Лихолесье. часть 1

… Из-за краешка неба украдкой выглянул месяц. Торопливо проплыл над степью и опустился вниз, где-то спрятался, словно его и не было. Как сквозь землю провалился. Изумленно всполошились яркие звездочки, высыпавшие на раннюю вечерницу. Увидели сбежавшего от них небесного парубка, хотели кинуться за ним вслед, ухватить его за полы шитой серебром свитки, изловить и оставить с собой на веселье. Но куда там! Крепко они привязаны создателем к своим местам, и висеть им там, сердешным, до скончания мира. Если он будет, конец этот. Да только к чему он?  Пусть не приходит. Все это байки шальных раввинов, которые, толком не подумав,  подхватили наши… хм.., да и носятся с ними, как… гм… кхм… с писаной торбой. Ей-богу, не хочется кашлять, но от таких думок у кого хочешь, запершит в горле. Так что - ни звездам, ни людям, конца света не надо. Люди живут как могут, а звездочки льют чистый свет на поле. Земля дышит теплом, отдавая его всему живому. Пахнет вишнями и сладким хмелем. Как та брага, которую ставит пасечник из сотовых выжимок в утеху доброму бражнику, или, просто, хорошему человеку, любящему вкусно поесть и выпить.
   Но нынче темень такая густая и тяжелая, что даже звезды прижало к земле. Только светлее от этого не стало. По степи тянутся возы. Вроде как бы штук три. Их не видать, разве что за версту слышны скрипучие голоса колес. Важные волы меланхолично передвигают клешнятые копыта по твердой сакме, давят подгрудком на зализанное шеями ярмо. Рога у них такие длинные, загнутые кверху, что, возможно, цепляются за самые звезды, но и этого увидеть нельзя: темно. На третьем, последнем возу, поверх толстой рогожи, на мешках с солью, дремал, сжимая в зубах тлеющую трубку-люльку, худой, высохший, словно карась на вешалах, сивоусый козак. Изредка он, приоткрывая ленивые веки, пристально поглядывал в темноту, прислушиваясь к скрипу колес передних запряжек, на которых, так же, как и он сам, подремывали товарищи-чумаки. Насмотревшись досыта, сплевывал табачную горечь, привычно пропускал через горсть длинный чуб, закладывал его за ухо, и снова погружался в липкую, как деготь, дрему.
- Дядько Петро, а отчего в небе так звездно? –  вдруг спросил козака безусый парубок. Он вольготно разлегся на мешках, заложив под голову налитые молодой силой руки, вглядывался вдумчивым взором в пыльную россыпь звездного тумана.

- Знать, так положено быть! – хладнокровно ответил козак, слегка шевельнулся, удобнее устраивая занывшую старой раной ногу.

- Смотри, дядька! Ведь столько звезд насеяно в небе, что должно быть – очень долго нужно было работать, разбрасывая их… И тот, кто это сделал, может и сейчас трудится, во-о-н, сколько белой пыли поднял вокруг небесной пашни!

- Может быть! – равнодушно согласился дядька: - Только, знающие люди другое говорят про такое.

- Расскажи! Все одно не спится,  – паренек живо перевернулся на живот, оперся на локти, жадно вглядываясь в морщинистое лицо старого козака.

- А что говорить? Эх, погасла люлька!

Козак поклацал кресалом, шумно сопел, раздувая искру в широкой чашке длинной трубки.

- А говорят так! – выдохнул клуб дыма, сладко прищурил глаза: - Ехали как то чумаки, такие ж, как и мы, тоже соль везли. Да только не увидели, как мешки их прохудились. И мно-о-го соли просыпалось на дорогу! А поутру, Господь увидел большое расточительство, осерчал и поднял ее к небу. Вот и вышло такое! Днем небо синее и соль на нем белая, оттого ее и не видать. А ночью, начинает светиться та соль. Где крупные куски попали, там ярче сияют. А где мелкая, толченная – туманом видится…

- А для чего, Господь ее в небо бросил?

- Так чего добру пропадать без дела? А так, дорога небесная вышла, шляхом ее прозывают. В темную ночь добрым людям путь указывает…

- Но почему козаки столь много соли просыпали? Должно быть, они сильно огорчились, обнаружив пропажу. Заметно, что не один воз потеряли.

- Кто ж его знает! Стало быть, немало горелки в шинке перед этим испили. А ну-ка, пошарь в суме, подай мне баклагу, ту, что Янкель на дорогу подал…

Козак принял от парня глиняную флягу, глотнул, зачумлено замотал головой.

- От бисов сын, трясця его мамке! Недобрый корчмарь! Всунул, таки, то - что и пить нельзя! Клятый чертяка! И из чего он эту горелку сварил? – козак крякнул, переводя сбившееся дыхание.

- Так зачем пьешь ее, дядька Петро?

- Козаку без горелки нельзя! – меланхолично ответил старый чумак: - Как без нее быть? Гляди, кажись, впереди что-то темнеет! Должно быть, это Фотиев лог…

- И что?

- Вишь, уже светатет,  – козак неспешно оглядел полыхавшее звездным заревом небо, пуская в него клубы едкого табачного дыма: - За логом будет Степанов хутор… Там станем, переднюем, - вымолвил и задремал.

   «Старый пес! Видит и чует в ночи как зверь. И всю дорогу спит!» - мысленно обругал козака парубок. Ему очень хотелось продолжить разговор, но оставалось только смотреть в небо. А там везде, куда ни глянь, как ведьмаков морок, в каждой звездочке только одно: глаза Олеськи. Лукавые, красивые до сердечной боли. И такие же далекие и неприступные. «Эх, донюшка! Ясынька моя лазоревая! Зачем ты завернула моих сватов? Не уж то я тебе совсем не глянулся!».

   Горькие думки. А правда еще горше. Не прошло трех недель, как, поклонившись отцу с матерью, Грицко умолил их сватать ему Олесю, сироту, жившую с малолетства в работницах в усадьбе пана Лисовского. Ох, и богат же, этот пан, чертяка! Сколько народу на него работает, а видать, все ему мало. Что ему стоило отдать сиротку в хороший дом? Но нет! Хотя, сказать по правде, пан, вроде как, и не перечил сватам. Стоял в сторонке, даже вырядился по случаю в новёхонький жупан и посмеивался. А может,  знал, чем все закончится, потому и было ему весело? Но сватов встретил по чести. А дальше, пошло такое, что и вспоминать не следует. Тяжко и стыдно. Парень поежился. Тогда, осатанев от позора, батько, вывернул из плетня кол и приголубил им сынка. Быть бы беде, когда б не проворные ноги. Но что значит синяк на спине в сравнении с раной душевной, и разбитым в гневе батькой кавуном, который вынесла сватам Олеся? Долго  хоронился от людей и позора Грицко, а потом напросился в помощники к чумакам, собиравшимся ехать в Бахмут за солью, лишь бы прочь, подальше от села…

…Небольшой обоз из трех телег с пятью чумаками, груженный сероватой солью в мешках, третий день как уже в дороге, а до Полтавы еще далеко. Ехали напрямки, через ковыльную степь по едва приметной сакме. Туда, где сходится Изюмский шлях с Муравским. А там до Полтавы рукой подать. Дня три, и на месте. Но что значит для козака расстояние, когда сытые волы тянут крепкую повозку, доверху груженную разной кладью, средь которой покоится закопченный, черный, как турок, котел? В его выскобленную середку заботливо уложен мешочек с крупой, а рядышком торба с сухарями, с соленым салом и вяленой рыбой. Что еще нужно для жизни? Разве только трубку да кисет с крепким табаком, и кресало, чтобы его раскурить, да пару фляг горелки. Время от времени, сделав хороший глоток, будет о чем подумать в дороге, длинною в звездное небо и ясные дни…

   Чумаки ехали ночами, собираясь в путь ранним вечером, когда устало обвиснут долу сивые чубы ковылей и попрячутся в траве жаворонки, а над полем, нет-нет, уже блеснет, в сером еще небе, бледная, будто век не мытая росой, первая звездочка. Днем в степи настолько жарко, что даже притихают от усталости сухие как сено кузнечики, прячутся прыгуны в глубине пышных трав, местами доходивших до коленок конному человеку. Век не кошеная, вовек не паханая, степь томилась в жарком, как горячий воск, мареве, обманывая доверчивых людей тем, чего в ней нет: то всадники выметнутся гурьбою на курган, то поднимутся островерхие осокори, или всплывут над землей крытые соломой крыши белых хат, с высокими журавлями колодцев. А на деле это – тьфу! Проделки сатаны или какой другой нечисти. Ничего нет, один обман.
- Что это, дядька? Никак кричат! – встрепенулся парубок, выходя из морока печальных думок.
И верно. Из темноты, от первого воза, донесся зычный крик: «Стой, ребята…»
— Видать, что-то случилось! — с досадой ответил дядька Петро, переваливаясь тощим животом через край воза. Подтянул широкие, схожие с пятипудовыми мешками  для муки, холщовые шаровары. Напялил на чубатую, давно не бритую, голову широченный соломенный брыль с уныло обвисшими краями, величиною с добрую миску для вареников или галушек, и пошел на голос.
- А! Это ты, Петро! – обрадовался ему, словно год не видевши товарища, козак, низкорослый, но такой широкий в плечах и чреве, что глядя на таких невольно думается: «Как же он проходит через дверь в хату, а тем более, вмещается на горячей лежанке зимою?».
- А мы тут…Ось, гляньте! Расчахнувся воз как та корова, что на льду ковзается.
Толстый козак мял пухлыми ватрушками пальцев островерхий капелюх из дорогой, но уже вытертой в сизую кожу, смушки, вытирал им вспотевшее лицо, багровевшее даже во тьме, указывал на грустно покосившуюся телегу, плотно груженную мешками с солью, расставившую колеса вкривь, как татарин ноги, только не внутрь дугой, а наружу. Да так, что вверху, обтянутые полосовым железом, они царапали доску кузова, протирая в ней глубокую рану.
- Э-э! Похоже, как ось не сдюжила.
Подошедшие к возку чумаки, еще двое, с парубком, внимательно осмотрели возок.
- Лопнула?
- Еще нет. Держит пока…
- Не-е! Лопнет! Непременно лопнет!
- А вот нет! Еще сдюжит…
- А ну тихо, браты! – прервал спорщиков толстяк, подтянув повыше, должно быть для солидности, широкий пояс пестрой турецкой  шали, свернутой в плотные ряды и обвернувшейся вкруг необъятного чрева, на взгляд, не менее трех раз. – Что делать будем?
- Ехать надо! – Петро вынул изо рта трубку и ткнул обкусанным чубуком в темень. – Там, с версту, будет ложок и рощица. Есть и пруд. Напоим быков и станем на ночлег. А утром поглядим, как быть.
- Сдюжит воз?
- Дотянется. Тут недалече. Только, есть одно…
- Что такое? – толстяк пытливо глянул на земляка.
- Говорят, что место то дурное. Не доброе.Сказывают - лихолесье там.
- Что с того?
- А то! Вроде как курган там. А под ним тлеют Зозулины козаки, продавшие свои душеньки Сатане.
- Зозулины? - протянул побледневший толстяк и оглянулся на притихших в зловещей тишине товарищей и, внезапно оробев, перекрестился,- Кто ж не слышал про Зозулю! Славный был вояка. Редкий татарин или польский лях не сплюнет при его имени.
- Говорят что он сам е есть, Сатана! - вмешался в беседу их товарищ, - Что скажу вам: не гоже упоминать это имя в ночь...
- Э-э! Нам ли пристало бояться, чего не знаем? Иль мы не козаки? А, браты? Кресты на гайтанах, сабли и мушкет на возу. Едем! – решительно рубанул ночь пухлой рукой и громко прикрикнул на волов, - Цоб! Клешнятые!

Волы вздохнули. Немного поупрямились и пошли. Воз взвизгнул перекошенной осью и снова, колеса заскребли доску. И снова потянулась под  ними замуравевшая дорога.

- Вон оно, место! - указал кнутом во мглу дядька Петро, где все же угадывались темные кущи небольшой рощи.