Золотая карта

ЗОЛОТАЯ КАРТА

Чёрная рука и Хромой чёрт

Два старых друга и древних графомана Паша Дрищенко с Колей Дырявенко тяжело поднимались по крутой лестнице офисной пятиэтажки в Сапожниковом переулке 35. После обеда в «Барри Тауне» порошковое пиво в их желудках булькало, как в бутылках, а дрянное тесто бургеров стояло комом в горле. В мрачных лестничных пролётах речь обоих пиитов была похожа на взрывное выпихивание гортанных звуков  Сифоном и Бородой из «Нашей Раши».

— Ты глянь, Коль, как высоко мы взлетели, точно сталинские соколы! — между третьим и четвёртым этажом Дрищенко с отдышкой остановился и указал дланью вниз, где на железной двери тускло бликовала золотая табличка правопреемницы КПСС. — Под нами «Единая Россия»!

— Мда-а-а... — неопределённо промычал Дырявенко. — А как тебе Кобзариха, Паша?

— Что говоришь?

— Я говорю, Паша, — остервенело заорал в глухое ухо товарища Дырявенко, — как тебе Кобзариха?! Ну не сука ли?!

— Зачем так говоришь?

Оба тучных старика в тёмных драповых пальто, тяжело дыша, вцепились в перила. У Дрищенко на чёрной перевязи висела отсохшая рука, которой он в былые времена писал доносы в КГБ на своих коллег-литераторов, а у бывшего ловеласа Дырявенко без конца дёргался левый глаз, который ему однажды чуть не выколола отточенным карандашом ревнивая подруга одной поэтессы. За глаза коллеги называли Дрищенко — Чёрная рука, а Дырявенко — Хромой чёрт, поскольку последний хромал на левую ногу, которой всю жизнь писал стихи, вставив карандаш между пальцами и доверившись вдохновению.

— Помнишь, мы на сборник собирали? — продолжил Хромой чёрт.

— Ну? — напряг слух Чёрная рука.

— К двухсотлетию Достоевского.

— И что?

— На золотую карту Кобзарихи.

— Так, — сначала Дрищенко, а следом и Дырявенко потихоньку двинулись к четвертому этажу, где находился литераторский офис.

— Тю-тю наши денежки! А Кобзариха в Анапу съездила за наш с тобой счёт!

— Да я ей кишки выпущу! — топнул ногой Дрищенко.

— Тише! — Дырявенко дёрнул друга за отсохшую руку. — Услышит!

Чёрная рука и Хромой чёрт ступили за порог длинного полутёмного коридора и чуть не врезались в моющую задом к ним полы Кобзариху.

— Здравствуйте, Христя Петровна, — фальшиво улыбнулся всеми фальшивыми зубами Дырявенко.

— И вам не хворать, Миколай Иваныч, — Кобзариха выжала тряпку над ведром и повернулась к литераторам передом.

— Ах, как вы неописуемо выглядите! — притворно изумился Хромой чёрт.

— Да как же я выгляжу?

— Не приведи Господь! — зажмурился Дырявенко.

— Вашими молитвами, дорогой, — оскалилась старая клинингистка.

Она разогнулась во весь рост, крепкая и коренастая, как грузчик. Кобзариха была в меховой шубе бурого медвежьего цвета, с лицом безбожно измазанным белилами и румянами.

— Хоть бы шубу с валенками сняла, — неодобрительно покачал головой Дрищенко.

— Да вы, чай, тоже, Пал Палыч, не в одних панталонах на Правление пришли, — ответствовала Кобзариха. — Мне пар костей не ломит, а валенки надеваю, чтобы ног не замочить.

Друзья двинулись вдоль стены к литераторскому офису, а Кобзариха продолжила своё мытьё, скребя когтями по линолеуму и выписывая замысловатые линогравюры.

— Совсем одичала старуха, — шепнул на ухо Чёрной руке Хромой чёрт, но тот, разумеется, ничего не расслышал.

— Изволь, Коля, прочту тебе из новенького, — невпопад ответил Чёрная рука и набрал полную грудь воздуха. — Ты стояла по пояс в карпатской траве, а я мял твою грудь медвежовою лапой...

— Па-а-ша! — простонал Хромой чёрт. — Я про твою карпатскую любовь уже миллион раз слышал!

— Я тебе как другу, — обиделся Дрищенко.

— А я тебе как другу скажу, Паша, Адольф Мамаевич недоволен тобой. Он говорит всем, что ты написал кучу стихов о любви к женщине и ни одного стихотворения о любви к Родине.

— И я тебе как другу скажу, Коля. Мамаич написал кучу постов о любви к мужикам, но ни одного о любви к женщине. Чуешь, чем это пахнет, Саша, в наше-то время? Экстремизмом!

— Тише! — Хромой чёрт снова дёрнул товарища за отсохшую руку. — Услышит! Он же контуженный!



Графоманы, вперёд!


Но Адольф Мамаевич Брюшной не услышал, и даже не заметил, вошедших Дрищенко и Дырявенко. Он сидел за своим столом, склонив седую голову, глубоко погружённый в невесёлые мысли. Перед ним галдели вразнобой пожилые литераторы, которые в качестве посадочных мест добыли себе деревянные ящики из-под овощей и фруктов на заднем дворе «Магнита», ведь всю остальную офисную мебель Адольф Мамаевич уже давно монетизировал.

Кто-то сидел на ящике с лейблом «спелое манго», кому-то достался «спелый свити», а иным «спелый авокадо» или «спелый танжело». И когда Чёрная рука и Хромой чёрт припарковали свои геморройные задницы к «спелому банану» и «спелому баклажану», литератор Виталька Расплюев, заплевавший весь пол шелухой от «бабкиных семечек», гнусаво выкрикнул:

— Адик, начинай!

Но Адольф Мамаевич не спешил начинать. Он прикидывал и взвешивал все «за» и «против». Как гласит восточная мудрость: «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» А Брюшной солгал, когда с прошлого года собирал с коллег деньги на сборник к двухсотлетию Достоевского. Деньги текли рекой на золотую карту, которую Адольф Мамаевич завёл на имя Кобзарихи, чтобы у него, в случае чего, не возникло проблем с фискальными органами.

Сборник Брюшной с Кобзарихой так и не издали, сославшись на то, что деньги с карты списали мошенники. Но вскоре литераторы узнали, что этими мошенниками оказались никто иные как сами же Адольф Мамаевич и Христя Петровна. Брюшной «засветился» на чьём-то видео в Пхукете, мило беседуя с трансами и хилерами, а Кобзариха «выплыла» на банкете клинингисток в Анапе.

Вдобавок ко всему предводитель литераторов заразился в экзотической стране дизентерией. Эту проблему худо-бедно удалось решить — тайские эскулапы выслали Брюшному целый короб чудодейственных сушёных тараканов, купирующих болезнь. А вот контузия, полученная им по возвращению из Пхукета — череповецкой сковородкой по голове от жены — теперь затрудняла и осложняла стратегическое планирование Адольфу Мамаевичу.

Собравшиеся нетерпеливо ёрзали на жёстких ящиках, а Брюшной всё смотрел сквозь них оловянным взглядом, будто в иное измерение. Среди седых и крашеных голов, сидящих перед ним, выделялись Макс Полубогов и Миха Мертвяков, которым на двоих было восемьдесят лет — первому выпало тридцать шесть, а второму достались оставшиеся сорок четыре.
 
Макс был мужиком кулацкого вида в сургучовом пиджаке со стрижкой а-ля «Гитлерюгенд», а Миха, со злыми глазками хорька и редкой растительностью на бесполом лице, был похож на скелет, забытый в шкафу. Оба они боролись за любовь Адольфа Мамаевича, и у обоих в глазах читалось: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня».

Но председатель не спешил выбирать. Казалось, ему вообще больше некуда и незачем спешить в этой жизни. Он вытряхнул из спичечного коробка на ладонь пару тайских тараканов, бросил их себе в рот и стал неторопливо рассасывать, пока первым не выдержал Полубогов:

— Адольф Мамаевич! Да начинайте же уже!

Брюшного будто током ударило. Он порывисто вскочил и закрыл форточку. За окном вовсю валил снег и тарахтел трактор, расчищая дорогу. В глазах Адольфа Мамаевича заискрило, словно сам Демиург вскрыл ему череп, спаял там оборванные проводки, обмотал изолентой, зашил всё обратно и наладил таким образом мыслительный процесс в голове председателя.

Брюшной подошёл ближе к своим коллегам, напирая на передних выпуклым животом. Он красовался перед ними распахнутым клетчатым пиджаком, красной футболкой с гербом СССР, пиксельными штанами «Пентагон» и белыми кроссовками фирмы «Аддис-Абеба».
— Не хотел вступать в дискуссии, но законов диалектики никто не отменял, а логика проста, как неструганная доска, — начал Адольф Мамаевич.

— Что он буровит? — спросил Дрищенко у Дырявенко.

— С кем это вы дискутируете? Назовите конкретные имена, — промямлила сонная тетеря Огнецова.

— Да заткнитесь вы оба! — прикрикнула на них бородавчатая, как жаба, Лошкариха. — Дайте послушать Адольфа Мамаевича!

— В наше развращённое время, когда повсюду попираются долг и честь, каждый обязан внести свою лепту во вспомоществование... — продолжил председатель.

— Адик, — встал со  своего ящика Расплюев, — ты давай нормально с нами разговаривай!

— Виталька, он же контуженный, — прогнусавила Козлова в чёрном платке монахини, нянчившая на груди бутылку шампанского.

— А я простуженный, — громко чихнул Расплюев.

— Нормально хотите? — брезгливо сморщился забрызганный расплюевскими бациллами Брюшной. — Давайте нормально! Сборник издавать будем?!

— Ах, это... — Виталька разочарованно сел.

— Как тебе не стыдно, Мамаич! — кряхтя поднялся Дрищенко. — Где наш сборник Достоевского? Где наши деньги? А вы с Кобзарихой то в Пхукете, то в Анапе...

— Тише, Паша, он контуженный, — вцепился в отсохшую руку друга Дырявенко.

— Да вы, Пал Палыч, чай тоже не одним святым духом пробавляетесь, — появилась в дверях раскрасневшаяся и запыхавшаяся, взмокшая в шубе, Христя Петровна.

— Заткнись!!! — заорал на неё в ярости с пеной у рта Адольф Мамаевич и кошачьи царапины побелели на его подбородке. — А вы все слушайте!!! Это были не мы!! Нас подставили!

— Кто? — недоверчиво спросил Дрищенко.

— Нейросеть! — бешено выкрикнул Брюшной. — Но мы обязательно найдём этих мерзавцев, размажем по стенке и пусть они потом посмеют посмотреть нам в глаза! А вы и поверили! Эх вы, Фомы неверующие...

Адольф Мамаевич проглотил ещё пару тараканов, запил сначала чифиром, потом кефиром и продолжил:

— А насчёт сборника, это вы зря! В нём уже изъявили желание участвовать в складчину чех, кубинец, китаец, канадец, румын, мордвин, француз, индус, тунгус, два филиппинца, три японца, четыре татарина и один армян, — пошёл по второму кругу загибать пальцы Брюшной.

— Адольф Мамаевич, а как же мы? — поднялся, гремя костями, Мертвяков.

— Так я же вам, остолопам, даю возможность вскочить на подножку последнего поезда, уходящего в ЮНЕСКО. Проведём презентацию сборника в ООН и пробьём китайскую стену равнодушия!

— Да этот сборник пролистают два корректора и три библиотекаря, — не поверил Полубогов.

— Макс, ты дебил, или до тебя доходит, как до жирафа?! — не на шутку разбесновался Адольф Мамаевич. — Я же сказал, сборник будет международным! От Лиссабона до Токио! От Мурманска до Ханоя! Где-то луна одинокая! Где-то свет жаркого зноя! И всё это ваши читатели!..

Литераторы повскакивали на свои ящики и, вытянув головы вверх, как сурикаты, жадно ловили каждое слово председателя. А перевозбудившийся Брюшной засунул в каждую ноздрю по сушёному насекомому, протолкнул их пальцами вверх по перегородкам, и сделал такой глубокий вдох, что ресницы у него зашевелились, как тараканьи усики.

— Сотни стран! Десятки континентов! — брызгал слюнями в разные стороны Адольф Мамаевич. — Вся мировая цивилизация будет читать ваш сборник, корчась в муках со слезами восторга!

Демоны тщеславия камня на камне не оставили от плотины недоверия и литераторский офис затопил рёв восторженных восклицаний:

— Я лучший!!!

— Я!!!

— Я!!!

— Я!!!

— Меня издай!!!

Дело было сделано, осталось только наставить паству на путь истинный.

— Кто мы?!! — перекрикивая всех, заорал Брюшной.

— Писатели!!! — дружным хором было в ответ.

— Чего мы хотим?!!

— Печататься!!!

— Что нам нужно?!!

— Деньги!!!

— Так идите и добудьте их!!!

Наскипидаренные литераторы бурлящим потоком потекли в дверь, делясь идеями насчёт добывания денег:

— Я теперь буду съедать не помидорку, а полпомидорки!

— А я буду разбивать для омлета не целое яйцо, а только половинку!

— А мы с Пашей будем обедать не в «Барри Тауне», а в «Столовой СССР»!

— Пять тысяч рублей за страницу! — кричал Брюшной в каждое, проносившееся мимо него ухо. — Деньги на карту Христи Петровны!

И когда за последним литератором захлопнулась дверь, обессиленный Адольф Мамаевич рухнул в своё кресло и крепко заснул.



Подъём «Титаника»


Очнулся Брюшной когда уже совсем стемнело. Адольф Мамаевич полулежал в кресле, закинув ноги на стол и тупо смотрел в окно. А там зудел огнями, раздражая глаза, трехъярусный «Майами-Бич», похожий на всплывший со дна Атлантики «Титаник».

Председатель встал и, как хромая утка, доковылял до подоконника, держась за поясницу. Брюшной проглотил ещё парочку сушёных тараканов, открыл форточку и закурил «Балканскую звезду». После бытовой контузии его мучила бессонница и он пристрастился читать по ночам исторические романы Пикуля.

Прильнув горячечным лбом к прохладному стеклу, Адольф Мамаевич сладко бредил. Ему казалось, что это не «Бентли» и «Лексусы» свозят на «Титаник» бандюков со всего города, а золочёные кареты подъезжают к высокому мраморному крыльцу коричнево-кремового дворца. Из карет выходят, разминаясь после тряски, важные господа в парчовых камзолах и напудренных париках, а навстречу им бегут по ступеням лакеи с факелами, чтобы проводить гостей в ослепительную залу в тысячу свечей, где их поджидают изысканные яства на столе и ночные утехи с разбитными актрисами.

Как приёмный сын влиятельного поселкового партократа, Адольф Мамаевич с младых ногтей мечтал о реставрации крепостного права в России, где представлял себя господином и доминатором. Но как ни пытался он строить из себя брутального мачо перед коллегами, а вылуплялась из него всегда лишь плаксивая гимназистка. Ведь его благодетель давно сошёл в мир иной, в стране переменился политический строй, а пенсию у Брюшного забирала жена, ибо председатель литераторов в семье был жалким подкаблучником.

Охая и постанывая Адольф Мамаевич доплёлся до выключателя и врубил свет. Навёл, щуря глаза, камеру на ящики и сфоткал их, чтобы загнать эту тару на Авито. Но не успел старый председатель зайти на сайт, как в его телефоне началась вакханалия сообщений от Сбербанка: «Поступил платёж... Поступил платёж... Поступил платёж...». Брюшной открыл приложение и ахнул. Всего за несколько часов на золотую карту Кобзарихи поступило триста шестьдесят семь тысяч четыреста рублей.

«Негодяи! — в сердцах выругался на коллег Адольф Мамаевич, снова усевшись в кресло. — И они ещё жалуются, что не могут купить себе буханку хлеба!» Но после первой, самой верной и справедливой реакции Брюшного на случившееся, дьявол-искуситель обуздал мысли председателя и направил их, как опытный кучер лихих коней, по сногсшибательному и крышесносному пути: «Если за три часа мне на карту упало столько бабла, то... завтра я проснусь миллионером... а через месяц или два... да я, пожалуй, теперь олигарх... да-а-а...»

Адольф Мамаевич снова подошёл к окну, но теперь уже с видом грозного и харизматичного завоевателя — пришёл, увидел, победил! Минувшим летом Брюшной повадился ездить к сельскому литератору Сикрве за семь вёрст киселя хлебать. Точнее вёрст было гораздо больше и дорога в один конец на машине занимала все пять часов, но оно того стоило. Румяный и крутобокий Сикрва выкатывался из своей избы, как колобок, встречая председателя с распростёртыми объятиями хлебом-солью на скатерти и кувшином парного молока. Друзья хлестали друг друга берёзовыми вениками в баньке, ныряли нагишом в речку и сидели в высокой траве, как кузнечики, друг против друга, а на ночь зарывались в стог душистого сена.

Но узнав о похождениях своего благоверного, суровая жена Адольфа Мамаевича быстро положила этому конец. Она конфисковала у мужа пенсионную карточку и ввела комендантский час для него. Если Брюшной возвращался домой позднее десяти вечера, то каждая минут опоздания каралась сутками домашнего ареста. Однако теперь у председателя снова появились деньги, а до «Майами-Бич» рукой подать и комендантский час совсем не в напряг.

Конечно, сельскую романтику больше не вернуть, но берёзовые веники, парное молоко и душистое сено вполне могут заменить хамам, джакузи, шикарный ресторан и комфортабельные номера гранд-отеля, а вместо Сикрвы на худой конец сойдёт и Полубогов. Но, чтобы страдающий хроническим нарциссизмом Макс не задирал свой нос слишком высоко, Адольф Мамаевич решил провести кастинг.

Выставив на Авито тару из «Магнита», Брюшной отправил две одинаковых эсэмэски Полубогову и Мертвякову: «Завтра в десять в Отделении тчк важный разговор тчк». И завтра не заставило себя долго ждать.

Первым в офис явился Мертвяков в прикипевших к его мощам болотной жилетке и лиловых лосинах. Миха уселся напротив Адольфа Мамаевича на ещё не проданный ящик, кокетливо закинув ногу на ногу и небрежно положил на стол председателя свою косметичку, всячески давая понять, что секретарша — это второе лицо в офисе после шефа.

За ним почти следом ввалился Полубогов с опухшим лицом и тройной складкой на левой щеке. Макс нагнулся, закинул вверх фалды пиджака из мешковины и разместил свои драгоценные полушария сразу на двух ящиках рядом с Михой.

Сам же Адольф Мамаевич по такому случаю надел серый костюм с искрой, пришпилив на лацкан скоммунизденную у жены из шкатулки медаль — «100 лет одиночества». В специально пришитые малиновые петлицы пиджака он вонзил, купленных в отделе бижутерии чёрных летучих мышей, намекающих то ли на причастность каким-то боком обладателя к военной разведке, то ли на горячо любимых им же фильмы про вампиров, то ли просто на сочувствие к этим мало кому симпатичным созданиям.

Правая рука председателя с удовольствием нащупала в кармане золотую карту Кобзарихи и бархатистое удостоверение на имя полковника Исаева, заверенное печатью имперской рейхсканцелярии.

— Ну что, орлы, — Брюшной одарил милостивой улыбкой обоих фаворитов, давая понять, что ещё не сделал окончательный выбор, — сколько страниц в нашем сборнике уже прикупили?

— Я почти полстранички оплатил, Адольф Мамаевич, — с щенячьим обожанием смотрел на председателя Миха. — Две четыреста внёс. Со следующем зарплаты перечислю остальное.

— Две четыреста... У вас там что, на работе, этим годом крыжовник с черноплодкой не уродили? — недовольно поджал и без того тонкие и бескровные губы председатель. — А что скажет наше кулачество?

— Пока ни одной, — раздражённо мотнул гривой Макс.

— А чего так?

— Адольф Мамаевич! — накипело у Полубогова. — Цены растут, как на дрожжах! Я единственный мужик в библиотечной системе города, а знаете какая у меня зарплата?!

— А ты знаешь, какая у Книгина пенсия?! — заорал контуженный председатель. — А он шестьдесят тыщ перевёл на карточку Христи Петровны! Красавчик!

— У Книгина дочь замужем за афроамериканцем, а мы простые российские бюджетники, Адольф Мамаевич, — пряча глаза в пол, ответил Миха за Макса.

— Шестьдесят тыщ, — как зачарованный повторил Полубогов.

— Один только Книгин шестьдесят тыщ, — Брюшной повертел карточкой в руке, как Буратино золотым ключиком, и снова спрятал её в карман.

— Адольф Мамаевич... — перехватило дыхание у кулацкого элемента.

— Адольф Мамаевич! — перебил Полубогова Мертвяков. — А правда, что наш сборник будет читать вся мировая цивилизация?

«Тебя точно не будут, у тебя ошибок больше, чем у Кобзарихи, — едва удержавшись от гнева, подумал Брюшной. — Уши, как у мамонта, нос, как авокадо, лоб весь вдоль и поперёк, хоть в крестики-нолики играй! А одёжа?! Это не мужик, а гомосекуас какой-то!»

Но тут председатель решил взять себя в руки, вспомнив, зачем он позвал этих двух литераторов-неудачников. После насильственной разлуки с Сикрвой Адольфу Мамаевичу катастрофически не хватало настоящего мужского общения. Он страдал под неусыпным оком жены и позволял себе плакать в подушку только когда благоверная засыпала, уронив киянку на пол.

— Будут читать, да не всех, а лишь тех, кого я отредактирую, — председатель прошёлся по кабинету, показалось, что щёлкнул ключ в замке, и вернулся на место.

— Адольф Мамаевич! — воскликнул Полубогов. — Назначьте время и место! Готов редактироваться в любую погоду.

— И меня, меня, — Мертвяков, как клещ, впился ногтями  в мясистую руку Брюшного, — меня тоже отредактируйте, Адольф Мамаевич.

Наслаждаясь триумфом, председатель даже не почувствовал боли и самодовольно усмехнулся:

— Чтоб вы знали, я могу двоих за ночь отредактировать.

— Адольф Мамаевич, вы святой человек, — деланно изумился Миха.

— Вот что, ребятушки, — Брюшной накрыл ладонью двухтомник Пикуля. — Мне сейчас поработать надо, а вы пока идите, прихорашивайте свои рукописи.

Оба моложавых литератора направились к двери, а председатель, удобно развалившись в кресле, щупал горящими глазами альфы спины, и не только спины, этих двух антиподов. Полубогов был мясист, а Мертвяков костляв, Макс был приземист, а Миха — как оглобля. Однако сзади Мертвяков не показался Адольфу Мамаевичу столь отвратным как спереди. «На модель похож», — подумал Брюшной и решил оставить на чёрный день забракованного им литератора.

Миха с Максом по очереди дергали ручку запертой двери и с недоумением таращились друг на друга, пока к ним не подошёл, сально облизывая старческие губы, Адольф Мамаевич.

— Не это ли ищете?  — поигрывая брелоком с ключами на указательном пальце, поинтересовался председатель.

— Адольф Мамаевич! — обиделся полонённый Макс.

— Я уже шестьдесят девять лет Адольф Мамаевич! Знаете такую позу «69»? — Брюшной поиграл блудливыми глазами, отпер дверь и незаметно сунул в задний карман брюк Полубогова записку, а потом ещё для верности шлёпнул того по ягодичной мышце. — Ну, летите, голубки.

Но толстокожий и толстозадый Макс ничего не ощутил, зато бдительный и завистливый Миха моментально просёк невыгодный для себя расклад.

В такой ситуации Мертвяков, казалось бы, должен в разорванных в клочья чувствах ворваться в ближайшую кафешку, потребовать банановый смузи и, размазывая потекшую тушь по лицу, без умолку трындеть со своей закадычной подругой Джулией Миньетто о жестокости и несправедливости этого мира. Однако Миха оказался слишком бездушным для такой роли.

Уже в коридоре Мертвяков хладнокровно вынул пинцет из своей косметички и ювелирно вытащил из задницы Полубогова счастливый билетик в мир большой литературы. В записке было нацарапано грифельным карандашом: «Сегодня в восемь тчк Майами-бич тчк».

Ничего не подозревающий Макс отправился в «Бургер-кинг» ждать, когда рак на горе свистнет, Миха на радостях помчал в магазин «Чародейка», а Адольф Мамаевич, скрестив руки под животом, подошёл к окну и долго смотрел туда, где в затопившем город утреннем зимнем тумане скрывался «Майами-бич». Председатель не сомневался, что сегодня вечером этот «Титаник» будет поднят на поверхность, и Брюшной, под ликующие возгласы публики и официантов, торжественно ступит на палубу этого лакшери-судна, как всеми признанный и никем не оспариваемый капитан.



Гейша и самурай


В половине восьмого Адольф Мамаевич подкатил к парадному крыльцу «Майами-бич» на своей кумачовой «Таврии». Эта компактная и несуразная по нынешним временам машина была больше похожа, и по размеру, и по цвету, не на транспортное средство, а на пиджак, в котором Брюшной щеголял в разгульные девяностые с голдовой цепурой на шее. Но старик так до сих пор и не понял, как безнадёжно он устарел.

У входа курили и галдели подвыпившие гости в пиджаках нараспашку. Они были похожи на мотыльков, слетевшихся под нашпигованный светодиодами потолок арки с колоннами. Никто из гостей не удостоил даже взглядом владельца раритетного автомобиля, словно мимо них прошёл человек-невидимка.
 
При ослепительном свете, всё равно, что в темноте, Брюшной нащупал плечом массивную филёнчатую дверь и проник внутрь. В вестибюле короткостриженный охранник уставился в пол, изучая затейливую мозаику из разноцветных камешков под ногами, когда мимо него прошествовал старик в военторговском бушлате и ватной ушанке с кокардой.

Пожилой гардеробщик интеллигентного вида, морща нос, принял верхнюю одежду Адольфа Мамаевича и с мукой на лице оторвал от сердца золотой номерок. Оставшись в потрёпанном и вылинявшем костюме бледно-малинового цвета, предводитель литераторов скрестил пальцы с пальцами и хрустнул ими.

Перед Брюшным в приглушённом свете распростёрся огромный ресторанный зал. С потолка на шнурах свисали, едва не касаясь голов посетителей, большие прозрачные шары, в которых тускло мерцали энергосберегающие лампочки. Круглые стеклянные столики окружали мягкие кресла с бархатной обивкой золотого и ночного цвета. Между креслами из кадок торчали в разные стороны пышные листья папоротников, что придавало схожесть этому увеселительному помещению с парком юрского периода.
 
Для полного колорита не хватало только динозавров и птеродактилей. Но зато по залу сновали недремлющие официанты с белым верхом и чёрным низом, разнося на серебряных блюдах всё, чего только душа клиента пожелает. А на эстраде дрыгала длинными ногами какая-то девица, изображавшая из себя Лолиту Милявскую. С трёх сторон, сзади и по бокам, певицу окружали три огромных аквариума. Рыбы с выпученными глазами беззвучно шевелили губами, как и сама Лжелолита, а из колонок ненавязчиво лилась знаменитая песня: «Нет, не надо слов, не надо паники, это мой последний день на Титанике».

Пройдя через весь зал, прищёлкивая пальцами и напевая, будто в его контуженной голове заело — «на Титанике... на Титанике... на Титанике», Адольф Мамаевич спросил у певицы как пройти в уборную и та, не прерывая пения, подробно всё ему объяснила. Старик повернул налево, где его поджидали новые неожиданности.

В мужской комнате витал запах кубинских сигар и ямайского рома. Белая кафельная плитка вокруг сверкала, как снега Килиманджаро. Из динамика над дверью повсюду разносилось сказочное пение нездешних птиц с фешенебельных островов. Но больше всего внимание Брюшного привлёк прозрачный сливной бачок в кабинке.

В бачке, наполненном водой, резвились, как в аквариуме, маленькие рыбки всевозможных расцветок — сиреневые, охровые, фиолетовые. Адольф Мамаевич спустил воду и рыбки затрепыхались на дне, будто их морской волной выбросило на берег. Они отчаянно открывали ротики и шевелили плавничками. Но тут же новая струя свежей воды стремительно наполнила бачок и рыбки снова беззаботно закружились в родной стихии.

Брюшной вспомнил, как в детстве он мучал котёнка, и отважный пушистик, защищая свою жизнь всеми лапками, исцарапал ему подбородок. Потом Адольф Мамаевич, подобно Шарикову, раненому на колчаковских фронтах, демонстрировал знакомым это «увечье» и  уверял, что побывал во всех горячих и холодных точках Земли, за что имеет множество сувенирных знаков отличия. Однако жажда поквитаться с убежавшим от него в детстве котёнком, преследовала старика всю жизнь. Но сейчас он увидел великолепную возможность безнаказанно удовлетворить свои садистские наклонности. Брюшной принялся изнурять рыбок обезвоживанием, беспрестанно надавливая на кнопку бачка.

Старик так увлёкся процессом, вспотел, раскраснелся, что не заметил как сзади к нему подошёл какой-то в дупель пьяный мужик.

— Не можешь сс... — не мучай жж... — промычал мужик и вмазал Адольфу Мамаевичу затрещину. — Пшёл вон!

Брюшной, как ошпаренный, выскочил из кабинки в писсуарную и подумал, что у него начались галлюцинации от сотрясения мозга. У рукомойника перед зеркалом стояла, сгорбившись, высоченная девица на лабутенах. Она была в прозрачном чёрном тюлевом платье с золотыми звёздами из фольги. Сквозь тюль была видна зелёная жилетка и джинсовая ультра мини-юбка, из-под которой выглядывали, отягощённые яйцами, красные стринги. Девица спешно разматывала рулон туалетной бумаги, комкала её и запихивала в лифчик, воровато озираясь по сторонам.

— А-а-а... — только и смог выдавить из себя Адольф Мамаевич.

— Привет, разведка! — обернулась девица, и Брюшной признал в ней Мертвякова.

Тот же авокадовый нос, те же слоновьи уши, из-под пышного рыжего парика выглядывал ёжик пепельных волос. Миха Мертвяков знал о том, что Адольф Мамаевич мнил себя Штирлицем, и решим ему польстить.

— Алекс-Юстасу, — Миха достал из сумочки записку Брюшного и протянул её старику.

— Это не тебе было писано, — отшатнулся от Мертвякова Адольф Мамаевич.

— У Макса ковид, — жеманно пожал плечами Миха, — а я вместо него пришёл на редактирование.

— В таком виде? Что это за маскарад?! — выпучил глаза Брюшной.

— Адольф Мамаевич, ну вы только предстватье! — с ужимками Ренаты Литвиновой начал объяснять Мертвяков. — Вот сидим мы с вами два таких бородатых мужика в пиджаках, пьём вино, вы трогаете меня за руки, а я с обожанием ловлю каждое ваше слово... Что о нас подумают? Что мы с вами... ну, два этих самых... Оно вам надо? — Миха прошёлся вдоль зеркал, покачиваясь на лабутенах. — Пусть думают, что я модель, а вы мой олигарх.

«А что, — нащупав в кармане золотую карту Кобзарихи, на которую тщеславные литераторы закинули триста шестьдесять семь тысяч и четыреста рублей, подумал Брюшной, — пожалуй, я олигарх».

Из кабинки вышел тот самый пьяный мужик и остолбенел. Стараясь выглядеть приличным человеком, Адольф Мамаевич взял под руку свою спутницу, и парочка направилась к выходу. Мужик зарычал, как дог, а потом нечеловеческим голосом рявкнул вслед малиновому олигарху и тюлевой модели:

— Долбаные п...иии...ааа...ссы!

«Вот и вся любовь, снимаю батики. Это мой последний день в акробатике...» — первое, что услышали Брюшной с Мертвяковым, снова вернувшись в зал.

— Рассекретили нас, — недовольно буркнул старик.

— Доверьтесь мне, Адольф Мамаевич! — Миха вынул из сумочки японский веер и прикрыл им лицо. — Пусть все думают, что я гейша, а вы мой самурай! А-ха-ха-ха-ха... А-ха-ха-ха-ха...



Ужин с морскими ежами


Гейша и самурай, развинув листья папоротника, уединились в укромном вип-уголке с плюшевыми креслами и зеркальным кубическим столиком.

— Не тебя ждал, — досадливо шнырял взглядом по сторонам Брюшной. — Может он ещё придёт?

— Адольф Мамаевич, у него же ковид! — обмахивался веером Мертвяков. — А если бы и пришёл, вам-то что за беда? Сами говорили, что можете двоих за ночь отредактировать. — Миха широко раскрыл рот и обвёл языком накрашенные губы. — А может и четверых.

— Откуда знаешь? — приосанился старик.

— Женская интуиция!

Долго  скучать вип-клиентам не пришлось.

— Рады приветствовать вас в «Майами-Бич»! — бодро ворвался в их мезозойскую эру юный официант с маленькой головой на длинной шее, отчего он казался похожим на диплодока. — Готовы сделать заказ?

— Я всегда готов, — Адольф Мамаевич по-барски развалился в кресле и многозначительно похлопал себя ладонью в области паха. — Подай-ка мне, малый, морских ежей, да побольше.

— Морских ежей? — переспросил официант.

— Сразу видно, что ты чайлдфри и ничего не понимаешь в мужской силе, — сально усмехнулся старик.

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился официант с вип-клиентом. — Что прикажете подать к морским ежам? Есть свежайшие камчатские крабы, нежнейшие устрицы с Ривьеры...

— Да, несите крабов, устриц, лобстеров, омаров, — отстукивал по ребру столика второй ладонью Адольф Мамаевич, наслаждаясь своей платёжеспособностью.

— Две порции или одну?

— Одну, конечно же, — Брюшной указал взглядом на свою салфетку. — Вот сюда, пожалуйста.

— Что пожелает дама? — официант почтительно обратился к Мертвякову, по-прежнему прячущему лицо за японским веером.

— Дама желает соблюдать диету, — с дурацкими обезьяньими ужимками ответил за Миху старик.

— В таком случае, — проворно пролистав толстые глянцевые страницы меню в крокодиловой коже, поспешил отчитаться официант, — из диетического могу предложить суп томатный пюре, крем-суп тыквенный, рассольник по-ленинградски...

— Рассольник по-ленинградски? — заинтересовался Адольф Мамаевич. — Это для блокадников, что ли?

— Наш повар заливает в кастрюльку рассол, — охотно проконсультировал официант, — доводит до кипения, кладёт жменьку перловки и добавляет тщательно обструганную говяжью кость.

— Отлично, — одобрил Брюшой, — пусть будет рассольник по-ленинградски.

— Если дама пожелает, — официант с жалостью посмотрел на Мертвякова, — мы можем добавить в рассольник лавровый лист.

— Не надо нам ваших изысков! — запротестовал Брюшной, возмущённо размахивая руками, будто отгоняя мух. — Принесите классический вариант!

— Адольф Мамаевич, — подал жалобный голос из-за веера Мертвяков. — Мой капризный желудок не справится с перловкой. Давайте закажем тыквенный крем-суп.

— Ещё чего! — взбеленился контуженный старик. — От тыквы тебя разнесёт, как тыкву! Только рассольник по-ленинградски и больше никаких возражений!

— Хорошо, хорошо, — закивал, испугавшись, официант.

Адольф Мамаевич приложил ладонь к разгорячённому лбу и поморщился. В нос шибануло едким аммиаком. С Брюшным нередко случалось такое во время приступов бешенства. «Фу-ты, ну-ты, — старик прикрыл ладонью, словно фиговым листком, мокрую промежность, — ну и заведение!»

— Слушай, малый, — немного успокоился, отлив «кипяток», Адольф Мамаевич, — я, пожалуй тоже начну с горячего. Подай-ка мне морской борщ.

— Морской борщ?

— Да, морской борщ! — снова начал закипать старик. — Из морских ежей и морской капусты.

— Но у нас нет такого блюда...

— Так внесите его в меню! Когда мы были с женой на Тенерифе...

— Да, мы были на Тенерифе, — послышалось из-за веера — Ха-ха-ха-ха-ха...

— Молчать!!! — заорал кашелотом Брюшной на Мертвякова, а потом спокойно обратился к официанту, развратно поигрывая золотой картой Кобзарихи между пальцами. — Подай мне, малый, морской борщ, я к вам теперь буду  часто захаживать.

— Хорошо, хорошо, я принесу вам морской борщ, а...

— А ему рассольник по-ленинградски!

— Кому ему? — опешил официант.

— Ей, ей, ей, ей, — злобно тыча пальцем в Мертвякова, прорычал Адольф Мамаевич.

— Мне, мне, мне, — колотя себя веером в костлявую грудную клетку, вторил старику Миха.

— О, Господи! — официант спрятал лицо за меню и попятился к папоротникам.

Через полчаса стол был уставлен яствами. Адольф Мамаевич выскребал вилкой икру морских ежей, выкручивал клешни крабам, рвал усы лобстерам, словом, вытворял на блюде, похожем на огромную жемчужную раковину, мамаево побоище. А Миха, выловив всю перловку в супе, обсасывал рёберную кость и смотрел на Брюшного, как голодная собака на кусок говядины.

Несмотря на обилие съеденных морских ежей, у Адольфа Мамаевича не возникло ни малейшего желания редактировать Мертвякова, ибо тот был ему омерзителен. Брюшной представил, как ему навстречу из овина выходит мужикастый Полубогов — с растрёпанными волосами, вывалявшийся в соломе, пропахший дёгтем, — и глаза старика заблестели.

А Макс действительно в этот момент находился совсем близко, за витринным стеклом «Майами-бич». Он шёл мимо по улице и его намётанный на гастрономию глаз сразу зафиксировал парочку ужинающих горе-коллег. Объевшись, Адольф Мамаевич расстегнул ворот рубахи и откинулся на спинку кресла, а Миха заботливо обмахивал старика своим гейшинским веером.

А ведь на днях Брюшной с Полубоговым вместе мечтали за чаем с сушками в Сапожниковом переулке, как они выиграют, наконец-таки, грант, и поедут на Горбатую гору снимать нетленки-короткометражки на телефон. Глаза у Макса помокрели, а сам он стал похож на сиротку в три подбородка.

— Эх, Адольф Мамаевич! И вот как после такого вам верить?

Но тот не услышал Макса через стекло, и даже не заметил. Брюшной сложил ладони рупором вокруг рта и что-то прокричал. В зарослях папоротников показалась голова официанта-диплодока. Юноша изумлённо выслушал старика и сразу исчез.

А Полубогов вспомнил, как вчера Адольф Мамаевич просил литераторов, чтобы те, перечисляя деньги на сборник, ничего не писали в комментариях к переводам, иначе золотую карту Кобзарихи заблокируют. Макс недобро усмехнулся, достал смартфон, забил в перевод десять рублей и со злым удовольствием добавил комментарий — «На потаскух».

Потом Полубогов набрал своего ровесника Покемонова, скупившего подписки половины газет и журналов страны ради своих платных публикаций.

— Слушай, Жека, мы тут с Адольфом Мамаевичем... Да. Страницы в сборнике заканчиваются. Ты поторопись... Да. Сколько ты хотел забронировать? Пять страниц? Тогда немедленно переведи двадцать пять косарей на карту... Да. Как твоя подборка называется? «Ночные бабочки»? Вот так в комменте и укажи — «На ночных бабочек», чтобы мы тебя не потеряли. Всё, давай, ждём.

Макс был так расстроен, что по ошибке отправился вместо бургерной в чебуречную заедать стресс. А к Адольфу Мамаевичу тем временем уже подскочил официант. Руки его дрожали, а на подносе дребезжал, пустившись в пляс, большой бокал из толстого стекла.

— Наш шеф специально для вас приготовил эксклюзивную новинку! Коктейль из морских ежей!

— Что за коктейль? — старик, щурясь, рассматривал бокал на свету.

— Коктейль из икры морских ежей, перца холопеньо и тёртого имбиря.

— Да тут имбиря половина бокала, а мне нужны морские ежи!

— Наш шеф просил передать, что имбирь — это именно то, что вам сейчас так необходимо, — доверительно прошептал на ухо Адольфу Мамаевичу официант.

Ушастый Миха всё расслышал и поощрительным взглядом подбодрил старика: «Смелей, мой шеф, смелость города берёт».

— А-а-а, — понимающе ответил официанту Брюшной, с омерзением глянул на Мертвякова, зажмурил глаза и залпом опорожнил бокал.

Огни заплясали в глазах Адольфа Мамаевича, да и сам он чувствовал, как горит весь в каком-то адском пламени. Горит и не сгорает. Будто его черти на решётку для гриля бросили и лопаткой сверху придавили. Пламя снизу его живот прожаривает, аж кишки внутри лопаются, и в нос шибает горелым мясом. А потом его перевернули на раскалённой решётке пузом кверху и снова лопаткой придавили так, что рёбра хрустнули.

— А-а-а... — завыл старик.

— Вы сделали мне больно, Адольф Мамаевич, — раздался откуда-то издалека, то ли из глубин, то ли с высот, осуждающий голос Полубогова.

Но тут старик ощутил, как чьи-то ледяные костлявые  пальцы вцепились в его обугленные запястья и сразу почувствовал себя курицей, только что вынутой из морозилки.

— Лонг-лист.., шорт-лист..,— шумело в ушах Брюшного, — гран-при фестиваля женской поэзии «Бабье гетто».

— Что говоришь? — уставился в пустоту Адольф Мамаевич.

Пустота вскоре начала обретать черты мрачного макияжа Мертвякова, отчего старика снова бросило в жар.

— Адольф Мамаевич, с вами всё в порядке? — Миха стал размахивать веером перед лицом Брюшного.

— Всё в порядке, — глаза старика разъехались в разные стороны.

— Господи, радость-то какая! — обрадовался Миха и помог Брюшному подняться. — Адольф Мамаевич, пойдёмте в ваш номер!

— Откуда про номер знаешь? — передёрнуло старика.

— Ну вы же не собрались меня редактировать прямо в банкетном зале...

— Да я вообще не собирался тебя...

— Отредактируйте меня, Адольф Мамаевич! — экзальтированно воскликнул Миха и придавил старика к кадке с папоротником своими туалетно-бумажными буферами.

Зародыш альфы всеми фибрами вознегодовал внутри Брюшного и перешёл на фальцетное щенячье тявканье.

— Да каким хреном  я буду тебя редактировать! — старик жестами изобразил прихорашивающуся перед зеркалом женщину. — Ты бы себя сначала отредакторвал! Прежде чем на встречу идти! С писателем!

— Адольф Мамаевич, пойдёмте в номер, — Миха потянул Брюшного за руки к себе, как утопленница пловца на дно. — Вы отдохнёте, и мы займёмся редактированием.

— Пусти, — трепыхался и вырывался старик.

— Господа, — между литераторами, как рефери, возник официант-диплодок, — давайте сначала рассчитаемся за ужин.

— Давайте рассчитаемся, — Брюшной оттолкнул Миху, полез в карман брюк и передал диплодоку номерок. — И принеси мои вещи, я дам на чай.

Однако соитие золотой карты Кобзарихи с терминалом родило неприятный писк и запись на дисплее: «Ваша карта заблокирована».

— Как так? — не поверил своим глазам Адольф Мамаевич.

— Может у вас есть другая карта, — подсказал официант.

— Другой нет..

— Может что-то ещё есть.

— В ласточке моей три литра бензина будет...

— Армен Вазгенович!!! — почтительно повернувшись лицом к ведущей наверх в номера пафосной лестнице, прокричал диплодок.

Не успел Адольф Мамаевич рта раскрыть в своё оправдание, а по бордовой ковровой дорожке уже спускался, поигрывая тростью в руке, пожилой приземистый армянин в оранжевом костюме, жёлтой рубахе и белой шляпе.

Брюшному стало не по себе. Старик прекрасно знал из кино, а он за свою бездельную жизнь пересмотрел весь мировой кинематограф, что подобные трости зачастую использовались всего лишь как имитация, а на самом деле являлись грозным холодным оружием с отравленным наконечником в руках рыцарей плаща и кинжала, безжалостно расправлявшихся со всеми, кто не хотел или не мог платить по счетам, в широком смысле этого слова.

— Ну-с, — похожий на Джигарханяна армянин опёрся обеими руками на трость, потом дёрнул шеей и обратился к официанту с фирменной улыбкой штабс-капитана Овечкина из «Неуловимых». — Сколько задолжали эти гаврики.

— Восемьдесят тысяч.

— Обыскивал? — спросил армянин диплодока.

— Как прикажете, — ответил официант.

В карманах Адольфа Мамаевича обнаружились только портсигар иключи от «ласточки».

— Что это? — повертел портсигар Армен Вазгенович.

— Абхазское серебро, — ответил Брюшной.

— В Абхазии добывают серебро? — саркастически выгнул бровь армянин.

— Это они алюминий до блеска натирают, Армен Вазгенович — заметил диплодок.

Армянин раскрыл портсигар, и на ковёр посыпались дохлые тараканы.

— Какая мерзость, — Армен Вазгенович внимательно осмотрел на литераторов, а потом похлопал Адольфа Мамаевича по плечу. — О, дорогой, ты влип! Мы с тобой рядом живём, я видел как ты мусор выносишь. Если к утру денег не будет, ты свою колхозную пассию будешь по кусочкам получать в конвертах, бандеролях, посылках. Ясно?

— Ясно, — стуча зубами, ответил старик.

— Ну иди, дорогой.

— А с этой что? — спросил диплодок.

— В подсобку запри. А я пока секатор подточу.

— Адольф Мамаевич, не губите! — Мертвяков бросился в объятья к Брюшному.

— Да поможет тебе Господь, — ободрил Миху старик, и впервые почувствовал, что не испытывает отвращения к этому жалкому существу, обречённому на расчленение.

— Иди, иди, — поторапливал Брюшного армянин. — Цигель, цигель.

Офонаревший Адольф Мамаевич сел в свою ласточку и дал по газам. Спасать Мертвякова он и не собирался, а вот жена ничего не должна была узнать о его проделках. Промчав шумахером по вечерним улицам, то и дело путая педали, старик каким-то чудом через пять минут припарковался возле дома.

Брюшной влетел на третий этаж на одном дыхании. С колотящимся сердцем никак не мог попасть ключом в замок, пока жена сама не открыла дверь.

— Валентина, ты дома...

— Альфик, ты опоздал на четырнадцать минут. Знаешь какое наказание тебя ждёт?

— Есть четырнадцать суток домашнего ареста, — неожиданно радостно согдасился Адольф Мамаевич и супруги прошли на кухню.

Валентина, с чёрными змеиными кудрями и накачаными губами, была моложе, свежее и крупнее своего мужа. Фигурой она походила на грушу сорта Конференция. Жена уселась за прерванное занятие — колоть киянкой грецкие орехи. На столе у неё ещё лежали брусочки разноцветного лукума, похожие на детские мелки, и заваривался в чашке золотистый чай с лимоном.

— Валентина, можно тебя попросить об одном одолжении? — осторожно начал Брюшной из-за спины жены, склонившись над её ухом. — Если увидишь, что нам в ящик бросили письмо, ты не бери его. Хорошо?

— Это почему же мне не брать письмо? — удивилась жена.

— Или если нам извещение в ящик бросят, ты не ходи на почту за бандеролью.

— Да ты объясни толком, в чём дело?!

— Или если нам позвонят в дверь, ты откроешь, а там никого, а на коврике посылка лежит, так ты не открывай ту коробочку.

— Это почему же мне не открывать коробочку? — начала закипать жена.

— Помнишь, как в нашем любимом фильме Яринка Андрейке пела? — Адольф Мамаевич сзади сложил руки крестом на груди жены и гадко запел, брови у него задвигались, как две мохнатых гусеницы. — Ради счастья, ради нашего... Ни о чём не надо спрашивать... не расспрашивай... не выспрашивай...

— Я тебя сейчас парализую! — Валентина вскочила и занесла киянку над головой мужа. — А ну, рассказывай, почему мне нельзя открывать коробочку?!

Брюшной рухнул в тапочки жене и оросил их слезами раскаяния:

— В ней может быть отрезанный «хрен»!

— Чей? — выронила киянку жена.

— Валентина, я тут ни при чём. Только мимо проходил, краем уха слышал...

— Так, — жена открыла холодильник и достала конфискованную у Адольфа Мамаевича бутылку водки с заспиртованной в ней змеёй, привезённую мужем из Таиланда.

Валентина открутила пробку, наполнила стакан до краёв, залпом выпила, икнула и мутными глазами посмотрела на мужа. «Русские после первой не закусывают», — ужаснулся Брюшной, вспомнив ещё один фильм.

Старик суетливо наполнил по-новому стакан, достал из бутылки змею, порезал её на куски, как солёный огурец, разложил на тарелке, и с горечью вспомнил, как ещё недавно он сам поглощал гору морепродуктов в «Майами-бич».

Валентина опрокинула второй стакан, наколола вилкой кружочек змеи, понюхала и отложила в сторону. Она угрюмо изучала седовласого старика, будто совершенно незнакомого ей человека, а потом зловеще спокойно сказала:

— Сейчас ты мне всё расскажешь, сучка крашеная...



Царица Непала


Оставим Адольфа Мамаевича в недобрый для него час и перенесёмся в Недоступовку, где в коттедже проживала Кобзариха. Как только поступила информация, что на карту Христи Петровны капают деньги с пометкой «на ночных бабочек», карта была тут же заблокирована, а в пригородный посёлок экстренно выехала группа захвата вместе со следователем.

Взяв под контроль все входы и выходы, оперативники вломились в дом и застали перед телевизором синхронно бьющих поклоны Кобзариху и упитанного рыжего кота. На экране мелькали персонажи японских мультиков.

— Внуки уехали, — только и успела сказать Христя Петровна, а кот сиганул в камин.

— Зато мы приехали, — два дюжих оперативника схватили Кобзариху за рукава шубы и поволокли к выходу.

— Всё чисто, — доложил, спустившись с чердака и отряхиваясь от пыли, ещё один, долговязый, оперативник.

— Значит притон у них не здесь, — подытожил франтоватый следователь, оглядывая свои туфли, которыми он наследил на ковре. — Пакуйте эту косматую мегеру, давно зажившуюся на свете.

Когда все они вышли во двор, на крышу из дымоходной трубы выбрался кот. Весь чёрный в копоти и саже, как чёрт собачий. Широко разинув пасть от уха до уха, кот завыл так, что у задержателей в глазах потемнело, потому что от кошачьего воя звёзды и месяц попадали с неба куда-то за горизонт. Включив фонарики, группа захвата добралась до своей машины и поместила Кобзариху на заднем сиденье между двумя оперативниками.

— Может она не бандерша, а ведьма? — искоса принюхался через плечо следователь.
 — Уж больно духан от неё идёт специфический.

— А кот у неё оборотень, — поддержал один из оперативников.

Отпустив оперативников, следователь кликнул стажёра-коротышку и вместе они повели Кобзариху в допросную. Старуху усадили за широкий стол на скамейку, дали авторучку и лист бумаги, но взгляд Христи Петровны приковали ведро и швабра, стоящие в углу.

— Пиши, — хлопнул ладонью по листку следователь. — Про ночных бабочек, где ваш бордель находится, всё пиши.

— Внуки уехали, — непонимающе замигала, как кукла, глазами Кобзариха, — а я неграмотная.

— Дурочку включила? — нахмурился следователь.

— Неграмотная я, — Христя Петровна выложила на стол билет члена союза писателей.

— Клоунаду устроила? — разозлился дознаватель. — Хорошо, я сам буду записывать. Рассказывай всё, что знаешь.

— Что я знаю? — демонстрируя напряжённую работу мозга Кобзариха стала вращать одним глазом по часовой стрелке, а другим против часовой.

Следователь чуть с ума не сошёл.

— Ну, начать стихи, — старуха мучительно вспоминала, что отложилось у неё в подкорке за долгие годы общения с литераторами, — вот с этого, пожалуй и начну. Думаю, как начать стихи, чтобы начать стихи, можно с классики, а можно со сказок, как начать не важно, нужно любить поэзию, а начать, чем раньше, тем лучше, но бывает по разному...

— Да начинай уже! — зарычал следователь.

Через пятнадцать минут стажёр прервал, едва успевавшего записывать излияния Христи Петровны дознавателя:

— Товарищ следователь, прокурор приехал.

— Я на доклад, — собрал листки в стопку начальник. — А ты продолжай допрос.
Вальяжный прокурор в синем мундире с большими звёздами на погонах уже нетерпеливо поджидал подчинённого в своём кабинете.

— Давай, майор, вводи в курс дела. Выяснили адрес борделя?

— Вот, — следователь робко протянул шефу листки с допроса.

— Так, — прокурор надел большие очки и принялся читать. — Должен быть смысл, но он должен сначала родиться,  и к этому смыслу должно быть предсмыслие, которое ты потом выскажешь, оно может у тебя кружиться, ты сидел и мучился, а потом тебя торкнуло и из тебя попёрло, это вот как бы первое начало, потом третье, что бы хотелось сказать... Ты что, майор, белены объелся? Как я с такой доказательной базой поеду в суд?!

— Я записывал слово в слово, — побледнел майор.

— Веди в допросную!

А в допросной в это время Кобзариха, усевшись на ведро и взяв в руку швабру, навроде скипетра, втолковывала студенту:

— Ты должен отстукивать и по стукам должен первая строчка: Бу-ря мгло-ю не-бо кро-ет — Та-та, та-та, та-та, та-та... Отстукивать надо, такое правило есть, следующий куплет ты начинаешь и опять — Та-та, та-та, та-та, та-та...

— Что тут у вас происходит, — строго спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, взял листки и принялся читать вслух. — Та-та, та-та, та-та, та-та... Та-та, та-та, та-та, та-та...  Та-та, та-та, та-та, та-та...

Следователь сдавил голову ладонями, чтобы у него не вытекли мозги.

— Та-та, та-та, та-та, та-та, — чем больше читал, тем больше прояснялся лицом прокурор. — А вот это уже кое-что!

Велев подчинённым продолжать допрос, синий мундир поехал в университет к своему другу, профессору антропологии.

Головастый профессор Толстолобиков внимательно изучил показания Кобзарихи, после чего налил в рюмки себе и прокурору чистейшего медицинского спирта из мензурки. Они оба зажмурились и выпили, не закусывая.

— Теперь ты меня понимаешь, Толя, — выдохнул синий мундир.

— Понимаю, — крякнул в кулак профессор-колобок.

— Что ты об этом думаешь? Как друга прошу, не томи.

— Есть у меня одна идея, Вася, — профессор скинул рабочий халат на стул и потёр руки — Но сначала ты должен показать мне этот редчайший экспонат.

Когда друзья вернулись в допросную, экспонат в шубе точил когти об стол, оставляя глубокие бороздки, и тараторил в точности, как записал стажёр на бумаге:

— Та-та, та-та, та-та, та-та... Та-та, та-та, та-та, та-та...  Та-та, та-та, та-та, та-та...

Профессор сначала основательно изучил поверхность стола через лупу, а потом вынул из кармана складной метр, чтобы замерить глубину бороздок.

— Ребят, — обратился колобок Толстолобиков к следователю и стажёру, — пока вы тут были, ничего необычного не заметили?

Следователь-пижон равнодушно пожал плечами, а маленький стажёр, обрадованный возможности отличиться перед светилом науки, вытянулся по струнке и тонким голоском произнёс:

— Я заметил, Анатолий Митрофанович! Подозреваемую доставили к нам в бурой шубе, а сейчас она у неё стала чёрная!

— Браво, стажёр! — весело воскликнул профессор. — За будущее российской юстиции я спокоен!

Толстолобиков сзади подошёл к Кобзарихе, барабанящей валенками по ведру и отстукивающей кулаками по столу «Та-та, та-та, та-та, та-та...», вынул из бездонного кармана пинцет и резко вырвал клок из воротника шубы старухи.

— Та-та, та-та... Аааа!!! — завыла Христя Петровна.

— Что и требовалось доказать! — глаза профессора-колобка сверкали торжеством. — Вот, что я вам скажу ребята! Никакая это не шуба, а настоящая гималайская шерсть!

— Что ты хочешь этим сказать, Толя? — занервничал прокурор.

— А то, что перед вами йети непальского королевского рода! Это я вам как специалист говорю. Та-та, та-та, та-та, та-та... Я сразу всё расшифровал и понял!

— И какую статью мне теперь к ней применить?

— Смотри как бы к тебе статью не применили о жестоком обращении с животными, — осадил друга Толстолобиков. — У меня самого руки чешутся заиметь этот экспонат для исследований. Но, не могу, иначе вскоре сам окажусь на этом ведре, а ты будешь меня допрашивать.

— И что же делать, Толя?

— Есть одна идея, Вася! Завтра в Катманду начнётся всемирный съезд антропологов, вот и сбагри им эту особь, — язвительно усмехнулся профессор. — Может они там передерутся все из-за неё.

— Мне нравится твоя идея, Толя! А сколько стоит билет до Непала?

— В сорок тысяч уложишься.

Прихватив с собой Кобзариху и следователя со стажёром, друзья помчали в аэропорт на прокурорском Лексусе. По дороге синий мундир позвонил в банк и велел разблокировать карту Христи Петровны.

В аэропорту они попали в столпотворение понурых людей с альпийским снаряжением. Всем им приспичило покорять Эверест под Новый год, но билеты были распроданы на три месяца вперёд. Пока прокурор с профессором и следователем озадаченно озирались по сторонам, юркий стажёр просочился к кассе и быстро вернулся обратно, раскрасневшийся и довольный:

— Я узнал, узнал! Есть бизнес-класс до Непала!

— Сколько стоит? — поинтересовался профессор.

— Триста пятьдесят восемь тысяч.

— Слава Богу, — перекрестился прокурор и передал стажёру золотую карту Кобзарихи. — Бери бизнес-класс, парень.

— Эта йети миллионерша? — удивился Толстолобиков.

— Какой там, — досадливо махнул рукой синий мундир. — Почти всё уйдёт на билет.
Едва успели купить бизнес-класс, как объявили посадку на лайнер в Непал. А из колонок в зале ожидания грянул надрывный плач Олега Митяева:

— И полутемный незнакомый подъезд, и полусонный опустевший вокзал — ты все запомнишь в этот зимний отъезд в Непал, в Непал, в Непал.

Кобзариху это нытьё барда пробрало до самого естества. Она рухнула на пол и забилась в падучей. Прокурор нахмурился, профессор помрачнел, а следователь со стажёром схватили Христю Петровну под руки и волоком потащили к трапу самолёта.

— Ы-ы-ы... Ы-ы-ы... Ы-ы-ы... — выла старуха-йети, безуспешно пытаясь зацепиться когтями за мраморный пол.

— Куда её? — спросили стюарды.

— В бизнес-класс.

— Серьёзно?

— Вот билет.

Когда самолёт взлетел, проводившая йети компания напилась в буфете в хлам на оставшиеся девять тысяч четыреста рублей, а саму золотую карту Кобзарихи прокурор спустил в унитаз, будто её и не было никогда, как и самой Христи Петровны с билетом в один конец.


Снова в Сапожниковом переулке


Чёрная рука и Хромой чёрт, они же Паша Дрищенко с  Колей Дырявенко, с трудом спускались по лестнице, останавливаясь передохнуть на каждой ступеньке. То, что они услышали на собрании литераторов едва не убило их на месте.

— Ты сколько им на сборник перечислил, Коля?

— Двадцатку.

— А я тридцатку!

— Гореть им в аду, Паша!

— Мамаич уже горит. Из него, говорят, в больничке до сих пор морские ежи выходят.

— Это не страшно, Паша. Свечи можно ставить. Релиф.

— Да у него такой геморрой, Коля, проктолог сказал, что Брюшному теперь свечи только за упокой можно ставить.

— А я слышал, Паша, что у него ещё и сотрясение мозга. Жена конверт получила, а там счёт на восемьдесят тысяч из «Майами-бич» и фотка Мамаича с какой-то шмарой.

— Теперь я точно знаю, Коля, что будет с Мамаичем, когда его жена получит наше коллективное требование вернуть нам триста шестьдесят семь тысяч и четыреста рублей с процентами.

— Что с ним будет, Паша?

— Эвтаназия, Коля, только эвтаназия!

Испугавшись этого страшного слова, оба старика полезли в карманы за успокоительным. Вытрясли из пластиковых пузырьков на ладони розовых и жёлтых таблеток, кто сколько смог, и судорожно проглотили их.

— А слышал, Паша, Мертвякова в стриптиз-баре повязали? Экстремизм ему шьют. Говорят, будто он трансфермер, или как это у них там называется?

— А я всегда говорил, Коля, не надо к нам в союз молодёжь принимать! Этот Мертвяков мне сразу не понравился, когда начал хвастать, что взял гран-при фестиваля женской поэзии. А Мамаич соловьём заливался...

— Да, видно Мамаич сам не без греха... А как тебе Кобзариха, Паша? Ну не сука ли?! Видел трансляцию?

— Из Непала? Антропологов? Видел, — утвердительно кивнул Дрищенко. — Под три метра вымахала. Когда только успела? А морда то ли обезьянья, то ли медвежья, не разберёшь, хоть к окулисту иди.

— Когда успела, — Дырявенко снял очки и протёр их платком. — Да учёные из-за неё готовы в лепёшку расшибиться, напрягли все свои связи! Президент Анголы прислал самолёт бананов, а президент Аргентины пароход мраморной говядины.

— То-то у неё размер стопы шестьдесят четвёртого размера. Учёные замерили...

— А ещё у неё в шерсти нашли билет союза писателей и разослали всем приглашения на обследование. Тебе не приходило, Паша?

— Приходил какой-то голубой пакет, да я ещё не вскрывал.

— И мне такой же пришёл.

— Так пойдём обследуемся, Коля! А то, кто-то бананами с говядиной объедается, а кому-то буханку хлеба не за что купить.

— А пойдём, Паша! Чем чёрт не шутит. Может мы с тобой эти самые йети и есть. Ведь не случайно же нам выдали билеты членов союза писателей.