Как чудил АлкогОголь

Рассказ, стопроцентно автобиографический.               

Начать надо бы с вопроса: «А надо ли чудить вообще по жизни в принципе?» Тем более серьёзному человеку, тем более автору, претендующему на звание «народного»? Думаю, любой серьёзный человек, а тем более народный автор, просто обязан время от времени чудить! Отними у Шолохова деда Щукаря, а у Шукшина «деревенских чудиков»..., остались бы они для нас хорошими писателями? Вряд ли. Так, делопроизводителями какими-то, крысами канцелярскими.
Сразу оговорюсь, выращивать своих детей в чужом инкубаторе не буду. Я – не Киркоров. Шёл бы, ей богу, выращивать родного пучеглазого к Стоцкой! Не пойдёт, у неё денег меньше. И – не Пугачёва с Галкиным. Мало того, что родных детей надо обеспечить рабочими местами!.. Плюс ещё и пробирочные! Шоу-бизнес же – не резиновый! Даже коллегам, певцам-артистам места у эстрадной кормушки не хватить может! Что уж тут и говорить о талантах среди народа!..
Гонять пьяным в ресторане как Панин тоже никого не буду. Просто потому, что туда уже никогда не пойду. Хотя кто разберётся в этом их шоу-бизнесе? Может, ему хорошо заплатили? Потому он и орёт на всю страну, что готов на экране у мужика… даже язык не поворачивается обозначить, что сделать?
АлкогОголь чудил по необходимости. Ничего другого ему не оставалось. Причина чудачеств АлкогОголя – профессиональная. Ну да обо всём по порядку.
Несмотря на многочисленные случаи проявления юмора в своих произведениях (так считает не один АлкогОголь), он по жизни – человек довольно грустный. Лет с двадцати начал ходить с физиономией Арканова. И ещё раньше – рассуждать о конечности своего пребывания на земле, о неизбежности прихода костлявой… Продлить существование эгоистического «я», по мнению АлкогОголя, можно двумя способами. Либо продлив свой род, либо оставив после себя результат творческого процесса. Посчитав первый путь более рискованным, не веря в себя как правильного отца и педагога, нашёл более верным второй путь, на коем сейчас и находится.

Чудачество первое
Если помнит читатель, к первой части книги АлкогОголя прилагаются его дипломы об образовании и сказано, что «выпускную квалификационную работу не выполнял, потому что не для диплома учился». Автор врал. Бессовестно врал. Сейчас честно в этом признаётся. Не дали ему диплом. А учился он не для получения знаний, а именно для диплома. Знаний этих в любой библиотеке более, чем достаточно. Иди и читай! АлкогОголь надеялся, что документ об окончании престижного ВУЗа поможет пробить глухие стены крупных издательств. Не помог. Но обо всём опять же по порядку.
Отослав в тридцатилетнем возрасте в разные книжные и журнальные издательства в общей сложности два десятка толстых конвертов со своими произведениями и не получив ни слова в ответ, тогда ещё не АлкогОголь, а просто Малышев, был, мягко сказать, обижен. «Людям, которые читали, – нравится, – ворчал он, – а для издательств меня как будто бы не существует! Обидно! Назвали хотя бы причину, по которой не издают. А то – «нам не подошло!» И точка! «Издательство в переписку и дискуссии не вступает!» Причина-то – ясна! Пишущих дочерта! Всех не издашь! Но что делать мне? Я же писал не для себя! Пусть разобьют, пусть раскритикуют. Но пусть выскажутся!»
В уже ломоносовском и даже куда более, тридцатипятилетнем возрасте послал на творческий конкурс в Литературный институт имени Горького книгу рассказов, изданных за свой счёт. Счёт получился немалый. Семь зарплат проводника! Именно по этой профессии работал АлкогОголь с тридцати лет, закончив семилетнюю педагогическую деятельность по причине невозможности заработать на издание опять же своей книги. Три зарплаты ушло на бумагу. За бумагой, кстати, на фабрику, ездил сам. Платил за транспорт, за погрузку. Грузить, к тому же, помогал тоже сам. Четыре зарплаты – издателю. Тираж – две тысячи экземпляров. Пятьсот подарил. Полторы тысячи – валяются на чердаке. Не потому, думаю, что неинтересны. Во-первых, потому, что распространять – другая профессия. А, главное, во-вторых, живём в век бешеной атаки информации, когда писателей больше, чем читателей.
Пройдя творческий конкурс, повторно сдал экзамены по истории, литературе, русскому языку. Повторно потому, что уже сдавал эти экзамены семнадцать лет назад при поступлении на исторический, где учился для осуществления детской мечты стать спортивным  комментатором. (Сотрудники газеты «Советский спорт» посоветовали закончить один из гуманитарных ВУЗов, честно дописав: «А там как повезёт»). Пока учился, о детской мечте забыл.
Хотя экзамены по литературе сдавал повторно, разобраться в «подводных течениях в пьесах Чехова» чётко не смог. Спасло удачное продолжение:
– Но Чехова люблю. Многие его рассказы знаю наизусть…
После преподавательского: «Ну-ка, ну-ка… Любопытно!» начал цитировать содержание рассказа «Оратор», который, действительно, нравился поступающему настолько, что он выучил слово в слово, чтобы развлекать друзей во всех возможных случаях, том числе и на пикниках.
– Достаточно, достаточно! – восхитился преподаватель, не дав добраться до любимого выступления оратора Запойкина с прощальной речью в память умершего: «Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны, вопли…»
А если бы добраться удалось, вполне возможный факт, что ответ студента Малышева позволил бы ему поступить не только в Литературный, но и в какой-нибудь артистический.
Описание подробностей студенческой жизни, думаю, следует опустить (студенческая жизнь… и в Африке – студенческая жизнь, если там таковая имеется). Запомнились пешие переходы некоторых студентов от учебного заведения до общежития и обратно (километров восемь), чтобы сэкономить. Запомнились и сами студенты: талантливые, жаждущие признания, осаждающие издательства! Познакомившись с ними, уже никогда не скажешь, что «сейчас не читают». Читают! Ещё как читают! Студент Малышев был почти старше всех, но печально для себя сознавал, что по части владения литературным мастерством многие ребята были талантливее. Как они могли написать, он не смог бы никогда. Разбирая на творческих семинарах их произведения, ещё не АлкогОголь, а Малышев ловил себя на мысли, что он не читал литературу, а играл в шахматы, разгадывая смысл словесных оборотов. Правда, ему всегда хотелось посмотреть, как они пишут, в каких условиях? Так ли перед ними – один чистый лист бумаги, как сейчас перед ним? Когда он доходил до последнего слова произведения молодого автора, то часто так и не мог понять, о чём оно было. Он ловил себя на том, что сказать-то автору было и нечего! «Я так писать не могу. – думал он и добавлял. – Но если бы и мог, не стал бы».
Впрочем, издаться не удавалось не только Малышеву с полужурналистским складом ума, но и молодым талантам, увы, непризнанным мастерам художественного слова. И после длинных студенческих дискуссий на тему: в какое время лучше жить на Руси, все выбирали век прошлый, когда легче было издаться, хотя и соглашались в том, что уже и тогда этот вопрос решался не вдруг.
Чем ещё запомнилось обучение в Великом Литературном (именно с таким эпитетом с юности связывалось сие заведение в сознании Малышева, да, думаю, и не только Малышева), так это полным отсутствием на стенде с объявлениями каких-то предложений результатов своего творчества, из чего невольно делались выводы о изначальной ненужности всех студентов как выпускников. Висели какие-то рекламы, предложения о выполнении курсовых работ и не более…
Во время какой-то встречи в Доме Литераторов выступающий на сцене за столом президиума жалостливо промямлил, что ему в каком-то издательстве обещали издать книжку. И в чём был смысл его следующего шага: обращения к пришедшим на встречу студентам положить на стол свои творческие работы, что он собирался с ними делать, непонятно… Хотя сцена, разумеется, была завалена!
О преподавателях Великого Литературного несомненно можно написать столько книг, сколько преподавателей. Если в двух словах… Помните высказывание Ленина о Толстом: «Какая глыба, какой матёрый человечище?» Думаю, оно вполне приемлемо едва ли не для каждой личности, преподававшей в те годы.
Но к беде Малышева, отношения с одной из них, от которой и зависела судьба диплома, увы, не сложились. Ни сейчас, по истечении многих лет, ни тогда Малышев не может и не хочет сказать о своём научном руководителе ни одного плохого слова. Это был великий прозаик, прекрасный педагог и просто очень хороший человек! Малышев тоже написал не всё плохое, в школе его так же любили дети, а нехорошего человека они любить не будут. Их не обманешь.
Так получилось. Одно из произведений, присланное научному руководителю (уж, прости читатель, автор хочет быть народным писателем, а не всероссийским стукачом! Не буду называть фамилию: не уверен, что это ему понравится!) не пришлось по вкусу. Самого Малышева в нём тоже не всё устраивало. Как и в любом произведении были и слабые, и сильные стороны. А вполне возможно, что и сам преподаватель видел что-то хорошее, но хотел по-доброму завести, чтобы автор не задирал нос, работал, не расслаблялся. Всё возможно. Но ответ дословно был таким: «Вы прислали мне произведения, которые и показывать-то никому едва ли стоит». Малышев ответил: «Пётр Алексеевич (по уже отмеченной причине имя-отчество заменены)! Во-первых, не согласен с вашим отношением к русскому языку. Правильнее было бы: «показывать никому не стоит». Если бы Вы употребили местоимение «кому-то», тогда действительно – «едва ли стоит». И потом, я осмелился показать… И не поверите, оценили положительно! Вкусы у всех разные!»
Дальнейшая дискуссия проходила не в письменной форме, а уже в аудитории.
Пётр Алексеевич.
– Я профессор! Как я могу ошибиться? Хотя Вы правы, надо внимательнее проверять за машинисткой!
Малышев.
– Профессор – не святой. Тоже имеет право ошибиться. Но машинисток надо набирать повнимательнее, чтобы их руки отбивали то, что слышат уши. Институт – Литературный всё-таки!
Вроде бы правильно сказал Малышев. Но правда никогда не бывает абсолютной. Вполне возможно, она стоила ему диплома. Успешно сдав все экзамены, включая и государственные, диплома он не получил.
– Слабая работа. – сказал Пётр Алексеевич. – Пиши новую!
С высоты пройденного времени АлкогОголь не считает, что его дипломная работа была выдающейся. В свое оправдание может сказать одно. Диплом получили даже те студенты, которых на творческих семинарах ни разу не обсуждали. Нечего было обсуждать.
И потом. Если Малышев как автор в литературном плане – полный дебил, то неужто для определения этого преподавателю потребовалось целых пять лет? Если он так долго это определял, то невольно додумывается, что и он тоже…
Диплома студент Малышев не получил. Но опыт приобрёл. Не надо спорить с человеком, у которого много прав! Тем более, если этот человек – писатель общепризнанный! Шутить в таком случае – однозначно, что чудить.
Господа студенты! Если не желаете отучиться пять лет, сдать гос. экзамены и не получить диплом, никогда не спорьте с преподавателем. По определённым вопросам, касающимся тщеславия и самолюбия. На всякий случай.

Чудачество второе
Впрочем, несостоявшийся выпускник Малышев не шибко переживал. Имеет ли наличие диплома сегодня большое значение? Многие ли из числа известных авторов, издающихся в крупных издательствах, имеют диплом об окончании Литературного института имени Горького? Они пишут литературно интереснее и содержательнее такой диплом имеющих?
Эх, жизнь! Сторонникам путинского капитализма выгодно очернить социалистическое прошлое бывшего Советского Союза. Но в далёком восьмидесятом, когда студент Малышев закончил исторический факультет Калининского государственного университета, ему дали и работу, и квартиру. Был и контроль, было и планирование. Вверху знали, сколько и каких специалистов куда требовалось.
Но сейчас не об этом. Сейчас о многолетних, безрезультатных скитаниях молодого автора по издательствам. Все свои визиты и посылки с рукописями он уже не упомнит и сам. Да и к чему это читателю? Впрочем, один результат, один ответ он всё-таки получил, когда однажды, окончательно расклеившись, принял на грудь и послал в одно издательство (из уважения к нему, не скажу, в какое), рукописи в котором пролежали столько лет, сколько потребовалось, чтобы их потеряли, так и не указав причину неиздания, ограничившись стандартным: «Извините, нам не подошло!», гневное послание. Заканчивалось послание словами: «… Мне что, приехать за ответом о причине неиздания своих произведений с последнего места работы охранником не разоружаясь?» И хотя на последнем месте работы он и вооружён-то не был, эта шутка-угроза едва не стоила ему работы! Повезло. Вдвойне повезло. Могли бы завести уголовное дело и посадить! Потому что послание было перепослано не только на работу, но и в милицию по месту жительства. На работе автора спасло лишь то, что сам руководитель частного охранного предприятия, где он работал, когда-то служил в милиции и был изгнан оттуда за то, что по пьяни гонял кого-то, вооружённый газовым пистолетом. Автор был понят и прощён.
Понят и прощён он был и самой милицией, где только взяли слово, что больше так шутить-чудить не будет. И АлкогОголь до сих пор гуляет на свободе, щёлкает для себя теперь уже не на машинке, а на компьютере, правда, ни одной газете, ни одному журналу, ни одному книжному издательству, увы, по-прежнему, не нужный.
Но это ещё не конец истории. В одном из своих изданий издательство пожаловалось на трудные условия работы. Дословно: «Нам даже угрожали терактом». Прочитав, АлкогОголь тут же набрал номер телефона издательства и дошутил:
– Вас беспокоят органы правопорядка! Простите, нас заинтересовала информация о теракте. Хотелось бы узнать поподробнее!
Поподробнее узнать не удалось. Издатели оказались хорошими людьми. «Террориста» не сдали, посчитав, что и так припугнули вполне основательно.
– Спасибо, – сказали, – за беспокойство. Мы уже разобрались сами.
Любопытно, что сами органы правопорядка и ухом не повели. Хорошо бы, чтобы сейчас они не решили наверстать упущенное.
Не повели ухом и сами издатели, вновь уйдя в глухую безмолвную защиту от АлкогОголя, когда он выслал в издательство приводимый ниже диалог между ним и майором милиции Щепкиным, придуманный или действительно имевший место в жизни, гадать читателю.
Майор милиции Щепкин.
– Оп-па! А вот и товарищ Малышев! Он же – АлкогОголь! Сам пожаловал!
АлкогОголь.
– Попробуй к вам не пожаловать после получения повестки!
Майор милиции Щепкин.
– Вроде бы здраво рассуждаешь! А что же тогда людей мирных стращаешь? От работы отвлекаешь дебильными угрозами, будто бы не знаешь, в какое время живём…
АлкогОголь.
– Виноват. Выпимши был. Сознаю, пошутил неудачно.
Майор Щепкин.
– Выпимши, говоришь? Весёлый у нас народ в России! Сами натворят делов, а виновата какая-то жидкость, которую они сами в себя и вливают. А напомни им, что по закону наказание для выпимших только возрастает, поди, удивятся!
АлкогОголь.
– Я больше не буду.
Майор Щепкин, задумавшись.
– Ладно, дай почитать, что ты туда послал. Зайдёшь через месяц…
Майор Щепкин, через месяц.
– Мне понравилось. Я бы издал. Но я могу только посадить. Не обессудь. И больше так не чуди!

Чудачество третье
Третье чудачество автора АлкогОголя также связано с полным равнодушием издательства (опять же из уважения к нему умолчу, какого) к его произведениям.
Однажды, слегка выпив… Ну как слегка? Скажем точнее. Приняв около литра на грудь (автор же – советский человек, хотя и в прошлом! К тому же АлкогОголь!), он набрал номер издательства, куда несколько раз безрезультатно приносил свои произведения, и до сих пор не уверен, что чётким, адекватным голосом произнёс:
– Я, АлкогОголь Николай Васильевич, объявляю ультиматум. Если … числа (давно было, не помню какого), … года (примерно помню, но боюсь ошибиться) не будет издано присланное мною произведение или хотя бы к этому времени я не получу толкование причины, по которой оно не было издано, я ухожу из этой жизни, ибо мне, не нашедшему читателя, никому не нужному, никем не востребованному, незачем жить!
Одним словом, решил надавить на жалость, как давит на жалость последний алкоголик, по-умному вскрывая себе вены, в очередной раз уверяя всех, что он пил последний раз, что это не он носился по дому с топором, а злая чёрная сила, спрятанная в спиртном, а сам он – едва ли не ангел!
Нетрудно догадаться, что именно такого числа и такого года, каковые были названы АлкогОголем, присланное им произведение не только не было издано, но и как нетрудно догадаться, не была указана и причина этого. Другими словами, хоть «вешайся, автор, хоть топись. Это как тебе будет удобнее. Вас, авторов, больше, чем звёзд на небе. А мы, издатели, – планеты! Нам и решать, где есть жизнь, а где нет!»

Чудачество четвёртое
Чудил АлкогОголь не только будучи охранником, но и будучи проводником. Но не так, как его герой Павел Луцкой. Он же всё-таки – не алкоголик, который всегда хотел напиться, а автор, который хотел издаться. Хотя, честно сказать, неизвестно, что хуже.
Как-то в его вагоне ехал один известный писатель, автор многочисленных исторических романов. Как уже, наверное, догадался читатель, АлкогОголь не назовёт ни его фамилию, ни названия произведений. Ни даже город, куда ехал. Ни даже город, где живёт. Спешу ещё раз пояснить, почему не назовёт. АлкогОголь – автор своего времени, когда ещё были живы представления о порядочности, о неуместности сделать плохо своему соседу, хоть знакомому, хоть незнакомому. Не назовёт фамилии не потому, что ехал. В этом нет ничего плохого. Пишущий человек вовсе не обязан быть навечно прикованным к письменному столу, а очень даже имеет право куда-нибудь поехать. Не назовёт фамилии потому, что этот «пишущий человек» всю дорогу безбожно пил, ко многим приставал и приглашал многих, в том числе и проводника-АлкогОголя в гости, в свою родную писательскую организацию, куда он сейчас, по его словам, и ехал на сверхважное производственное совещание.
Проводник-АлкогОголь, прибыв на стоянку, не стал выгонять автора известных исторических романов из вагона, дал ему проспаться, пошёл вместе с ним по приглашению в гости, в местную писательскую организацию, тем более, что щедрый в подвыпившем состоянии писатель обещал помочь автору-проводнику в издании его произведений. Признаться, с самого момента знакомства с автором исторических романов автора-проводника (интересная жизнь пошла: кругом одни авторы) одолевали некоторые сомнения по поводу личности пассажира (уж очень много он пил), которые, впрочем, рассеялись, когда они подошли к зданию с надписью «… писательская организация». Географическую принадлежность из всё тех же соображений никому не навредить автор-проводник скрыл в многоточии.
Вскоре на «сверхважное производственное совещание» подтянулось ещё четыре писателя. Никаких кавычек, означающих переносной смысл, ставить не следует, потому что они снимали с полок и демонстрировали книги с фотографиями авторов, имеющих полное сходство с теми, кто демонстрировал. Глядя на «усталое» лицо своего нового знакомого, проводник-АлкогОголь предложил ему поправиться, для чего изъявил желание сходить в магазин и принести выпить-закусить за знакомство. Проголосовавших «против» не было. Не было даже «воздержавшихся». Воодушевлённые «принятым» писатели пересказывали и наизусть цитировали отрывки из своих произведений, перебивая и не желая слушать никого кроме себя. АлкогОголь понял, что в этом заведении, как, впрочем, и в любом другом, где соберутся пишущие, они никогда не поинтересуются, кто он такой, что написал. А как бы помочь ему издаться, не будет даже и речи.
Но АлкогОголь не обиделся. Вернее обиделся, но только на себя. И даже не на себя. Если отсутствует мыслительный процесс в голове, то причём тут сам АлкогОголь? Писательских организаций в России (тогда – в Советском Союзе) – много! Писателей никак не меньше! Всех не напоишь!
Кто-то из читателей, вполне возможно, готов встать на защиту АлкогОголя. Дескать, – «мыслительный процесс на лицо, если он планировал угостить писателей в обмен на помощь в издании!» К великому сожалению, поддержать кого-то из читателей не могу. Если бы этот процесс был у АлкогОголя на лицо, то это четвёртое чудачество стояло бы на месте чудачества второго, а второе, как раз – на месте четвёртого, потому что сначала он работал провод¬ником, а уже затем охранником. А может, и вовсе ему бы надо работать в каком-то другом месте, отучившись в своей жизни ровно двадцать лет?

Чудачество пятое
Очередным доказательством того, что с годами ума автор не набирается, служит его следующее чудачество. Издав очередную книгу за свой счёт (на этот раз значительно дешевле – всего две с половиной зарплаты охранника. Одна – за отпечатывание на компьютере, полторы – за само издание. Правда, экземпляров всего пятьдесят)… Другими словами, никакое это не издание, а так, самодеятельность! Как бы то ни было, издав очередную книгу, на титульном листе одного экземпляра АлкогОголь написал: «Дипломная работа студента пятого курса заочного отделения Малышева Николая Васильевича. Памяти своего научного руководителя и любимого писателя в одном лице… посвящается!» Написал и отвёз в свой любимый институт имени Горького. Но, как выяснилось, сделал это совершенно напрасно, убедившись, что здесь, как и в издательствах, никто его не ждёт и никому он не нужен! Ему ответили, что после завершения им обучения прошло слишком много времени и если он хочет защитить диплом, должен поступать по новой. Более того, приехав в институт, чтобы хотя бы забрать свою дипломную работу-книгу, не смог этого сделать. Её потеряли, как и в одном издательстве. Проректор по научной работе с именем-отчеством как у одного очень известного русского поэта, порывшись на полках, извинился, но обещал найти, «когда всё разгребём».
АлкогОголь положил на стол проректора по научной работе лист с обращением в родной Литературный институт… с целью потешить душу и исчез оттуда, пожалуй, навсегда. Вот оно, если вдруг интересно читателю.
«Обращение в родной Литературый институт студента-заочника Малышева Николая Васильевича (он же – АлкогОголь: шуточный псевдоним от Гоголя, тоже, кстати, Николая Васильевича).
Прежде всего хотелось бы выразить огромную благодарность всем ныне здравствующим и, увы, ушедшим Преподавателям с большой буквы, которые промурыжили автора зачётами и семинарами долгих пять лет, но вооружили до зубов профессиональными знаниями, выучили писать, как доказывают многочисленные отзывы читателей, грамотно, душевно и интересно.
А вот и суть обращения. Выучить-то выучили, но что теперь делать, не сказали. Сейчас готовлю к издательству за свой счёт очередные две сотни страниц очередной книги. После прочтения рукописи уже поступили два полярных отзыва. Первый – от преподавателя литературы одной из вышневолоцких школ: «Парадокс. Читаю одного АлкогОголя, а вижу и Чехова, и Довлатова, и Зощенко сразу. А его поэма «Вера» хоть и посвящена любителям «мыльниц», но и по слогу, и по содержанию – это пушкинский Евгений Онегин». Второй отзыв – от супруги автора: «Если издашь очередную книгу за свой счёт, будешь жить с Чеховым, Довлатовым, Зощенко и Пушкиным. Но не со мной».
Как быть? Терять жену не хочу. Никто не знает, что такое любовь, а я знаю: тянет к человеку. И её можно понять. Что же это за мужик, если он к своим пятидесяти годам по несколько лет валялся во многих книжных и журнальных издательствах и нигде ничего не добился?
Думаю, страдаю не один я. В связи с этим, мне кажется, был бы любопытен претворённый в жизни указ об обязательном назывании издательством, куда автор принёс свои произведения, причины, по которой «они нам, извините, не подошли!» (Так они обычно шаблонно всегда отвечают). По-моему, не страшно, если произведения им не подошли. Важнее, чтобы они подошли читателю! Им же, самим издателям, это выгодно даже с той же финансовой стороны, ибо большинство читателей любит нормальную литературу с человеческим содержанием, изложенным более-менее приличным литературным языком, а не всем давно насточертевшие пальбу и траханье!.. Ещё последнее где-то как-то и можно допустить, как в чём-то примыкающее к любви, но мордобои?.. Кого они могут сделать лучше?
Никто не заставляет издательство вступать в переписку, но если оно не может указать причину, по которой не хочет издавать того или иного автора, то думаю, было бы порядочным с его стороны указать порядковый номер и примерную дату, под которыми его произведения увидят свет. Хотелось бы услышать мнения на этот счёт великих Преподавателей (только с большой буквы!) самого душевно-человечного ВУЗа страны».
Если интересно, почему сие, казалось бы, логически верно выстроенное обращение следует отнести к очередному чудачеству АлкогОголя, то всё объясняется просто. Преподаватели – хоть и великие, но многие из них в этих издательствах и работают. И отдавать своё место у литературной кормушки никому не собираются! Никому не собираются и дарить свое право на издаться! Обращение АлкогОголя похоже на обращение спортсмена-боксёра перед боем к своему сопернику:
– Ты, бывает, не бей меня очень сильно! А то я тебя победить не смогу!
В самих издательствах творятся до удивления странные вещи! Там работают не авторы, а негры! Это близкое к криминальному мнение, что читатель лучше клюёт на известного автора, думается, крайне ошибочно, помимо того, что идёт вразрез со всеми нормами совести и морали! Автору что, приятно увидеть своё произведение под чужой фамилией? Да и известному автору каково читать, что кто-то за тебя понаписал? Разводят негров чиновники-издатели, не желающие понять: от того, что читатель видит на обложках книг одни и те же фамилии, у них денег больше не прибавится. Читатель уже давно всё знает и, более того, понимает, что одна книга, написанная человеком за жизнь, всегда (почти всегда) будет богаче содержанием, чем одна из ста, написанная одним человеком, даже очень талантливым!
Где-то читал, Донцова разъезжала по Москве на музее-автобусе со своими книгами и экспонатами, в том числе платьем, в котором она написала сотую книгу. Думается, ещё большую цену имело бы платье, в котором она прочитала бы Пушкина.
Ещё одна чуть менее известная писательница едва ли не плакала, что пираты воруют у неё книги для бесплатного прочтения! Мне кажется, нормальный автор должен только радоваться! Хотя, конечно, не каждый автор пойдёт работать проводником или охранником, чтобы заработать на жизнь.
Предвижу наверняка возникшие мысли у читателя: «А АлкогОголь-то – завистник! Более того, в когорте завистников – в первых рядах!»
Да, в какой-то степени. Но зависть – не чёрная. Когда автора читают другие люди, это нормально. Так и должно быть, потому что, если человек пишет, то оправданно желает, чтобы не он один читал свои произведения. Но его зависть становится чёрной, когда пробившиеся к кормушке писатели (да и не обязательно писатели: певцы, артисты…) заявляют:
– Жизнь всё расставила на свои места! Я много работал, проявил характер и заслужил это!
Чтобы так заявлять, надо знать всех писателей, певцов и артистов, их работы и способности. Надо их всех прочитать и прослушать! А вдруг «жизнь неправильно всё расставила?» «не на свои места?»
С годами желание непременно издаться у автора-АлкогОголя заметно поубавилось. Собственно, что это такое – издаться? Понравиться одному-двум работникам издательства, может быть, тоже авторам. Но мнения других авторов, ныне здравствующих, можешь так и не узнать. И мнения авторов, уже ушедших, уже не узнаешь! Их уже не услышишь! Но разговаривать с ними стараться надо! Вообще с когда-то близкими по духу, но ушедшими из жизни людьми надо стараться разговаривать!
С годами автору хотелось бы успеть стать свидетелем какой-то системы, устанавливающей справедливую очередность в издании людей, которые этого заслужили. Понятно, что преодолеть критерий субъективизма при этом крайне сложно, может быть, даже и невозможно. Но то, что хоть кто-то для этого что-то делает, как-то старается.., успеть увидеть хотелось бы...
Конечно, АлкогОголь никогда не работал в издательствах и даже не представляет, сколько неизданных рукописей там прозябает в ожидании встречи с читателем. Но если бы он там работал, сделал бы всё возможное, может быть, ввёл бы специальную должность с обязанностью ответить каждому автору (тем более, что когда-то, очень, правда, давно, такая должность существовала!) А может быть, и сам ограничивал себя во сне, но постарался бы ответить каждому автору: с чем-то согласиться, с чем-то поспорить и установить точную дату издания произведений, если и спорить было не с чем. Хотя, конечно, кто точно знает, как мы все рассуждали бы, если бы появились на белый свет детьми Абрамовича.
Но к таким мыслям АлкогОголь пришёл с годами. По юности, в среднем зрелом возрасте он думал только о том, чтобы издаться самому, а когда вдруг узнавал, что хочет быть опубликованным и добиться известности и кто-то ещё другой, тут же замолкал, придавал лицу мрачное выражение и только озадаченно хлопал глазами.
По юности, да и в зрелом среднем возрасте, он даже планировал обратиться в суд. Дескать, – «как же так, я написал о студенческой жизни, о любви… О работе проводника, охранника… Я ко всему присматривался в жизни. Я даже в армию пошёл только для того, чтобы поближе познакомиться с её внутренней жизнью и написать. А пять лет учился в Литературном институте для чего? У меня есть положительные отзывы читателей о произведениях. Но почему я должен издавать их за свои деньги? Литературный труд – хоть и творческий, хоть и интересный, но всё-таки – труд. Почему же за него мне никто никогда не предложил ни копейки? Я должен платить! И платить немало! Я устал десятилетиями обивать пороги издательств, лицезрея равнодушные глаза их работников. Достаточно. Я заплачу любые деньги, но пусть теперь они, эти люди этих издательств, где я был, приедут на место моего жительства, ощутив «уют» электричек и городского транспорта. Пусть они приедут и выскажутся по поводу причины неиздания моих произведений! Пусть изменят сложившееся о себе мнение как о толстокожих и глухонемых людях! Я прекрасно понимаю, сегодня всё решают деньги, и этот суд я проиграю. Более того, я даже представляю их примерную речь.
– Что же вы, авторы, всегда все прёте в центральные издательства? Будто они – резиновые! Что же вам всем мало признания со стороны родных, близких и друзей? Общенародной славы им подавай! Сколько сайтов литературных! Отсылай, вот тебе и признание!
Вы, авторы, – творческие люди? Но и мы, представьте, такие же! Нам автор Петров нравится больше, чем автор Малышев! Он нас устраивает больше! Может быть, мы не правы. Но мы так видим! Имеем право? Мы выбрали тех авторов, которых выбрали, и будем с ними работать. У нас нет ни времени, ни желания беседовать со всеми авторами страны. Мы не видим в этом свою задачу.
Лично Вы, Малышев, по своему первому образованию вроде историк? И бьёте себя кулаком в грудь, что учились в Литературном институте имени Горького? А в школу пойти преподавать слабо? Слабо снизойти до уровня педагогической деятельности? Стали бы не народным писателем, а народным учителем! Думаете, менее почётно? Слабо передать свои глубокие знания по истории и литературе подрастающему поколению? Выше этого? Почему у нас сегодня бандитов, воров и наркоманов пруд пруди? Потому что все думают только о том, как бы сделать себе сценическую карьеру и как бы издаться! А поговорить с конкретным подрастающим подростком некому!
Как хорошо высказался за издателей! Даже не знаю, что сказать за Малышева. Если бы издатели так сказали, был бы очень рад за них и вынужден был бы признать, что на роль педагога я в своё время не потянул. Чтобы потянуть на роль педагога, надо очень любить детей и очень любить свой предмет, а не своё творчество. Мне всегда было очень жалко учеников, у которых почти не было детства, потому что они должны были долбить и алгебру, и геомет¬рию, и химию, и многие другие науки, которые и мне когда-то давались очень нелегко! Дети сильно напрягались на уроках, не все учителя вели себя деликатно с ними, не все умели видеть в них самостоятельных людей. Учителя готовились только к своим предметам, дети должны были готовиться ко всем. Но спрашивали учителя строго и ревниво следили за выбранным предпочтением детей не в пользу своего предмета, что приводило последних в состояние повышенной нервозности. Дети уставали.
АлкогОголь-учитель часто сам тупо уставлялся в тему социально-экономического и политического положения какого-то Китая в первой половине восемнадцатого века и думал: «Зачем это сейчас детям?» Так же, как должен был подумать мыслящий преподаватель литературы: «Зачем четырнадцатилетним пацанам читать про уставшего от вина и женщин Онегина, если они ещё не знают ни вкуса первого, ни прелестей последних?»
АлкогОголь-учитель отвлекался. Начинал рассказывать что-то интересное, не связанное с социально-экономическим развитием Китая. Дети смеялись, тоже начинали рассказывать и преподавателю, и друг другу. Урок превращался в весёлый диспут-базар, в разрядку от весёлого школьного детства. И если кто-то в это время входил на территорию школы, уже с порога мог слышать ребячий шум, принимая урок истории за урок физкультуры. АлкогОголя-учителя даже не уволили. Он сам ушёл.
Предвижу возможный вопрос работника издательства на возможном суде:
– Если все так будут рассуждать и сами уходить, в школе не останется ни одного учителя! А если ещё и врачи начнут рассказывать анекдоты и сказки за операционным столом? Хотя лично Вам, пожалуй, лучше сидеть за письменным столом, чем за учительским.
– И я про то… А что, товарищи издатели! Дорогие! Да что дорогие? Родные! Столько лет вам письма пишу и посылки посылаю! С двумя же (почти) высшими образованиями двадцать лет (буду называть вещи своими именами) убирал говно за пассажирами Октябрьской железной дороги. (Впрочем, не будем уподобляться героям «Комеди Клаб». Заменим… на «испражнения»!) Может быть, вы и сами не один раз по этой дороге ездили! Стало быть, и за вами… А что если вам так рассудить: «Достал уже этот АлкогОголь! Так и быть, чтобы он отстал, пойдём ему навстречу! Тем более, что он за нами убирал… Не будем разрушать его веру в чудо. Оно же одного корня с его любимым действом «чудить». В принципе от его «чудить» никому особо плохо никогда и не было. Где тут его адрес завалялся с телефоном? Надо позвонить: согласны его издать. Только пусть свою белиберду про нас, издателей, выбросит!»
– Алло! Малышев, он же – АлкогОголь? Готовь тёмные очки!
– Не понял.
– Издать тебя решили.
– Спасибо, а очки зачем?
– Все, кто поначалу за известностью гонится, потом почему-то от всех прячется. Что делать-то собираешься?
– А что я теперь должен делать?
– Именно. Что? Цель-то достигнута!
– А, в этом смысле? Водку пить, конечно. Я же – АлкогОголь.
– Всё шутишь? Ну, ну. Пей. Только помни: жизнь куда богаче твоей книги! Даже всех её трёх частей!