Сказка о вредной царевне

В некотором царстве, в некотором государстве жила-была  царевна. Царёва дочка значит.  Долгожданная, у бога вымоленная. Матерью шибко была любима, царём-батюшкой избалована. Любой каприз её немедля исполнен должон быть. Да и как не исполнить? Спытай-попробуй  — такой скандал учинит! Сызмальства она така непокладиста была. А как в девки вышла, заневестилась, так и вовсе сладу с ней не стало. Уж и отца с матерью ни во что ставить начала. Всё я, да  хочу! Никого не слышит, токмо себя и свои прихоти! Капризна, страсть! И ленты ей не такие, и бусы мелкие, люди отвратительные, зеркала лживые, а сарафан расшит не златом, а серебром. Загоняла девок-белошвеек да златошвей, кухарок да прочую челядь. И царю с царицей не смолчит: чуть что не по ней  - сразу в крик, каблучком сапожков сафьяновых топает. И никто слово пОперек молвить не смеет, угодить стараются. А всё не так ей.

Царь с царицей пригорюнились: слух о характере царевшном далёко разошёлся. Замуж бы ей пора, да женихи, прослышав про её скверности, со сватами не спешили являться.
— Царь-батюшка! Что делать? Ведь так и зачахнуть может дочурка наша в девках-то! Чай вот уж осьмнадцатый годок пошёл, а женихов мы ещё во дворе и не видывали!
— Ох, не говори, матушка! У меня аж плешь явилась от дум тяжких…

Они и к лекарям обращались заморским, и к гадалкам разным - всё без толку. Пока царице сон не приводился вещий. По утру, проснувшись, она царю и говорит:
— Приснилось мне ноне, что надо совета спросить у бабки-ведуньи, что в Чёрном лесу отшельничает. Жива ли? Ей, поди, уж лет сто как, если не больше.
— Аль и вправду, послать за ней? — согласился царь. — Эй, стража! Велю привесть на царский двор бабку-ведунью из леса Черного! И немедля!

Привели ведунью во дворец. Старенька уже, в шали драненькой, согнута, беззуба да подслеповата. Но в уме ещё. Послушала  она про беду царску, да тревоги, прошамкала:
— Дам я травку одну, заварите её да вместо чаю царевишне подайте. Не бойтесь, худа  не будет - чабрец это, в нужный час припасённый. Но и лучше не сразу станет. Потерпеть надоть маленько… — с этими словами исчезла старушка, как не было.

Царь с царицей травы той заварили, и прежде всего, отлили чуть - дали дворовой собачке Жуже . Та лизнула - вроде бы ничего, жива. Тогда и царевну к столу позвали, чаю попить.  Напоили и ждать стали, как старуха велела.

А царевна-то не в курсе! Утром проснулась , а в голове будто рой пчелиный поселился: голоса, да всё на разный манер, слышатся.
— Ой, сейчас как выйдет царевна  из почивальни, начнёт опять выкозюливаться, слова доброго не скажет, всё с криком да шумом
— Велела мне за ночь рубаху золотом вышить… и всё равно ей, что уж котору ночь не сплю, всё прихоти её сполняю…
— Вот ведь, противная, на отца-матерь характером не похожа, будто змея в ней какая поселилась. Только о себе думает!
— Сыночек мой, маленький, не могу с тобой я быть - эта злыдня велела ей цельный день песни петь, скучно ей, бездельнице.
— Ах, доченька моя, проглядела я тебя… На лицо красива, а нутро гнилое: токмо через деньгу на нас смотришь.
— Ох-ох, казна пустеет от капризов царевниных. Ишь, что удумала: «Хочу корабль летучий да расписной, чтобы летать когда захочу в края разные»! Это ж какие  деньжищи надобны! И всё равно ей, что государству они нужнее: люд кормить-поить, дворец подправить, дружина пообносилась, копья новые бы, пушки… Да где там!

Поначалу царевна удивилась – что такое? На другой день злиться стала – ни один голос в голове ей в угоду ни словечка не сказал! На третий день дошло до неё, что эти все неприятности об ней одной людьми говорятся-слышатся! Расстроила-ась!
А на пятый день  примолкла, стихла. В комнате заперлась, сама не выходит, никого не впускает. Это чтобы никто не увидел, что плачет она…

Царь с царицей встревожились - послали за ведуньей. Она их успокоила, мол, потерпите. Дочка у вас хоть и капризная, но не глупая, справится. Это всё чай заговорный: душу омывает, совесть тормошит. Семь дней только действует. А там уж или пан, или пропал - ничем уж не помочь…

На восьмой день вышла царевишна. Отцу-матери поклонилась, в несносности и жадности своей повинилась. Услышала, стало быть, как со стороны-то она смотрится. Поняла, что за любовь да ласку платила злобой да несправедливостью. Усовестилась.

С той поры переменилась девица. Не сразу, конечно, бывало забудется, скажет по-прежнему. Но тут-же одёрнет сама себя. Так постепенно и стала она к людям с добром и расположением. И жизнь её иной стала: полюбили её все. Простили. А как молва об этом разошлась, так и женихи о себе дать знали. Что ж к красивой, умной да доброй царевне не посвататься?
Так-то вота.