Оригинал и его Эго. Глава 7

       - Не сердись, Филюша, но публицистика – это не твое, - сказала Филимону жена, когда он на следующий день дал ей почитать наброски. - Нет, ты все правильно пишешь, но жестяным языком. Это не твой язык. Ты ведь сам не раз говорил, что важно не о чем писать, а как писать. У тебя же над рабочим столом «Жар-птица» Васнецова, а не какой-то там Мунк…
       - Ты права, Никуша, - улыбнулся Фролоф. - Это не мой язык, это язык моего персонажа. Стилизация под графомана. Глас народа, так сказать.
       - А может, не надо стилизации? Может, с открытым забралом?
       - С открытым забралом получится та самая публицистика. Маскироваться надо.
       - Как бы ты ни маскировался, критиков не проведешь. Вбили себе в голову теорию проецирования и мерят всех на один аршин.
       - И пусть мерят! Писателю невозможно быть абсолютно объективным. Цель писателя - раскрыть себя, не показывая виду. Вот послушай, какой у меня герой: приличные родители, счастливое детство, благополучное отрочество, креативная юность. Все вроде бы хорошо, но дело портит первая любовь, которой он якобы бы переболел, но рецидивы которой еще долго не давали ему покоя. Сегодня он в мире и согласии живет со второй женой и маленьким сыном в московской квартире, имеет подержанную иномарку, днем работает начальником отдела на заводе, а вечером пишет. Не ради славы. Просто ему нравится сам процесс, и ему не чуждо вдохновение. У него нет конфликта с властью и, говоря о ней, он старается быть объективным. Он варит в турке кофе, смолотое перед этим в старинной ручной кофемолке и он моего возраста. Язык для него – средство самовыражения, и он не всегда с ним в ладах. Короче, это новый тип обывателя. Землю попашет, попишет стихи. Беспощадный судья нынешним писакам. Переходный тип мышления от заскорузлого к образному. Видишь, он совершенно не похож на меня. К этому я добавлю его спорные суждения о литературе и писательстве. Ну, в общем, как-то так…
       - Но если нет конфликта с властью, в чем тогда конфликт? Досужими рассуждениями конфликт не создашь, а без конфликта нет движения!
       - Конфликт, Веруша, есть всегда, и он внутри нас. Все мы, так или иначе, в конфликте с действительностью. В нем – залог нашего персонального развития. Меняется действительность – меняемся мы. Кто-то безболезненно, кто-то болезненно. Тот, кто не хочет меняться, останавливается в развитии, а, как известно, кто не идет вперед, тот идет назад. На примере моего героя я хочу показать, куда в нынешних условиях надо идти, чтобы развиваться.
       На том и порешили. Вечером Фролоф уселся за компьютер, чтобы добавить краски в скупой набросок героя.
       «Были у Чалова и свои представления о литературе. Он называл их соображениями литературного дикаря, которого джунгли творческого процесса сделали забуревшим и поумневшим. Написанное им он считал достаточным тому основанием. Знакомый с вдохновением, он искал его признаки в чужих сочинениях и судил о них по их наличию или отсутствию. Вдохновение, полагал он – это залог поиска и открытий. Он верил, что вдохновение и воображение – это крылья, на которых сочинитель способен перемещаться в другие измерения, где мир сотворим, а время обратимо. Вот что говорил один из его героев по поводу побудительных мотивов писательства:
       «Хотят того писатели или нет, но они живут в башне из слоновой кости. И пусть чья-то башня выше, чья-то ниже - одним глазом они смотрят на мир, другим - на интерьер. В ходе творческого акта происходит синтез накопленных автором знаний, и это включает литературу в процесс познания. Художественная литература - это познание мира на чувственном уровне, и если знаний человек набирается от своих предшественников, то процесс воспитания чувств индивидуален. Наука не нуждается в публике. От того что кто-то не знает физических законов они не перестанут действовать. То же самое с художественной литературой. Она есть диалог автора с бытием, она - продолжение его детских "почему", когда он сам себя спрашивает и сам себе отвечает»
       А вот с чем невозможно с ним не согласиться, это с тем, что нынче пишут все, кому не лень - и резиденты, и президенты, и мигранты, и эмигранты. Верно также подмечено, что тон здесь задают патентованные филологи. «Диплом филолога нынче, - считает Чалов, - что-то вроде ярлыка на литературное княжение»
       И далее:
       «Вместо того, чтобы принимать писательские шубы и выдавать номерки, они ищут сомнительной славы: мешают стили и жанры, сталкивают эпохи и авторитеты, оскопляют язык и насилуют эрудицию. Они подобны химикам, для которых хлеб насущный - это не питательный продукт, а соединение молекул. Изучив химический состав чужих текстов, они создают их копии. Но тем и отличается искусственное от натурального, что вдохновении в нем подменено технологией»   
        А вот как Чалов отвечает на вопрос, о чем стоит сегодня писать:
        «Хотим мы того или нет, но человек (во всяком случае, в его нынешнем виде) исчерпаем. И тот загон горизонтальных отношений, в котором ему приходится пастись, делает прозу в отличие от поэзии тематически ограниченной. К тому же подавляющее большинство сочиняющих убеждено, что литература – это что-то сродни эксгибиционизму. Положение могло бы спасти обращение к бесконечным возможностям литературного языка (см. Набокова), однако для большинства пишущих они так и остаются залежами. Отсюда неприметная, как камуфляж литература с усредненным языком. На слух он - что грохот телеги по булыжной мостовой. Нынешние писатели в душу читателя не проникают - они туда ломятся. Ирония прогресса в том, что при всех наших достижениях мы косноязычнее древних. Две тысячи лет назад писатели выражались точнее, яснее и глубже. А между тем современные общественные отношения в России дружественны к творцам и позволяют писать, что душа пожелает, писать не в угоду, а вопреки. Весь вопрос - как писать. Может, стоит брать пример с поэзии с ее непрозрачностью и неисчерпаемостью метафорического ряда, с ее способностью общаться с миром не на смысловом, а на энергетическом уровне?»
        Любопытны мысли автора об отношениях писателей и читателей. По его мнению, каждый автор надеется, что его чувства и мысли найдут отклик у читателя, ибо что бы они о себе ни думали, они признаются или не признаются не членами жюри, не критиками, а читателями. Читателю решать, что ему милее - затейливое русло сюжета или нейроновые пути мысли. При этом все авторы сведены читателем в периодическую систему литературных элементов, где они располагаются согласно удельному весу. Есть редкоземельные, радиоактивные, легко- и тугоплавкие, есть по-достоевски тяжелые, есть те, что утекают из памяти, как сквозь пальцы вода. Кто не попал в таблицу, считается глиноземом. У читателя своя иерархия авторов. Вернее сказать, он рушит официозную пирамиду и на обломках ее самовластья пишет свои имена. Читательское воображение мало разбудить - его нужно сделать продолжением авторского. Труд писателя несравним с трудом читателя. То, что писатель создает месяцами, читателем либо отвергается, либо проглатывается за несколько вечеров. Текст воспринимается им совсем не так как автором. Для читателя текст также чужд, как автору чужд его голос в записи. У автора и читателя разные уровни восприятия и понимания текста. Опускаясь до уровня читателя, писатель выделяет энергию компетенции. Читателю же чтобы перейти на уровень писателя нужно поглотить эту энергию - то есть,  обрести писательский опыт. Не сделав этого, он так и будет руководствоваться оценками нравится-не нравится»
        Есть у Чалова и вполне дельные мысли:
       «Преимущество стихийного читателя в том, что он воспринимает художественный текст на чувственном уровне, целиком, не раскладывая его по полочкам, как это делают квалифицированные читатели. Его внутреннее восприятие текста всегда глубже и полнее, чем вербальное мнение о нем. В прочитанной книге он ищет смысл, и когда ему кажется, что смысл им схвачен, пытается его сформулировать. Это заблуждение, это попытка разъять алгеброй гармонию текста. Смысл художественного текста един и неделим, его невозможно разъять. Подчеркиваю - художественного, потому что рассудочные тексты для того и сочиняются, чтобы в них копаться. Если бы автор мог выразить смысл книги одной фразой, он бы не стал писать книгу. Текст и есть смысл. Смысл - это прибавочная стоимость собранных воедино слов, и как всякая прибавочная стоимость он растворен в нем. Его невозможно выделить, его можно только пережить. Текст - это целое, величина которого больше суммы составляющих его частей. Это как если бы вы летним солнечным днем стояли на берегу реки и любовались простором - ваш восторг един и неделим. Если вы его еще не испытали, значит, не встретили нужную книгу»
Достается от Чалова и окололитературным кругам: литературоведам, критикам, философам и примкнувшим к ним снобам. Он находит их влияние на литературу скорее пагубным, чем плодотворным, упрекает их в том, что они забираются туда, где живет и дышит слово, а потом уверяют, что познали природу его дыхания. Называет их литературной инквизицией, узурпировавшей право вещать от имени литературного бога. Говорит, что они подобны бесам, подзуживающим честолюбивых авторов к опрометчивым поступкам. Сравнивает их с орнитологами, которые знают о птицах все, но сами летать не умеют. Будучи глубоко уверен, что зараза постмодернизма пошла именно от них, он признается:
       «Я не люблю постмодернистские тексты за то, что в них много блеска, но отсутствуют душа и язык. Это рассудочная, филологическая проза. Она генерирует принципиально неосознаваемые мультисмыслы. В ней бесценное топливо слов сгорает, не рождая жара истины. У меня нет желания тратить время на манерные воспоминания автора "Всякого третьего размышления", на словесные выверты его "Химер", где он вьет веревки из текстов своих предшественников, чтобы привязаться к их славе»
       Литературу превратили в игру, считает Чалов. Из нее исчезает душа, и б0льшая часть современной прозы не литературна. Это имитация литературы, в ней либо слишком много жизни, либо мало ума. Она либо слишком узнаваема, либо населена тем, что в жизни не встречается. Вместо толкового содержания - сюжетные лабиринты, вместо полновесных диалогов - пинг-понг пустых фраз, вместо обращения к чувствам - хитрый прищур. При этом одни потакают посредственному вкусу, опасаясь отпугнуть его умничаньем, другие, напротив, взламывают форму и калечат содержание. Одни воспевают щемящую печаль уходящего в ночь огня, другие глушат эту самую печаль натужным смехом. Усилиями коммерсантов литература стала подобна универсаму, где имеются продукты на любой вкус. Писатели стали заложниками вавилонского столпотворения вкусов и литературных теорий, буквально высосанных из пальца. Полно манерных, надуманных текстов, с искусственными, лишенными чувства конструкциями - текстов, написанных не сердцем, а головой. Сегодняшняя литература подобна моде: каждый сезон от нее требуют новой коллекции мыслей, нового набора слов, и не ее беда, что потеряв способность к деторождению, она воспитывает заграничных отпрысков. Нет смысла упрекать ее в бесплодности и потере ориентиров. В ее поступательном движении, как и в истории человечества, нет ни прогресса, ни регресса, а есть лишь слепой вектор тяги, и о том, куда он нас заведет, расскажут пришельцам развалины нашей цивилизации. Остается только надеяться, что перед этим литература успеет вернуть себе главное - слово, чувство и сочувствие.
       Впрочем, замечает Чалов, после 24 февраля 2022 года у русской литературы появился шанс на Ренессанс. Нам необходимы новые источники света – мощные, ясные и пронзительные - взамен тех тусклых, ядовитых, обманных лучин либеральной отравы, что до сих пор чадят и портят воздух и эстетическое обоняние. И первейшим ресурсом здесь – недра сетевой (читай: загнанной в сеть) литературы.   
       И вишенка на чаловском торте:
       «Есть вполне разумное мнение, что искусство отражает жизнь весьма опосредствовано. В нем больше выдумки, чем правды. Или как говорят искусствоведы – это выдумка в модусе реального. В связи с этим три риторических вопроса. Во-первых: стоит ли всерьез относиться к выдумке? Во-вторых: если искусство – это выдумка, в каком мире живут его потребители? В-третьих: принимать выдумку всерьез – разве это не признак неадекватности? Хотя, чему тут удивляться: ведь мы даже сомневаемся в реальности мира, в котором живем…»