Бачеха

      Люська никогда не знала сколько Бачехе лет.
Когда Люське было примерно пять, и она уже начала понимать, что такое возраст, она смотрела на большую фотографию в рамке, висевшую в комнате Бачехи над диваном, и видела двух старых, уставших от жизни людей.
Это были: её родной дедушка Миша и неродная бабушка Леся.
Фотография была чёрно-белая. Дедушка был в кепке, а бабушка с пуховым платком на плечах. Оба улыбались той самой вымученной улыбкой, которую требуют все фотографы, думая, что она придаст лицам подобие оптимизма.  Но лица  обоих  были печальные  и расплывчато серые. Глядя на них, Люська думала, что они очень старые.  Им, наверно, лет сто. И ещё Люська думала, что лет через сто она тоже будет такой же старой с печальной улыбкой на лице.
    Фотография эта была послесвадебная.
Дедушка Миша долгие годы был вдовцом.  Любимая жена Веронька буквально сгорела за несколько дней от случайной инфекции. И остался Михаил один с шестью детьми на руках.   
    Про родную бабушку мама рассказывала Люське крайне мало. Да и что она могла рассказать? В серванте, в железной коробке из-под печенья, на самом дне лежала маленькая серая, мутная фотография, где шесть детей стоят по росту перед деревянной лодкой скорби, а Нинуся,  Люськина мама стоит самой последней на табуретке в коротком пальтишке и грубых ботинках.  Было ей два года.
    Дедушка Миша устроился медбратом в больницу рядом с домом, а в редкие свободные часы сапожничал, починяя старую обувь соседям.
    Потом была война. Больница стала госпиталем.
Бабушка Леся была высокая простая, некрасивая женщина. У неё был массивный подбородок и большие жилистые руки.
Когда-то она сбежала со старшей  сестрой от немцев из небольшого украинского села.  Разными путями, под пулями и бомбами, они добрались до Москвы и устроились санитарками в госпиталь, где тогда работал дед Миша.  В самом тяжелом, инфекционном отделении.
    Когда Люське было примерно пять лет, старшая сестра  Леси –  Клава, ставшая крестной Люськи, однажды сказала ей, что она и сама не помнит, сколько Лесе лет, потому что, когда немцы шли через селю, они сжигали всё на своём пути.  Сгорел их дом, вещи, документы.  Новые документы выдавались со слов, и Леся прибавила себе пару годков, чтобы раньше выйти на пенсию. Люська тогда не понимала, что такое пенсия, но решила, что это что-то очень хорошее, как  школа, в которую она мечтала поскорее пойти.

     В мирное время госпиталь снова переименовали в больницу. Но там ещё долго лечили раненых солдат. И дед Миша долго не находил себе другую женщину. Только когда самой младшей Ниночке исполнилось восемнадцать лет, он женился на бабе Лесе. Она тогда уже была на пенсии.
     Дед Миша очень любил свою Нинусю.  Она была похожа на него.  Серыми, как пасмурное небо, глазами.  Старшие дети быстро выросли и разлетелись по стране от Клайпеды до Камчатки.  Одна Нинуся не торопилась взрослеть.  И дедушка Миша неосмотрительно баловал дочу, не приучая её ни к труду, ни к порядку.  Ниночка любила танцевать в городском парке среди таких же беззаботно кружащихся в вальсе людей, и бегать в киношку на последний сеанс.
   
     Когда стало ясно, что Ниночка скоро родит ребёнка, обрадовалась только баба Леся.  Своих детей у неё никогда не было, и эта беда наполняла её душу тайной обидой на  несправедливость прожитой в самое лихолетье молодости.
Баба Леся натаскала из больницы, куда теперь наведывалась к мужу,  казенные вату и марлю и сшила большие конверты, чтобы держать в них ребенка в морозы. Особенно в феврале, который она называла: лютень.
     Люська родилась аккурат на Рождество, немного раньше срока.  И бабушка Леся полностью взяла заботу о ребенке на себя.
Ниночка несколько месяцев покормили дочку грудью, а потом, сославшись на безденежье, уехала на Сахалин, где устроилась фасовщицей  на рыбоконсервный завод.
Дед Миша приносил из больницы молоко, а бабушка Леся  варила геркулесовую кашу, продавливала через марлю скользкую жижу, смешивала её с молоком и этой смесью кормила Люську.
     Ей не было и трёх лет, когда  дед Миша  умер, и мама вернулась домой, устроилась  в  архивный отдел  крупной научной организации, где был загородный детский сад, и Люська до школы была пристроена туда на  весь год.  Раз в месяц в  саду устраивали родительский день, и мама привозила Люське кулёк шоколадных конфет, а бабашка Леся –  домашние пирожки с вишней  и  хрупких сахарных зайчиков с красными бусинками глаз.
     Когда Люська пошла в школу, она впервые узнала от мамы, что баба Леся ей не родная. Что значит –  не родная? Спросила  она  у  бабы  Леси, весьма озадаченная  незнакомым  словом.
Бабушка как раз сидела на диване с потрескавшимся портретом над головой и читала  книгу.
Она мягко погладила Люську по голове сухой ладонью и сказала:
—  У твоей мамы была другая мама.  Родная.  А я ей –  не родная.  Я –   мачеха.  И, значит, тебе не родная бабушка...
     —  Значит,  ты, ты… бачеха, –   выпалила ошарашенная Люська и пулей выбежала  из комнаты.  Она спряталась в стенном шкафу, где хранились старые вещи, и сидя на крошечной скамейке, что осталась от деда Миши, долго тихо плакала от того, что у нее нет родной бабушки, а у мамы была мачеха.
    Наверно, бабе Лесе было обидно это слышать. Она весь вечер курила в своей комнате и даже не вышла ужинать.
Впрочем, маме новое  слово не показалось обидным, а скорее смешным, и Люська рассказала только своей новой школьной подруге Наташке, что у неё не бабушка, а  бачеха.
      С того момента, как Люська стала ходить в школу, баба Леся 
взяла на себя уроки домоводства. Шить салфетки, вязать на четырёх спицах теплые носки и варежки Люське не нравилось, а возиться с тестом для пирожков  ей очень даже нравилось.
Тесто было живое и тёплое. Оно дышало, росло в большой кастрюле, а ночью выползало из-под вафельного полотенца, пытаясь удрать.
Но сначала Люська научилась чистить картошку и варить макароны.  Нарезала репчатый лук кольцами, смахивая локтем выступившие слезы.  Прошло не так уж много времени, когда Люська самостоятельно могла сварить суп или пожарить крицу в духовке.
Мама Нина приносила пожарские котлеты из «Кулинарии»,  что-то похожее на винегрет, и на этом её участие в приготовлении ужина заканчивалось.
Она всё ещё была молодая, красивая и пыталась устроить свою личную жизнь.  Вскоре, в конце декабря,  у неё появился сын, которого она назвала Мишей, а мужа  так и не появилось.
      —  Непутёвая, –  ворчала Бачеха, укладывая вечером грудного ребенка в кроватку. —  Но я же не мать, чтоб воспитывать её. Не слушает она меня.
     Когда Мишке исполнился год, мама снова уехала,  теперь в сторону Клайпеды, к  старшей сестре, муж которой был капитаном какого-то  судна.
Летом, свободная от уроков Люська, целыми днями пропадала на  улице.
Во дворе дома, однажды засаженного колючими кустами акации, яблонями и вишнями, постепенно пожирающими пустое пространство, где раскачивалось на верёвках чьё-то сохнущее постельное бельё. Чуть поодаль качались старые  железные качели.  Соседские мальчишки, стоя на деревянных дощечках, парами  или по одному, опасно раскачивались,  едва не совершая оборот вокруг стальной перекладины. Качели сильно трясло, скрипели ржавые петли, а у Люськи тогда захватывало дух от их мальчишеской отваги.  А потом появлялась Бачеха, с цепляющимся за неё маленьким Мишкой.  Бачеха вручала  Люське братика, а сама усаживались на скамейку рядом с врытым в землю столиком, где её уже поджидали такие же внучатые бабушки из их дома. 
Для Люськи они  все были одинаковые, в полинялых платьях-халатах в мелкий цветочек и  одинаковых белых платочках, завязанных под подбородком пионерским узлом.
Только Бачеха никогда не носила платочек и возвышалась над другими товарками своей ещё тёмной и густой копной волос.
Бабушки около часа азартно резались в карты в подкидного дурака, потом вспоминали про дела, и убегали домой, неся румяных внуков подмышкой, как тяжелые сумки с овощами.
      Когда Люське было пятнадцать, а братик Мишка пошел в первый класс, мама вернулась. Одна и насовсем.  И стала любить сына, как когда-то отец любил её.  Баловать, кормить шоколадными конфетами и делать всё за него.
На танцульки в городской парк она уже не бегала, но кино любила больше прежнего. Люське всегда было интересно, сидя за учебниками на кухне, почему мама заливисто хохочет у телевизора.  Она даже несколько раз прибегала в комнату, несколько минут упорно  смотрела в телевизор, но ничего смешного не видела.
     И Бачеха изменилась с возвращением падчерицы.  Она стала  больше курить, но не в комнате, как раньше, а выходя на лестничную клетку. Курить она начала в больнице. Потому что  в инфекционном отделении только запах Беломора помогал ей заглушить запахи, которыми были неистребимо пропитаны воздух и стены больничных палат.
     Ещё баба Леся долгой зимой стала много спать.  Видимо, отсыпалась за все бессонные ночи, когда возилась с неродными
простуженными детьми. Она не признавала никаких таблеток. Стоило одному закашлять,  как перед сном  обоим ставились компрессы на спины из горячего растительного масла, разлитого по вате, уложенной в целлофановый  пакет.  Потом оба обёртывались махровым полотенцем и укутывались  одеялом, тщательно подбитым под бока.
    Когда Люське исполнилось семнадцать, и она готовилась к выпускным экзаменам, её неожиданно позвала к себе домой одноклассница Натали. Это было странным. У Натали не было подруг.  Она была самой красивой девочкой в школе.  И все прыщавые, с проступившими над верхней губой усиками, мальчишки наперегонки ухлёстывали за ней.
У Натали был самый красивый школьный фартук с широкими волнистыми оборками, были красивые светлые и слегка вьющиеся волосы, которые  она украшала заколками в виде цветов.
Люську же мама всегда сама  стригла, «под мальчика», а потом вспоминала, соседи выпали в осадок, когда Люська пошла в первый класс в девчачьей форме с белым нарядным фартуком.  До этого они думали, что она –  мальчик.  Поэтому, Люська очень  удивилась, но пошла за Натали.
    —  Твой папа военный моряк? –   спросила она, увидев в прихожей знакомую чёрную шинель и шапку с большой кокардой.  Такую одежду носил муж старшей сестры мамы.
—  Нет, –  небрежно махнула рукой Натали. —   Мой папа работает в министерстве.  А это шинель моего старшего брата.  Он  –   ВВ.
    —  Кто?
    —  Военный врач.  Сокращённо: ВВ.
    Потом девушки повторяли экзаменационные билеты по литературе и физике.
Вскоре вернулась из магазина мама Натали. Красивая, статная женщина, похожая на артистку кино.
Они пили чай с пирожными и пряниками из дорогого немецкого сервиза. За тем же столом играли в лото, расставляя пузатые бочонки по клеточкам с цифрами. Уже смеркалось, когда Натали затащила Люську в свою комнату, порывшись в письменном столе, извлекла, толстую школьную тетрадь и провела пальцем по страницам снизу вверх.
Даже в этом зыбком мелькании страниц, Люська успела заметить многочисленные чернильные сердечки  вперемежку  с неряшливыми, как бы бегущими, строчками и аккуратные столбики стихов, наверно, чужих.
      —   Это мой дневник, –   округлив глаза, прошептала Натали.   
Оказалось, заносчивая, неприступная  Натали давно сохнет по мальчишке из параллельного  класса.  Аж, с седьмого класса.
Пока Люська размышляла над новым понятием: сохла –  опасно это или нет, и  каким образом это состояние можно понять или ощутить, как  Натали огорошила  её следующей новостью, что она  с этим мальчиком даже целовалась.  Один раз.
     —  Зачем? –  удивилась  Люська. —   Меня даже мама никогда не целует.  По голове погладит, вроде, как причесала.  И всё.
     —  Не знаю, –   хмыкнула Натали. —  В кино зачем-то  так делают.
     И тут громко хлопнула входная дверь.
Красивое лицо Натали стало испуганным.  Она поспешно затолкала тетрадь вглубь  выдвижного  ящика  стола.
     —  Это мой брат, Митяй, –   прошептала она. —  Сейчас ко мне заглянет.
     И действительно, послышалось лёгкое потрескивание дубового паркета, а потом на пороге комнаты показался брат Натали.  Он улыбнулся, увидев, что сестра в комнате не одна, кивнул вместо приветствия.  И поспешно ушел на кухню.
     А Люська застыла, словно её пригвоздили к полу.  Она ничего не понимала в красоте  Натали, но мгновенно увидела, что её брат очень красивый.  Высокий, голубоглазый, с ослепительной улыбкой. Таким описывала отца её мама.  И Люське вдруг стало очень плохо.   Её прошиб озноб,  стала ватной голова  и всё тело сковала незнакомая слабость.
     Натали едва успела подхватить обмякшую Люську,  в отчаянии позвала взрослых, и они уложили Люську в кабинете главы семьи, который был в командировке.
Дмитрий пощупал  пульс  и  с задумчивым  видом  посмотрел  на красное, мокрое лицо  девушки.
 Люська испугалась, подумав, что он сейчас прикоснётся губами к её лбу, как делала мама, проверяя температуру, и тогда всё.  Она пропадёт, начнёт сохнуть по нему.
Но молодой человек лишь спросил, есть у неё дома кто-нибудь из взрослых.  И Люська первый раз в жизни солгала, что дома никого нет.
     —  Ничего страшного.  Обычная гормональная перестройка. В юном возрасте бывает, –   успокоил всех молодой врач. —  Сейчас девочка примет таблетку.  Поспит.  И утром будет, как огурчик.
     И правда, утром Люська, в припрыжку несясь  домой, чувствовала себя абсолютно здоровой.  Солнце на небе было каким-то празднично ярким, неистово чирикали воробьи, а она думала, уж не приснился ли ей сон с красивым молодым человеком, нежно держащим её слабую руку.
     В тёмной прихожей, не успев зажечь свет, она налетела на Бачеху  с грозно  упёртыми в бока руками.  Даже  в темноте её лицо показалось  Люське  очень  злым.
     —  Согрешила? –  хриплым  голосом  спросила  Бачеха, перегородив ей  путь  в  комнату. От неё невыносимо несло табаком.
Люська от неожиданности пошатнулась, словно ей влепили звонкую пощёчину, и выпалила:
     —  Ты не имеешь права учить меня.  Ты мне никто. Ты –  Бачеха.
Неродная старая женщина издала вздох с едким запахом «Беломора» и словно стала меньше.
    «Как она могла обо мне так подумать? –  злилась  Люська, пиная мелкие камушки по дороге в школу. —   Она же знает меня с пелёнок.  Никогда не прощу.  Никогда»
В её больших серых глазах уже не было солнца и не было чувства нежного умиления, не покидавшего её утром.
     С того дня они не разговаривали.  И вообще старались не пересекаться дома и на улице.
     В последних числах мая баба Леся пошла в магазин. Там в магазине у неё внезапно закружилась голова, она упала и сломала правую руку.  Её отвезли в больницу.  Люська забежала  к ней, сразу после экзаменов, нагруженная апельсинами и домашней выпечкой.
Баба Леся  лежала, накрытая казённой  простыней,  недвижная и какая-то другая.
     —  Улетаю к своим, –  тихо, словно укладывала Мишку спать,   сказала она. —  Соскучилась по родному дому.
     —  Разве тебе плохо с нами? –   спросила Люська.
     —  Холодно, –  сказала баба Леся, непривычно глядя на Люську, словно откуда-то издалека. —   Я же Бачеха.
     У Люськи вдруг сжалось сердце.  Она захотела возразить ей, сказать, что баба Леся ей не чужая. Что все её любят и ждут дома.  Но промолчала. Да и не знала она пока такие слова.  Они ещё только теснились в её груди, как прозрачные мальки у брошенного в воду куска булки.
      Люська  ушла из больницы, уверенная, что баба Леся скоро поправится.  Лечащий врач сказал, что у неё обнаружили небольшое затемнение в лёгких, но это не страшно.   
 Люськи шла и улыбалась, думая о том, что когда баба Леся  вернётся домой,  она обнимет  её и  скажет, что та самая что ни на есть родная и любимая бабушка.
     Но через несколько дней бабы Леси не стало.
Как-то не сразу Люська смогла зайти  в  теперь  пустую и холодную комнату бабушки Леси.  Над диваном  уже не было большой,  потрескавшейся от времени, фотографии с двумя старыми, уставшими от жизни людьми.  Вместо неё висела дешевая картина с цветами, купленная в магазине.
     И Люська  подумала тогда, что в её жизни будет много разных ошибок, но ту, что она не сказала главного бабе Лесе, ей не исправить уже никогда.