Генерал глава 1

    Глава 1
Центральная усадьба колхоза «Искра» представляла собой комплекс зданий: клуб, библиотека, сельсовет и магазин, расположенных П-образно. А в середине, чтобы связать эти разные по назначению здания в единый ансамбль - была разбита большая клумба с однолетними цветами. Располагалась центральная усадьба в начале села, через дорогу от домов и в ста метрах от соснового леса. Весь этот комплекс был огорожен невысоким деревянным штакетником. Входом на территорию служила высокая металлическая широкая арка без ворот. Когда-то на дуге арки было название колхоза, но со временем в слове «искра» буква «с» отвалилась, и читалось на протяжении десятилетий, как «икра». Образовавшееся название прижилось в народе и определяло место нахождения, как: «встретимся у икры».
Тракторист Пётр Куцевол и шофёр Иван Брыль дневную усталость снимали пивом с водкой, стоя возле пня сбоку от магазина, подальше от окон председателя колхоза, чтоб лишний раз не попадаться на глаза начальству. От места, где они стояли, хорошо просматривались дома колхозников справа и шоссе, которое делало поворот как раз напротив арки.
По обочине шёл сухопарый, с прямыми широкими плечами, высокий человек. На нём была рубаха-батник, длинные рукава которой были закатаны до локтя мускулистых рук, на плече висел объемный вещмешок. Мужчина был в возрасте чуть за сорок, но короткие волосы были почти полностью седыми.
- Это кто ж такой тулит? – заинтересовался Пётр, всматриваясь в ходока.
- А ёж его знает. Небось, в гости, - безразлично ответил Иван. – Наливай.
- Да, обожди ты, - отмахнулся Куцевол, заинтересовавшись незнакомцем. – Глянь-ка, к нам идёт.
Мужчина, завидев парочку, свернул с шоссе и, пройдя под аркой, подошёл к ним. Секунду всматривался в лица и спросил с усмешкой:
- Ну, что здороваться будем или заново знакомиться?
Пётр почесал макушку и неуверенно изрёк:
- Ты, кажись, Фёдор Гулько или нет?
Фёдор в ответ хмыкнул:
- Признал, значит, друга детства.
Куцевол хлопнул ладонями по своим коленям:
- Во, мля! Забирали брунетом, а вернули сивым мерином. Это ж, сколько лет прошло?
- Двадцать пять, - ответил Гулько.
- Ох, ты ж, мять мой хвостик! Да за такое время в армии уже до генерала бы дослужился, - изрёк Пётр. - Слышь, Генерал, тебе ж, вроде пять лет давали за хулиганство. Остальное где огрёб?
- Я там был, что-то вроде талисмана, расставаться не хотели, - сказал Гулько, улыбаясь уголками губ.
С шоссе свернул милицейский УАЗик и остановился возле арки. Из него вышел милиционер – молодой человек возрастом чуть за двадцать - и направился к мужчинам.
- Это участковый наш. Принесла ж его нелёгкая! Помнишь одноклассницу Ленку Краткую? Она замужем за Калюжным. А минтёнышь этот - сынок её старший, - сказал Пётр шёпотом и, заулыбавшись, обратился к милиционеру. – Товарищ старший лейтенант, а у нас тут радость - Фёдор Гулько из заключения вернулся.
Участковый не спеша подошёл к троице, козырнув и предъявив служебное удостоверение, представился:
- Старший лейтенант Калюжный. Предъявите документы.
Гулько не торопясь достал из заднего кармана джинсов справку об освобождении и протянул участковому. Тот внимательно прочёл справку, фиксируя в памяти по какой статье был осуждён и когда освобождён. Вернул со словами:
- Завтра к восьми утра быть в райотделе.
Гулько молча кивнул, всматриваясь в лицо участкового.
- Слышь, старшой. Мне помнится, Гулько Маяковского знал на все случаи жизни. С ходу мог стихи рассказать! Ты проверь, проверь его, - затараторил, до сих пор молчавший, Иван Брыль.
Участковый пожал плечами и сказал:
О себе самом пусть расскажет без Маяковского.
- Как раз Маяковским «Себе любимому» и отвечу, - Гулько прокашлялся и продекламировал отрывок:
"Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю — богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где мне уготовано логово?"

Трое слушателей открыли рты от удивления. Первым пришёл в себя участковый. Он козырнул, молча развернулся и пошёл в магазин.
- Во, мля… - протянул Куцевол и хлопнул себя по коленям. – Это ж какую память надо иметь, чтоб вот так с ходу выдать!
А Брыль, почесав затылок, произнёс:
- Надо обмыть возвращение!
- Нет, пойду. Мать обниму, а дальше видно будет, - сказал Гулько и махнул рукой, прощаясь. Спиртное он не любил, точнее не любил состояние подпития. Там, откуда он возвращался, нужно было иметь трезвую голову.
Федор не стал идти по тропинке вдоль домов и заборов, а зашагал по шоссе в конец улицы к родительскому дому, что стоял предпоследним в ряду. Шёл и поглядывал то направо, где за четверть века появились новые кирпичные дома, но были и старые мазанки, знакомые ему с детства, то на лес слева. Он помнил, как стремительно лес к концу улицы приближается почти вплотную к последним домам.

Он побежал – лес и дома устремились ему навстречу. Возле предпоследнего дома Фёдор остановился, но заходить во двор не решился: сердце подступило к горлу и не давало вдохнуть полной грудью. Спустился на обочину к колодцу, чтобы прийти в себя. Кто-то мастеровитый сделал новый сруб с крышей и облицовкой. Вместо журавля был ворот из бревна с металлической ручкой; на нём веревка для крепления ведра. Впритык к срубу лавочка для ведра, а чуть поодаль скамья для отдыха и рядом в кадке цветущие бархатцы.
Фёдор испил студеной колодезной воды, сел на скамью. Он всю свою несуразную жизнь помнил, что от первого ряда сосен до колодца двадцать пять шагов, от колодца до калитки пятнадцать шагов. Только где взять сил, чтобы преодолеть это расстояние?
Дверь родного дома отворилась и на крыльцо вышла пожилая женщина. Она рассматривала Фёдора, не узнавая.
Гулько поднялся и медленно пошёл через дорогу, отворил калитку, неуверенно ступил во двор и подошёл к крыльцу. Мать молчала, только теребила уголок головного платка. Маленького роста, сухонькая; лицо покрыто глубокими морщинами. Женщина спустилась с крыльца и выжидательно смотрела на гостя.
- Мама, я вернулся. Простите меня, мама! - силы покинули Фёдора, и он упал на колени перед родительницей.
Мать всплеснула руками и запричитала:
- Сыночек мой единственный. Кровиночка моя горемычная! Дождалась таки, я тебя!
Она перекрестила лоб сына, взяла за руку и потянула, помогая встать. Встать-то он встал, но не мог шаг сделать, словно прирос к земле, по которой больше сорока лет назад делал неуверенные шаги. И тут пронеслось в мозгу из Маяковского:
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
- Пошли сынок, - услышал он голос матери. Мать крепко держала его за руку и снова учила ходить, начиная с первого шага к порогу отчего дома. Неуверенно ступил в крохотные тёмные сени. Слева вешалка, на которой висела старая фуфайка, на полу стояли резиновые сапоги. Зашли в кухню, и сразу пахнуло детством. Летом печь не топили, но вековой запах от сожжённых сосновых иголок и шишек чувствовался. Он сделал глубокий вдох, чтобы удостовериться этот ли запах приходил к нему во сне все двадцать пять лет. Сразу слева возле двери рукомойник и полотенце для рук. Дальше на прежнем месте стоял резной буфет, купленный дедом в 1920 году в губернии. Дед много раз сказывал и пересказывал историю приобретения буфета и как он вёз на телеге, а потом с кумом внесли, установили и, конечно же, обмыли покупку. Фёдор подошел к буфету, погладил его потертости и царапинки, наклонившись, нашёл на буфере отметину, сделанную гвоздиком его детской ручонкой. За буфетом, в нише металлическая родительская кровать. Возле окна самодельный стол-тумба с двумя выдвижными ящиками и с двумя дверцами. Рядом два табурета, а на третьем табурете стояла электроплитка. Справа печь. По всему периметру кухни на высоте материнского роста висели плетёные полки. На них туески для сахара, круп и всякой всячины.
Справа был вход в другую комнату. Дверь была низкой, и Фёдору пришлось пригнуться, как когда-то в юности. Бабка говорила, если он бился лбом о дверную притолоку: «Это чтобы спины у горделивых перед иконами сгибались». Он посмотрел в красный угол – набожники вокруг икон были вышиты покойной бабкой. Он сразу отвёл глаза от икон, заробев, и огляделся. В светёлке было чисто: две узкие железные кровати – одна его, другая бабкина, застеленные голубыми покрывалами, в изголовьях взбитые подушки под белыми накидками с тюлевой оборкой, стояли на прежних местах, по обе стороны комнаты. На глинобитном полу пёстрые лоскутные половики; возле окна в кадке фикус под самый потолок. На белёных стенах висели старые фотографии в раме под стеклом: дед с бабой, а вот фотография его молодых родителей с ним на руках перед самой войной. В простенке между двумя окнами стоял небольшой стол, покрытый вышитой скатертью. Слева от двери стоял шкаф, приобретённый уже без него. На стене висели часы с гирями. Над циферблатом знакомая до слёз морда кота, в глазах которого зрачки бегают в такт ходикам. Надо же – жизнь идёт и часы идут!

продолжение следует