Пробы пера

Уходящий год отмечен ещё одним юбилеем: полвека первой «пробы пера». Не мог не попробовать: столько в уме стихов, песен, басен! Можно подивиться, что слишком поздно. До этого что? В первом классе – в рифму: что делает командир полка, находясь в помещении с потолком? (Самозванный командир, хочу я сказать.) Ещё раньше – рифма-глагол к просторечному слову «тыща».

Сложно претендовать на авторские права. Пусть до этого и не слышал – всё равно: в воздухе носилось. Это ведь пушкинское четверостишие никому не сочинить, кроме Пушкина. И он бы не придумал вместо Барто: «Наша Таня громко плачет: уронила в речку мячик». Хоть вроде бы куда как просто. А эти рифмы – не сложнее неологизмов вроде «чеченегов» или «венгритят». Или (для «интеллектуалов») Трипперболеи с Наркоимом.

К творчеству побудил новогодний «подарок»: отец преподнёс собственное:

Мишка в школу приходил
На урок черченья,
А Фомич ему влепил
Двойку в заключенье.
«Ты не смыслишь ничего
Ни в какой науке.
Отправляйся-ка домой,
Дуралей безрукий!
Больше в школу не ходи,
Ни к чему мученье.
А для матери с отцом
Одно разоренье.
Много нервов истрепал
Ты своим родителям.
Об одном тебя прошу:
Будь им утешителем.
Не получится с тебя
Человек учёный,
Так сиди же у себя
Дома, обречённый!"

Не знаю, насколько это было его собственным. А подражание не плагиат: все подражают кому-нибудь, зачастую об этом и не думая. Но ни тогда, ни позже склонности к стихотворчеству я у отца не замечал.

Как бы там ни было, «может и сын поэтом стать». Решил доказать, что и я могу. Объектом эпиграмм избрал одно знакомое семейство:

Жил-был Егор-пьянчужка
С Алёнкою своей.
Был рад за рюмку водки
Дать тысячу рублей.

Примерно с десяток четверостиший. Одно из них:

Орёт дурные песни
Егорушка-дурак.
Не думает: от водки
На печень сядет рак.

Чуть позже – ещё «баллада», уже с перекрёстной рифмой:

Вошла Алёнка с кочергой,
Взглянула – обалдела
И муженьку ведро с водой
На голову надела.
«Ах ты пропоец-дуралей! –
Алёнка завопила. –
Где деньги взял? Скажи скорей,
Погано твоё рыло!

Почти с натуры: далеко было слышно. Конечно, не без гиперболы. Но на то и поэзия (да и проза).

«Поэзию» читал весьма узкому кругу. Не знаю, поставили в известность адресатов или нет. Последствий, по крайней мере, не было.

Следующее «озарение» посетит в 1977 году, перед выпускными экзаменами. Тогда в Голландии намечали судить военного преступника Питера Ментена, что зверствовал на Украине.

Скрывался изверг, точно зверь,
И наконец он арестован.
Что ждёт преступника теперь?
Какой же финиш уготован?

Далее шла отповедь иностранным лжегуманистам, желающим «спасти от кары негодяя»: дескать, «не лучше ль старца пощадить?»

Вам жаль бедняжку-старика,
Но ваша пресса позабыла:
Его кровавая рука
Детей и старцев не щадила.

Не отменял он смертную казнь, как никогда не отменит её и преступный мир.

В конце выражалась надежда:

Мы твёрдо верим, что дойдут
К сердцам судейским их стенанья,
И беспощадным будет суд,
И справедливым – наказанье,
И после очень долгих лет
Добро восторжествует ныне,
И кровожадный людоед
Окончит жизнь на гильотине.

Это вынес на люди – в редакцию саранской газеты «Молодой ленинец». На тот момент уже поступил и жил на квартире рядом. Кое-кто из однокурсников критиковал лексику – в частности, «негодяя»: так-де позволительно писать людям старшего поколения. (Ну да, надо: «плохой дяденька». Или «невоспитанный старик», как в сказке Евгения Шварца.) Вариантов, однако, не предлагали.

Не предложил и литчиновник. К «негодяю» он не цеплялся: нашёл достаточно другого. И – результат предсказуем.

Если по совести, вполне справедлив. Так себе стихотворение, хоть и с душой. Но каково последнее замечание! «Все ли знают, что такое гильянтина?»! Именно так!

Одно слово: быдлость. «Плебейский дундукизм», по выражению Евтушенко (не знал я тогда этих его слов). Сколько раз сталкивался по работе! «Знают ли дети Николая Гумилёва?» (И знать не требовалось, как и польскую поэтессу Хотомскую из старого «Мурзилки»: я назвал авторов, с текстами которых школьники разобрались.) Или ещё чище: «Знают ли, что такое династия?» Слово в школьных учебниках, как та же гильотина, только чаще и с более раннего возраста.

Мне справедливо могли бы указать, что гильотина в те дни – только во Франции: в Голландии – лишь при двух оккупациях, наполеоновской и гитлеровской. (Это мне было известно: «гильотину» я использовал как образ, да и для рифмы.) Что в этой стране, чего я не знал, вообще нет смертной казни: Ментену дадут пятнадцать лет, что у нашего официоза не вызовет нареканий.

Не много ли захотел я от провинциального дундука?

Буду откровенен: о славе поэта я не мечтал, хотел лишь для начала отметиться. Воображение рисовало сюжеты в прозе: фантастика, детективы. Антигерои последних – не клиентура Анискина, а вроде того же Ментена, только в дети ему годятся. (Он, лиходей, с 1899: знай я это – вряд ли бы стал мараться, в устной прозе пожелал бы ему сдохнуть до окончания. Мне же думалось, что ему седьмой десяток: старец. да не такой.) Для них – исключительно чёрная краска: развратники, садисты, не верят ни в кого и ни во что, готовы любого предать. Одно лишь достоинство – не курят, а выпивают при крайней необходимости. Время расплаты – мои дошкольные годы.

Ну, что, казалось бы? Есть от чего отталкиваться, фантазия работает. Достаточно сесть, начать…

Начинал, садился. И что же? Плохой перевод с иностранного, не к ночи поминаемого немецкого (попил он кровушки!) Авторская речь, диалоги – всё не то.

При большем трудолюбии можно было поправить. Но опять же: о чём писать? Кроме пары сцен-ужастиков (книги и кино в помощь!), должна быть обыденность: следователь – да хоть кто – среди коллег. Пусть даже на отдыхе, на «югах». Как представить? Собственного опыта ноль. Списать у кого-то? Тоже надо уметь. Писать «в профиль» – тем более.

В общем, «оказалась для сынка рожь густа и высока» (цитирую злосчастного Боцу). Как говорится, «не по циркулю».

Утешало и обнадёживало творение, посвящённое новой конституции. В институте его на всеобщее обозрение повесили. Убрали только строки:

Товарищ Брежнев во главе страны
Глядит вперёд, подобно капитану…

Сочли, видимо, что будет звучать насмешкой. Я же и не думал. Какого-то отторжения Леонид Ильич у меня не вызывал, так что не было особого лицемерия. Разве что в отношении конституции: «много шума из ничего» – так большинство восприняло.

В эти же дни донеслось: кем-то предсказано, что Брежнев умрёт к концу года. На всякий случай сложил:

Товарищ Брежнев! Вёл ты нас
Путём величия и славы.
И по тебе скорбит сейчас
Осиротевшая держава.
Но не ликуют пусть враги
Твоей безвременной кончине…

Помню: рождалось в бане, под душем. Читал кое-кому: иные умрут, не дождавшись. Дед мой дожил. Но он сразу – категорически: «Не напечатают. Скажут: это не Ленин».

Я проверять не стал. К тому времени уже работал. Не хотелось ни позориться, ни навлекать подозрений в хохмачестве. Если что – попробуй-ка отвертись! И конституцию всуе не поминай: не поможет.

Кстати, насчёт конституций и тому подобного. Не забывается первая беседа в редакции. Одиннадцать раз повторил дундук: «Это ваше право». Только его право, одно-единственное, оказалось всех моих больше.

Такова жизнь. Многим дали понять то же самое в не столь либеральной форме.

Меня, многогрешного, Бог миловал.