Дерево жизни. Мой папа

 Вторая семья моего деда Яши.

  Спасаясь от Кишинёвского погрома (1903г.), моя бабушка, в семнадцать лет, уехала в интернациональный Баку. Там уже жили три её сестры и пять братьев. Первое время она жила у братьев, но невестки её не жаловали. И жилось ей у них не сладко... Её выдали замуж, но брак оказался неудачным и распался. В 34 года она снова выходит замуж. За моего деда Якова Вульфовича Горфинкеля. У них рождаются два сына. Старший - моя отец, Моше, названный в честь отца Адели Моисеевны. Младший сын Владимир.

 Мне очень сильно недостаёт моего отца. Он был невысоким, стройным, худощавым. В молодости - с кудрявой копной чёрных волос. Позже приобрёл сократовский лоб. Другими словами, сильно облысел и поседел, что никак не сказалось на его красивом облике. Никогда не носил кепок, только шляпы. Всегда тёмные, велюровые. Разговаривал негромко, спокойно. Держался всегда скромно, не старался произвести впечатление на собеседника. Говорил о том, что хорошо знал. А если что не знал - не стеснялся задавать вопросы. Ему многое довелось пережить в жизни. И хорошее, и плохое. Но трудности, несчастья, беды - не сломили его. При всей мягкости его характера, он был внутренне несгибаемым человеком, с высокими принципами, которые не давали ему сломаться. Может, все дети так же чувствуют силу, исходящую от их родителей, защиту, уверенность в том, что всегда есть рядом надёжнейший друг, на которого можно положиться в трудную минуту, который поддержит, не даст упасть, развеет сомнения. Или задаст вопрос, который натолкнёт на поиски, размышления. Так случилось со мной. Это благодаря моему папе я начала вдруг писать. Папа не раз задавал мне вопрос: "почему не любят евреев?" Кому-то такой вопрос мог бы показаться наивным. Ну как же! Взрослый человек, и не знает... А я ринулась на поиски ответа. И написала своё первое эссе "Страсти по Иуде". Я хотела написать об антисемитизме, и получилось довольно большое исследование этой наболевшей темы.
   А потом, уже почти в конце его жизни, как будто что-то подсказало мне, что годы жизни моего отца сочтены и нельзя терять ни минуты, если я хочу узнать о его детстве, его родителях, дедушке и бабушке... И я решила написать о его семье, о моих предках.

 Папа родился в Баку, 24 ноября, 1921 года. Он был четвёртым ребёнком у отца, Якова Вольфовича Горфинкеля, и первым у матери, Адели Моисеевны Вайнберг.

 Мои первые детские впечатления, воспоминания... Воскресное утро. Папа распевает свои любимые арии... У него был приятный тенор. И пел он всегда воодушевлённо, не равнодушно. Папа страстно любил оперу и знал почти все арии наизусть. И только его необыкновенная застенчивость помешала ему стать оперным певцом.
   - Я пришёл на экзамен в консерваторию, - вспоминает папа. - В приёмной комиссии сидел сам Бюль-Бюль! Золотое горло Азербайджана. Соловей! (такое ласковое прозвище дал своему любимцу азербайджанский народ). Я вышел на середину сцены - продолжает вспоминать папа, - и не могу открыть рот! Стою себе и стою. Пока кто-то не подошёл ко мне и за руку не увёл со сцены...

  Я живо представляю себе эту сценку. Худощавый невысокий парнишка с чёрной кучерявой шевелюрой онемел от ужаса и смущения. Мне очень легко себе это представить. Ведь и я сколько раз умирала от ужаса на сцене в школьные, да и консерваторские годы. Правда, характер оказался у меня покрепче. Я заставляла себя водить смычком по струнам. Но разве скрипка моя пела так же, как дома, или даже на уроке? Вряд ли. Даже для друзей не могла сыграть ни одной ноты. Стеснялась ужасно. Так что папу я понимала очень хорошо! И не могла сдержать улыбки, когда он мне это рассказывал.
 
   Музыкантом папа, конечно, так и не стал. Выучился на бухгалтера. Где он обучался, был ли в техникуме, или на бухгалтерских курсах - я не знаю. У папы не хватило терпения даже школу закончить. Зато над своими бухгалтерскими отчётами он мог сидеть день и ночь напролёт. Цифры были его стихия. Наверно и в них он слышал музыку!
   Помню, как порхала папина правая рука над костяшками старых деревянных счетов, а левая придерживала листы годовых отчётов, и я мечтала, что когда вырасту, тоже стану бухгалтером. Нервные, тонкие пальцы - почти, как у музыканта! Клавиатурой ему служили кругляшки, нанизанные на проволоку. Барабанная дробь раздавалась в тиши нашей небольшой комнаты, а мама напрасно зазывала его на кухню обедать...
 
   Не получив высшего образования, папа сумел дослужиться до главного бухгалтера большого треста, БакПАТО. (Производственное автотранспортное объединения). Начальство его уважало. Подчинённые бухгалтерши - обожали. Ещё бы! Папа почти всю работу делал за них. Они медленно работают - объяснял папа. - Мне легче самому сделать.
 
   Жили мы небогато. Вернее, очень скромно. На папину зарплату (а семья из четырех человек) не очень-то разгуляешься. Мама моя, Фаина Григорьевна, закончила Институт Народного Хозяйства и по специальности была инженер-экономист. Но больше болела, чем работала. Она, бедняжка, сколько её помню, страдала тяжёлыми приступами из-за болезни почек и жёлчного пузыря. Ей пришлось пережить две операции. Но и тогда она не перестала болеть. У мамы началась гипертония...
   Питались мы скромно, без деликатесов. Но дома всегда был обед в два блюда с компотом на сладкое. Были свежие фрукты с базара. Молочные продукты. Мама любила печь. У неё очень вкусно получались песочные пирожные с вареньем и безе. Помню, как она жарила в эмалированной чашке "хворост", который потом посыпала сахарной пудрой. Книжечку с рецептами, записанными её рукой я потом привезла с собой в Америку, и пекла по её рецептам.

  Из мебели у нас был диван-кровать, на котором спали родители, стол, стулья, книжный шкаф, забитый книгами. Была даже "горка", как называла её мама. Немецкий сервант из красного дерева "птичий глаз" на львиных лапах, и верхней частью, витриной, с округлёнными боковыми стёклами, за которыми красовались фужеры с рюмочками и чайно-обеденный сервиз, украшенный золотой каёмкой и красными розами. У окна стояло чёрное пианино Музтрест - приданное моей мамы. На нём она училась играть в детстве, окончила семилетку музыкальной школы. Я продолжила музыкальную жизнь нашего старенького пианино. Оно служило мне верой и правдой и в музшколе, и потом, в консерватории.
 
   Однако, при всех наших стеснённых средствах, главной роскошью, как я это теперь понимаю, были книги. Нарядов у меня с мамой было раз, два и обчёлся. Зато не жалели денег на книги. В своё время папа был страстным любителем книг. Это позже, у него на них времени не хватало. В моём лице он приобрёл такого же страстного читателя. Я читала запоем. И не было большей радости в моей жизни, как тот момент, когда в дом приходили связки упакованных в обёрточную бумагу книг, которые выписывал по почте папа. Помню, как папа разрезал шпагат, раскрывал обёртку, и торжественно выкладывал на столе новоприбывшие книги. Вся русская классика и многое из иностранной литературы стройными рядами заполняли полки книжного шкафа. Помню, как сейчас. Синий десятитомник Пушкина. Зелёный четырёхтомник Лермонтова. Жёлтый восьмитомник Алексея Толстого. Двенадцатитомник в мягкой обложке графа Льва Толстого (приложение к журналу "Огонёк") с его портретом в овальной рамочке. Коричневый шеститомник Шолом-Алейхема. И много других... Конечно, они приходили не сразу, а по несколько книг одного автора, по мере издания многотомных собраний сочинений. Я успевала прочесть всё от корки до корки и с нетерпением ожидала новой порции увлекательного чтения. Синий четырёхтомник Аркадия Гайдара был специально для нас, меня с братом. Так же, как и серые маленькие четыре книжки Михалкова. Но разве меня можно было остановить? И совсем не детская литература в лице Бальзака и Мопассана проглатывалась девочкой-подростком на раз. При этом не забывался и читанный-перечитанный любимый "Старик Хоттабыч". И "Двадцать тысяч лье под водой" Жюль-Верна. И "Королева Марго". И многое многое другое...

 Но, наверно, самым ярким воспоминанием детства осталась опера. Папа водил меня ребёнком на все оперные спектакли, которые только ставились в бакинском Театре Оперы и Балета. При этом он вспоминал, как мама водила его с четырёх лет в оперу...
   И папа продолжил эту замечательную традицию для меня с братом.

 
  "Горели звезды... благоухала ночь... Дверь тихо отворилась...Услышал я шелест одежды. И вот вошла она...И на грудь мне упала..."
   Серенькое утро... маленькая комната в нашей крошечной квартире... Папа дома... выходной... И это его нежный и тонкий голос (тенор!) выводит слова в арии Каварадоси из Тоски... Я совсем ещё малышка... И мне кажется, что нет ничего чудесней на свете, чем пение моего папы. А его голос крепнет, набирает силу и вот уже рвётся из души в полную силу --
   "Мой час настал, да! И должен я погибнуть...но никогда я так не жаждал жизни не жаждал жизни!"
   Разве можно забыть это? "О! Никогда я так не жаждал жизни!"
  Другое утро... другое настроение... теперь папа молодой солдат и его зовут Хосе (а моего папу мама ласково зовёт Мося... похоже, да?)
   "Видишь как свято сохраняю цветок что ты мне подарила ведь он в тюрьме со мною был и нежный запах свой хранил как долгие ночи чуть сомкнув усталые очи тебя в тиши я призывал и образ твой я представлял... срывались с уст тебе проклятья душа изнывала от боли увы зачем судьба моя кармен с тобою нас свела.... в душе больной пробуждалась одно желанье одна мечта увидеть вновь тебя"
  Оперный театр... Какое счастье! Музыка! Краски! Артисты на сцене поют уже знакомые мне в исполнении моего папы арии. Всё знакомо и в то же время оживает в каком-то новом свете... сценическом... волшебном...
   Мне кажется, что это ко мне обращены слова, мне и только для меня поёт мой папа...
   "ты мой восторг моё мученье ты оживила счастьем жизнь мою ты трепет сладкого томленья... моя Кармен... моя Кармен!.. навек я твой моя Кармен! навек я твой..."
   "Смейся паяц! над разбитой любовью! смейся и плачь плачь и над горем своим..."
  Папа перевоплощается в несчастного паяца... мне кажется, он рыдает по-настоящему... Какой же он великолепный артист! А певцом так и не стал... Природная застенчивость, смущение перед публикой (к несчастью, передавшееся и мне по наследству, когда и для меня было настоящим мучением, пыткой, играть на школьных и консерваторских концертах) помешали ему стать оперным певцом. А талант был. Голос красивый. Музыкальность, а главное, страстная любовь к опере, оперному пению...
   Почти весь оперный репертуар пел мой папа. Спасибо тебе! Это ты наградил меня любовью к музыке! И теперь, когда я слышу арии, перед глазами у меня ты и только ты! И звучит твой незабываемый голос. И мне хочется плакать...

  Всю жизнь папа был исключительно оптимистично настроенным человеком. Хотя горя и неприятностей у него было больше, чем достаточно. И нас, его детей, всегда поражало, с какой стойкостью он переносил всё, что жизнь обрушивала на него. Папа в молодости ушёл на войну. Не успел прийти с войны, как потерял горячо любимую мать. Рано потерял жену, нашу маму...
   Мы с братом уже давно обзавелись семьями, но когда нам нужна была поддержка, совет, мы всегда обращались к папе. И папино слово согревало, давало уверенность, что всё будет хорошо, а главное, главное - сохраняло в нас не передаваемое никакими словами радостное и счастливое чувство детства. Мы всё ещё были дети. И мы знали, что никто и никогда не будет так нас любить и заботиться о нас, как наш отец.
   В последний год своей жизни, когда на него неожиданно и со страшной силой обрушилась неизлечимая болезнь, папа ни единым словом не выдал, как ему тяжело... как больно... Он был не из тех, кто жалуется. И уж конечно не хотел причинить боль нам.
   После смерти нашей мамы, папа посвятил всю свою жизнь нам, детям, внукам и правнукам.
   Последние несколько месяцев он был прикован к постели. А ещё немногим раньше он постепенно терял речь.
   Последние его слова ко мне, пока он ещё мог их прошептать, были: Я хочу, чтобы ты помнила меня молодым и здоровым.
  Папа, я помню и всегда буду тебя помнить!
   Знай, что мне очень тяжело без тебя!