Любовь и семеро детей. Начало

               
             Посвящаю милой моей бабушке Екатерине Ворониной.

  Мои мысли похожи на внезапно возникшую перед  глазами
пчелу. Ничего не было и вдруг... что-то завертелось , закрутилось как клубок пушистых ниточек, который словно  из другого измерения швырнули  с огромной силой в наш мир и вот он, переворачиваясь и крутясь, возник.

  Понимая, что странное событие уже произошло, пчела полежит мгновение, и, пошевелив усиками и перекинувшись на лапки, осторожно повернется к новому пространству и медленно, без особых усилий  легкого тельца, улетит. И всё. Была ли она, моя внезапная гостья?

  Мир опять привычен и суетлив. Но тот миг, когда на моих глазах из неоткуда возникло видение этого шевелящего клубочка, будет сквозить в недоумении (зачарованном недоумении!)  много лет.

  Невесомая легкость полёта оживёт в сознании, распадаясь на  сны, как туманное облачко и я буду ошарашенно осязать внутри сердца её долгое эхо. Ну, скажите на милость - разве можно вечно помнить то, что так случайно влетело в мою седую (давно не кудрявую) голову и так прихотливо упорхнуло в неизвестном направлении? Нет, нет и нет!

 Поэтому я всё записываю, осторожно распутывая  клубочек драгоценных ниточек воспоминаний. И, боясь спугнуть внезапную гостью неосторожным словом, записываю искренне, безмерно дорожа  тем измерением откуда она прилетела...
                ***               
   Своего дедушку Давыдова Ивана я видела только один раз. Это было летом. Мы всей семьёй гостили у бабушке Кати в деревне Зятьково на Алтае. Нам с братом было так приятно валятся на мягкой траве-мураве возле дома. Мне было лет пять, наверное. Младший братик упал, гоняясь за взъерошенным петухом. Я бросилась его поднимать. И вдруг услышала истошный бабушкин крик:
- Фашист! Да, как же ты, Иван, посмел явится сюда? Убирайся! Убирайся!

   С побелевшим лицом, с трясущимися губами бабушка (всегда такая молчаливая, степенная), подхватив брата и удивлённую меня, почти бегом бросилась в избу. Мама метнулась за ней следом. Младший сын бабушки - мой любимый дядя Митя - он отслужил на флоте и только на днях вернулся домой - высокий, кудрявый, синеглазый в полосатой тельняшке колол дрова и, оглянувшись, застыл с поднятым топором. Румянец буквально таял на его стремительно белеющем лице.
- Отец?
  Я тоже оглянулась. У ограды, втянув голову в плечи, стоял высокий незнакомец. Ослепительно белая шляпа в руках. Седые волосы аккуратно зачёсаны. Маленькая бородка. Белый летний костюм - тогда в деревни никто не носил костюмы. Мой папа только мечтал о таком. Белые матерчатые туфли. Я знала - их натирали мелом для чистоты - они были парусиновые. Этот странный человек походил на картинку из журнала мод, который ежемесячно получала моя городская тётушка по отцу Евдокия. Его синие глаза под нахмуренными бровями ярко выделялись на белом как мел лице.
- Почему лица у всех такие белые? Ого, какой большой кулёк, наверное с конфетами - подумалось мне на ходу.

  В низенькой хате бабушка бросилась на колени перед закачавшейся лампадой. Плача и крестясь, она тоже закачалась из стороны в сторону, кусая губы. Матушка обхватила её и они обе громко зарыдали. Братик тоже заплакал, прижимаясь к бабушкиным ногам и хватаясь за мамину юбку. Я, пятясь, выскользнула на улицу. Мне было интересно узнать, что это за белый человек к нам пожаловал. И почему его все так испугались?

  Дядя Митя, обхватив ручищами почти плачущего незнакомца, вытолкал его на дорогу за калитку.
- И чтоб больше я тебя не видел, не видел, не видел... - как заведённый кричал он. Мой папка сел на деревянное ограждение двора - прясла - и закурил. Подлетевший, взъерошенный как бабушкин петух, дядя Митя тоже закурил. И руки у них тряслись. А у дяди Мити ещё и губы тряслись и он без конца ронял папиросы, и поднимал их, и снова ронял.

  На траве валялись самые дорогие в сельпо конфеты. Нам с братиком их покупали очень редко. Я осторожно подняла одну. Зашуршала фантиком, но отец выбил конфету из рук и сказал тихим голосом:
- Не тронь! Это грязные конфеты.
  Я вспомнила эти слова через много лет, когда он бросил нашу семью и уехал жить к другой женщине. Вспомнила через тридцать лет, сидя с ним в парке и выслушивая его пьяную речь о новой любви. В руке у него была маленькая коробочка с золотыми сережками - подарок для меня. Мой давно взрослый братик подошёл и так же выбил коробку из моих рук:
- Не тронь! - и, схватив меня за руку, потащил к автобусной остановке. Как много в жизни повторений... отчётливо подумалось мне в ту минуту.

  Это абсолютно не известное мне слово - пашисты - я буду кричать всякий раз, случайно встречая на деревенской  улице новую жену деда Ивана (красивую рыжую немку) и её рыжеволосого сына Андрея. Буду испуганно кричать и тащить за ручку такого же перепуганного братика, тащить через канавы и крапиву, обдирая ему коленки и цепляя своими волосами репейные колючки.
- Пашисты, пашисты идут!

  Дед привёз новую жену с войны после долгого плена и мытарств по Германии. Привёз в родную деревню в начале пятидесятых годов, зная что там у него есть жена и семеро детей. Он построил новый дом напротив  бабушкиного, надеясь на взаимопонимание. Но в сельсовете  пошли навстречу бабушкиной просьбе и помогли переехать в пустующую хату в центре деревни. И все же пути этих двух семей пересекались постоянно - деревня есть деревня. Тем более, что недалеко от бабушкиной хаты стоял колодец - роковой в её судьбе колодец. Там брали воду многие жители -  самую чистую и вкусную в деревне. Стала приходить за водой и - ненавистная всем в деревне - немка.

  Дальнейшие попытки деда Ивана на душевный разговор с нашим семейством всегда оканчивались чуть ли не потасовкой. Как в будущем и встречи моих родителей после их развода... 
 
 
     Продолжение здесь -  http://proza.ru/2024/11/06/856