Утка на палочке

У каждого из нас было детство. И каждый из нас его помнит. Вот и мне много вспоминается всякого – и хорошего, и плохого. Но, пожалуй, хорошее вспоминается чаще. Моё детство проходило в районах Крайнего Севера. Полчища гнуса, неделями моросящий дождь, морозы за сорок – обычное дело в этих краях. Но это не угнетало нас, юношеское любопытство и романтизм всегда гнали вперёд.
Родители мои происходили из разных социальных слоёв. Мама – из семьи юриста, дед мой по материнской линии, Геннадий Пестриков, воевал в годы Второй мировой в чине капитана юстиции в штабе маршала Жукова. Отец – выходец из батрачьей семьи Нижневартовского района, кормившейся вокруг усадьбы купца Липицкого. Мама моя, выпускница Свердловского юридического института им. Вышинского, попала по распределению в село Ларьяк Нижневартовского района, где судьба и свела её с Леонидом, будущим моим отцом. Она – умница, обстоятельная женщина строгого воспитания. Он – таёжник, охотник, балагур, баянист. Помню, они смеялись, когда вспоминали, как сошлись: всего-то приданого у них было – чемодан книг у неё и долблёная из осины лодка да ружьё у него. Свадьбу сыграли как полагается, и семья состоялась. Позже мать мою перевели ещё севернее, в Берёзово ХМАО Югра, в то самое место, куда был сослан светлейший князь Меншиков. Вот там-то оказался и я, годовалый мальчонка. Скажу вам честно, что жизнь моя в этом северном местечке, где живу и по сей день, состоялась. И  считаю его самым райским на всём земном шаре.
Работы на нас, детей, выпадало много. К примеру, подвоз с водокачки воды в молочных 38-литровых флягах на саночках –  хочешь не хочешь, но на семью две таких фляги привези надо. А ещё дрова, терриконы чурок, из которых наши детские ручонки должны были сложить поленницы. Один, дроворуб, вставлял деревянный клин в трещину на чурке, а другой обухом топора-колуна бил по нему, пока трещина не расширится и чурка не начнёт лопаться; после тем же колуном половинки разбивались на поленья. Расчистка придомовой территории от снега тоже лежала на наших плечах. Вспоминаю это сегодня и спрашиваю себя: когда же мы находили время для лыж, игр, гуляний? Но, вопреки всему, находили, и событий ярких в памяти хоть отбавляй.
Мать так и шла по жизни юристом, проработала в должности судьи тридцать девять лет. Отец же до самой гробовой доски был профессиональным рыбаком и охотником. В годы Великой Отечественной войны охотники особенно ценились, потому что на добытый в тайге мех диких зверей покупалось за границей оружие. И мобилизованного на фронт отца вернули, наложили на него неприкосновенную бронь и план: должен за охотничью путину сдать десять шкурок выдр, десять – росомах, тридцать – соболей. А помимо пушнины такое-то количество лосей, столько-то тонн рыбы… Так просто в СССР ничего не давали, тем более отсрочку от мобилизации.
В эту профессию рыбака-охотника он и меня втравил. Но обо всём по порядку.
Не обошлось здесь без влияния моды. Мода? – удивитесь вы, – причем она тут, в этом застуженной морозом глуши? Сейчас я вам объясню. 
На севере добывался мех диких зверей, без которого модники нашей страны, да и что там страны, мира, жить спокойно не могли. А это значило, что труд охотника был востребован. Если на мировом рынке шли нарасхват шубки из норки и соболя, то на российском – шапки из ондатры. Если у тебя была ондатровая шапка, да ещё драповое пальто, модные брюки и туфли, то ты мог знакомиться с самыми шикарными женщинами. В снабжении ондатровыми шкурками населения нашей страны активное участие принимал мой отец, вовлекая в это занятие и меня, мальчонку, ученика пятого – шестого класса.
Ондатры в те времена было много, водилась она на озёрах, раскиданных в пойме самой большой в России реки Оби. Нехитрые сборы, моторная деревянная лодка-бударка, облас – лодка, выдолбленная из ствола осины, и орудия лова. Ружьё, самоловы, капканы, мордушки – арсенал промысловых средств.
Лодочный мотор «Л-6» терпеливо часами работал, ведя бударку к намеченной цели. Лодка, деревянная бударка, служила и речным судном, и местом для ночлега. Правда, ночевали там редко, чаще в палатке, что для меня, мальчишки, было испытанием на выживание в холоде и сырости.
Для лова ондатры облас нужно было перетащить с реки на озерья (так на обском диалекте рыбаки-охотники называли озёра). На кончике носа обласа было отверстие, в котором завязывалась небольшая петля для различных целей. Отец в петлю просовывал весло, поднимал нос обласа на плечо и тащил его к озеру. Тащить приходилось далеко, порой метров по сто, а то и двести. Я брал облас за поперечную распорку и тоже толкал его вперёд, чтобы помочь отцу. Если по пути попадались кочки высотой по пояс, у основания которых вода, то труд твой становился ещё сложнее. Однажды от перенапряжения во время перетаски я на время потерял сознание, упал между кочек в грязевую жижу. Когда очнулся, увидел отца, который дошёл уже до следующего озера. Виновато, смахивая с лица комки грязи, хлюпая ногами в сырых сапогах, пошёл я было к отцу, но он, поняв, что произошло, сам направился ко мне и сказал:
– Иди назад, кострище делай, чайник ставь!
И пошагал обратно, на озеро. Ладно, у него была мотивация – шкурки ондатры, за которые он получит деньги, у меня же мотивации не было никакой, только безрадостный подневольный труд. А охотничий промысел требует больших усилий, и моя детская помощь приносила отцу громадную пользу. Я чуть не плакал, оказавшись изолированным от уличных пацанов, стадиона, магазинов с мармеладками, от интересных и задиристых девчонок… Но ослушаться отца было нельзя, и я среди этих кочек, комаров работал вместе с ним, как взрослый мужик.
Работы хватало, кроме перетаскивания и переноса тяжестей, обязанностей у меня было много. Одна из них – обдирка ондатровых тушек. За утреннюю проверку отец приносил к кострищу до двух десятков ондатр. После этого следовал перекус. Еда была, пожалуй, главной радостью, скрашивающей мои охотничьи страдания, она приносила небывалое удовольствие, хотя большим разнообразием и не отличалась. В основном это была уха из карасей или утиный суп, а на десерт – северный пряник со свежезаваренным чаем со смородиновым листом. Насытившись, отец снова убегал в свои озерья. Я же брал обдирочный нож и начинал расправляться с добытыми ондатрами.  Часа за полтора-два я справлялся с порученным делом. Но и это было ещё не всё. Когда шкурки с тушек были сняты, предстояло их обезжирить. Для этого шкурку мехом вниз натягивал на заострённую дощечку-правилку и ножом соскабливал мездру и жир. После этого шкурка выворачивалась мехом наружу и подвешивалась связкой с другими шкурками на ветку. Ондатры всякие были – и больные, худые, и жирные, упитанные, с них мездра тяжело снималась из-за жира. Помню, как-то на одной шкурке нарывы были, как от чирья, заболевание какое-то. Я решил снять, соскоблить их и надавил ножом. Нарыв лопнул, жидкость плеснула мне в глаз и на губы. Хорошо, мыло хозяйственное было всегда с нами. Схватил кусок – и к речке, смыл всё три раза, шкурку же бросил далеко в воду.
Заканчивалось всё, как правило, уже в темноте, под мерцание тлеющих в костре углей. Отец усталый приходил с озёр, ел молча, укладывал в палатку спальники, которые сушились на солнце, заползали мы в них – и спать. Утром он незаметно выскальзывал из палатки, уходил на озёра, а  я медленно добирал свой сон, после выползал на воздух, собирал в костре угольки, зажигал их, и день начинался вновь. Во время привалов отец рассказывал мне о своём детстве, неимоверно тяжёлом, с отчимом, который, не жалея, бил его за всё, заставляя работать. Мой труд на фоне его рассказов казался бархатным. Однако я после этих детских трудов заработал растяжение мышцы белой линии живота и две грыжи – что есть, то есть.
Помню, как-то пришёл отец к кострищу возбуждённый и говорит:
– Лось, Лёнька, в гриву зашёл! Давай добудем его! Ты в загон пойдёшь, а я засяду.
(Грива – это узкий и длинный остров, заросший осиной, талом и черёмухой.)
Мне не дано было права возражать, и я послушно кивал ему головой.
Тогда отец вырубил из талины толстую палку, вручил мне её.
– Вон, видишь начало гривы?
– Ну… – буркнул я.
– Я уйду, а ты через полчаса приходи в эту гриву и иди по ней, палкой по деревьям стукай и покрикивай, и он выйдет на меня.
Взял он своё ружьё, пошёл, но задержался, подумав, взял запасной нож в ножнах, продел в него верёвочку и привязал мне его на пояс. И с ружьём наперевес исчез в зарослях травы. Сколько сомнений и страхов прокрутилось в моей голове за отведённые мне полчаса! Сам ни за что не пошёл бы на зверя в те школьные годы, но… была воля отца, возразить которой я не имел права.
У рыбаков-охотников, среди которых я вырос, было убеждение, что лось –  самый опасный таёжный зверь.  «На медведя идёшь – кровать несёшь, на лося – погибнуть можешь», – говорили они.
А бабушка моя, баба Соня, рассказывала:
– Вон Юрку Низгаворова лось стоптал, и топтал, пока с землёй не сравнял, красное пятно осталось только на земле.
Но, как по звонку, встал я и с ножом на поясе и с палкой в руке пошёл в начало таловой гривы. Вот оно, испытание, пройди его! Колотилось сердце, я вглядывался в каждый куст, корягу, всюду мерещился лось с гроздью рогов, колотилось в груди от страха сердце, но я шёл и, как велел отец, стукал палкой о стволы осин, кричал, точнее, что-то выдавливал из своей детской груди вперемежку с плачем. Сколько это продолжалось, не знаю, но путь мой остановил один единственный выстрел. И всё кончилось. Я остановился, огляделся и, не выпуская из рук палки, напрямик пошагал к нашему стану.
Нельзя в жизни бояться трудностей, избегать их, потому что перенесённые тобой лишения окупаются сторицей. Было так и в тот раз. Отец добыл лося, а это значило, что надо ехать домой, везти мясо, иначе испортится. Пришлось потрудиться, потаскать на себе куски добытого лося, вещи, но… На следующий день мне удалось с пацанами оказаться на посёлковом стадионе и вдоволь набегаться с мячом по футбольному полю, а это и было для меня в те времена наивысшей наградой. Через день я снова ехал с отцом на охотничий промысел.
Друзьями моими на время охоты становились птицы – орлы, вороны, сороки, с которым я часто говорил, ругал, учил их, хотя они не слушали меня, по-своему жили, по-птичьи, но меня, как мне казалось, уважали. Птичье действо начиналось с начала обдирки ондатровых тушек. Пернатые знали, что никуда улетать не надо на поиски пропитания, всё самое вкусное тут, возле этого громадного талового куста, у которого сидит мальчуган с горкой ондатровых тушек.
А по небу задиристый северный ветер гнал на юг жёлтые тучки, похожие на сказочных барашков, бегущих куда-то – наверное, в тёплые светлые края, где хочется жить, радоваться, куда хочется стремиться, как стремятся завоевать сердце возлюбленной. Именно в такую погоду, когда по синему небу куда-то торопятся лёгкие тучки, залитые ярким солнечным цветом, ни с того ни с сего вдруг приходит к человеку счастье. Скажу честно, в те годы мне было не до философии. Я знал, что моё дело – помогать отцу, и с этим я справлялся отлично. Птичья рота терпеливо сидела на кустах и следила за каждым моим движением. Не сидели только сороки, они нетерпеливо стрекотали, перелетали с ветки на ветку, подлетали порой так близко, что можно было налету из схватить. Я фырчал на них, а сам продолжал снимать ондатровые шкурки. Пара орлов-белохвостов уселись на макушки осин неподалеку и с гордой осанкой, достойно, терпеливо выжидали своё орлиное счастье.
Ну вот, зверьки без шкурок собраны в кучку, теперь за хвосты их стаскиваю к речке. И тут сорочий гвалт раздаётся за моей спиной. В птичьей иерархии сороки – самый слабый, но самый наглый вид, они первыми начинают свой пир. Следом вороны. Они – спокойные едоки, без шума и паники подлетают и едят, не обращая внимания на трескотню сорок. Когда последние тушки ондатр ложатся на птичий стол и я отхожу в сторонку, к птичьему столу прилетают главные едоки – пара орлов. Они садятся и не спешат нападать на мясо. Замирают, оглядывают округу, а уж после с клёкотом приступают к трапезе, выбирая самое лучшее. Сороки и вороны кое-что успевают у них украсть и, наверное, где-то за полчаса всё стихает. От тушек и следа не остаётся, ни головок, ни хвостов. Вот тебе и птички!
Вдалеке на озере вижу отца, который старательно облавливает свои озерья. В ход идут три основных ловушки. Самые безотказные из них –  мордушки. Ондатра – коллективный вид грызунов, живут они семьями, от весны до рекостава пара делает три помёта, так что скорость размножения этих зверьков велика. У берегов роют они целые лабиринты нор, имеющих, как правило, два-три выхода в озеро, которые видно по мутной полосе, уходящей от берега. Вот в эту полосу и ставится мордушка. Если озеро не обловлено, то в ловушку может налезть до двадцати зверьков. В мутный ондатровый ход, от берега в озеро, ставится растяжка из проволоки длиной около метра, с которой свисают на ондатровую дорогу крючки на вертлюках. Лучше всего их ставить под лёд. За ночь до семи зверьков гарантированно висят на этих крючках. Но был и недостаток у такого рода ловушек. Крючки могли быть острыми и легко входить в шкуру зверьков, но лишь только неделю, после окислялись, и их необходимо было вновь заострять. Каждый крючок длинной десять сантиметров изготавливался из тонкой стальной проволоки. Отец для правки снимал со стяжки и распрямлял их плоскогубцами, потом отдавал нам, мне и брату Юрию. Нашей задачей было  вывести (отшлифовать) на куске дикого камня концы этих самоловов, после чего они снова шли в ход. Ну, и капканы – это один из  лучших способов добычи ондатры. По краям озера есть кочки, на которых зверьки отдыхают и кормятся. Нырнёт в озеро зверёк, вырвет со дна корень травы – и на кочку. После сидит и наслаждается вкусом толстого, сочного корневища. С расчётом на это отец и выставлял капканы.
Вот так, не по собственной воле постигал я основы таёжной жизни, под дождями, ветрами, под мокрым снегом работая на своего отца.  Умел он всё, а порою, когда видел мою усталую физиономию, старался всяческими способами поднимать мне дух. Методы были разные, но один мне запомнился на всю жизнь. Что нас радовало в молодые годы больше всего? Ответ простой – еда! Вот на этом отец и играл часто. Как-то в минуту душевного подъёма, при хорошей погоде и соответствующем  настроении, он подошёл к кострищу, похвалил меня сначала, а потом предложил:
– А что, Лёнька, давай-ка мы запечём утку на палочке?
– Давай! – с готовностью поддержал я его.
Отец, загадочно подмигнув, сказал:
– А у меня есть кое-что особенно вкусное!
Я замер в предвкушении, зная, что отец может принести что-то небывалое. Он, многозначительно улыбнувшись, направился по травяной тропке к озерам и вскоре вернулся,  держа за шею гуся-белолобика, кинул его к костру  и сказал:
– Сейчас мы с тобой его на костре, на палочке сделаем!
Что-что, а блюдо из птиц на палочке было у меня одним из самых любимых, а гуся на палочке мы ещё никогда не пекли.
– Ты, Лёнька, постелью пока займись, свежую сделай, – руководил отец,– сейчас гуся отереблю!
Ждать себя долго я не заставил. Постель у охотников – это подушка из травы, мелких веток, которая подкладывается под палатку, у костра, где проходит трапеза. Свежесрезанные травинки укладываются корешок к корешку, и получается ровная поверхность размером примерно метр на полтора. Старательно, пучок, за пучком, подрезал я сухостойную траву, ровно складывал её поверх той, которая уже служила столом, и мы одновременно с отцом закончили приготовление к трапезе. Отец, подкинув в кострище сухих палок, начал опаливать пух с отеребленного гуся. Костёр трещал, разгорался, запах палёного пера сладко обволакивал наш стан, остались последние штрихи. Отец  с гусем пошёл к речке, промыл его в обской воде, оскоблил ножом – и обратно к огниву. Вот так отец и сын у костра, среди северной природы готовились  к   прекрасному. Деловито отец выбрал и срезал три прямых ветки, концы их зачистил и принялся за гуся. Я старательно подкидывал в костёр толстые коряги, чтоб нагорело побольше горячих углей. А где угольки, там и аромат.  Вокруг нашего огромного талового куста разгоралось кулинарное действо. Гуся отец порезал на большие куски, нанизал их на таловые палочки. Самые крупные куски от грудины – на две палочки. Печёночку, сердечко, пупок, жирок – на отдельную, это готовится быстрее всего остального. Вот, пожалуй, и всё. Отец собрал палочкой не прогоревшие угли в одну кучку, с подветренной стороны воткнул палочки с гусем в землю, и готовка на жару гусиного мяса началась. Понемножку капли жира начали плюхаться с шипением в горячие угли, издавая при этом завораживающий аромат, который сначала накрыл весь наш таловый куст, а после, когда стали у гуся румяниться бока, и всю округу. Не знаю уж, как на это реагировали мои лесные друзья, орлы, сороки и вороны, но я даже взгляд оторвать не мог от этих палочек, на которых пёкся на углях гусь. Моё любование действом прервал отец, сказав:
– Что сидишь, Лёнька? А ну давай, луку и хлеба порежь!
Что-что, а это я умел, а главное, мог разложить всё красиво на постели,  благоухающей северным разнотравьем. Хлеб и лук, порезанный кольцами, замерли в ожидании трапезы. Да и мы с отцом уже были оба под кулинарным дурманом запекавшегося шашлыка из дикого гуся.
– Возьми, пробуй! – отдал отец мне шампур с  мелкими частями гуся, печёнкой, желудком, сердечком, жирком…
– А ты? – нерешительно спросил его я.
– Да что мне, Лёнька, эти пикульки, съем и даже не почувствую, грудинка дойдёт, вот я её и съем.
Пальчики мои снимали с деревянной палочки кусочки горячего гусиного мяса, клали на язык – и забывалось про всё: про дождь, капли которого пробивали палатку, про сырость и холод, про оторванность от поселкового общества… С закрытыми глазами, как леденцы, я нежно перекатывал во рту кусочки гусиных деликатесов, жмурясь от удовольствия. Посматривал на костёр и любовался шипящими запекавшимися кусочками мяса, и отец тоже проглатывал то и дело слюнку, выжидал победного завершения своего шашлычного дела.
– Отчим меня научил так делать, – многозначительно пояснил он.
Ну, вот так – хрум, хрум – молча, сосредоточенно, неспешно, с лучком и хлебушком, под крики лебедей, куличков, под журчанье речной воды мы гуся с папкой съели. С кострища отец снял чайник, налил кружку чёрного, с листьями дикой смородины, чая. Попил, пополоскал рот и, как бы спохватившись, встал, произнёс:
– На ночь надо ловушки поправить, – и своей мягкой, бесшумной лесной походкой, подхватив подмышку ружьё, пошагал к своим озерьям. Без работы не оставался и я.
Нет, не нравилось мне это, не любил охоту, всё из-под палки делал, но не поперечишь отцу. И я  обезжиривал шкурки, вычерпывал воду из лодки, а сам мечтал об улице, поселковом стадионе, девчонках… Ещё целых два дня в этих озерах – целая вечность. Неожиданно появился отец, ружьё за плечами, а не как всегда, наперевес, в мешке ондатры, глаза печальные.
– Вон, – показал обмотанную тряпкой руку, – ондатра цапнула, до кости, домой поедем, ловушки все снял.
Решение его ехать домой, хоть и по такому печальному случаю,  для меня было праздником. Почти бегом перетаскал я в лодку все наши пожитки.
Прошли годы, уже нет отца. Не стал я профессиональным рыбаком и охотником, а остался всего лишь умелым любителем. Но в мыслях благодарен отцу за то, что он научил меня трудиться. Неистово, монотонно, но идти и идти к цели.