионер. Слушайте, хлопцы... Зачем вам это? ЦУР — нейтральная территория. Мы не воюем. Мы торгуем с поляками, с Европой скоро договоримся. Республику нашу почти в Евросоюз приняли. Противник нас не бомбит, уважает нейтралитет! Давайте вернемся в Киев! Бросьте это... людоловство. В ЦУР жизнь налаживается!
    Я смотрел на него и думал: вот гнида! Сидит, верит в свою нейтральную сказку. В то, что его, старого, не тронут, потому что он «нейтральный». А сам, наверное, наркотой ихней, «ангельской пылью», торгует с поляками, пока мы тут в говне сидим.
    — Жизнь, говоришь, налаживается? — переспросил я. — Нас же там, в вашей ЦУР, точно не повесят? У вас же людолов, значит, не человек вовсе! Мы для вас не нейтральные, мы — расходный материал. Как и вы для нас.
    Юрко снова залепетал что-то про дядьку, про благодарность, про то, что все можно уладить. Его голос стал громче, настойчивее.
    И вдруг... я сам не понял, что меня задело. Может, тон его, этот барский тон, даже когда он умоляет. Может, эта наивная вера в то, что всё можно «уладить». Я наклонился к нему ближе, в упор глядя в его испуганные глаза.
    — Слушай, племяш, — тихо прошипел я. — Твой дядька...
    И в этот момент на краю сознания нарисовался гул. Сначала тихий, как комариный писк. Потом громче. Нарастающий, металлический.
    Я замолчал. Док натянул вожжи, Зорька фыркнула и встала. Левый резко поднял голову, вслушиваясь.
    Мы все уставились вперёд, закрывая глаза руками от лучей восходящего солнца.
    С северо-востока, со стороны Чернигова, над полями, затянутыми нитями оптоволокна, плыл рой. Десятки чёрных точек. Они двигались против ветра, низко, целенаправленно. Их гул сливался в один сплошной, зловещий гудящий гнет.
    Дроны. Летят сюда. Управляет нейросеть.
    — Док, Левый, чего застыли? Всем спешится – быстро в бурьян!!! — выкрикнул я, проверяя «Сайгу».
    Юрко Сивый замер с открытым ртом, его обещания и уговоры застряли в горле. Тарас Климчук медленно, как-то очень устало, закрыл свои выцветшие глаза.
    Рой приближался.
    — Мясо, мясо не бросать! Капитан нас расстреляет! – закричал я, увидев, как Левый с Доком, схватив дробовики, спрыгнули с телеги.
    Я попытался рывком поднять обоих «добровольцев», но силы не хватало.
    Дроны приближались. Заметили!
    Левый подошёл, схватил старика, перекинул через плечо и потащил в бурьян. Мне бы его силушку! Док протянул мне перочинный нож.
    — Вань, нужно разрезать ему верёвку, или пропали все.
    Черти и преисподняя!
    — Только подумай удрать, ублюдок! Выпотрошу! — пообещал я, перерезая верёвку за спиной Юрко.
    Мы спрыгнули с телеги, бросив Зорьку на дороге. Добежали до обочины и залегли под бурьяном. Беспилотники с гулом приблизились, зафиксировали оставленное транспортное средство, стали разворачиваться в боевой порядок.
    — Атаковать будут, — всхлипнул над ухом Док. — Жаль Зорьку… Добрая лошадёнка была.
    Мы сидели рядом: я, Док, Юрко. Левый с этим, как его там, Тарасом, прятались, с другой стороны.
    И вот дроны стали пикировать, обстреливая нашу кобылу. Зорька, заржав от ужаса, рванула вместе с телегой по дороге на восток. Пули настигали лошадь.
    — Вот и всё, — Степаныч перекрестился. — Как же мы теперь пешком?
    Внезапно рядом с нами послышался треск разрываемого бурьяна. Из-под земли блеснул металл. Турель ПВО! Пучки лазерных лучей выжгут дронам схемы, аккумуляторы, оптику.
    — Бежим! Врассыпную! Живо! — закричал Док на нас с Юрко.
    Я тоже это понял. Турель откроет огонь по дронам, которые скорректируют огонь по турели. И по системе ПВО бить будут далеко не пулями.
    Мы бросились бежать, сминая телами бурьян. Я старался не упустить из виду Сивого, но где ж там? Вокруг всё взрывалось и грохотало. Пластик дымил, пропеллеры сгорали в полёте, платы звенели оловом. Пахло смолой и карамелью — жжёной карамелью. Турель, как мне потом сказал Левый, была не одна. Они прошивали воздух лазерными лучами крест;накрест. Дроны падали — одни, как треснувшие орехи, другие — как комары, третьи — как камни в воду. Техника уничтожала технику, а люди были случайной добычей. Я бежал как можно дальше, пока не осознал, что бежать больше не могу. Плюхнулся носом в чернозём. Притворился мёртвым.
    Противостоянию авиации и ПВО уже десятки лет. На этот раз турели оказались сильнее. Отразив прорыв дронов, они снова ушли под землю. Всё стихло. В воздухе пахло горелым пластиком и дымом. Я поднялся, вытер рукавом со лба грязь и пот, отряхнулся. Осмотрелся.
    — Вот это было представление, Иван! — выдохнул Док, выныривая из зарослей бурьяна справа от меня. Он дрожал, с трудом переводя дыхание.
    Я кивнул головой в ту сторону, где, как мне казалось, была дорога, мол, пойдем, Док. Через семь минут мы действительно выбрались на разбитый асфальт. Как раз там, где стоял ржавый выгоревший кузов военного грузовика. Следы воздушного боя были перед нами. Я сразу же принялся считать глазами «трофеи»: оптика, сервоприводы, аккумуляторы, микросхемы — всё это завтра станет товаром. Я видел не дымящиеся обломки, а выгоду.
    Метрах в двухстах показался Левый со старым рекрутом. Он также тащил старика на плече.
    — Тёма! — крикнул я. — Смотри сколько трофеев! Заживём!
    — Вы в порядке, товарищи? — поинтересовался гигант, опуская старика рядом с нами на асфальт. — А где второй?
    От слов Левого я тотчас утратил всякий интерес к электронике. Твою же мать! Я оторопело огляделся по сторонам.
    — Док, где этот чёртов Юрко? — заорал я на фельдшера, понимая, что всё пропало.

    Анфиса.

    Он сидел напротив, за столом, сколоченным из грубых досок, и свет, пробивающийся сквозь грязные окна бывшей палаты, освещал его лицо. Нет, не лицо —маску. Маску из белого, почти прозрачного воска, по которой змеился багровый, извилистый шрам. Шрам-река. Шрам-боль. Я не могла отвести от него взгляд, и мне было одновременно страшно и жалко этого человека. Жуткого альбиноса, командира людоловов.
    — Ваш брат, — его голос был тихим и усталым, без злобы или угрозы, — должен ТЦК десять тел. Вы же понимаете, что просто так я не могу отпустить ни его, ни вас. Ваш статус... дочери митрополита... делает вас ценной. Что может предложить ваш отец за вас? Провизию? Медикаменты?
    Я сглотнула комок в горле, сжимая в кармане платья свой крестик.
    — Я... я не знаю. Как вы сказали? Обменять? Отец... он не пойдет на сделку с... — я не решилась сказать «с людоловами».
    — С нами, — он закончил за меня, и в его блеклых глазах мелькнула горькая усмешка. — Понятно. Тогда, может, расскажете о нём? О Артёме. Каким он был до того, как ко мне попал?
    И я рассказала. О мальчике, который спорил с отцом о вере. О юноше, который сбежал, оставив нас в горе, когда мама... Когда мамы не стало. О том, что я десять лет думала, что он мёртв, и молилась за упокой его души.
    Белый Тигр слушал молча, не перебивая. Потом кивнул.
    — Я покажу вам, каким он стал.
    Он достал из походного сейфа планшет, включил его. Экран ожил, показав трясущееся, зернистое видео. Казарма. Знакомые черты моего брата, но более жёсткие. И рядом с ним — тот самый, страшный парень с шрамами. Ванька?
    — Это Королевские казармы в Вулвиче. Февраль, — тихо пояснил Белов. — Я приехал вербовать пацанов, чтобы вернуться в Киев поднимать из небытия Оболонский ТЦК. И в эту ночь туда, в эти бараки, вломились американские «инструкторы». Капралы. С одной целью, которую они цинично называли «инициацией».
    Я сначала не поняла. Но когда осознала, что это за «инициация», вздрогнула и почувствовала, как краска заливает моё лицо.
    На экране здоровенные солдаты с чужими, пустыми глазами начали окружать двоих ребят. Я узнала их: Артём и Ванька. Я видела, как брат что-то кричал им, упираясь, а Ванька стоял рядом, молчаливый и напряжённый, как пружина.
    — Они, как выяснилось, в казармах не ладили друг с другом, — продолжал капитан. — Ваш брат — идеалист, Ванька — циник. Но в тот момент они встали плечом к плечу. Против несправедливости, против общей угрозы.
    Я замерла, глядя, как один из капралов, огромный чернокожий, пошёл на Артёма. И в этот момент Ванька, молниеносным движением, схватил огнетушитель и... я зажмурилась, услышав глухой, кошмарный звук с видео.
    — Он... он спас моего брата? — прошептала я, открывая глаза.
    — Он спас их обоих, — поправил Белый Тигр, выключая планшет. — И за это они попали в карцер, ожидая английского суда от судей-англосаксов, которые нас, украинцев, считают спятившими с ума русскими. Они ждали смерти. Пока я не предложил им другой путь.
    Во мне что-то перевернулось. Этот жуткий, немой парень... он не просто отморозок. Он... герой? Он защитил Артёма. Он защитил меня у баррикады. В голове всё смешалось — страх, благодарность, жуткая неловкость.
    — Отпустите нас, — вырвалось у меня, и я сама удивилась своей настойчивости. — Меня и брата. В ЦУР. Отец... он заплатит вам щедрый выкуп. Золотом, топливом, чем угодно!
    Белый Тигр — нет, Антон Павлович Белов, как он представился — тяжко вздохнул. Он смотрел на меня, и в его прозрачных глазах вдруг появилась какая-то несвойственная им мягкость. Тоска.
    — Я... учёный, Анфиса. Доктор наук. Физик. Вся эта война... эта бойня... мне противна. Будь моя воля, я бы сам отвёз вас к отцу. Но я не могу. Я — раб обстоятельств. Раб приказа. Командующий запретил любое взаимодействие с ЦУР, кроме... набегов за рекрутами. А другие командиры... Гидра, Людоед... они не поймут. Они разорвут меня и моих людей в клочья только за одно признание вашей Республики.
    — Умоляю вас! — я встала на колени, не в силах сдержать слёзы. — Во имя Бога! Я вижу, вы хороший человек!
    Он вздрогнул. Его рука непроизвольно дёрнулась к шраму на лице. Он смотрел на меня, и в его взгляде было столько боли, что мне стало страшно за него.
    — Вы знаете, Анфиса, у меня была дочь, точнее, была бы… — он проговорил с трудом, — была бы ваших лет... Она погибла почти в самом начале. Тогда я подписал контракт. Потом ранение…
    Он не договорил, резко поднялся и отвернулся, глядя в измазанное чем-то чёрным окно.
    — Я не могу вам помочь, девочка. Простите.
    Я осталась сидеть на коленях на грязном полу, сжимая в руках крестик и понимая, что мы в западне. Западне без выхода. И тихо, совсем тихо, начала молиться. Не о спасении. О том, чтобы Господь вразумил этого человека. И простил его. И нас всех.

    Левый.

    — «Человек есть мера всех вещей»! — вырвалось у меня, бессильное и глупое, пока я, спотыкаясь, брел по колючему бурьяну. — А где этот человек, чёрт возьми?!
    Поле после атаки дронов напоминало свалку электроники, утыканную клочьями металла. Ванька, пригнувшись, как гриф, рыскал по бурьяну, собирал трофеи — аккумуляторы, уцелевшие платы, гильзы от дронов. Прагматик до мозга костей.
    — Юрко! — опять крикнул я, и голос сорвался в фальцет.
    Мне нужен был этот парень. Живой. Я бы его отпустил бы на все четыре стороны, но тогда подставлю Дока, Ваньку, капитана. Анфиса! Юрко стал пропуском для Анфисы в Польшу. В ЦУР капитан её не отпустит. С ЦУР нам общаться запрещено. А вот в Польскую зону оккупации можно, почему нет? Мы – украинцы, у нас безвиз. Найдётся Юрко — всё будет отлично, не найдётся — я никто. Просто ещё один людолов с разбитой душой.
    Из дымки выплыла Зорька с телегой. Док, бледный, сидел на облучке, догнал, нашёл, привёл, молодец. Тарас сидел связанный под кустом бурьяна и смотрел на нас своими выцветшими монетами-глазами, и в его взгляде читалось странное спокойствие.
    — Нам всем большая задница! — прохрипел Ванька, подходя. — Не найти ублюдка!
    — Нет! — я почти закричал. — Дрон! У нас же был наблюдательный дрон в телеге!
    — Батарея в нём дохлая, Левый, — устало сказал Док. — Не взлететь ему.
    — А у тебя есть АКБ? — я повернулся к Ваньке. — Ты же там ползал, собирал…
    Глаза Ваньки сверкнули. Он вытащил из вещь-мешка аккумулятор от сбитого дрона, передал мне.
    — На твоё счастье есть. Только хватит ли заряда?
    Я вставил батарею, дрожащими пальцами запустил систему. Наш дрон ожил, проверил пропеллеры - вращаются. Я надел старые, потрескавшиеся очки виртуальной реальности, и мир поплыл перед глазами, став набором пикселей.
    — «Технологии освободят человека от рабского труда»… — пробормотал я, водя дроном над полем. Бурьян, воронки, обгорелые остовы… И на юге — три тёмных квадрата. Хутор.
    И тогда я увидел. Чётко, ясно, как на ладони. Фигурку, которая выскользнула из бурьяна и юркнула в одну из хат.
    — Он там! — сорвал я очки. — На хуторе! Километра полтора отсюда на юг. Маршрут запомнил, дорогу покажу. Пошли!
    Дока оставили с телегой и Тарасом. Мы с Ванькой побежали. Ноги подкашивались, в груди выло. Нити оптоволокна опутывали колени, мешали идти. Крапива в полный рост жгла руки. Отправляясь в путь, мы захватили с собой пару мачете. Специально, чтобы рубить оптоволокно и бурьян. Ни разу не пожалели мы об этих мачете. Ни разу.
    Две хаты оказались пустыми, с выбитыми окнами и запахом плесени. Оставалась третья.
    — Я на чердак, прикрой, — бросил я Ваньке, сжимая «Вепрь».
    Лестница предательски скрипела под ногами, когда я поднимался. Чёрный люк наверху был приоткрыт. Я толкнул его стволом, чтобы пролезть.
    И тут он навалился на меня. Молодой, испуганный зверёныш. Юрко. Он впился пальцами в моё горло, глаза полые, безумные. Мы с грохотом кубарем полетели вниз по скрипучим ступеням, я пытался оторвать его от себя, но он вцепился мёртвой хваткой, пытаясь душить.
    Удар. Треснули доски. Ещё удар. Мы провалились в подполье, в кромешную тьму, пахнущую землёй и гнилью.
    И грохнул выстрел.
    Оглушительный, в замкнутом пространстве.
    Тишина.
    Тяжесть на мне обмякла. Я оттолкнул её, нащупал в темноте фонарь. Луч выхватил из мрака широко раскрытые глаза Юрко. И маленькое, аккуратное отверстие в его лбу.
    Кровь. Её было так мало. И так много.
    Я… выстрелил. Не думая. Рефлекторно. Испугался.
    Я отнял жизнь. Самую большую ценность, о которой так много говорили классики. «Жизнь — способ существования белковых тел»? Нет. Это — конец. Небытие. И в этом виноват я.
    — Левый! — сверху, сквозь дыру в полу, донёсся голос Ваньки. — Щас гранату кину!
    У него не было гранат. Я это знал. Но я не мог издать ни звука. Я сидел в яме рядом с трупом, и всё во мне кричало.
    Сверху посыпалась пыль. Ванька спустился по обломкам, окинул взглядом меня и Юрко.
    — Ну вот, — сказал он безразлично. — И кому ты теперь нужен, племяш гетмана? Теперь ты — мясо. Как и все мы.
    — Я… я убил его, — выдавил я.
    — Ага, — Ванька пнул ботинком тело. — Поздравляю. Теперь ты полноценный участник производственного процесса. Добро пожаловать в реальный мир, коммунист. Здесь не по цитатникам живут.
    Он развернулся и полез обратно.
    А я остался сидеть в темноте, в луже чужой крови, с единственной мыслью: я стал тем, кого всю жизнь презирал. Палачом. И никакие цитаты Маркса не могли оправдать дыру в голове мальчишки, который просто хотел жить.

    Док.

    Когда они вернулись с того проклятого хутора, я сразу понял — случилось непоправимое. По тому, как скривился Ванька, всё стало ясно. Левый шёл, не поднимая глаз, будто приговорённый.
    И во мне что-то сорвалось. Всё моё интеллигентное воспитание, вся вера в порядок и целесообразность рухнула в одночасье.
    — Что вы наделали?! — мой голос, обычно ровный и размеренный, взорвался хриплым, незнакомым мне криком. Я схватился за грудь, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из грудной клетки. — Идиоты! Безмозглые, непрофессиональные идиоты! Вы убили нашу индульгенцию! Вы убили единственный козырь!
    Я трясся от бессильной ярости. Этот мальчишка был нашим пропуском к хоть какому-то снисхождению. Заложником, за которого можно было бы выторговать если не свободу, то время. А теперь он стал просто мясом. Как все.
    — Нет смысла ехать в полк, — Ванька, бледный, но спокойный, перебил мою истерику. Его цинизм в этот момент был как ушат ледяной воды. — С одним стариком нас там всех сразу отвоёвывать Чернигов отправят. А мы, между прочим, жить хотим. Возвращаемся к Тигру. Он же учёным вроде был, может, придумает чего.
    — Хлопцы, а давайте скажем капитану, что Юрко погиб от дрона? — вырвалось у меня. — Дроны налетели, ударили, мы разбежались, но Юрко повезло меньше...
    Ванька согласился со мной. Тарас послушно кивнул, едва Иван намекнул ему на последствия, ежели он решится стать правдорубом. Левый никак не отреагировал на мои слова, словно пребывая в трансе. На всякий случай я трижды повторил ему наш план.
    Обратный путь был кошмаром. Переправа. Мосты давно лежали в руинах, и единственный путь через Днепр контролировали те самые «Сторожевые» — оборванцы с автоматами и пустыми глазами. Их главарь, мужик с обветренным лицом и золотым зубом, осмотрел наш жалкий отряд.
    — Плата за проход — оружие или патроны. У кого что есть, — бросил он, плюя себе под ноги.
    Ванька, не моргнув глазом, высыпал к его ногам почти все микросхемы и батареи, что собрал после боя турели с дронами.
    — Хватит?
    Золотой зуб блеснул в подобии улыбки.
    — В качестве аванса возьму. В следующий раз в два раза больше сдашь. Проходите на паром, электронщики.
    Мы перебрались на правый берег. Каждый шаг отдавался во мне горечью и страхом.
    Белый Тигр встретил нас у ворот больницы. Его альбиносское лицо было непроницаемо.
    — Доклад, — произнёс он коротко. — Чего так скоро? И зачем старика вернули? Не взяли? Медкомиссия забраковала? Так зачем тащили обратно? Там бы его и…
    — Случилось непредвиденное, пан капитан, — начал было я, но Ванька грубо меня перебил.
    — Молодой доброволец погиб. Дроны атаковали с неба, едва мы выехали за город. Турели ПВО по рою отработали, всех покрошили, нас прикрыли, спасли, но добровольца… Не повезло ему. Командир! Я ж ему кляп вытащил, руки развязал, чтоб он спастись смог – с телеги спрыгнуть и в бурьяне укрыться!
    Я видел, как по лицу Белова проползла тень. Не гнева. Хуже — разочарования.
    — Руки развязал? Кляп вытащил, говоришь? Как по уставу должен доброволец ехать в расположение полка? Как, я вас спрашиваю?
    — Доброволец в расположение полка доставляется надёжно связанным и с кляпом во рту, — процитировали мы с Ванькой хором тринадцатую статью устава ТЦК.
    —  Подвели. Подставили всех. В карцер. Все четверо.
    Левый, до этого момента молчавший, вдруг рванулся вперёд.
    — Моя сестра, капитан! Я должен её видеть!
    — В карцер, Левый, — голос Тигра был стальным. — Пока не сказано иначе.
    Артём зарычал, сжав кулаки, и я, забыв про свою недавнюю ярость, схватил его за плечо.
    — Успокойся, Тёма! Сейчас не время! — Он пытался вырваться, но мои руки, привыкшие держать скальпель, держали его с силой отчаяния.
    Когда мы уже уходили под конвоем, Белый Тигр окликнул Ваньку.
    — Упырь. Есть новости о твоём брате. Майор Андрей Орешник.
    Ванька замер, уставившись на капитана.
    — Убит. В одном из посёлков под Черниговом. Его… загрызли местные. Мирные жители. Когда он доправшивал их, выясняя, кто «ждун», а кто «сепар».
Ванька не дрогнул. Только его глаза стали пустыми, как два обсидиановых осколка. Он молча развернулся и пошёл в сторону подвала.
    А позже, в сыром карцере, капитан объявил нам приговор.
    — Завтра утром трое из вас — Левый, Упырь и Док — будут тянуть жребий. Двое останутся. Один поедет в армию. Со стариком. Чтобы хоть как-то закрыть провал.
    Он ушёл, и в камере повисла гробовая тишина. Я сидел, прислонившись к холодной стене, и смотрел на свои старческие, покрытые веснушками руки. Руки, которые держали скальпель, спасали жизни. А завтра они могут вытянуть короткую спичку. Билет в один конец. В мясорубку.
    Страх, холодный и липкий, подполз к самому горлу. Я всегда верил в систему, в порядок, в то, что умение и опыт дают защиту. Но сейчас удача, эта капризная девка, отвернулась от меня. И у неё было постаревшее, испуганное лицо Степана Степановича Стасюка. Я закрыл глаза, пытаясь молиться, но слова не шли. Только одна мысль, бесконечно повторяющаяся: я не хочу умирать. Я ещё не всё видел. Я ещё не всё понял. Если я умру, я никогда не увижу внуков.

Продолжение читайте по ссылке http://proza.ru/2024/10/14/75