Отряд поручика Лермонтова. Гл. 14

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Глава четырнадцатая

… И всадник, кровью истекая,
Лежал без чувства на земле;
В устах недвижность гробовая,
И бледность муки на челе;
Казалось, час его кончины
Ждал знак условный в небесах,
Чтобы слететь, и в миг единый
Из человека сделать — прах!

(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)
15 октября новая экспедиция была отправлена практически по тому же маршруту, на Курчалой и Майртуп, по какому следовала предыдущая, закончившаяся немыслимыми жертвами, несколько восточней прежней зоны действий.
Но отряды мюридов, выбитые из Шали, Саит-Юрта, Алды, Гойты, Гехи  не покинули леса, встав биваком, ибо хищники тоже понесли жестокие потери ранеными и убитыми. Раненых нужно было обиходить, а умирающих - хоронить. К тому же горцев обременяли отбитые у опорного пункта «Крест» лошади, с которыми они никак не хотели расставаться. Чтобы обезопасить себя в лесу, вдоль просеки были выставлены посты и засады, числом в три сотни всадников и пеших воинов, готовых в любой момент вступить в бой с русскими.
Поручик Лермонтов, разделив охотников на две группы, на сей раз повел свою сотню в качестве головного дозора, оторвавшись от основных сил на пушечный выстрел. Он рассчитывал так: если мюриды не ушли, то непременно, видя отряд, столь малый числом, выйдут из лесу и попытаются уничтожить большую его часть, а меньшую - захватить для обмена на своих пленных. Главное для него было - вытащить горцев из-под защиты леса на открытое пространство просеки.
Сам же Лермонтов, полагаясь на казаков-охотников как на самого себя, велел группе прикрытия двигаться у кромки леса, поотстав саженей на двести, с тем, чтобы ударить противнику в тыл или во фланг, если основная группа подвергнется нападению.
Охотники заприметили засаду, находясь в движении.
 - Слышь-ко, вашбродь, - Лермонтова догнал казак Данила Чуб - один из ветеранов отряда. - Гололобые по кущарям в кучи сбиваются. Никак, в спину нам вдарить хочуть.
- А мы им облегчим задачу! - сказал Лермонтов. - Передай по цепочке приказ. Как только я остановлю отряд, всем быть готовыми разом ударить на врага и погнать его на группу прикрытия. Заодно увидим, сколько их.
План сработал! Как только Лермонтов дал команду «стой», и всадники придержали коней, позади них из лесу выскочило около сотни пеших и конных горцев, которые с гиканьем бросились на казаков.
Но казаки были готовы к этому. Дружный залп из пистолетов, практически в упор, бросил на землю едва ли не половину нападавших. Но остальные будто озверели. Гиканье сменилось звериным ревом, и две группы людей с нечеловеческою злобой ударились одна о другую, рассыпавшись на большие и малые группы. И тут уж охотники показали все свое умение владеть шашкой и кинжалом. Лермонтов впервые увидел, как Данила Чуб своими знаменитыми ударами «навкось» и «с потягом» разваливает горцев от ключицы до копчика. И так же, как Чуб рубились многие из охотников…
Через несколько минут беспощадной рубки мюриды дрогнули и стали медленно отступать вдоль леса, оставляя на просеке тела раненых и убитых, шаг за шагом приближаясь ко второй группе охотников, которая уже готова была замкнуть кольцо окружения.
Суматошно отходившие горцы наткнулись спиною на группу прикрытия, а позади нее уже выходили на просеку куринцы и гребенцы.
Но тут из лесу выскочили на просеку еще сотни две горцев, и битва вспыхнула с новой силой.
Куринцы ударили в штыки, отсекая противника от леса, выдавливая его на просеку. А на помощь уже спешили казаки-линейцы. Бой разгорался, но русские, втрое превосходящие противника, в конце концов, окружили горцев; лишь нескольким удалось выскользнуть из кольца.
Лермонтов со своими охотниками насел на спешившихся, бросивших лошадей горцев, которые залегли за деревьями и камнями, а человек пять, зарезав кинжалами коней, сгрудили их в кучу и, лежа за лошадиными тушами, отстреливались от казаков. Стреляли и с деревьев и из-за кустов. Было видно, что окруженные мюриды не сдадутся и пойдут в кинжалы и шашки, как только у них кончатся порох и свинец.
Орудия били по кустам и по леску, откуда трещали чеченские ружья.
 Видя, что никому не вырваться из все теснее сжимавшегося кольца, горцы перестали стрелять.
Стихла ружейная пальба и со стороны русских, умолкли орудия. Казалось, все кончилось, бой прекратился.
- Сдаваться, наверно, будут… - с тайной надеждой, неуверенно произнес пехотный прапорщик с юношеским пушком на румяных щеках.
- Хватил, хвендрик! - сердито оборвал его казачий есаул. - Бой только начинается. Не знаешь ты, прапорщик, ишо здешних дел… Не сдаваться, а в шашки сейчас кинутся, с пистолетами да кинжалами помирать пойдут!
- Спаси, господи, народ християнский, самый лютый час подходит, - перекрестился пожилой солдат Куринского полка с ефрейторской лычкой на погонах.
- Вашбродь, слышь… орда молиться зачала… - почти шепотом сказал Чуб, не сводя глаз с завала из конских трупов, откуда заунывно, тихо, затем все сильнее и явственнее слышалось «ля илльляхи иль ал-ла-а», перешедшее в стонущий, полный отрешенности от жизни стон.
- Фатыгу поют… предсмертную, значит, молитву - с землей и жизнью прощаются. Сей же час в кинжалы пойдут, - вновь подал голос Данила Чуб.
Из кустов, из-за деревьев и конских трупов поднялись горцы. Их было немного, может быть, сорок-пятьдесят. Все пешие, с заткнутыми за пояс полами черкесок, в рваных бешметах, с горящими глазами, выкрикивая слова фатыги, перепрыгивая через камни, роняя убитых, они кинулись к русским цепям.
Залп свалил половину из них. Несколько человек пытались подняться, уцелевшие, добежав до поджидавших их солдат, с гиканьем и криком стали рубиться с ними.
Лермонтов видел, как падали мюриды, как валились солдаты, как сверкали кинжалы горцев и русские штыки.
Одиночные пистолетные выстрелы лишь иногда врывались в хриплые голоса; лязг кинжалов и штыков - в предсмертные вопли поверженных.
Впереди рубящихся шел чеченец в изодранной черкеске, плотно сбитый, быстрый и ловкий в движениях. Вырубая из рядов одного солдата за другим, он пробивался к лесу. В правой руке чеченца была обнаженная, вся в крови шашка, в левой - пистолет, он что-то яростно выкрикивал.
За ним бежали еще двое, черные от пороха и грязи. Это были, по-видимому, нукеры или близкие ему люди. Они врубились в русскую цепь.
- Постой, постой! - сказал вдруг Данила Чуб. - Так это же…
Лермонтов оглянулся… В правой руке казака сверкала обнаженная шашка, лицо пылало, глаза горели хищным, неукротимым огнем.
- А ну, трожь его, хлопцы! - заглушая шум боя, закричал он. - Энто кунак мой Саламбек! Мы с им давние кровники!
Чуб преградил дорогу рубившемуся чеченцу, и тот тоже узнал есаула.
- А-а, Чуб - собачий сын! - прохрипел чеченец. - Увсе-таки прыувел Аллах увстретиться пэрэд смэртю!
Лермонтов замер… Что-то давно исчезнувшее, такое, что могло быть лишь во времена крестоносцев, предстало его взору.
Два человека, давно знавшие друг друга, давно искавшие рукопашной, встретились на залитом солнцем и кровью поле битвы… И оба были достойны один другого.
    Прямо пред взором поручика Лермонтова ходили сей миг кругами две пары горящих глаз – одни карие до черноты, с налитыми кровью белками; другие – цвета многажды кованного серого амузгинского клинка с холодным голубоватым отливом; и в обеих парах глаз плескалась вековая сизая муть, замешанная на застарелой вражде, обычае кровной мести, на куначестве между горцами и казаками, и на древнем обычае отдавать своих сыновей на воспитание в семьи соседей – горцы казакам, казаки горцам… И вот пред ним горец и казак, казак и горец, и лишь им двоим ведомо то, что положило когда-то начало смертельной вражде промеж них… Но только было ясно и понятно всем тем, кто наблюдал воочию их поединок, что уйдет сего дня с этой залитой кровью поляны один из них, и никто, никто сейчас не даст и полушки за жизнь одного, иль другого.
     Они не спешили начинать… Ни один, ни другой не делал попытки сблизиться и нанести один – один, но решающий удар, который положит конец схватке. А то, что все решит один единственный удар – в этом никто не сомневался.
    Но вот горец перебросил шашку из руки в руку и…  Шашка Саламбека сверкнула в воздухе и едва не опустилась на высокую папаху казака. Но недаром Чуба считали лучшим рубакой среди казаков. О его богатырской силе ходили байки в войсках. Говорили, что Чуб ударом шашки перерубал надвое телка… Чуб каким-то чудом отбил страшной силы удар чеченца и слева направо рубанул его концом своей шашки по лицу. Удар был такой, что Саламбек пошатнулся и, брызнув на землю кровью, припал на одно колено. Чуб со всего размаха ударил чеченца через всю голову - «с потягом». Саламбек, выронив шашку, упал на землю, но так сильны были в нем и воля к жизни, и жажда мести, что уже с земли он, прежде чем испустить дух, успел с левой руки выстрелить из пистолета в казака.
Чуб, скорчившись и закусив бороду, опустился на траву подле убитого им чеченца, опершись рукой о грудь поверженного кунака, а ротный фельдшер, облив водкой сквозную рану на плече, засовывал во входное и выходное отверстия тампоны.
- Чуток бы пониже, убил бы вас гололобый, - сказал фельдшер, пиная ногой убитого.
- Не трожь ево, сука! - гаркнул Чуб. - Не тебе чета был человек! Кабы он живой был, ты б возля его дыхнуть не посмел!
- Дык, я что ж?! Я ж промеж себя, господин казак! - отступая от раненого, пробормотал фельдшер. – Не стоит, право же, гневаться, господин казак!
- Герой был чечен, да-а… Такого второго в Чечне уже не сыскать, - тихо сказал Чуб, - удалец из удалых.
Он нагнулся над убитым и, закрыв его глаза, уже подернутые дымкой смерти,  прикрыл папахой его суровое, залитое кровью лицо. И велико же было изумление поручика Лермонтова, когда заметил он  две скупые слезы, повисшие на ресницах в углах глаз казака…   
Бой кончился…
Солдаты сходились кучками на поляне.
Данила Чуб обтер шашку полой черкески мертвого кунака, повернулся и подошел к Лермонтову, все еще с немым изумлением взиравшему на него…
«Такова она – наша доля!» - подумал поэт. - «Ошметки кровавой резни на земле — а вдали вечно прекрасные белоснежные вершины гор. Смерть и жизнь. Жизнь и смерть»…
Вечером фельдшер жаловался своим дружкам в лазарете, что «казаки - та ж самая шайка шамильевская и дикие люди! Сам чечена насмерть зарубил, а меня чуть не стратил за убитого!»…