Тамбовская сага

Недолгие сборы


Сборы были недолгими — около недели. А началось всё с того, что предводитель местной литераторской братии Адольф Мамаевич Брюшной решил собрать в офисе актив своей организации, обозначив тему в объявлении на Авито: «О хлебе насущном на день грядущий».

Собрание было назначено на шесть вечера, но горбатый седой старик Адольф Мамаевич пришёл часом раньше. Заварил пачку чёрного чая в консервной банке, выложил из пакета сушки, пряники и принялся за трапезу. Брюшной всегда так делал, чтобы в момент заседания с ним не приключился очередной приступ дизентерии, который мучил его с тех пор, как он возглавил этот специфический контингент буйных неадекватов, прежде казавшихся ему безобидными.

В офисе с ободранными стенами имелись только стол и стул, которые Адольф Мамаевич оставил персонально для себя. Всю остальную мебель, включая шкафы и антресоли, забитые несметным количеством рукописей, оставшихся от прежнего хозяина офиса, Брюшной сдал старьёвщикам за триста рублей. Даже обои шпателем ободрал и ссыпал ошмётки в тряпичные мешки в довесок к рукописям.

Подобно Бенито Муссолини, считавшим себя потомком древних римлян, Адольф Мамаевич причислял себя к отпрыскам варягов и викингов на том основании, что именно его, не написавшего ни строчки без ошибок, призвали на литераторский трон выжившие из ума местные писарчуки, свергнув состарившегося «короля поэтов» Кричалкина.

Первым на сходку пришёл Виталька Расплюев,  безобразный старик с внешностью сатира и похотливым взглядом. Являя собой уродливую спайку города и деревни он любил щеголять в замызганной телогрейке тракториста и рваных джинсах хиппаря. Расплюев присел на корточки перед столом Адольфа Мамаевича, зачерпнул жменю семечек из кармана, и спросил, расплёвывая шелуху по сторонам:

— Чё звал, Адик?

— О хлебе насущном, о дне грядущем...

— Не гунди!

— Чего ты хочешь, Виталька?

— Печататься хочу! — перестал грызть семки Расплюев, встал и вытянулся в струнку перед предводителем, обещавшим своим избирателям проложить путь из варяг в греки.

— А разве ты еще не напечатан? — изогнул бровь Адольф Мамаевич.

— Прикинь, как обидно, Адик! Литинститут закончил, в Союз вступил ещё при царе Горохе, а нигде не печатают. Только самиздат!

— А я не хочу печататься! — послышался капризный голос, незаметно вошедшего в кабинет самого молодого, 36+, активиста Макса Полубогова.

Если верующий, входя в дом первым делом ищет глазами иконы, то нарцисс Полубогов, бывший, по общему мнению, ехидных литераторов немногим красивее обезьяны, всегда искал в любом помещении зеркало.

— Опять бургерами заправлялся, — поморщился Адольф Мамаевич и понюхал мятный пряник, от Полубогова за версту разило пережаренным луком.

— И два пива, — икнул Макс и поймал руками у подбородка, как мяч, предательски подпрыгнувший живот.

— Как с вами тяжело, — отхлебнул чифира Брюшной. — Один хочет печататься, другой не хочет. У меня из-за вас уже дизентерия на нервной почве. Шли бы вы оба отсюда к чёрту!

— А мы сейчас Виталечке Расплюеву оторвём ушки, — прогнусавила, похожая на бабу Ягу, старуха Кобзариха. — Опять семками весь пол заплевал.

— Всё загадил, перегадил, гадина! — злобно-утробно прорычала звероподобная бабица Маринка Каргадская.

Кобзариха пришла на совет с подругой-литераторшой Маринкой, с которой они вместе работали в клининговой компании. Обе они были в бесформенных балахонах. Подруги поставили швабры в угол и уселись на вёдра перед Адольфом Мамаевичем.

Полубогов хотел выбить ведро из-под Кобзарихи, чтобы самому на него усесться, но испугался, что треснут штаны на тыльном месте, которым он особенно гордился. Поэтому Макс решил изображать джентльмена, расхаживая павианьей походкой по кабинету.

— Ну а ты, Маринка, хотела бы напечататься? — опасливо посмотрел Брюшной на Каргадскую.

— Кто ж не хочет? — Маринка аж привстала с ведра и вильнула задом, как бобёр хвостом.

— Да вот Макс не хочет, — хмуро буркнул дизентерийный потомок викингов.

— Дурак этот Полубогов, Адольф Мамаевич! — оскалилась кривыми зубами Маринка. — Дурак и толоконный лоб!

Возмущённый Макс тихонько отодвинул ногой ведро и Каргадская плюхнулась на пол, заорав:

— Ах ты, гадина, гадина, гадина!

— Я, Адольф Мамаевич, категорически не согласен печататься, — возразил Полубогов. — Я, в отличии от вас, в школе учился, и знаю, что было с поэтами и в 1837-м, и в 1937-м. Моё жизненное кредо: хочешь жить долго — не светись!

— Да ты и в правду дурак, Макс! — осерчал Брюшной. — Хочешь жить долго — имей много денег, не то помрёшь от дизентерии.

— А при чём здесь дизентерия?

— А притом! Твоей зарплаты библиотекаря хватает только на бургеры и пиво. Так?

— Так.

— А на лечение от дизентерии у тебя денег нет. А что ты скажешь, если мы тебя на Нобелевку выдвинем и миллион долларов премии, как с куста?

— Да разве такое возможно, Адольф Мамаевич? — зажёгся Полубогов.

— С нами всё возможно, — гадостно и сально, как Расплюев, ухмыльнулся Брюшной. — Вот напечатаем тебя в «Тамбовском вестнике», да приложим к нему протокол заседания Правления нашего Отделения...

— А почему в «Тамбовском вестнике»? — удивился Полубогов.

— А там шабаш писателей намечается на Лысой горе. И всех, кто туда прибудет, обязательно напечатают.

— Я печататься готов, — приосанился Полубогов. — Это не противоречит моим жизненным принципам.

— Адольфушка! — взвыла Кобзариха. — А меня-то и не спросил: хочу ли я напечататься!

— Да я от тебя ничего, кроме вытья, не слышал и не видел, старая, — поморщился Брюшной. — А вместо подписи ты в наших протоколах всегда крестики ставила.

— Правда твоя, Адольфушка! — пуще прежнего завыла Кобзариха. — Безграмотная я!!!

— Ну, будет, старая, — раздосадовался Адольф Мамаевич, почувствовав новые дизентерийные позывы.

— Да мир не без добрых людей, — Кобзариха вытерла сухой тряпкой слёзы, достала из-под подола какие-то листики, исписанные от руки размашистым почерком. — Вот они болезные, выстраданные. Я свои стишочки добрым людям читала, а они записывали за мной. Вот так и живём, Адольфушка.

Мир действительно не без добрых людей. Давным-давно к козлоногой Кобзарихе хаживал один златокудрый фавн с есенинскими глазами. Сделав нехитрое дело, фавн засыпал, а Кобзариха принималась шарить в карманах его одежды в поисках денег. Но находила она в них только скомканные бумажки со стихами. В гневе Кобзариха, по темноте и бестолковости своей, бросала эти «снежки» под кровать. Но однажды она узнала, что за стихи порой платят деньги, причём немалые, особенно на аукционах. Вот эту собранную под кроватью и разглаженную утюгом кипу пожелтевших, как осенние листья, стихов и выложила старуха на стол предводителя.

— Убери, убери, — брезгливо отмахнулся Брюшной. — Сама передашь редактору.

— Вот спасибо тебе, родной, уважил старуху, — низко в пояс поклонилась Кобзариха, — а я вам всем наклеечки обережные раздам, чтобы «Таврия» твоя кумачовая, Адольфушка, не заглохла да не сгинула в лесах тамбовских, да чтобы плоть ваша, ребятушки, вопиющая во грехах, не досталась тамбовским волкам в сыть. Всю дорогу денно и нощно молиться за вас буду...

— Значит решено! — резко оборвал вытьё Кобзарихи Адольф Мамаевич и стукнул ладонью по столу. — Завтра едем на Лысую гору печататься. Всем быть в нашем Отделении в четыре утра.

Но сборы непредвиденно затянулись. Сначала проспал Полубогов, которому приснилось, как он блестяще толкает нобелевскую речь, то и дело прерываемую бурными аплодисментами. Потом Каргадская, садясь в машину, так дернула дверь «Таврии», что сорвала её с петель. Затем, не успели они отъехать и двух кварталов, как на крыше машины Адольфа Мамаевича взорвались закрутки с соленьями Кобзарихи, которые они решили взять в дорогу. Потом забухал и загулял сатир Расплюев, и, как следствие, Брюшного снова скосила дизентерия на нервной почве. Но за пять дней они утрясли все свои недоразумения, снова запаслись провизией, и затемно отправились в Тамбов.


На Лысой горе


Хотя из Белгорода выехали в четыре утра, но из-за дизентерии Брюшного к тамбовским предместьям добрались только к следующему утру. В дороге всех порядком разморило. Первым проснулся Полубогов и у него волосы дыбом встали. Адольф Мамаевич вовсю давил на газ, а сам громко храпел, уткнувшись лицом в баранку. На заднем сиденье вразнобой посапывали и посвистывали во сне Расплюев с Кобзарихой и Каргадской.

— Адольф Мамаевич! — отчаянно закричал Полубогов.

— А?! Что?! Я не сплю! — Брюшной вовсю уже тёр воспалённые глаза кулаками.

— Адольф Мамаевич! Волки!

— Ну и кто из нас спал, Макс?

Дорога перед ними была абсолютно свободной, ни одной встречной машины.

— Да вы гляньте туда!

Брюшной посмотрел налево и увидел бегущего в притирку с дверью волка. Посмотрел направо — а там ещё две морды за стеклом.

— Грёбаный Экибастуз, Макс! — обомлел Адольф Мамаевич. — Признавайся, брал бургеры в дорогу?

— Всего одну только дюжину, да и ту в фольгу завернул, — разрыдался Полубогов.

— Ты идиот, Макс! — скрежетал зубами Брюшной. — Ты про тамбовских волков слыхал?

— Я думал их Тухачевский давно потравил.

— Ты бы тараканов в своей башке потравил! — предводитель постучал кулаком по голове и по звонкому звуку стало понятно, что она у него пустотелая. — Сейчас на твои бургеры не только тамбовские, ещё мексиканские волки сбегутся!

— Адольф Мамаевич! — взвыл Полубогов. — Что же делать, родной!

— Молись, чтоб меня опять не накрыла дизентерия, — Брюшной переключил на максимальную скорость и они оторвались от волков.

Остановились возле указателя, уводящего влево от Тамбова к Лысой горе. Адольф Мамаевич выскочил из машины и в спешке стал распутывать верёвки багажника на крыше. Издали к кумачовой «Таврии» приближалась стена пыли, поднятая стаей волков. На дорогу полетели свёртки с полубоговскими бургерами — дюжины три, пакеты с расплюевскими «Бабкиными семечками», каргадские кулебяки и расстегаи, соленья и копчёности Кобзарихи.

— Жрите, товарищи! — прорычал напоследок тамбовским волкам Адольф Мамаевич и запрыгнул в машину с огромным пакетом, набитым развесными сушками, пряниками и множеством коробок с чаем «Ричард». — Это нам пригодится от дизентерии, Макс. Лучшего средства ещё не придумано.

Через двадцать минут они припарковались у Лысой горы. Народа там с утра уже было видимо-невидимо, как в муравейнике. Казалось, что это гора, или курган, из человеческих голов, многие из которых были отнюдь не лысыми. На самой вершине горы стоял спиной ко всем собравшимся рогатый человек с козлиной головой. Его голый зад сверкал в лучах утреннего солнца и резал глаз. У подножия Лысой горы расхаживала какая-то рыжая стрёмная тётка в одних мятых чёрных шортах и бокалом пива в руке. Отхлёбывая по глотку, она выкрикивала:

— Слушайте! Слушайте! Кто приехал печататься — занимайте очередь к нашему Господину! За каждый поцелуй в зад вам гарантируется публикация! Смелее! Смелее!

— Во дела, — приуныл Полубогов.

— Не дрейфь, Макс, — подошёл к нему Адольф Мамаевич и взял молодого литератора под локоть, — Нобелевка дело такое, через тернии к звёздам, сам понимаешь, — Брюшной зажмурил глаза, прислушиваясь к новым позывам дизентерии. — Надо потерпеть, Макс, надо потерпеть...

— Плохо вы меня знаете, Адольф Мамаевич! — Полубогов высвободил свой локоть. — За Нобелевку я кого хочешь в сраку поцелую! — Макс решительно двинулся к хвосту очереди. — Граждане, кто здесь крайний печататься?!

— Если на Нобелевку, то до ночи ждать придётся, — обернулся к нему замшелый старик в чёрных очках.

— А чего так? — снова раскис Полубогов.

— В том-то и фишка! — объяснил старик со змеиной улыбкой. — Если хочешь напечататься в «Знамени» или «Новом мире», то можешь и при свете дня поцеловать Бафомета хоть в левую ягодицу, хоть в правую, сколько душе угодно. Но если ты решил на Нобелевку замахнуться, — старик посуровел лицом, от лукавства не осталось следа, — то должен в темноте, хоть глаз выколи, поцеловать нашего Господина точно в срамные губы, не прикасаясь к нему ничем другим, кроме своего рта.

— Охренеть! — Полубогов взъерошил ирокезом свою пышную шевелюру. — Значит в темноте... хоть глаз выколи... в срамные губы... не промахнуться...

— Не дрейфь, Макс, — снова подкатил к нему Адольф Мамаевич, одной рукой приобнял за талию, а второй указал вверх, в сторону Бафомета. — Ты молодой, иди смело вперёд, к своей мечте, а мы тебя в машине подождём.

— Адольфушка-а! — сначала завыла, а потом и вовсе забилась в падучей Кобзариха.

— Я тоже хочу на Нобелевку! Всю жизнь копеечку к копеечке складывала, а они нескладываю-ца-а!!!

— Это потому, что ты безграмотная, — ответил Адольф Мамаевич. — Тут и молодым немудрено в темноте мимо срамных губ пролететь, а при нашей стариковской сноровке — людям на смех... Бери своё ведро, пойдём чаю заварим, да с пряниками, да с сушками, лучше не придумаешь от дизентерии.

— Как ты всё правильно сказал, Адольфушка! — поднялась и отряхнулась Кобзариха. — Век бы тебя слушала да слушала...

А про себя подумала: «Заварю-ка старому хрычу сон-травы на ночь, а сама метнусь попытать счастья на Лысую гору!»

Когда совсем стемнело и в небе не оказалось ни месяца и даже ни одной звезды, хоть глаз выколи, претенденты на Нобелевку двинулись к Бафомету, который время от времени изрыгал изо рта ввысь столб пламени. На плече у него сидел слепой крот. Его растопыренные когти были похожи на ножи Фредди Крюгера. Прислушиваясь к каждому чмоканию Господина в зад, крот повторял: «Мимо... мимо... мимо...» Неудачники со стенаниями уходили прочь. «Чёрт проклятый!» — пронеслось где-то рядом с Полубоговым в темноте остервенелое рыдание Кобзарихи.

Когда очередь дошла до Макса, Бафомет выпустил в небо очередной столб пламени и навстречу Полубогову шагнули две капибары на задних лапах. Они заломили молодому литератору руки за спину, как полицейские, нагнули его голову на уровне зада Господина и сказали:

— Дальше сам!

Но Полубогов, ослеплённый вспышкой пламени, видел перед собой только квадрат Малевича.

— Не, ребят, — растолкал капибар Полубогов, — Я не могу так рисковать Нобелевкой.

Макс быстро вынул из кармана зажигалку, как пистолет на дуэли, чиркнул кремнием, и появившийся язычок огня осветил чёрные срамные губы Бафомета, из которых наружу лезли, извиваясь, белые черви.

— Что ты наделал, безумец! — закричали капибары.

Всего лишь миг Полубогов боролся с отвращением, а потом рассерженный Господин выпустил газы и Вселенную потряс такой взрыв, какого она не знала со времён своего возникновения. Последней мыслью, промелькнувшей в голове Макса, была: «Хочешь жить долго — не светись...»



Кровавая земляника



— Грёбаный Экибастуз! — первое, что услышал Полубогов больно ударившись макушкой о жёсткий потолок «Таврии».

Адольф Мамаевич посадил свою «ласточку» аккурат в самую глубокую рытвину на дороге. Машина отчаянно ревела и выматывала пассажирам души, но никак не могла выбраться на асфальт. Из последних сил вращая колёсами, «Таврия» только глубже зарывалась в земляную яму посреди дороги, будто хотела сама себя здесь похоронить.

— Рано ещё нам помирать, — Адольф Мамаевич заглушил мотор и включил радио.

«Но не летят туда сегодня самолёты...» — раздался на весь салон жалобный голос певца и у Полубогова окончательно сдали нервы.

— Адольф Мамаевич, что происходит?! — Макс обернулся назад. — Где Тамбов?! Где Лысая гора?!

«...и не едут даже поезда...» — продолжал надрываться певец.

На заднем сиденье дремал с гадостной ухмылкой Расплюев, представляя в полусне непотребные позы с безбожно храпящими по бокам от него сотрудницами клининговой компании Кобзарихой и Каргадской.

— Волки за нами гнались, Макс, — ответил Брюшной. — Насилу твоими бургерами от них отбились... Или ты ничего не помнишь?

— Волков помню, — мотнул головой Полубогов, словно прогоняя морок, и смущённо добавил, — дальше не помню.

— Об этом нельзя забывать и помнить, — серьёзно посмотрел на него Адольф Мамаевич. — А до Лысой горы мы так и не доехали, там сейчас пожар полыхает, хоть глаз выколи.

— Как пожар? — ужаснулся Макс. — А Нобелевка?

— Сгорела твоя Нобелевка. Эй, Расплюй! — обернувшись назад, зычно крикнул Адольф Мамаевич. — А ну, бабы, растолкайте его, утро на дворе, пора нам уже и подкрепиться.

— Чем? — Полубогов схватился за голову. — Мои бургеры...

— Тамбовская земля богата и обильна подножным кормом, — ответил Брюшной. — Только под ноги смотри. Бабы, вёдра захватите!

Впятером они выбрались из кумачовой «Таврии» и двинулись в сторону поля, залитого молочным туманом. Расплюев по привычке что-то расплёвывал в разные стороны, Кобзариха с Каргадской позвякивали вёдрами, Полубогов покашливал, его знобило, а Адольф Мамаевич задумчиво рассасывал мятный пряник.

— Смотрите! — первой закричала, барахтаясь на брюхе, Кобзариха, которой Расплюев сделал подсечку, — Да тут земляники...

— Я бы сейчас не отказался от пары чикенбургеров и дабл капучино, — сделал капризное лицо Полубогов.

— Ты безродный космополит, Макс! — с жаром набросился на него Адольф Мамаевич. — Одно слово — четвертак! Твой отец полукровка! Нет в тебе нашего патриотизма исконного! — распираемый от избытка бурлящих в нём чувств, Брюшной запел. — На заре я выйду в туман... Дальше забыл... И ноздрями землю втяну.

Чтобы слова не расходились с делом и чтобы преподать урок любви к родной земле молодому поколению, Адольф Мамаевич лёг на живот и по полной затянулся луговой травой. Неожиданно перед его глазами из-под земли показалась похожая на человеческую пятерня с бритвенными когтями.

— Осторожно! Это Крюгер! — закричал Полубогов.

Когда высунулась мордочка зверька, Макс завопил:

— Это капибара!

Но после того как вылез наружу целиком возмутитель спокойствия, Адольф Мамаевич ехидно посмеялся над малодушием не очень уже молодого литератора:

— Это всего лишь крот, Макс, закрой свой факс, мухи налетят.

Не вставая с земли, Брюшной с чувством колоссального собственного превосходства влепил слепому маленькому зверьку щелбан в лоб. Однако дальше что-то пошло не так. Рассвирепевший крот гневно вмазал всей пятернёй по квадратному подбородку Адольфа Мамаевича и кровавые ошмётки от него полетели в разные стороны.

— Адольф Мамаевич! С вами всё в порядке?! — заистерил в панике Полубогов.

— Он мне полчелюсти разворотил! Сукин сын! — заревел предводитель.

— А вас есть в машине аптечка?!

— В бардачке! Сушки и пряники! От дизенте...

Зажав уши, Полубогов на подкашивающихся ногах, будто проваливаясь в болотную топь, пошёл к машине, а навстречу ему с перекошенным от ярости лицом бурачного цвета неслась Маринка Каргадская с мотыгой в исполинских ручищах.
 
Пока Адольф Мамаевич с кротом кувыркались, крепко сцепившись, по окровавленной и раздавленной землянике, Каргадская изо всех сил принялась дубасить мотыгой крота, злобно приговаривая:

— Ах ты, гадина, гадина, гадина, изрублю на куски, как говядину!

Однако крот оказался не так уж и прост, даром, что слепой. При первом же замахе он юркнул под мышку Адольфу Мамаевичу, а Каргадская раздробила мотыгой плечо своему предводителю.

— А-а-а!!!... — заорал благим матом Брюшной.

— Ах ты, гадина, гадина, гадина... — Маринка пересчитала тяпкой все рёбра Адольфу Мамаевичу с обеих сторон.

А крота уже и след простыл. Он прорыл тоннель под нещадно и бездумно истязаемым предводителем и скрылся в недрах земли. Когда запыхавшийся Полубогов прибежал к месту побоища с пакетом сушек и пряников да клетчатым термосом, полным горячего чая, Адольф Мамаевич уже не дышал. Неподалёку в траве Макс заметил выбитый Каргадской глаз своего предводителя.

— Серый, предпоследний, — Полубогов поднял глаз, и тот разбух в его потных ладонях, — Адольф Мамаевич, за что вы с нами так поступаете?!

А Кобзариха села на своё ведро и стала думать, глядя в небо и не смыкая глаз. День думала, другой, третий... Уже Расплюев подобрал и съел всю кровавую землянику вокруг Адольфа Мамаевича, уже Маринка Каргадская вывела точильным бруском все зазубрины на тяпке, оставшиеся от перерубленных костей предводителя, уже Полубогов лишился рассудка, расхаживая с глазом Брюшного в ладонях и бормоча: «Вы нас впутали, вы нас и выпутывайте, вы нас впутали, вы нас и выпутывайте, Адольф Мамаевич!», а Кобзариха всё думала и думала. Наконец, надумала.

Встала толстозадая клинингистка с ведра, наполовину вросшего в землю, сунула тряпку себе под подол и обильно смочила её своей влагой.

— Что вы делаете, Христя Петровна?! — Полубогов пришёл в себя от шибанувшего ему в нос едкого запаха аммиака.

— А ты не видишь, Максик? — оскалилась Кобзариха. — Адольфушка наш преставился, обмыть его надо...

— Ссаными тряпками?! — Полубогову поплохело.

— Дурень ты, Максик, ничего не понимаешь, — стала объяснять Кобзариха, обтирая изуродованное лицо Адольфа Мамаевича. — Я каждый отпуск по грузинским монастырям езжу, святостью запасаюсь впрок, чурчхелу ем, гозинаки, пеламуши, вот и влага-то у меня особенная, благодатная...

Полубогов смотрел и не верил своим глазам. От прикосновений мокрой тряпки Кобзарихи все вмятины, шрамы и порезы на теле предводителя затягивались моментально, а потом и вовсе растворялись. Кожа становилась розовой, упругой и бликующей в лучах утреннего солнца. Всю растительность Брюшного, будь то брови, щетина или волосы, торчащие из ушей — как корова языком слизнула. Адольф Мамаевич стал похож на безобразного кукольного пупса. А когда его глаз выпрыгнул, как лягушка, из ладоней Макса обратно в глазницу своего хозяина, Полубогов рухнул в обморок.

— Грёбаный Экибастуз! — заорал, как новорожденный, предводитель, дико озираясь по сторонам, плюясь и ощупывая себя руками. — Охренели, господа?! Я уже перед Богом предстал, предъявил увечья, как участник Тамбовского восстания, а вы меня за ширку, да обратно в это дерьмо. Ни одной царапины не оставили! Ненавижу вас всех!

Полдня ещё Адольф Мамаевич катался по траве, будто бесноватый фюрер, вдобавок ко всему мучимый приступами дизентерии. Но что же делать? Слезами горю не поможешь. Поэтому сели они все в кумачовую «Таврию» и покатили домой.

По дороге из Тамбова в Белгород Брюшной стал стремительно прирастать мухами. Насекомые залетали в форточку, садились на Адольфа Мамаевича и больше не отрывались от него, как приклеенные. Сначала его облепили жирные зелёные тамбовские мухи, потом синие воронежские, а под конец добавились и чёрные белгородские. Из приёмника в машине лилась бодрая музыка: «Девушки бывают разные: чёрные, белые, красные...»


Повелитель мух


В литераторский офис в Сапожниковом переулке 35, Адольф Мамаевич вошёл в статусе повелителя мух.

— Ненавижу, ненавижу вас, проклятые! — сидя за столом, выплёвывал рой мух изо рта при каждой фразе предводитель. — Что мне теперь сушки с мухами есть при моей дизентерии?!

— И-и-и, Адольфушка, — заревела Кобзариха с сухими глазами. — Не гневайся, родимый, влага-то у меня благодатная-я-я... монастырская-я-я... Чурчхелу ела, гозинаки, пеламуши-и-и...

— Пеламуши, — желчно передразнил невидимый, весь облепленный мухами, Адольф Мамаевич. — Оторвать бы тебе уши, дура старая!

И снова они расположились как перед поездкой — Брюшной за предводительским столом, Кобзариха с Каргадской присели на свои вёдра, Расплюев на корточки, а Полубогов привычно расхаживал взад-вперёд, словно арестант в камере.

Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь, и в литераторский офис вальяжно вошёл матёрый волк с газетой в зубах. Волк-почтальон суровым взглядом окинул всех присутствующих, приблизился к столу, брезгливо поднял ногу, сделал дело и положил перед Адольфом Мамаевичем «Тамбовский вестник».

Полубогов первый схватил газету:

— Так! Читаем! Та-та, та-та, та-та-та...

— Да ты не та-та-та, а заголовок сначала прочти! — в бешенстве стукнул кулаком по столу Брюшной, и перепуганные мухи взвились до потолка, а потом вернулись обратно к своему повелителю.

— Заголовок? Вот! «Мамаево побоище на Лысой горе». Полиция выясняет обстоятельства... На месте трагедии найдена важная улика-послание: «Быть поэтом — вот моя стихия, Я, в натуре, бравый унтерменш, Но страна, которая Россия, Выдаст столько, сколько и не съешь!»

Полубогов на минуту завис, а потом взвизгнул от восторга:

— Ребята, меня напечатали! Благодарю всех причастных! — Макс искал глазами тамбовского волка, но тот уже покинул мрачное обиталище литераторов, пометив штанину Полубогова. — Адольф Мамаевич, выдвигайте меня на Нобелевку!

— Ну, что скажешь, Мамаич? — привстал и криво ухмыльнулся Расплюев. — Дело-то серьёзное. Есть у парня первая публикация. Что делать будем?

— Что делать будем? — в ярости от нового приступа дизентерии заорал Адольф Мамаевич и вырвал газету из рук обомлевшего Полубогова. — Подтираться будем!
Брюшной стремительно выскочил за дверь в направлении уборной, и мухи на нём одобрительно загудели.