генеалогия по воспоминаниям поэта Евтушенко

Ищем родственников! 89262371485@mail.ru 89777406177
..................
Дом-музей поэзии г. Зима.улица Карла Маркса, 21, +7 (39554) 3-10-67
..............

..............
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО О СВОЁМ РОДОСЛОВИИ.
Во время войны, как множество других советских детей, я, конечно же, ненавидел немцев, однако моя не совсем благозвучная фамилия Гангнус порождала не только шутки, но и немало недобрых подозрений — не немец ли я сам.
Эту фамилию я считал латышской, поскольку дедушка родился в Латвии. После того как учительница физкультуры на станции Зима посоветовала другим детям не дружить со мной, потому что я немец, моя бабушка Мария Иосифовна переменила мне отцовскую фамилию на материнскую, заодно изменив мне год рождения с 1932 на 1933, чтобы в сорок четвертом я мог вернуться из эвакуации в Москву без пропуска.
Ни за границей, ни в СССР я ни разу не встречал фамилии Гангнус. Кроме отца, ее носили только мои братья по отцу — Саша и Володя.
Однако в 1985 году в Дюссельдорфе после моего поэтического вечера ко мне подошел человек с рулоном плотной бумаги и, ошарашив меня, с улыбкой сказал:
— Я прочел вашу поэму «Мама и нейтронная бомба»... Вы знаете, учительница физкультуры на станции Зима была недалека от истины. Разрешите представиться — преподаватель географии и латыни дортмундской гимназии, ваш родственник — Густав Гангнус.
Затем он деловито раскатал рулон и показал мне мое генеалогическое древо по отцовской линии.
Самым дальним моим найденным пращуром оказался уроженец Хагенау (около Страсбурга) Якоб Гангнус — во время Тридцатилетней войны ротмистр императорской армии, женившийся в 1640 году в Зинцхейме на крестьянке Анне из Вимпфенталя. Его дети, внуки и правнуки были пастухами, земледельцами, скитались из города в город, из страны в страну, и, судя по всему, им не очень-то везло.
В 1767 году правнук Ханса Якоба — бедствовавший многодетный немецкий крестьянин Георг Гангнус, до этого безуспешно искавший счастья в Дании и разочарованно вернувшийся оттуда, решил податься на заработки в Россию вместе с семьей — авось повезет. В Германии в этот год была эпидемия какой-то странной болезни, и Георг, ожидая корабля, скончался в Любеке, оставив жену Анну Маргарету с восемью детьми — мал мала меньше. Но она была женщина сильной воли и, похоронив мужа, отплыла с детьми в Кронштадт, куда не добрался он сам, потом оказалась в лифляндском селе Хиршенхофе (ныне Ирши).
Анна Маргарета не гнушалась никакой черной работы, пахала, чистила коровники, стирала, шила и порой от отчаянья и женского одиночества запивала так, что однажды ее морально осудил сельский сход. Но в конце концов она поставила на ноги всех восьмерых детей. Им удалось выбиться из нищеты, но не из бедности. Все были крестьянами, мелкими ремесленниками, — никто не получил высшего образования, никто не разбогател.
Но внук Анны Маргареты — мой прадед Вильгельм — стал знаменитым стеклодувом на стекольном заводе Мордангена и женился на вдове своего старшего брата — Каролине Луизе Каннберг. В 1883 году у них родился сын Рудольф — будущий отец моего отца.
Этот хрустальный шар Вильгельм сделал в подарок новорожденному сыну. Однако Рудольф не захотел стать стеклодувом, как его отец, и в девятнадцатилетнем возрасте, блистательно сдав экзамены, поступил на математический факультет Московского университета. Он сам начал зарабатывать на жизнь уроками алгебры и геометрии.
С юности он был влюблен в знаменитую рижскую актрису Аспазию, которую называли латышской Комиссаржевской, и в архиве Латвийского театрального музея сохранилась их переписка. Но ему суждено было жениться не на ней.
Если бы еще тогда Рудольф Гангнус внимательно вгляделся в хрустальный шар, выдутый для него его отцом, Вильгельмом, возможно, он увидел бы сани с гробом, медленно ползущие по заснеженным улицам незнакомого ему сибирского города Тобольска, идущую вслед огромную толпу со слезами, полузамерзающими на щеках, и в этой толпе осиротевшую девочку Аню Плотникову, его будущую жену и мою будущую бабушку.
Она и подарила моему отцу неотразимые карие глаза и обезоруживающую мягкость.
Ее отец был любимый во всем уезде врач — Василий Александрович Плотников, которому за его медицинскую работу было пожаловано дворянство. Когда он безвременно скончался, его провожал весь Тобольск.
Матерью Ани и еще трех других осиротевших детей была Марья Михайловна Плотникова, в девичестве Разумовская, дочь сельского священника, закончившая Институт благородных девиц, моя будущая прабабушка, или, как я ее прозвал в детстве, бабушка Старка. По слухам, она была дальней родственницей романиста Данилевского и — через него — еще более дальней родственницей семьи лесничего из Багдади Маяковского.
Марья Михайловна оказалась с четырьмя детьми на руках в таком же положении, как некогда, в другом веке, — неизвестная ей Анна Маргарета Гангнус, с которой в будущем они окажутся ветвями одного и того же генеалогического древа, нарисованного дортмундским учителем.
Марья Михайловна переехала под Москву, устроилась на Кольчугинский инструментальный завод конторщицей, брала работу на дом и тоже, как Анна Маргарета, сама поставила на ноги всех детей.
Анна Васильевна поступила на курсы Лесгафта, Михаил Васильевич стал биологом.
Двух детей своих Марья Михайловна, к ее глубокому горю, пережила.
Александр Васильевич в двадцатилетнем возрасте застрелился от несчастной любви к цыганке.
Младший — Евгений Васильевич Плотников — был сначала комиссаром Временного правительства в Новохоперске, затем перешел на сторону большевиков, стал заместителем наркома здравоохранения Каминского.
Но все это было еще впереди, когда в 1909 году юная русская курсистка Аня Плотникова вышла замуж за Рудольфа Гангнуса и у них появились дети — в 1910 году мой будущий отец Александр и в 1914-м — моя будущая «тетя Ра».
Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-немецки и по-латышски, но, конечно же, был немцем.
Словом, учительница физкультуры со станции Зима отличалась незаурядным нюхом на немчуру.
Следовательно, когда во время войны я ненавидел всех немцев, я, сам того не ведая, ненавидел и своего дедушку Рудольфа, и его отца Вильгельма, выдувшего этот волшебный хрустальный шар.
Но главное потрясение было впереди.
Через дортмундского Гангнуса я узнал, что есть и другие, австрийские Гангнусы — потомки родного брата моего дедушки Рудольфа, банковского служащего Зигфрида, сразу после начала войны перебравшегося из Риги на родину «Сказок Венского леса».
Я шел на встречу с неизвестной мне родней в старинном венском кафе с опасениями — ведь они могли оказаться или не очень хорошими, или неплохими, но смертельно скучными людьми, с которыми не о чем разговаривать.
К счастью, они мне очень понравились: это были интеллигентные люди, но не снобистского склада — фармацевт, медсестра, инженер-строитель, который, кстати, как две капли воды был похож на моего сводного брата Володю, только чуть располневшего и поседевшего. Все они читали «Маму и нейтронную бомбу», откуда и узнали о судьбе российских Гангнусов и о моем существовании.
Разумеется, при встрече мы показывали друг другу наши семейные фотографии. Глава клана австрийских Гангнусов — восьмидесятилетняя Эрмина Гангнус, вдова брата моего дедушки Рудольфа, — вздохнула:
— Жаль, что Зигфрид не дожил до этого дня и не познакомился с тобой — вы бы подружились. Он был очаровательным карикатуристом, прекрасным резчиком по дереву, вообще у него была такая артистичная натура...
Всплакнув, она протянула мне фотографию моего двоюродного дедушки.
Я остолбенел.
С фотографии на меня смотрел стройный офицер гитлеровского вермахта с веткой сирени в руке и приветливо, хотя и с оттенком извинения, мне улыбался, как будто хотел сказать глазами: «Ну вот, мы наконец и познакомились... Мог ли ты представить во время войны, что у тебя есть такой родственник?»
Чуть запоздало поняв мои чувства, Эрмина смущенно убрала фотографию, быстро заговорила:
— Он так переживал, когда его мобилизовали... А что он мог поделать! Но, слава богу, его направили не в Россию, а в Италию... Ему там так понравилось, особенно во Флоренции... Его нельзя было вытащить из галереи Уффици. Он даже начал изучать итальянский язык...
В этом венском кафе я подумал, что когда-то на земле было совсем мало людей, с которых мы все начались, и, наверно, мы все — не найденные друг другом родственники. И любая война — это война гражданская, братоубийственная.
Как нырнуть внутрь хрустального шара родословной и коснуться кончиками пальцев его дна?
Да и может ли быть у него дно?
...Когда харьковчане выдвинули меня в 1989 году в Совет народных депутатов СССР, моя мама сказала:
— Кстати, попробуй найти в Харькове особняк своей двоюродной прабабки на бывшей Миллионной улице... Кажется, сейчас это улица Ленина...
Я так и обмер:
— Какой еще особняк? Какой прабабки?
— Четырехэтажный. Она когда-то жила там совсем одна с двумя сотнями кошек...
— Постой, мама... Ты же сама рассказывала, что твои предки в конце девятнадцатого века были сосланы из Житомирской губернии в Сибирь, на станцию Зима, за крестьянский бунт... Откуда же у простой крестьянки четырехэтажный особняк да еще и две сотни кошек? Зачем же ты мне сказки сказывала и про «красного петуха», подпущенного помещику, и про то, как до станции Зима наши предки добирались пешком в кандалах? — растерянно, оторопело бормотал я.
— Все правда — и «красный петух», и кандалы... — частично успокоила меня мама. — Только прапрадед твой, Иосиф Байковский, никакой не крестьянин. Он был польский шляхтич, управляющий помещичьим имением, но возглавил крестьянский бунт. Голубая кровь ему не помогла — кандалы на всех были одинаковые.
Итак, легенда о моем рабоче-крестьянском происхождении с треском разваливалась. Оказалось, что я и со стороны моего прадедушки Василия Плотникова, и со стороны прадедушки Иосифа Байковского — дворянин. Вот уж не думал не гадал...
Жена Иосифа Байковского, вместе с ним отправившаяся в Сибирь, была украинка.
Их дочери — Ядвига и Мария — дома говорили между собой не только по-русски, но и по-польски и по-украински. В детстве вместе со стихами Пушкина я слышал от них Шевченко и Мицкевича в оригинале.
Сестры были полной противоположностью друг другу.
Ядвига Иосифовна, вышедшая замуж за русского сибиряка слесаря Ивана Дубинина, была небольшого роста, с почти неслышной походкой и всегда защищала меня в детстве от справедливой, но безжалостной палки своей суровой могучей сестры, от которой я спасался, забираясь на самую верхушку столба ворот нашего дома.
Высокая, прямая, неулыбчивая Мария Иосифовна — будущая мать моей матери — стала женой белоруса Ермолая Наумовича Евтушенко, сначала дважды георгиевского кавалера, затем красного командира с двумя ромбами, затем «врага народа».
Так кто же я?
Я русский поэт, а не русскоязычный.
Я русский человек по самосознанию.
Самосознание и есть национальность.
Мои мать и отец любили друг друга недолго, но я их люблю всегда.
Я люблю всех женщин, которых я когда-то любил.
Я люблю свою жену Машу.
Я люблю всех своих пятерых сыновей.
Я люблю Пушкина и Володю Соколова, Шостаковича и Булата Окуджаву, Петрова-Водкина и Олега Целкова, великого сибирского шофера моего дядю Андрея Дубинина и великого футболиста Всеволода Боброва.
Я люблю станцию Зима, Переделкино, Гульрипш, где сейчас от моего сожженного дома остался только пепел.
Я люблю скрип саней по снегу, баню с березовыми вениками, сало с черным хлебом, малосольного омуля, моченые антоновские яблоки.
Я, правда, почти не пью водки, потому что она убивает память, но водка незаменима на поминках, а мне на них приходится сиживать все чаще и чаще, как будто все они сливаются в одни Большие Поминки по той Большой Стране, в которой я родился и которой уже нет и никогда не будет.
Но я люблю и другую — Самую Большую Страну — человечество.
Я люблю Гранд-каньон не меньше, чем Байкал.
Я люблю «Девочку на шаре» Пикассо не меньше, чем «Тройку» Перова.
Я люблю Эдит Пиаф и Жака Бреля не меньше, чем Русланову и Высоцкого. Я люблю Габриеля Гарсию Маркеса не меньше, чем Андрея Платонова.
Я люблю фильм «Похитители велосипедов» не меньше, чем «Летят журавли».
Я люблю гениев дружбы — грузина Джумбера Беташвили, убитого во время абхазско-грузинской бойни, американца Альберта Тодда, австралийца Джеффри Даттона, шведа Пера Гедина, итальянку Евелину Паскуччи, — с которыми мы сразу начали понимать друг друга с полуслова, — люблю их не меньше, чем моего школьного кореша электромонтажника Лешу Чиненкова, чем Леню Шинкарева, с которым мы прошли семь сибирских рек, чем Евтушенковеда № 1 — подводника Юру Нехорошева.
Наши отечественные блюстители чистоты крови давно пытаются поставить под сомнение мою «русскость», распространяя слухи, что я — замаскировавшийся еврей, хотя уж еврейской-то крови, к их бессильной ярости, у меня ни капли. Они радостно вцепились в довоенный учебник тригонометрии для средней школы, соавторами которого были мой дедушка Гангнус и Гурвиц, и называют меня на своих черносотенных сборищах не иначе как в плюрале: «эти гурвицы-гангнусы», приписав мне и фамилию дедушкиного соавтора...
Когда в 1990 году моей маме Зинаиде Ермолаевне Евтушенко исполнилось восемьдесят лет, она продолжала работать газетным киоскером на углу проспекта Мира и площади Рижского вокзала.
Ее в тот день завалили цветами и подарками те люди, которые жили или работали вокруг и столько лет покупали из ее добрых рук газеты не всегда с добрыми вестями, что уже от нее не зависело.
Чуть на дольше, чем полагалось, остановился один троллейбус, и его водительница, обычно покупающая журнал «Крестьянка», подарила маме большой египетский цветок, похожий на фламинго из дельты Нила. Машинист скорого поезда преподнес бутылку ликера «Вана Таллин». Мясник из соседнего магазина передал целый мешок самых изысканных костей для маминой собаки Капы.
Остановился спецавтобус, из которого высыпали будапештские туристы, знавшие адрес маминого киоска из переведенной на венгерский поэмы «Мама и нейтронная бомба», задарили маму сувенирами, просили автографы.
Цветов было столько, что весь киоск благоухал, превратившись в оранжерею.
Но вдруг появились четверо коротко стриженных молодых людей, в черных гимнастерках, с поскрипывающими портупеями и холодными военизированными глазами.
Один из них, по возрасту годившийся маме во внуки, сказал, поигрывая казацкой витой плеткой:
— Когда ты наконец уберешься в свой Израиль, старая жидовка, вместе с твоим сынком-сионистом и заодно со всеми этими вонючими гангнусами-гурвицами?!
Мама, рассказывая мне эту историю, невесело вздохнула:
— Отвратительно было это слышать, особенно от таких молодых людей... А если бы я была вправду еврейкой — каково бы мне было тогда!
Потом она добавила:
— Я тебя не идеализирую, Женя, потому что слишком хорошо тебя знаю со всеми твоими прибамбасами. Но, глядя на этих чернорубашечников, я подумала: если эти подонки так ненавидят моего сына, то, наверное, он все-таки чего-нибудь стоит...
И она улыбнулась, хотя ей это далось не слишком легко.

...................
Дядя поэта и Стейнбек
Евтушенко: Как мой дядя подружился с Джоном Стейнбеком – это фантастика!

Сидит у меня Стейнбек дома, и мы с ним говорим по-испански. У меня лучше был испанский уже тогда, а Стейнбек говорил по-испански свободно. Ну, сидели, болтали, и в этот момент вваливается мой дядя Андрей Дубинин. Прямо со станции Зима, он был там начальником автобазы, шофером грузовика. Человек, который во время войны отвечал за то, чтобы перевели все грузовики Сибири на чурочное отопление. Чурками топили, чтоб экономить бензин для фронта. Приделывали две мусорные металлические корзины по бокам, дети наколотые чурки бросали туда, и машины двигались на этом топливе. Это дяде моему было поручено. Он рвался на фронт, его не пускали, и он внедрял это всё.

Волков: Фантастический способ передвижения!

Евтушенко: Да! Дядя вообще был изобретатель, у него много было патентов, самородок был. Стихи любил жутко! Багрицкий – любимый поэт. У меня до сих пор в библиотеке есть стихи Андрея Дубинина и Володи Дубинина – это его брат, тоже самородок, к сожалению, пивший сильно, как многие самородки на Руси – и гибнувшие из-за этого.

В общем, заходит дядя с чемоданом – получил какую-то горящую путевку, едет в Сочи. Спрашивает: «Кто это у тебя тут?» Говорю: «У меня тут один американец сидит, писатель». И даже не говорю кто, имя не называю. О, я своего дядю недооценил! А Стейнбек – вот настоящий писатель! – тут же забыл про меня. Он уже со мной познакомился, сделал анализ меня, мы уже друзья с ним, а тут появился пролетарий. Вы понимаете, всё выглядело как инсценировка! Уж очень театрально.

Стейнбек его спрашивает: «А что вы читали из американской литературы?» – «Ну, – говорит дядя, – чо, Марка Твена, конечно, читал». – «Ну а что еще?» Писатели-то как дети все, знаете.

Волков: Им хочется, чтобы их читали.

Евтушенко: «А вы не слышали о таком писателе американском – Стейнбеке?» – «Ну как же, – говорит дядя, – „Гроздья гнева“ я читал!» – «Да? – Стейнбек недоверчиво. – А что-то я не помню этого романа, это о чем там?»

Волков: Проверять стал.

Евтушенко: Даже я не помнил героев этого романа. А он вспомнил, дядя мой. «А что это за книжка, – говорит Стейнбек, – была?» – «Ну как книжка, – говорит дядя, – в „Роман-газете“ я читал». И всё-всё описал, даже фамилии помнил семьи этой самой. Тогда Стейнбек говорит: «Это я – автор этой книги». И тут дядя мой: «Да ну что вы, на фотографии в „Роман-газете“ он с усиками был!» А Стейнбек стал оправдываться: «Так когда это было! Да я это, я!» И какую-то вытащил рекламную открыточку – показал, что это он.

Они долго сидели, сколько выпили, я просто не знаю. Очень много. Поздно страшно было. А я перевожу только с испанского на русский и обратно, Стейнбек всё расспрашивает… Потом к утру уже говорит: «Вот у меня тут записано, что у вас есть один обычай: пол-ли-тра-на-тро-их». И что вы думаете? Они с дядей пошли искать, где пол-литра на троих можно организовать. Причем потребовали, чтобы я удалился. Потому что нужно было найти настоящего третьего.

Волков: Алкаша…

Евтушенко: Да. И мы договорились, что через час я за ними приду. А в это время дома у меня появился представитель Союза писателей: «Мы потеряли Стейнбека!» Просто «тысяча и одна ночь»! Короче говоря, когда я вернулся, у нас какой-то человек сидел с удочками.

Волков: Где-то рыбака нашли! Третьего на пол-литра!

Евтушенко: С удочками! И Стейнбек дремал, мой дядя тоже – и как-то они все вместе сгрудились…

Волков: Скульптурная группа: пол-литра на троих… Видите, вот общая-то черта какая у американских и российских талантов!
.....................
Хомичи и семь разных кровей
На Белорусском Полесье «СГ» удалось отыскать родню гениального поэта

В ХОМИЧАХ Евгений Евтушенко не раз читал  свои стихи. Страстно, проникновенно, эмоционально. В последний свой приезд, в 2015 году, такая встреча с местными жителями прошла прямо на проселочной дороге. Хомичане обступили живую легенду, общались, фотографировались... Сюда, в калинковичскую дереню, его тянуло, об этом он сам не раз говорил в откровенных интервью. Почему? Признавался, влекли корни — дед по матери Ермолай Наумович  Евтушенко был родом из Хомичей, а в соседних селах жили родственники поэта.

Евгений ЕВТУШЕНКО в Хомичах с родственниками — троюродной сестрой Аллой АНИСИМОВОЙ,
троюродной племянницей Светланой ЕВТУШЕНКО и вдовой брата Владимира Ниной ЕВТУШЕНКО
Дед поэта Ермолай Наумович был человеком отчаянным. Во время Первой мировой войны трижды становился георгиевским кавалером. В одном из интервью поэт вспоминал хомичского родственника: «Он дослужился до больших чинов и командовал артиллерийскими складами РСФСР. Это крупная должность. Дед ездил на персональной машине «эмка» с веснушчатым шофером-красноармейцем. Он приезжал к нам в Москву и дарил мне коробку с вишнями в шоколаде, привозил чекушку, которую сам же выпивал, затем пел белорусские песни и плясал вприсядку. Моя память начинается с его ареста, который проходил на моих глазах в 1938 году. Что с ним потом случилось, не знаю». Сейчас в архивах без труда можно отыскать сведения, как сложилась судьба Ермолая: 17 февраля 1938 года арест, спустя полгода расстрел…

Сейчас на Гомельщине встретить фамилию Евтушенко несложно. Светлогорск, Калинковичи, Лельчицы — многочисленных родственников разбросало. В Хомичах же некогда соседствовали двоюродный дядька Евгения Александровича Николай с супругой Галиной Манько, троюродный брат поэта Владимир и жена Нина Евтушенко, двоюродная тетя Елена Старовойтова (ныне живет в Калинковичах). Правда, сейчас многих уже нет в живых.

О встречах с человеком-легендой может вспомнить лишь Нина Евтушенко — супруга Владимира, которая несколько раз принимала у себя гостя. Семья хомичских Евтушенко всю жизнь проработала в аграрной отрасли: троюродный брат Владимир сперва девять лет был бригадиром местного совхоза «Озаричи», затем четверть века трудился трактористом в соседнем колхозе «Сеятель». Сама Нина Васильевна была учетчиком полеводческой бригады, успела поработать на ферме и свинокомплексе. Что такое труд, в семье Евтушенко знали.

Нина Васильевна, как настоящая хозяйка, к приезду именитого гостя готовилась заранее — накрывала богатый стол. Вспоминает, как по заказу Евгения Александровича пекла драники, варила борщ, доставала соленья, угощала домашним салом. Просто, без изысков, но с деревенским колоритом проходили в Хомичах посиделки.

— Первый раз Евгений приезжал к брату, моему супругу, давно, еще молодым. Тогда с Владимиром и местными хлопцами на поле ходили играть в лапту. После таких игр вернулся Евгений с травмой — повредил ногу. Так одна из сельчанок подлечивала ему вывих. Позже, когда Евгений приехал к нам снова, в гости зашла эта бабка. Он ее узнал, хотя прошло столько времени.

Однажды наведался в Хомичи поэт с мамой Зинаидой. Пробыли здесь целую неделю, навещали родственников и в соседних деревнях. Последний раз гостил в калинковичской деревне в 2015  году. О той встрече Нина Васильевна вспоминает с теплотой: «Общались настолько душевно, что я не могла сдерживать слез. Вспоминали общих знакомых, Евгений интересовался, чем сейчас живет деревня. Он был внимательным, открытым и очень простым, свойским. Ни тени высокомерия».

Сейчас в соседней Красной Слободке в сельской библиотеке хранится подарок поэта — сборник поэм с подписью «Читателям Хомичей». Книги он вез всегда. В библиотеке Нины Васильевны целая коллекция произведений автора. Это все, что от него осталось в доме вдовы брата.

В Лельчицах нам удалось отыскать еще одного родственника Евгения Александровича — троюродного брата. Николай Степанович Евтушенко поведал, что встречался с поэтом лишь однажды, когда тот приезжал с концертом в Гомель: «Мы с супругой и сыном отправились на творческую встречу, купили красивый букет роз. Подарок приподнесли. Однако поговорить так и не удалось». Не сводила судьба родственников и в Хомичах. Приезд Евгения Александровича выпадал на командировки Николая Степановича — тот был военным, служил даже на Сахалине. Поэтому пообщаться им так и не удалось…

ОДНАЖДЫ у Евгения Евтушенко спросили, к какому народу он себя относит. Тот тут же нашелся: «Я насчитал у себя 7 разных кровей. И это хорошо, я чувствую себя принадлежащим ко многим народам. Но даже если бы я был чистокровным русским, никогда бы не позволил себе оскорблять людей другой национальности. Человек не выбирает себе национальность, он просто рождается. Я побывал в 97 странах. Мои стихи переведены на все языки мира. Нигде на белом свете не встречал ни одного плохого народа. Нет плохих народов. Есть только плохие и хорошие люди. А границы вообще проходят не столько между государствами, сколько между отдельными людьми».

Татьяна БИЗЮК
.......................
В дни 80-летнего юбилея Евгения Евтушенко в Иркутске вышла в свет монография «Зима – столица Евгения Евтушенко», написанная журналистом и филологом Виталием Коминым и доктором филологических наук Валерием Прищепой.

Фактографический материал книги, по свидетельству авторов, накапливался десятилетиями. Начиная с середины 1950 годов, журналистами Восточной Сибири шаг за шагом освещался каждый приезд поэта на сибирскую родину. В стенах филологического факультета Иркутского госуниверситета защищены десятки курсовых и дипломных работ, посвященных сибирским мотивам творчества Евтушенко. В 1981 году Восточно-Сибирская студия кинохроники выпустила в прокат документальный фильм «Поэт со станции Зима». Поводов для новых обращений к своему творчеству наш знаменитый земляк давал достаточно, напечатав с 1971-го по 2008 годы только в Иркутске шесть книг поэзии и прозы. И вместе с тем, все это накопившееся за 60 лет литературное «хозяйство» не стало объектом многоаспектного скрупулезного исследования специалистов-филологов.

Многие жители Иркутской области на вопрос – где родился Евтушенко? до сих пор дают ответ: «На станции Зима!» И это неправильно: будущий поэт появился на свет в фельдшерско-акушерском пункте станции Нижнеудинск. Почему это заблуждение, кочующее, кстати, из одного справочного издания в другое – вплоть до Большой российской энциклопедии, стало возможным? А потому, что до сих пор в науке не существует биографии Евгения Евтушенко, равно как и биографий других поэтов звездного поколения шестидесятников: Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной.

Авторы нового солидного исследования «Зима – столица Евгения Евтушенко» (Иркутск, 2013 год) Виталий Комин и Валерий Прищепа взялись за выполнение этой задачи и, на мой взгляд, успешно с ней справились.

Первые три главы можно назвать биографическими. Следующие главы в своей основе содержат литературоведческий анализ сибирских поэм, стихотворений и прозы Евтушенко: «Станция Зима», «Откуда вы?», «Опять на станции Зима», «Братская ГЭС», «Северная надбавка», «Зиминская баллада», «Ягодные места». В материал этой центральной части книги достаточно органично «вживляются» краеведческие изыскания авторов, воспоминания, личные свидетельства, архивные документы, касающиеся времени учебы Евтушенко в Литературном институте. К этой же части исследования следует отнести и раздел «С чего начинается фильм?», в котором подробнейшим образом рассказывается о кинематографической истории поэта, связанной с его сибирским детством. Далее следуют главы, в которых дается фактографический материал, повествующий о важных событиях, происходивших в основном в Зиме и напрямую, в хорошем смысле этого слова, спровоцированных поэтом.

Концептуальную мысль книги можно определить так: станция Зима является поэтической родиной Евгения Евтушенко, именно здесь находятся истоки его прозаической и кинематографической истории. Но самое, наверное, главное заключается в том, что на станции Зима он, нынешний всемирный русский поэт, родился как личность, здесь встретился с теми людьми, которые стали его «первым человечеством». Именно они – зиминцы, помогли ему осознать себя кровной частью «человечества страждущего».

Отсюда вполне понятно обращение авторов книги к биографии первой сибирской учительницы будущего поэта – Сусанны Иосифовны Коношенко, о которой было сказано и написано в иркутской печати много, но довольно беспорядочно. Авторы, опираясь на архивные данные, воссоздают подробную биографию этого замечательного человека, сыгравшего решающую роль в становлении Евгения Евтушенко как человека и поэта.

Сусанна Иосифовна, любимый дядя Андрей Иванович Дубинин, суровая бабушка Мария Иосифовна Байковская и другая – добрая бабушка Ядвига Иосифовна Байковская, жена дяди Евгения Иосифовна Дубинина, мать поэта – Зинаида Ермолаевна Евтушенко… Это далеко не полный список тех людей, биографии которых озвучены авторами книги.

Создатели энциклопедии давно лично знают поэта, не раз и не два общались с ним и сотрудничали. Потому особенно интересны воспоминания Виталия Комина о том, что происходило с поэтом после жесткой критики Хрущевым в Кремле в марте 1963 года (раздел «Хроника незабываемых дней»), подробности душевных терзаний и подвижнических усилий поэта, приехавшего в Сибирь, чтобы найти здесь, на своей малой родине, точку опоры, уходящую из-под ног. Тщательно выписывая шаг за шагом поведение мятущегося поэта, Виталий Комин достигает главного: читатель живо проникает в непростую, сверхнапряженную атмосферу, в которой создавалась знаменитая поэма «Братская ГЭС», выдвинутая позднее на соискание Ленинской премии.

Валерий Прищепа, в свою очередь, дает читателям возможность познакомиться с обстоятельствами подготовки Евтушенко к съемкам фильма «Детский сад» и самих съемок ленты в Иркутске. Добавим: никто до сих пор в таком личностном аспекте об этом фильме поэта не писал.

Приведем хотя бы один пример из книги: «Сусанна Иосифовна Коношенко запомнила день отъезда Жени: «Пришел и говорит: «Сусанна Осиповна, я хочу перед отъездом побыть у вас на уроке». А у меня был урок географии. Он сидел, сидел, смотрел, смотрел: «А я пойду отвечать?» «Ну, иди – отвечай!» Тогда он отвечал сосредоточенно. После третьего урока была большая перемена. Что ж делать? Как же отметить его отъезд? Пошла к буфетчице, чаепитие устроила в классе. Он нам несколько стихотворений прочитал. И говорит: «Сусанна Осиповна, вы должны прийти на станцию. Мы уезжаем в 6.30.». А мы урок в это время заканчивали. Я оставила ребят, но 10 человек пошли на станцию.

И вот отправляется поезд – так грустно, так тяжело было расставаться с ним. Бабушка его стоит, зовет: «Женя! Женя!», а он говорит: «Я буду только с Сусанной Осиповной!» Мы его проводили тепло, хорошо. Поезд уже далеко, а он кричал: «Я вернусь! Вернусь!»

Будущий поэт сдержал данное обещание: в последующие годы он 32 раза возвращался на станцию Зима, в свою поэтическую столицу. А для своей любимой учительницы добился от местных властей благоустроенной квартиры.

Десятки неповторимых, единственных по своему содержанию рассказов людей, общавшихся с поэтом в Сибири и в Москве, создают особую доверительную интонацию общего повествования книги, способствуют проникновению в самую суть психологии поэта, в значительной степени оживляют литературоведческую основу исследования.

Книга содержит 64 черно-белых и цветных фотографий. И если их рассмотреть по порядку расположения, то, даже не привлекая основной текст, легко выстроить биографическую канву жизни Евтушенко потому, что каждая из них подробнейшим образом откомментирована.

В книге особо выделяется главка «Сибирские инскрипты поэта (автографы, экспромты, дружеские эпиграммы)», где приводятся результаты многолетней собирательской работы Виталия Комина и Валерия Прищепы.

Большинство инскриптов наполнены всегдашним евтушенковским юмором, доброй улыбкой, шуткой. Например, известному иркутянину Виктору Спирину поэт посвятил такие строки:

Я был зиминский.

Стал теперь всемирен.

Но где, в каких Америках найду

Такого чуда-кореша, как Спирин,

с которым никогда не пропаду.

Авторы монографии делают и некоторые сенсационные заявления: оказывается, поэт Евгений Евтушенко по происхождению вовсе не от «сохи и плуга», как это утверждалось в советские годы, а скорее наоборот – дважды дворянин: по линии отца и по линии матери. Его прадед Иосиф Байковский, сосланный в Сибирь, был польским шляхтичем, то есть имел дворянское звание, а двоюродный дед Евгений Плотников, в честь которого поэт и был назван, за подвижническую врачебную деятельность был удостоен дворянского звания в Тобольске. Более того, Евтушенко – дважды сибиряк, по обеим линиям родства.

Нигде и никогда не было сказано и о том, что знаменитое евтушенковское стихотворение «Со мною вот что происходит…», ставшее песней в рязановском фильме «Ирония судьбы, или С легким паром», написано в один из самых тяжелых дней его жизни – 18 марта 1957 года, когда вышел приказ об исключении поэта из Литературного института им. A.M. Горького…

Виталий Комин и Валерий Прищепа щедро делятся своими открытиями с читателями, увлекая новизной фактов, ранее неизвестных.

Любители поэзии и специалисты-филологи, возможно, знают и помнят большую работу Виталия Комина и Валерия Прищепы «Он пришел в XXI век: творческий путь Евгения Евтушенко», выдержавшую три издания и получившую благожелательные отзывы в столичных журналах. Весомым продолжением этой монографии стала их новая книга. Анализ идейно-эстетических исканий поэта, проведенный в первой части дилогии, и истинный масштаб личности поэта, явленный во второй монографии «Зима – столица Евгения Евтушенко», дают все основания для определения их как добротной евтушенковской энциклопедии.

Телефон редакции: (3952) 200-628, 200-638