Наушники

Живя со своей драгоценной половинкой Евдокией, Федор, как он сам говорил, тянул на твердую троечку. Наличием пылкой любви, заметно подугасшей за сорок шесть лет совместной жизни, похвастать он, увы, не мог, как, впрочем, и Евдокия, но привычка, заменившая ту самую пылкую любовь, делала их существование ровным, мирным и по-своему счастливым.
Евдокия была потемпераментнее, погорячее. Если у нее случалась неприятность, могло достаться и тем, кто был в этом вовсе не виновен: и коту Ваське, и псу Шарику, и даже чайнику, к которому, как и ко многим неодушевленным предметам, Евдокия относилась как к одушевленному:
– Вижу, что кипишь. Но у меня не десять рук. Подожди, сейчас выключу.
Федор был поспокойнее, порассудительнее, потому списывал горячность супруги на женскую природу, подразумевающую внимание, уговоры с мужской, то есть его, Федора, в данном случае, стороны, и потому прощал супруге упрямство ее вздорного характера, которое часто исчезало само по себе после его спокойных слов: «Какая ты, Евдокия, некрасивая, когда сердишься! Взглянула бы в эти минуты на себя в зеркале... А ведь когда спокойная, то еще очень даже недурно выглядишь и вполне можешь нам, мужикам, нравиться».
– А я не рубль, чтобы нравиться! Надо делать все как положено, тогда я и не буду сердиться!- вспыхивала Евдокия последний раз и успокаивалась.
«Кому известно, как оно для тебя каждый раз положено?- спрашивал себя Федор. – Как ни делай, ко всему придерешься. Все тебе не так, все не этак!»
– Как ты живешь?- недоумевали друзья Федора. – Мужик ты или не мужик? Баб надо держать в ежовых рукавицах! Дашь один раз поблажку, сядут и поедут. Да еще и ворчать будут, мол, «тихо что-то едешь, родимый!»
Федор иногда отмалчивался, иногда поддакивал, но чаще защищал супругу:
– Она у меня хорошая, Евдокиюшка, добрая. Это она только для вида любит немного дыма в глаза пустить, для женского своего утверждения.
– Пожалуй, ты сделал правильный выбор. – соглашались друзья. – Из тебя подчас слова не вытянешь. Если тебе еще и жену такую же, то все равно, куда в гости идти, к вам или на кладбище.
Федор не спорил и только тяжело вздыхал, из чего можно было безошибочно заключить, что переделывать себя и супругу на старости лет, держать «Евдокиюшку» в ежовых руковицах он не собирался. Не собирался и так бы, пожалуй, никогда и не собрался, если бы не эта внезапно нагрянувшая гласность со всей ее видимой свободой и многочисленными сериалами, по мнению Евдокии, душевными и жизненными, а по мнению Федора, дебильными и бессодержательными.
– Перемалывают из пустого в порожнее. – анализировал он. – Она любит его. Он любит другую. Пять серий она переживает, мучается, всячески его завлекает. Наконец, добивается своего: он забывает другую, влюбляется в нее. Но она начинает ему мстить и потому встречает другого. Первый с горя пять серий пьет, и полстраны вместе с Евдокией за него переживает: сопьется он окончательно или нет.
– А чем твой футбол лучше?- защищалась Евдокия. – Двадцать два здоровенных мужика гоняются за одним мячом как пацаны, да к тому же в одних трусах!
В глубине души Федор не очень сильно осуждал сериалы, находя в них какую-никакую, но все-таки любовь. К тому же они успевали уложиться к тому времени, пока Федор еще не укладывался спать. Основные сложности во взаимоотношениях с женой у него начались из-за иностранных боевиков с их беспрестанным визгом, пальбой и мордобоями, которые шли глубокой ночью. Раньше в это время Евдокия мирно улыбалась приятным снам, теперь азартно размахивала у экрана маленькими, жилистыми ручонками:
– Дай же ему, дай! Так ему и надо! Будет знать, как убивать!
Федор лежал то уткнувшись в подушку, безуспешно пытаясь уснуть, то глядя в потолок и размышляя, надо ли кому-то «дать», чтобы «знал, как убивать» или же следует всыпать Евдокии, чтобы вспомнила, что в маленькой комнатушке помимо ее старой швейной машинки и не менее старой, но его собственной гармошки лежал еще и он, Федор, что тоненькая перегородка не может спасти от ревущего в большой комнате телевизора. Но Федор знал, что Евдокия от природы плохо слышала, с годами стала совсем туга на ухо и потому вынуждена была слушать на повышенной громкости. К тому же Федор был убежден, что никакое «всыпание» ни одной проблемы не решит, тем более в тонких вопросах семейных отношений. Он включал настольную лампу, читал книги, листал журналы, терпеливо дожидаясь, когда телевизор устанет визжать и реветь.
Однажды Федор, вконец устав не спать ночами, купил в магазине наушники. Идя домой, он всю дорогу думал, как разъяснить Евдокии цель покупки, чтобы не вызвать гнев супруги.
– Зашел сегодня на старую работу, встретился с друзьями. Смотри, какую штуку подарили! «Бери, – говорят, – у нас много». «Чего ж, – отвечаю, – не взять, если много. Разъясните только, что с ней делать?» «Ничего не делать. Одевай на уши, чтобы никому не мешать, и слушай на здоровье. Хоть приемник, хоть магнитофон, хоть телевизор».
«Это, – думаю, – мне подойдет. Захочется, к примеру, футбол посмотреть, а ты в это время отдыхаешь. А я – бац, наушнички себе на уши. Слышно все, и тебе не мешаю».
Про желательное использование наушников и Евдокией Федор высказаться не решился, зная, что если она откажется от них сразу, то не изменит своего к ним отношения уже никогда. «Будет ли мне легче оттого, – рассуждал Федор, – если Евдокия будет нацеплять наушники только потому, что я так хочу? Вряд ли. Вся соль вопроса в том, что она сама должна сообразить, сама должна догадаться обо мне побеспокоиться». Но Евдокия, к большому огорчению Федора, не сообразила и не догадалась. И ему едва ли не каждый вечер, когда она смотрела кино, приходилось лежать, или смотря в потолок, или листая журналы, но никак не спя.
«Как же так, – недоумевал Федор, – она часто смотрит фильмы о любви и доброте, а сама не догадается этой мизерной доброты проявить? Хочется же, чтобы жена была немножечко и другом. А какой это друг, если не может догадаться воткнуть шнур в отверстие телевизора? Чтобы уснуть в таких условиях, надо неделю работать от зари до зари, и то неизвестно...»
Иногда, когда фильм не кончался особенно долго, и Федор так же долго скрипел на кровати зубами, ему начинало казаться, что если он сейчас убежит от Евдокии, будет жить один в какой-нибудь конуре или на каком-нибудь необитаемом острове, где не только телевизора, ни одной живой души не сыщишь, то и там, когда он будет засыпать, в ушах будут стоять шум, рев и пальба.
Федор глядел в потолок и ругал себя за полную потерю рассудка в тот день, когда он соблазнился красивой внешностью молоденькой Евдокии. У нее были черные волосы, большие выразительные глаза. «Ох, не на то нам, кобелям, надо обращать внимание, устраивая личную жизнь. – с опозданием рассуждал Федор. – Надо было деликатно извиниться и, сославшись на усталость, отправиться отдыхать в соседнюю комнату, оставив свою возлюбленную наедине с телевизором. Тогда-то все и стало бы ясно. А что мне ясно сейчас? Только то, что моя драгоценная половинка никогда и ни в чем мне не уступала, причем никакие ссылки на ее женскую природу, всегда требующую внимания и уговоров с мужской стороны, меня больше не греют и не успокаивают. Я с детства люблю свежий лук и терпеть не могу жареный в супе или картошке, но приходится есть, потому что так любит Евдокия. В выходной я хотел бы сходить на футбол, но должен ехать в гости к теще, потому что так желает Евдокия. Если я мою под краном руки, а Евдокии требуется налить кастрюлю воды, то она, ничего не говоря, подставит ее под струю, как будто там и нет моих рук. А если бы я с этой кастрюлей шел на кухне к газу, она ни за что не уступила бы мне дорогу и даже не повернулась бы боком, чтобы нам легче было разойтись. Да что лук, что кастрюля, если я ни разу не слышал от нее слова «извини», как будто ей никогда и не за что было передо мной извиниться, и ни разу не слышал слова «спасибо», как будто ей никогда и не за что было меня поблагодарить».
Федор глядел в потолок, и в памяти всплывали новые обиды, не замеченные ранее. Но самая тяжело переносимая была в том, что Евдокия не желала одеть наушники. Иногда у Федора тоже возникало желание включить телевизор на всю громкость и не одеть наушники. Он говорил себе: «А если она надумает прыгнуть с третьего этажа, то и мне за ней надо?» Говорил и втыкал шнур наушников в отверстие телевизора. Но думал, конечно, уже не о футболе. «Надо все-таки деликатно поговорить с Евдокией, выяснить, почему она не желает одеть наушники. Только обязательно деликатно, чтобы не вспылила: «Не ахти какой принц, потерпишь! Плохо спать хочешь!»
– Евдокия!- осторожно начал однажды Федор. – Если честно, мне тяжеловато уснуть с работающим телевизором. А на завтра мы договорились с друзьями сходить на рыбалку. Не могла бы ты послушать через наушники?
Евдокия состроила удивленное лицо, как будто ей предложили через наушники услышать голос другой планеты и раздраженно от неожиданной смелости мужа протараторила:
– Я пробовала. Бесполезно. Они кричат в самые уши! Я ничего не понимаю!
Федор обрадовался: «Все-таки пыталась, все-таки пробовала. Раз они кричат в самые уши, как она может услышать?» Но так он думал только сначала. Когда радость немного поостыла, рассудил по-другому: «Как же можно не понять, если через наушники звук идет в самые уши? К тому же можно установить любую громкость! Куда мне тяжелее понять Евдокию, когда она, сочтя за великую трудность подойти поближе, кричит из соседней комнаты, и звуку, прежде чем добраться до моих ушей, приходится огибать холодильник, стиральную машину, шкаф, вмещающий одежду, которую Евдокия не смогла бы износить и за пять столетий! Но может быть, я чего-то недопонимаю, и Евдокия в самом деле не может разобрать, когда наушники кричат в самые уши?» Снова и снова задавал себе вопросы Федор и, не находя ответы, стал спрашивать у знакомых, может ли такое быть, надеясь получить утвердительный ответ, что оправдало бы Евдокию и помогло ему продолжить хорошо к ней относиться. Увы, все только пожимали плечами: «Как же не понять, если они орут в самые уши?»
Что бы Федор ни делал, куда бы ни пошел, думал только о Евдокии, о ее необъяснимом нежелании позаботиться об отдыхающем рядом человеке. Когда ему взвешивали в магазине масло или сметану, он опускал глаза, чтобы показать продавщице, что никак не подозревает ее в нечестности и почему-то вспоминал, как Евдокия, напротив, выпучивала глаза сначала на стрелки весов, потом на лицо продавщицы, стараясь разглядеть в нем черные мысли обвесить ее.
Даже глядя на беззаботно спящего кота, Федор думал о своем: «Вот кому позавидуешь! Вот у кого нервы железные! Никаким телевизором не прошибешь! И любит-то его хозяйка куда больше, чем хозяина!»
Задавал Федор себе вопросы, ломал голову и вдруг вспомнил однажды, что когда он приезжал к теще, то там тоже никто никогда не убавлял громкость, если кто-то ложился спать: ни сестра Евдокии, ни сама теща. «Она же не со зла, она так привыкла!- с новым приступом подступившей радости начал защищать супругу Федор. – В ее семье так принято. Это в моей семье было принято по-другому. У родителей никогда не было наушников, потому, что их тогда вообще не было. Но если мать ложилась отдыхать, то отец садился к телевизору поближе и устанавливал такую громкость, чтобы только-только услышать. И что интересно, в бывшей семье жены никто не видел никаких проблем, чтобы спать при звуке: завалился на кровать, и через минуту – храп громче телевизора. Кстати, любопытно, если храпеть громче телевизора, как отнесется к этому Евдокия?»
Федор улыбнулся своим мыслям, с удовольствием перенеся груз обвинений на тещу. Он вспомнил, что она часто, ни свет ни заря, подергивала его, спящего, за плечо, чтобы он починил изгородь или выкопал картошку, как будто этого нельзя было сделать, выспавшись. Федор вспомнил, что за столом теща могла откусить кусочек от сосиски, а оставшийся, недоеденный, извалять в каше или картошке так, что к нему никто не мог уже притронуться, будто этих сосисок Федор мог купить в наше нелегкое время сколько угодно.
Но ненадолго стало легче Федору. Его телевизор продолжал кричать вечерами, и было по-прежнему непонятно: почему в доме, где росла Евдокия, не убавлялась громкость телевизора, если кто-то ложился отдыхать?
Однажды Федор засиделся в гостях у одного своего старого приятеля, смотрел с ним очередной футбольный матч очередного тура очередного чемпионата и к своему удивлению заметил, что жена приятеля выключила в соседней комнате свет, но приятель не убавил громкость.
– Может, сделаем потише: супруга вроде отдохнуть легла? – предложил Федор.
– Переживет, она привыкла, – отмахнулся приятель.
– Определенно я чего-то не понимаю, если не только у меня, не только у тещи, но и в других семьях.., – в очередной раз радовался Федор, возвращаясь домой.
Вечером он лег спать и не услышал телевизора! Пучки света от него проникали в комнату, но звука не было. «Неужто Евдокия сжалилась, неужто снизошла, неужто что-то пробудилось?»
Сердце Федора тревожно забилось… В комнате не было ни визга, ни пальбы, ни рева! Но он все равно не мог уснуть. Раньше он не мог уснуть от раздражающего шума, теперь не мог уснуть от непривычной тишины.
«Интересная штука получается. – размышлял он. – Иной раздает все налево и направо, все дела свои готов бросить, чтобы помочь кому-то, но все настолько привыкают к его доброте, что даже ее не замечают. А стоит какому-то скряге что-нибудь кому-нибудь дать, вечно недовольной брюзге произнести доброе слово, и все уже готовы заключить его в свои объятья, расцеловать всего до смерти, чуть ли даже не в то место, на которое он садится».
Думал Федор, думал... Ворочался с одного бока на другой, ворочался... Скрипел кроватью, скрипел... И наскрипел на свою шею. Наворочился на свою беду. Выдернула Евдокия шнур наушников из телевизора со словами: «Плохо, видно, спать хочешь, если не лежится спокойно!» И наполнилась опять комната иностранной речью с русским переводом, прерываемая пальбой и драками.
Но не сильно на этот раз расстроился Федор. «Женская гордость – штука сложная. С ней сразу не совладаешь. Главное, что Евдокия первый шаг сделала. Теперь дело пойдет в гору», – разъяснил себе он и впервые крепко уснул, хотя еще не кончил работать телевизор.