Момент истины

         Ниже приведена глава из романа "Аккорд"



       Двадцатого июня я собрался на выпускной вечер сына. Перед этим он предупредил меня, что мама обещала быть. Несколько дней я, опаленный опалой, раздумывал, нужно ли мне видеть бывшую жену. Конечно, не нужно, но не настолько, чтобы своим отсутствием обидеть сына.
       Наступил воскресный вечер, и я отправился навстречу пугливой неизвестности. Хотя какая, к черту, неизвестность - все известно наперед: со мной холодно и в сторону поздороваются, сядут в другом конце зала, а затем мы с разных сторон подойдем к сыну и, поздравляя его, будем натужно улыбаться и отводить глаза. Сын соединит нас на короткое время, прежде чем мы расстанемся навсегда. И все же злая, неприветливая Лина лучше самодовольной, самоуверенной самки, спешащей на случку к новому самцу. Я поймал себя на том, что страшусь встретить именно такую Лину. Но хуже всего, если она назло мне явится со своим новым мужиком (а то, что он у нее есть, твердили мне, несмотря на опровержения сына, собственный опыт, здравый смысл и закон подлости). Случись такое, и мне не останется ничего другого, как развернуться и бежать. И пусть нас рассудит сын. 
       За полчаса до церемонии я пришел в школу, что в Большом Харитоньевском и, найдя возле зала укромное место, наблюдал оттуда, как мимо меня легким, бледно-румяным вихрем проносятся возбужденные виновники и виновницы торжества. С упругой горячей кожей, заряженные энергией бодрости и сотрясаемые взрывами смеха, они скользили мимо, окатывая меня ощутимыми волнами кипучего энтузиазма. Они несли свою юность легко, играючи, не подозревая, каким богатством владеют и думая, что будут такими всегда. Они спешили, молодые и великие, не сознавая, как не сознавали мы, особой важности события. Красовались, ощущая себя нарядными, беспроигрышными правилами игры, в которой им отведено почетное, пожизненное место. Их лица были улыбчиво безмятежны и лишены следов той бури, что бушевала в ту пору в моей душе. Или этой бури кроме меня никто не замечал? Наверное, так и есть, иначе придется признать, что у них, нынешних, нет души. Ах, эти юные невинные прелестницы, эти самоуверенные безусые юнцы! Сколько же им придется пережить, прежде чем их безотчетная радость померкнет, а облака заботы затмят их всесокрушающий эгоизм! Неужели мы были такими же? Двадцать шесть лет отделяли меня от моего выпускного вечера, двадцать пять из них я не был в моей школе. Впрочем, все школы пахнут одинаково: это пресный запах сушеных знаний и скрытного непослушания.
       Ко мне направляется сын. Рядом с ним белокожая, волоокая девочка в нежно-лиловом декольте. Видимо, та самая Юля. Важный, снисходительный сын знакомит нас, и меня окидывают быстрым, любопытным взглядом. Даже странно, как у такого старого и глупого отца такой разборчивый сын.
       - А где мама? - спрашиваю я.
       - Обещала прийти, - отвечает сын и вдруг, глядя мне за плечо, негромко и торжественно объявляет: - А вот и она!
       Я оглядываюсь: еще бы ему не гордиться! Эта всем на зависть прекрасная, приподнятая, почти воздушная женщина, что легко и стремительно торопится к нам - его мать, с которой он живет бок о бок и которая, глядя на него с нежностью, так и норовит его поцеловать. На ней темно-синее с перламутровым отливом платье. Подумать только: в тот единственный раз, когда я на заре жизни танцевал с Ниной, на ней было платье точно такого же цвета! "Да твою ж мать!.." - захлебнулся я эстетическим восторгом.
       Она подходит к нам, порозовевшая, целует сына, говорит: "Здравствуй, Юлечка!" и целует ее, а затем смотрит на меня и роняет: "Привет!" Я растерянно улыбаюсь в ответ.
       - Ну ладно, мы пойдем, а вы подходите, не задерживайтесь! - кидает нам сын и вместе со спутницей исчезает в зале.
       Лина с неожиданным участием спрашивает:
       - Как ты?
       - Нормально! - глупо улыбаюсь я.
       - Как дочка?
       - Спасибо, хорошо! - тороплюсь я миновать неудобную тему.
       - Почему не женился?
       - Ты знаешь почему.
       Я не видел ее год с небольшим. Судя по вежливому обхождению и улыбчивому лицу, с которого исчезли следы запущенной усталости, глубокий безмятежный сон в объятиях чужого мужчины стал ей привычен. Тогда почему она до сих пор носит наше кольцо? Может, по извращенной, мстительной прихоти делает его свидетелем своих новых удовольствий?
       - Какой у нас красивый сын! Весь в тебя! - цепляюсь я за то единственное в этом мире, что нас еще связывает. Ноет желудок, глазам не хватает света, а голосу силы.
       - Спасибо, - отвечает она. - Ну что, идем?
       Мы проходим в зал и находим свободные места.
       - Давно тебя не видела. Хорошо выглядишь! - поворачивается она ко мне.
       - Ты тоже совсем не изменилась... - улыбаюсь я через силу. Воротничок рубашки становится мне тесен, и я рывком распускаю удавку галстука.
       Мы сидим достаточно близко, и я ощущаю запах ее духов. Она с интересом смотрит на сцену, а я, скосив глаза, на ее лицо и обнаженные руки. Все то же безукоризненное, неподвластное времени лицо, все те же тонкие, слегка смуглые руки. Так и сижу, глядя на сцену, когда моему сыну приходит очередь сказать очередной напыщенный куплет, и аплодирую, когда аплодирует она. По лицу ее блуждает улыбка, руки лежат на сумочке, сумочка - на коленях. Она спокойна и свободна от груза прошлого. Неужели все святоши в ее возрасте так же хороши? Мне хватает сил дотянуть до конца чужого праздника, и я, гримасничая, словно штангист, вздернувший на грудь рекордный вес, выхожу вслед за Линой из зала. Дождавшись сына с его подружкой, мы прощаемся с ними. Оказывается, Лина тоже не хочет участвовать в продолжении.
       Покинув школу, мы выходим на улицу, окунаемся в пряное тепло июньского вечера, и я интересуюсь, куда она держит путь. Домой, отвечает она. Я с замиранием спрашиваю, можно ли ее проводить, и она, чуть помедлив, соглашается. Мы идем рядом, и каждый встречный-поперечный норовит свернуть голову в нашу сторону. Из-за нее, разумеется. Она молчит - видно, моя нынешняя жизнь ее не интересует, я же лихорадочно ищу, о чем спросить, чтобы не вызвать ее недовольства. Наконец спрашиваю о работе, о здоровье родителей, о том, что она думает о дальнейшей учебе сына, потому что если это будет Плехановка, я обязательно помогу. Нет, никакой помощи не надо, отвечает она. Я интересуюсь, когда они переезжают в Голицыно. Родители в начале июля, а они с Костиком пока остаются. Я собираюсь сказать, что обязательно их туда отвезу, но в последний момент пугаюсь, что мне ответят: "Спасибо, у нас есть, кому отвезти". Выбирая безобидные темы, я прыгаю по ним, как по кочкам, страшась увязнуть в трясине молчания. Лина отвечает вяло и односложно. Мы входим в Чистопрудный парк, минуем Архангельский переулок и останавливаемся под могучим вязом напротив ее переливающегося воспоминаниями дома.
       - Дальше я сама, - поворачивается ко мне Лина, и я пересохшим языком делаю себе харакири:
       - У тебя кто-то есть? 
       - Давай не будем об этом! - портит она лицо недовольной гримасой.
       - Почему?   
       - Не люблю праздного любопытства.
       - Что же праздного в том, что я хочу знать, жить мне дальше или нет...
       - Вот даже как! - бросает она на меня насмешливый взгляд.
       - Да, так...
       Неловкая пауза, и я говорю:
       - Позволь мне кое-что сказать. Для меня это очень важно... 
       Подумав, она разрешает:
       - Хорошо, говори. Только покороче.
       - В общем, я кругом виноват.
       - Так, дальше! 
       - Прости, что обижал, что был груб и несправедлив, - зачастил я, страшась, что у нее не хватит терпения. - Прости, что не понял и не пожалел, что не защитил и не наказал этого урода, что столько лет мучил. Прости, если можешь... 
       - Всё? - убедившись, что мой фонтан иссяк, деловито спрашивает она.
       - Ты же сама сказала - покороче...
       Она глядит на меня, словно примериваясь, куда побольнее ударить, и вдруг сникает: 
       - Мне не за что тебя прощать. Во всем виновата я. А что ты? Ты вел себя, как и положено обманутому мужу - мучился сам и мучил меня. Сколько раз я говорила себе - все, я так больше не могу, я должна уйти, но не уходила, потому что не хотела лишать Костика любимого отца. И пусть он меня простит, но твою дочь я стерпеть не смогла. Господи, знала ведь что придется об этом говорить, и все равно пошла с тобой! Все, хватит, прощай!
       - Нет! Постой! Не уходи! - выкрикиваю я, пытаясь схватить ее за руку.
       - Что еще? - отдергивает она руку.
       - Постой! Подожди! Дай посмотреть на тебя еще немного! Я ведь тебя целую вечность не видел! Да, да, я знаю, я тебе противен! Согласен, я это заслужил, но посмотреть на тебя в последний раз я могу?   
       - Как все поменялось... - устало смотрит она на меня. - Почему же ты не услышал меня раньше? 
       - Да потому что я человек, а не Иисус Христос, вот почему! А разве ты не также себя ведешь?! Ведь вот я к тебе взываю, а ты меня не слышишь, потому что ослеплена обидой! Я глухой, а ты слепая, и страдает от этого наш сын!
       - Ты прав: непутевые ему достались родители. Ну, ничего, когда-нибудь он нас рассудит. Я лишь об одном прошу - рассказывай ему о нас только хорошее. У нас есть, что ему рассказать.
       - Еще бы! - воодушевляюсь я. - А помнишь, как мы с тобой целовались в Немчиновке на чердаке? А наше озеро? А нашу поляну?
       Лина язвительно усмехается:
       - До чего же все мужчины одинаковые! Вот и ты пытаешься играть на тех же струнах, что и Иван...
        Неожиданно она смолкает, и пока я лихорадочно соображаю, как мне преодолеть ее насмешливую неприязнь, с которой она оборачивает против меня все мои реплики, с ней что-то происходит: плечи неуловимо расправляются, грудь воинственно подбирается, лицо слегка краснеет, глаза прищуриваются, и я слышу:
       - Ладно. Раз уж и он здесь, так и быть, расскажу тебе кое-что. Авось, после этого оставишь меня в покое... 
       Так и быть, выйду за тебя замуж. Так и быть, рожу тебе ребенка. Так и быть, изменю, а потом признаюсь. Так и быть, поживу с тобой, расскажу очередную гадость, а потом посмотрю, как ты будешь корчиться. Не женщина, а сплошное одолжение! Знал бы двадцать лет назад, что меня ждет, ни за что бы не побежал знакомиться!
       - В общем, так: не было ни насилия, ни чудовища по имени Иван, - начала она, сосредоточив взгляд на письменной версии своей жизни, что расположилась где-то слева от меня. - Эту сказку я сочинила в расчете на твою жалость… И не придумала ничего умнее, чем сделать из достойного человека монстра… Просто взяла и оболгала первую любовь. И я рада, что могу теперь вернуть ей доброе имя...
       Прочувствованная пауза, и далее я услышал:
       На самом деле она не насмехалась над Иваном и не унижала его - наоборот, обрадовалась ему. Да, вначале осыпала его упреками, но он сказал только одно: ты не смогла бы там жить, не смогла топить печку, носить воду из колодца, греметь закопченными кастрюлями, мыться под умывальником, ходить в кино в деревянный дом культуры, а в туалет на улицу. Он когда все это увидел, то понял, что девятнадцатилетняя московская барынька, столкнувшись с провинциальной реальностью, сломается, и потому решил избавить от разочарования и ее, и себя. Пожертвовал, можно сказать, собой. Поступил очень благородно, и она, для которой мой Подольск - уже деревня, оценила это. И никуда он ее с собой не звал - он лишь хотел ее увидеть. Две недели не спускал с нее восхищенных глаз – мне ли не знать, какая она была пятнадцать лет назад! Вел себя очень достойно и порядочно, а когда она к слову и не к слову твердила, что любит меня, смотрел на нее с грустной улыбкой. Она сразу сказала, что не сможет от меня уйти, а он сказал, что не сможет бросить сына и дочь. Только вот человек думает одно, а поступает почему-то наоборот. Так и она: любила меня, но вдруг решила, что просто обязана его отблагодарить. И за общежитие, где он не позволил себе лишнего, и за ее московский покой, и за его самоотверженную верность, и даже за то, что назло ему вышла за меня замуж. Ну, вот просто обязана, и все тут! Потому и пошла к нему в гостиницу. Такое вот затмение мозга...
       Она примолкла и отвернулась. Помолчав, продолжила:
       - Пока сидели в ресторане, никак не могла собраться с духом… И тогда выпила для храбрости рюмку коньяка и решилась. Поднялась с ним в номер, где оставила кофту и сумку, и без всяких предисловий объявила, что хочу быть с ним прямо здесь и сейчас. Он растерялся, стал отговаривать, и тогда я скинула туфли, легла, задрала подол и спустила трусы. И он не устоял… И никто бы не устоял… Так что сам видишь - все было как я рассказала, только не он мной овладел, а я им…
       Тут она взглянула на меня и, видно, не зная, чего ждать, отступила на шаг. Я же машинально посмотрел на часы: двадцать ноль-ноль. Это значит, что потребовалось пятнадцать лет, двадцать три дня и двадцать часов, чтобы тайное стало явным. Мне бы наполниться благородным возмущением, мне бы вознегодовать, но вместо этого я испытал неуместное удовлетворение: вот и замкнулись силовые линии измены, сложившись в угаданный мною узор, и не было в его внятном, скучном рисунке места для ее затейливых завитушек. Сунув руки в карманы, я пожал плечами:
       - А я всегда знал, что ты была с ним по собственной воле и в твою сказку никогда не верил. Мне только непонятно зачем ты столько лет меня терпела. Только не говори про виноватую любовь! Думаю, все куда проще: ты не захотела ничего менять, и жизнь с обманутым мужем тебя вполне устраивала. Не удивительно, что в результате мы пришли к тому, с чего начали: я тебя, как всегда люблю, а ты меня, как всегда нет.
       - Любишь?! - вскипели свинцовым негодованием ее глаза. - И потому завел на стороне дочь?!
       - А может, потому что ее мать всегда была со мной честна? - охладил я ее пыл.
       Вцепившись белыми пальцами в сумочку так, будто это было мое горло, она обожгла меня гневным серым пламенем. Я выдержал ее взгляд, и лицо ее вдруг разгладилось, пламя погасло, пальцы ослабли.
       - Тут ты прав - хватит врать.
       - Тогда продолжай.
       - Да ради бога! - скривилась она. - Только имей в виду, если тебе не понравится, ты сам напросился!
       - Договорились.
       Помолчав, она продолжила:
       - В общем, когда он стал меня целовать, я сразу поняла, что погорячилась. Только было уже поздно. И я глаза закрыла и велела себе терпеть. Слава богу, он как-то быстро и деликатно все сделал. Между прочим, если тебе это так важно, он был аккуратен, и я сказала правду: он был во мне, но я чистая. Если, конечно, не считать двух луж на животе, - покраснела она. - В общем, после первого раза мы разделись, и он стал гладить меня, целовать, душу себе выворачивать, а я смотрела на него - тело как тело, ничего особенного, только волосатое очень, и бантик так себе. В общем, полное разочарование. И я чтобы отвлечься, представила, как ты ходишь по квартире, как укладываешь Костика, как поглядываешь на часы и волнуешься, почему меня так долго нет. Представила и подумала - знал бы ты, где я сейчас и чем занимаюсь! А чтобы хоть как-то оправдаться, твержу себе, что делаю это не из удовольствия, а из благодарности. И еще пытаюсь вспомнить, как ты меня обижал. Пытаюсь и не могу - вспоминается только хорошее. Смешно сказать: меня во все места целует другой мужчина, а я думаю о тебе! Представляю, как вернусь домой, смою под душем его поцелуи и буду любить одного тебя. Вот дура-то была, прости господи! - заключила она с сердцем. - В общем, не стала тянуть и подставилась второй раз. Вот так и рассчиталась...
       Предъявив недостающий позвонок, что был изъят ею из позвоночника змеи измены и заменен протезом замыкания и химерой истерики, она уставилась вдаль. Я огляделся: тот же парк и то же место под рослым вязом. Днем - изумрудный великан, ночью - сонный брюнет: шевелюра его потемнела, чуткие уши-листья обвисли. В воздухе, придавленном его сухой грузной сенью есть место и для сдержанного ворчания машин, и для продолжительной, неуютной паузы. Лина вернула взгляд из дальней дали и с насмешливой опаской спросила:
       - Ну что, убьешь теперь?
       - Обязательно, - проглотил я неподатливый ком. - Но сначала хочу знать, что было дальше.
       - Надо же, какой любопытный... - глянула она на меня и продолжила: - А дальше я вскочила и стала одеваться, а он сказал, что готов развестись и быть со мной, а я сказала, что была с ним из благодарности, и что мы никогда больше не увидимся, вот что было дальше! Хочешь еще?
       - Да, хочу.
       Короче, он жутко расстроился - решил, наверное, что раз не смог ни разу удовлетворить, значит, не понравился. Жалко так улыбнулся и попросил дать ему третью попытку, чтобы доказать, что он не слабак. Она отказалась. Он упал на колени и стал уговаривать, но она сказала: нет, я и так ради тебя любимого мужа обманула. А он твердит - давай ляжем, давай ляжем! Она ему - это ничего не изменит, а он - вот увидишь, изменит! Она ему - нет, а он - да! Вцепился в нее и не отпускает. И ей вдруг стало так противно! Говорит ему: ты, конечно, можешь взять меня силой, но тогда между нами точно все будет кончено! Ты этого хочешь? Он опомнился, и она увидела, как его безумные глаза наполняются слезами. И он бормочет: не представляю, как буду жить без тебя... В общем, оделись и спустились вниз. На него было больно смотреть - такой он был потерянный и несчастный! Пока ждали такси, он курил, а она успокаивала себя, что два половых акта за неиспорченную жизнь - не такая уж большая цена. Напоследок он сунул ей бумажку со своим телефоном. Сказал, что будет ждать ее звонка столько, сколько надо...
       Она примолкла и снова уставилась в полюбившуюся ей даль. Наглядевшись, продолжила без приглашения:
       - В такси храбрилась - не я первая, не я последняя! Живут же с этим другие, и ничего! Но ближе к дому скисла: никак не могла придумать, что скажу тебе, когда приду... А когда спряталась в ванной и обнаружила в пупке его сперму, тут-то и поняла, что натворила! Поняла, что жить дальше как ни в чем не бывало не получится. И давай рыдать! Смешно - стою под душем, рыдаю, а сама придумываю, как тебя обмануть... В общем, когда пришло время выходить, решила - скажу, что старый знакомый обманом заманил к себе и изнасиловал... Как видишь, истерика для зачинщицы - непозволительная роскошь...   
       Мое воображение - мой палач. Скинув с нее темно-синее с перламутровым отливом платье, я уложил ее чернильницей вверх, окунул туда перо сибирского борзописца и заставил их давать письменные показания. Невыносимое зрелище! Спеша избавиться от их чернильно-промокательного союза, я угрюмо потребовал:
       - Ладно, давай дальше.
       Лицо ее стало серьезным, настоящим.
       - А что дальше... Дальше ты ушел, а потом вернулся - злой, нелюдимый, чужой... На меня не глядишь и к Костику охладел... А я твержу себе - все образуется, обязательно образуется, надо только потерпеть, и все наладится! И когда ты потом первый раз был со мной, я почувствовала, что ты по-прежнему меня любишь. Пусть и с черной тоской в глазах, но любишь. И я сказала себе: все унижения снесу, всех его баб вытерплю, только бы быть рядом! Я же твоих женщин за версту чуяла! Говорила себе: ладно, пусть, заслужила, только бы он после них возвращался ко мне. Так и жила двенадцать лет, пока мне не рассказали про твою секретаршу. Всё рассказали - и сколько ей лет, и какая она миленькая, и на каком месяце, и что ты квартиру ей купил, и что под ручку с ней открыто гуляешь и целуешь при всех. Вот это был удар, так удар! Тут уж я не стерпела - ушла... А когда она вместо меня дочь родила, поняла, что бог меня пусть и с опозданием, но наказал. Возненавидела тебя и ожесточилась. Когда совсем плохо было, усмехалась и говорила себе: ничего, зато я первая ему изменила!..
       Она скользнула по мне невидящим взглядом:
       - Что-то меня не туда занесло. Не знаешь, почему? А я знаю. Потому что мы никогда об этом не говорили. А надо было. Надо было сесть и либо разругаться в пух и прах, либо кинуться друг другу в объятия. Только я всегда боялась такого разговора: кто знает, чем бы он закончился. А так жили и жили... Кстати, когда мне было невмоготу, я звонила Ивану, и он меня утешал. Жаловался, что без меня не живет, а существует. Я знаю, он меня боготворил, потому что любил сердцем, а не членом, как ты. И если хочешь знать, больше мы с ним не виделись...