Глава десятая

О том, что видела, в Комби я не рассказала никому. Миссис Хэй притворилась, что мы никогда оттуда и не уезжали. Я смотрела на свою опекуншу и на Энн, щебетавшую о каких-то мелких, случившихся дома происшествиях, и мне было интересно - неужели они и вправду не видят произошедших во мне перемен, или же только притворяются?  Лорд Харрингтон, хотя и должен был бы знать, где я была, тоже ничего не говорил. Всё, что я могла заметить - это только преувеличенную суету вокруг моего здоровья, которую устроило семейство Харрингтонов и миссис Хэй; часто они без надобности спрашивали, не замёрзла ли я и не переутомилась ли. Даже привычные вопросы, которые из вежливости задавал лорд Харрингтон, например: " Как поживает Ваша светлость сегодня утром?", казалось, несли в себе хоть и скрытый, но совершенно определённый намёк.
- Со мной всё в порядке! - с яростью отвечала я. Я была первой дочерью королевства. Я пережила попытку меня похитить, и поняла, что могу быть и дурочкой. Я не ослабла, увидев ужасную смерть своего "лесного духа". Должно быть, я верила, что у меня хватит сил справиться со всем, что меня ожидало...
Горделивая осанка хороша тогда, когда у тебя есть цель и намерение, и когда ты стоишь лицом к лицу с чётко видимым ужасом. Но неизвестное поджидает тебя, сидя у твоих ног, и не даёт тебе дышать. Я больше не могла спать, и ночами напролёт лежала, терзаемая страхом, напуганная, представляя себе то одно, то другое - как всё могло бы быть и как это может повернуться...
Хенри так и не прислал мне ответ, и не рассказал, даже очень осторожно, о том, получил ли он моё письмо с предупреждением. Не вернулись назад и Абель Уайт с Клэппером (1), и вестей о том, как Абель поживает и где находится, тоже не было. Однако после всего увиденного в Лондоне сомнений в том, что я послала своего старого товарища по играм на смерть, у меня практически не осталось. Холодный червь вины, которую я испытывала из-за всего того, что узнала, а также страха, уже заполз в мои мысли, и теперь лежал там, свернувшись кольцом; это был словно бы ухаб, который я ощущала постоянно - даже если на первый взгляд в жизни моей, казалось, всё шло гладко.
Веки мои были словно засыпаны песком, голова из-за бессонницы пульсировала от боли - где-то в надбровной области. Жизнь в Комби была мягкой, и я попыталась в неё зарыться - так, как будто это было последнее драгоценное тепло моей постели в морозное зимнее утро. Леди Харрингтон поразилась тому, что внезапно я кротко принялась за вышивание, и тому, насколько быстро я стала являться к утренней молитве (2) и чтениям из Библии, и к бесконечным циклам еды и дальнейших молитв, которые сменяли друг друга по пять раз в день. (3) Хотя король и запретил мне "диету" из истории, классики и философии, которая была прописана Хенри, мне было позволено изучать языки и искусство, предназначенное для женщин; к изумлению моих учителей, я пыталась забыться в уроках. Иногда - и это удивляло даже меня саму - произнося вслух французские слова, или когда с языка у меня слетал итальянский, я умудрялась забыть о черве страха и вины. Когда я пела, играла на лютне (4) или практиковалась в латыни, я забывала обо всём на свете. Также, поскольку принцесса, будучи представленной при дворе, должна была уметь танцевать, мне следовало научиться и этому. Пойдя против собственной суровой морали, Харрингтоны наняли учителя танцев. Под его всезнающим взглядом, рядом с наблюдающей за всеми нами миссис Хэй я училась делать книксен (5) и реверанс (6). Я подавалась вперёд, а потом возвращалась в исходное положение, скользила, топала ногами и ныряла куда-то вниз; и иногда, падая в движении на пол или делая поворот в танце, я на миг ощущала себя птицей в свободном полёте. Как могла я не чувствовать чистого веселья, когда каждый мускул мой был живым, двигаясь в такт пульсирующему ритму барабана? К тому же - и это было даже лучше - Энн должна была выучиться этому тоже, - чтобы я могла тренироваться танцевать в паре. Так как она была маленького роста, изящной и аккуратной, я же - высокой, с длинными конечностями и растрёпанными волосами, дело чаще всего неизбежно заканчивалось тем, что я танцевала мужские партии. Когда же учитель временами настаивал, чтобы Энн изображала мужчину, а я могла бы потренироваться в исполнении моих собственных частей программы - при этом девушка должна была вести меня в танце или поднимать вверх - мы буквально падали без сил от смеха.
Каждый день, кроме воскресенья, я каталась верхом - всегда под наблюдением и по большей части на Уэйнскот, маленькой кобыле цвета русского дуба, с прекрасным бледным коричнево-серебряным оттенком; среди лошадей, которых держали в конюшне Комби специально для меня, теперь, когда исчез Клэппер, она стала моей любимицей. Каждый раз я представляла себе, что рядом со мной едет Хенри, улыбаясь мне сквозь пространство на скалах над Эдинбургом, а наши собаки кивают нам головами - вверх-вниз - и сверкают ляжками над длинной, с серебряными стрелками травой.
Когда леди Х. на меня не смотрела, я помогала конюхам расчёсывать и чистить лошадей, пытаясь не думать ни о Клэппере, ни об Абеле Уайте. Я никогда не каталась  на дальней стороне леса, за ручьём.
В эти тихие дни, чтобы заполнить пустоту, куда иначе можно было мысленно забрести, я писала письма. Часами я училась ставить свою подпись - разных размеров, цветными чернилами, включая золотые - чтобы понять, какое из своих Я мне можно представить миру.
Прежде, чем подписаться золотыми чернилами, я писала по-французски королеве Франции, за сына которой могла бы когда-нибудь выйти замуж - если бы так решил мой отец. А после, с холодеющим сердцем, простыми чернилами цвета дуба и желчи, писала официальные, идеально грамматически правильные и в большинстве своём откуда-нибудь скопированные письма, в которых выражала преданность своему отцу. В ответ я получала суровые наставления, официально же и аккуратно составленные рукой секретаря.
Также я часто писала Хенри - теперь уже в Виндзор или в Ричмонд. В ответ он слал мне полные любви письма, написанные с наклоном, с рисунками мечей и лошадей. В поисках тайного значения я читала и перечитывала их, но по-прежнему не находила ни намёка на то, что он дал ответ на моё предупреждение. Образ моего брата у меня в голове бледнел; я уже стала им злоупотреблять, и, как какой-нибудь старый материал, он износился, истёрся почти до дыр и истрепался по краям.
Однажды, после того, как я целый день чувствовала себя просто ужасно и из-за этого накричала на Энн, у себя на халатике сзади я обнаружила розовое пятнышко. Через месяц оно появилось снова, - на этот раз более тёмного цвета - и у меня ужасно разболелся живот. Тогда я поняла, что, должно быть, умираю. Теперь червь страха  глодал меня уже изнутри, пожирая мои жизненно важные органы. Тяжесть тех ужасных тайн, которые я в себе носила, разорвала мои самые глубокие телесные ткани, и теперь я истекала кровью... Жизнь моя, медленно сочась, вытекает наружу из некоего загадочного отверстия между ногами, и никто, кроме меня, никогда не узнает, почему!
Весь остаток дня я отказывалась от еды. Лучше всего было покончить со всем этим раз и навсегда!
В эту ночь одна из моих камеристок (7) принесла мне тряпочки и объяснила, что я не умираю, но что у меня начались ежемесячные кровотечения, которые будут повторяться всё время - до тех пор, пока я не постарею. Я не знала, радоваться ли мне или же впасть от этой информации в уныние - тем более что по причинам, которых я не поняла, это неряшливое, приносящее неудобство состояние также означало, что теперь каждую ночь в постели вместе со мной должна будет спать Энн.
Хотя и добрая по натуре, леди Энн Дадли, видимо, была обречена на то, чтобы всегда говорить об очевидных вещах. "Смотри, там бабочка!" - провозглашала она. Или могла заметить: "Сегодня дождь!" Или: "Ну, не красные ли это цветы?"
Я знала, что ей нравится бузина и не нравится ревень, что она любит пироги с мясом и не любит соусы с молотым миндалём и с диким чесноком; знала, что она избегает дынь, боясь, что от них у неё начнётся рвота. Также я знала, что во сне она мягко похрапывает - как Белль (8).
"Сегодня я буду вышивать красным шёлком, - говорила, бывало, она. - Нет, голубой куда лучше для этого цветка... для середины в любом случае; как Вы думаете, миледи? Возможно, жёлтый для лепестков? Или, может быть, для лепестков больше подойдёт голубой, а для середины - жёлтый; как Вы думаете?"
С другой стороны, она почти всегда была весела и охотно откликалась на все мои предложения. "Как пожелаете! - говорила она. - Тогда я пойду поищу другой ошейник для Белль?" Или: "Я немедленно пойду и переоденусь в юбку для верховой езды!"
Вскоре после её прибытия в Комби мы стали вести себя, как чертёнок с ангелочком.. Я чувствовала себя в безопасности, решая, что нам надо вырыть в амбаре с сеном тайную пещеру, где мы могли бы разговаривать, чтобы нас никто не подслушал, или к примеру, предлагая выпрыгнуть из окна верхнего этажа - чтобы посмотреть, не раскроются ли наши юбки, как парашюты, чтобы замедлить падение. Энн всегда соглашалась на всё, что бы я ни предложила, но, если она бледнела и, став молчаливой, устало тащилась рядом со мной, я, жалея её, поворачивала назад; в такие моменты я говорила себе, что делаю это ради неё, но при этом втайне чувствовала облегчение. Когда мы стали каждую ночь делить между собой постель, я сделала всё, что было в моих силах - и развлекалась тем, что, лёжа в темноте, шептала ей, что звенящий под крышей ветер был барабанщиком по имени Смерть, что всегда играл на барабане перед тем, как кто-нибудь умирал... или, что под камнями форда Смайт жили trowies, и попытайся она его перейти, они выпрыгнули бы оттуда и утащили бы её вниз. "Я тоже видела одного!" - уверяла её я.
Иногда я пугала её сказками о дикой, непокорной Шотландии, где, говорила я, мне было позволено проезжать верхом целые мили в одиночку, видя только орлов и тюленей на скалах. А за обедом, рассказывала я ей, "...дворяне опирались локтями об один стол с королём и устраивали такие яростные дебаты, что вскакивали, бросались друг на друга и кромсали друг друга ножами до тех пор, пока по воздуху не начинала летать кровь; и никто больше не знал, пьёт ли вино или уже кровь из своего стакана..."
- Должно быть, ты нашла, что Англия очень скучна и неинтересна, - сказала однажды она.
Поражённая её несчастным видом, я продолжала ей врать, и уверяла её, что мы с ней развлекались и проводили время так славно, что теперь я вообще едва ли когда-нибудь вспоминала о Шотландии. Мой опекун, лорд Харрингтон, по-прежнему был со мной достаточно добр и всегда относился ко мне с уважением - никогда не кричал на меня, даже не повышал голоса, и направлял меня в жизни так, как будто я была его собственной дочерью. За отсутствием других родителей, я могла бы его любить. Но однажды ночью, вскоре после того, как прибыла в Комби, я попыталась шпионить, чтобы узнать побольше о моём новом доме. Спрятавшись на площадке лестницы, я подслушала, как он жаловался своему кузену, тоже Джону Харрингтону, крестнику старой королевы, а теперь и, как мне сказали, одному из придворных моего брата.
- Ты сможешь переговорить, когда в следующий раз будешь при дворе? Король проигнорировал моё последнее письмо.
Мой опекун вздохнул.
- Она - тяжкая ноша, которую возложил на меня Его Величество... и, похоже, подтверждается, что она ещё и очень дорого стОит...
По-прежнему стоя на площадке лестницы, я распласталась на стене, будучи благодарна за то, что на мне был мягкий халат. Последовала долгая пауза - в этот момент, задержав дыхание, я ощутила, как пульсирует у меня в ушах кровь.
- Я знаю, что Его Величество озабочен вещами, которые имеют куда больший вес, чем дочь, - продолжал лорд Харрингтон. - Но возможно, кузен, Вы можете придумать, как стимулировать его память на предмет обещанной платы за то, что мы её содержим. Ну, или поговорите с Сесилом.
Сердце моё, которое я уже почти отдала опекуну, снова, крадучись, вернулось назад - как побитая собачонка, поджав хвост, понуро возвращается к себе в конуру. Сейчас, когда после того, как мы вернулись с казни предателей, участвовавших в Пороховом заговоре, уже прошло какое-то время, я почувствовала, что тяжёлая обуза придавила его, почти пригнув к земле, и это было практически невыносимо. Только однажды, вскоре после моего возвращения из Лондона, наши взгляды встретились - за столом, во время ужина. Во взоре его читалась такая забота, что я вынуждена была опустить глаза в тарелку, чтобы удержаться от слёз.
Люди в моей жизни продолжали сменять друг друга, и я ничего не могла с этим поделать. Когда я выйду замуж, я покину не только Комби и Англию, но и своего опекуна... В тот вечер, за ужином, я впервые подумала, что, возможно, буду по нему скучать.
С другой стороны, его жена, леди Харрингтон, пугала меня с первой нашей встречи. Моя опекунша признавала только абсолютную определённость и уверенность во всём. В противоположность своему спокойному, добродушному, покладистому мужу она грозно хмурилась, а взгляды её на то, как дОлжно обучать юную девушку, невозможно было поколебать ничем. После моего возвращения из Ковентри она продолжала давать мне инструкции столь детально, словно никогда и не прекращала это делать. Произрастала ли эта её чёткая цель из незнания того, что случилось, или же таким образом она бросала мне вызов, понять было невозможно.
Обе мы, и Энн, и я уже научились правильно вытирать пальцы, сидя за столом, брать на кончик ножа драгоценную соль и пересчитывать наше постельное бельё, чтобы наши служанки его не украли. Обучая нас и собственным примером и словами, леди Харрингтон в буквальном смысле маршем шла сквозь длинный список остальных плохих привычек, которые мы должны были научиться предотвращать в нашей прислуге.
Ни один из слуг никогда не смел справлять малую нужду в углах её каминов. Ни одна служанка-посудомойка в Комби никогда в жизни не полировала бокалов своими рукавами и не сморкалась в фартук. Своим постоянным примером леди Х. показывала нам, какой мерой измерять уважение или дерзость в других людях, вплоть до самой крохотной черты, а также, как язвительным, ехидным словом отрезвить любого, кто преступил бы ту невидимую линию ранга и своего места, которую она учила нас определять. Когда я делала книксен, она поворачивала мою голову под нужным углом. На протяжении трёх месяцев я кротко кивала, смиренно принимая её инструкции. В любой момент, думалось мне, она может начать меня учить, как приводить в порядок постоянно происходящий в жизни и словно делающий акробатические кувырки хаос.
Иногда я снова пробовала играть, как делала это когда-то, когда всё ещё чувствовала себя ребёнком. Я заставляла Белль, наряженную в голубой вельветовый ошейник, сесть в миниатюрную позолоченную карету, а КерАми, моя наиболее услужливая маленькая борзая, возила её по полу, и когти её при этом цокали, как крохотные копытца. Энн смеялась и хлопала в ладоши, а я наблюдала за всем этим словно издалека.
Поздней зимой, когда позволяла погода, я иногда очень тихо сидела в саду и приманивала снегирей, поощряя их склёвывать с моих рук крошки. Однажды, когда Энн глупо, напоказ изображала болезнь, я попробовала на вкус червяка, чтобы попытаться понять, в чём его привлекательность. В ответ диким птицам я свистнула, попытавшись поговорить с ними на их языке, но это вызвало лишь тревогу и беспокойство в кустах и деревьях.
- Я думаю, ты их смутила, - сказала Энн.
Однако, по правде говоря, птицы, с их острыми маленькими глазками и резким вспархиванием, наоборот, тревожили меня.
В поездке к югу от Шотландии, в дополнение к уже имеющейся у меня другой живности, желающие мне добра мои верноподданные подарили мне шесть сидящих в клетках птиц - двух жаворонков, зяблика и трёх попугайчиков с Вест-Индских островов. Я чувствовала, что маленькие создания хотят со мной подружиться, но не доверяют мне - той, что могла силой водворить их назад в клетки. Хрупкость их пугала меня - эти крошечные косточки и трепыхающиеся сердечки... они колотились с такой скоростью, что моё собственное сердце, бейся оно так же быстро, разбилось и остановилось бы, или, воспламенившись, взорвалось. Я боялась, что случайно могу раздавить одну из них. Та ужасная сила, которой я обладала, тревожила меня до такой степени, что я избегала держать их в руках. Дождавшись момента, когда меня никто не видел, я выпустила жаворонка и одного из попугайчиков на волю и сказала, что они улетели.
Позже я нашла останки попугайчика, которые бросила под кустом кошка. Уставившись на промокший маленький пучок окровавленных сине-зелёных перьев, я подумала: а не были ли они, в конце концов, пусть даже и несчастные, в бОльшей безопасности в своих клетках. Я знала, что я - настоящая убийца...
Попугайчик. Абель Уайт. Клэппер. Обременённый мной лорд Харрингтон. Мёртвый Дигби. И всё это - из-за меня...
- Со мной опасно знаться, - прошептала я однажды ночью Энн. - Даже тебе.
- Почему?
Она что, не видит, почему?! - подумала я. Энн ведь тоже слышала рассказы миссис Хэй!
- Просто так! - сказала ей я. 
- Не говори ерунды! - Она перекатилась на бок, подальше от меня. - Если только ты не собираешься рискнуть порвать мой лучший халат!


1. Клэппер (Clapper) - хлопушка, трещотка (англ.); здесь - конь принцессы Элизабет.

2. По всей вероятности, имеется в виду общая для православных, католиков и протестантов молитва "Отче наш" - в данном случае в её латинском варианте.

3. Вероятно, протестанты, как и мусульмане, читают молитвы пять раз в день.

4. Лю;тня (пол. lutnia < итал. liuto < араб. аль’уд — дерево[2]) — струнный щипковый музыкальный инструмент с ладами на грифе и овальным корпусом. (Википедия)

5. Книксен. В светском обществе — поклон с приседанием как знак приветствия или благодарности со стороны лиц женского пола (Википедия)

6. Ревера;нс (фр. r;v;rence от r;v;rer «почитать»)[1] — форма глубокого женского поклона с приседанием, преувеличенное выражение почтительности[2], традиционный жест приветствия, женский эквивалент мужского поклона в западной культуре. (Википедия)

7. Камеристка - служанка, горничная, комнатная служанка при госпоже. (Википедия)

8. Белль - здесь: собачка принцессы Элизабет, вероятно, комнатная.