Глава 12. Первый год революции

На никем не убиравшихся улицах Петрограда болтались красные флаги, превратившиеся от выпавшего дождя и снега в бурые тряпки. Дома были оклеены аршинными плакатами всех цветов.

На площадях шли бесконечные митинги. Матерная ругань висела в ресторанах и кинематографах, заполненных полупьяным сбродом, ни за что не платившим. Гуляли, катались в трамваях на дармовщинку ватаги солдат в вонючих шинелях, при виде которых жались к стенам прохожие.

Возможность ходить в распояску и с цигаркой в зубах почиталась у нижних чинов едва ли не главнейшим завоеванием революции:

– Попили нашей кровушки, довольно… Таперича свобода.

Ближе к линии фронта толпы солдат, оборванных, наглых, собирались на железнодорожных станциях и брали штурмом проходившие поезда. Звон выбиваемых стекол врывался в гул нескончаемой брани и разухабистых песен. Повсюду красные флаги, лозунги.

Происходили аресты и даже убийства офицеров солдатами. Граф Келлер рассказывал о тех днях:

«Меня с фронта везли под конвоем в Харьков. На одной из станций пришлось долго ждать, и я потребовал для себя открыть отдельную комнату 1-го класса на вокзале по праву корпусного командира. Моя внушительная просьба была немедленно исполнена.

Продолжал я путешествие в купе 1-го класса. Со мной вместе находился часовой, который показался мне симпатичным и мало наблюдал за мной. Я ему предложил стакан вина, на что он с охотой согласился. Я вздремнул, и когда проснулся, то часового около меня не было. Поезд подошел к Харькову: я немного подождал, но видя, что все из поезда вышли, я тоже вышел на перрон. Ни часового, ни караула не было. Я один отправился домой на свою квартиру».

В тылу собирали пасхальные подарки на фронт под лозунгом «Пошлем в окопы красное революционное яичко». Революцию сравнивали с Пасхой, Пасху – с революцией. Иконы были украшены красными лентами, в церквях висели красные флаги с изображениями молотов и серпов, скрещенных грабель и тяпок, могендавидов и фригийских колпаков.

Под перезвон колоколов слышалось:

– Россия воскресе!

– Воскрес распятый и погребенный самодержавием Христос!

Граф Келлер вспоминал, как на первый день Пасхи вбежавший денщик сообщил, что на двор явился какой-то революционный по виду эскадрон, вероятно, для того, чтобы арестовать генерала, известного всем своей приверженностью к «старому режиму».

«Я надел полушубок, папаху и вышел. Вахмистр эскадрона скомандовал «смирно» и я, видя такой поворот дела, спросил, что им нужно.

– Ваше сиятельство, – отвечал вахмистр, – вы наш корпусной командир, разрешите поздравить вас с праздником.

– Спасибо, товарищи, – ответил я. – Жаль, что не имею вина вас угостить, другой раз приезжайте.

Эскадрон ушел, и меня долгое время не тревожили».

Апрельские газеты превозносили нового военного министра Александра Федоровича Керенского, именуя его «первой любовью революции», «добрым гением», «солнцем свободы России» и даже «другом человечества».

В Киеве заседали украинские социалисты, образовавшие Центральную раду под председательством бородатого профессора Грушевского и подражавшие петроградскому Временному правительству в выпуске бесчисленных воззваний и деклараций.

Генерал Алексеев расстался с должностью верховного главнокомандующего вскоре после того, как правительство покинул неспособный Гучков. Алексеева разбудил среди ночи генерал-квартирмейстер и вручил ему телеграмму, от которой тот залился слезами: 

– Пошляки, рассчитали, как прислугу.

В верховное командование вступил генерал Брусилов, больше всех ругавший «старый режим» и ездивший с Керенским по солдатским митингам в безуспешных попытках заставить войска наступать. Из украшенных флагами красных автомобилей революционные вожди выступали с длинными речами перед «самой свободной в мире армией», но толпа в серых шинелях была к ним равнодушна.
Солдаты в большинстве решили, что если царя не стало, то и царской службе пришел конец, а умирать за «господ» им незачем:

– Похронтовали и баста, кончать пора… Пущай их воюет, кому охота.

В неудачных попытках июньского наступления сгорали новосозданные ударные батальоны из добровольцев, на которых командование возложило все тяготы войны. Резервные части на своих митингах отказывали в поддержке тем, кто защищал передовые позиции; растерянных офицеров не слушали. Иные полки бросали свой участок после первых разрывов неприятельской шрапнели. Солдатские шайки грабили деревни и местечки, избивая жителей и насилуя женщин.

Появившиеся на фронте агитаторы из партии большевиков раздавали в окопах «Солдатскую правду», призывали кончать с «империалистической» войной и идти делить землю. Офицеры говорили, что на свою разрушительную работу большевики получают деньги из германского штаба. В Петрограде тысячные толпы рабочих и солдат собирались под балконом особняка, откуда новые революционные кумиры Ленин и Троцкий проклинали «министров-капиталистов».

В киевских казармах с криками «Геть!» и «Слава!» митинговали дезертиры и запасники, украсившие свои шинели желто-голубыми ленточками в знак принадлежности к «украинскому войску» и не желавшие отправляться на фронт ни под красным флагом, ни под «жовто-блакитным прапором».

По уездам горели помещичьи усадьбы; случалось, что собравшиеся на праздничную службу в церкви крестьяне после обедни «всем миром» отправлялись грабить ближайшее имение.

Главный украинский войсковой комитет во главе с бывшим уполномоченным «Земгора» Петлюрой высылал на фронт комиссаров по «украинизации». Генералы Брусилов и Корнилов рассчитывали, что создание национальных частей убережет их от пораженческих настроений. Началась «украинизация» стоявшего в Подолии 34-го армейского корпуса генерала Скоропадского, которому было предписано оставить в рядах только украинцев.

Красный флаг, поднятый над Зимним дворцом в Петрограде, обозначил переезд министра-председателя Керенского в резиденцию императоров. Ходили слухи, будто бывший присяжный поверенный спит на кровати государыни.

А венценосная семья после пятимесячного заключения прощалась с дорогим ей царскосельским дворцом и парком, которые покидала в полночь по распоряжению Керенского, чтобы отправиться под конвоем в Сибирь, в далекий Тобольск.

8 августа министру-председателю передали телеграмму из Харькова от состоявшего в резерве чинов при штабе Киевского военного округа генерала от кавалерии графа Федора Артуровича Келлера.

В тексте послания значилось: «Ввиду того, что моя служба отечеству в армии очевидно более не нужна, ходатайствую перед Временным правительством о разрешении мне последовать за государем императором Николаем Александровичем в Сибирь и о разрешении мне состоять при особе его величества. Согласие их величеств иметь меня при себе сочту для себя за особую милость».

В то время, когда почти все ранее близкие к царской семье отвернулись от нее, боясь обнаружить свое к ней отношение, граф Келлер просил о возможности разделить с венценосцами их участь.

«Мне казалось всегда отвратительным и достойным презрения, когда люди для личного блага, наживы или личной безопасности готовы менять свои убеждения, а таких людей теперь громадное большинство», – эти строки были написаны им за неделю до смерти.

В армейских кругах граф Келлер стал воплощением совести. Отставной статский советник Николай Дмитриевич Тальберг вспоминал: «В летние месяцы позорного 1917 года мне пришлось много разъезжать по России, встречать затравленных офицеров и часто-часто в откровенных беседах как-то особенно благоговейно произносилось имя графа, сразу отделившего себя от революции, тогда как многие без нужды щеголяли в красных бантах и выбирались в советы солдатских депутатов».

И когда сменивший Брусилова генерал Корнилов провозгласил о своем намерении «спасти родину» и в последних числах августа двинул на Петроград генерала Крымова с 3-м конным корпусом, в котором из прежнего состава оставалась лишь Донская дивизия, по столице распространились панические слухи, будто это сам граф Келлер идет, чтобы расправиться с захватчиками власти.


*   *   *

После большевистского переворота в Петрограде в октябре 1917 года верховная власть на Украине перешла к киевской Центральной раде вместе с образованным ей Генеральным секретариатом – правительством во главе с писателем-социалистом Винниченко. Повсюду вывешивались портреты «кобзаря Шевченка», а некоторые «щирые украинцы» обрили себе головы «по козацкой моде», оставив на макушке чубы-оселедцы и стараясь отрастить их подлиннее.

На фронте снег заносил свалившиеся линии связи и брошенные в грязи орудия. В начале зимы на участок протяженностью в версту приходилось едва по сотне штыков. Солдаты спали, ели, играли в карты и не исполняли ничьих приказов. Деревянные укрепления были растащены на дрова, проволочные заграждения сняли для облегчения обмена продуктами с немцами.

В Брест-Литовске советская делегация во главе с «народным комиссаром» Троцким вела с Германией переговоры о мире.

Оборванные, распоясанные солдаты во множестве потекли с фронта в свои деревни, с ружьями в руках, с матерной бранью и красными тряпками. Они называли себя большевиками и были убеждены, что большевизм состоит в том, чтобы ограбить соседа побогаче и зажить, не признавая над собой никакого начальства.

Крестьяне для защиты себя от грабежей записывались в «вольное козацтво», где им выдавали в любых количествах оружие с армейских складов.

В Харькове объявились большевики, бежавшие из Киева после неудачной попытки восстания. Здесь они провозгласили свой, советский, секретариат Украины, после чего оба правительства немедленно обвинили друг друга в «контрреволюционности».

В город прибывали присланные ленинским Совнаркомом для похода на Киев отряды солдат и красной гвардии из Петрограда, Москвы и Твери, при орудиях и броневиках, выкрашенных в защитный цвет… Два стоявших в Харькове украинских полка были разоружены.

Из Петрограда приехал главнокомандующий войсками «для борьбы против Центральной рады и атамана Каледина» Антонов, он же Овсеенко, длинноволосый большевик в пенсне на тонком лице.

С ним был затянутый в гусарскую венгерку и красные чакчиры подполковник Муравьев, соривший деньгами любитель шампанского и женщин. В окружении дюжих матросов, обвешанных пулеметными лентами и ручными гранатами, честолюбивый Муравьев, звякая шпорами, видел себя «красным Наполеоном» и усмирителем «новой Вандеи».

По Харькову разъезжал пахнувший бензином броневик с надписью «Смерть украинцам!», на улицах стихла украинская речь, небезопасно было носить рубаху-вышиванку. Солдаты и красногвардейцы пьянствовали и производили реквизиции. Они привыкли к войне как к своему ремеслу и уже не могли выпустить из рук оружие. Их подпитывала ненависть к «господам» и стремление к разгульной жизни.

По ночам большевики производили аресты. Арестованных отправляли на главный вокзал и расстреливали на «седьмой линии», о которой шепотом передавались страшные слухи.

Магазины не работали, в разных частях пустевшего с наступлением сумерек города слышалась стрельба. Бандитских налетов происходило такое количество, что большевики разрешили жителям организовать самооборону, и скоро на каждой улице с вечера до утра стали дежурить местные офицеры, покупавшие у следовавших с фронта солдат винтовки, револьверы, бомбы и даже пулеметы.

В это неспокойное время вернулся с фронта в родной Харьков полковник генерального штаба Борис Александрович Штейфон. По просьбе соседей он принял на себя руководство самообороной на своей улице.

Постепенно улучшая свои знакомства и связи в военных кругах, Штейфон счел необходимым представиться генералу графу Келлеру, с которым ему не приходилось встречаться прежде, но чье имя было хорошо известно всей армии.

«Граф занимал небольшую скромную квартиру на Технологической улице. Ни одна мелочь, ни один портрет из прежней обстановки не был им убран в угоду революции.

Кабинет Федора Артуровича полностью сохранял свой «контрреволюционный» вид: многочисленные портреты государя и особ императорской фамилии, фотографические группы сослуживцев, стяг, под сенью коего воевал генерал, библиотека преимущественно военного содержания (граф был известным военным писателем) и много вещей и безделушек – сувениров прежних дней. В углу иконы, полученные графом благословения…

А за письменным столом, занимавшим половину небольшой комнаты, всегда сидел и работал Федор Артурович, всегда в генеральской форме с погонами и с георгиевскими крестами. Огромного роста, сухощавый, породистый, с властным энергичным лицом, с блестящими молодыми глазами. Глядя на него, я часто представлял его в шлеме, в латах и с громадным мечом, в уборе средневекового рыцаря.

По улицам он, единственный военный в Харькове, ходил всегда в полной форме: с погонами и с генеральскими отворотами… В высокой волчьей папахе, с палкой и в сопровождении большого любимого пса. Невольно все оборачивались на эту величественную фигуру…

Однажды к нему на квартиру пришли три «товарища». Вошли шумно, нагло:

– Желаем видеть бывшего графа Келлера!

Граф стал в дверях кабинета и ничего не сказал. Но в его осанке было столько врожденного величия, а глаза метали такие молнии, что вошедшие хулиганы невольным рабским, а может быть и солдатским жестом сорвали свои шапки и попятились к дверям, невнятно промычав:

– Да мы ничего… Мы только так… Думали…

В течение более полугода я встречался с графом Келлером каждый день. Если я почему-либо не приходил, занятый массой обязанностей, то на следующий день утром обязательно звонил ко мне Борис, сын графа и справлялся «по поручению папы», все ли у меня благополучно.

Со своей стороны я посвящал графа во все свои дела и планы, всегда и с полным вниманием прислушиваясь к его мнению, к его советам. Граф много говорил о прошлом, рассказывал о своей интересной жизни. И в моей памяти навсегда запечатлелся его облик – могучий и цельный.

Монархист и правых убеждений, только солдат, но не политик, граф мудро рисовал дальнейшее течении русской революции. Мудро потому, что все его предсказания исполнились в точности».

В январе 1918 года большевики двинули на Киев семитысячную армию Муравьева, разработавшего тактику «эшелонной войны».
Никакого фронта не было. Ощетинившиеся стволами орудий и пулеметов красные отряды перемещались по железным дорогам, обрушиваясь на украинские гарнизоны в городах и на станциях.

В частях читали приказ Муравьева «беспощадно уничтожить в Киеве всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции».

На подступах к городу отбивалась горстка украинцев, презрительно названных Муравьевым «дружинами гимназистов».

Среди них выделялись петлюровские гайдамаки в овчинных кожухах и папахах со свешивавшимися на спину красными шлыками. О Петлюре говорили, что он человек не военный, какой-то бывший бухгалтер.

Полумиллионное население Киева, в том числе двадцать тысяч русских офицеров, отстраненно наблюдало за событиями и обреченно ожидало своей участи.

Муравьев докладывал самому Ленину: «Дорогой Владимир Ильич! Я приказал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам, по церквям и попам. Я сжег большой дом Грушевского, и он на протяжении трех суток пылал ярким пламенем».

В захваченном большевиками Киеве были убиты тысячи людей, в основном офицеров, которых опознавали и расстреливали – отправляли «в штаб к Духонину», как тогда говорили. В заснеженных скверах голодные собаки бродили у окровавленных трупов. Убивали за «козацкие» оселедцы, за наружность «белоручки». Выносили из квартир «буржуйское золотишко». У валов Киево-Печерской лавры лежало полураздетое, исколотое штыками тело митрополита Киевского Владимира.