Любовные будни

       Ниже приведены главы из романа "Тантатива №2"

                Глава 8


       В начале лета мне исполнилось пятнадцать, и я по-прежнему был поставщиком плохих новостей. Правда, к этому времени я окончательно освоился. Мелкие не принимал в расчет, серьезные пытался по мере сил предотвращать. Но люди упрямы. Особенно те, кто считает себя умным. Они упрямее ослов и всегда себе назло.
       Разумеется, это не относилось к родным людям, куда теперь попала и Сонька. Только с ней получалась вот какая штука: жизнь ее словно разделилась на две – в первой она жила без меня, а во второй со мной. Предупреждения о событиях ее первой, сторонней жизни являлись мне также ясно, как и все остальные. Например, когда она в середине апреля семьдесят пятого года пожаловалась, что у нее побаливает живот, я сразу ей сказал, что это аппендицит и что придется его удалить. Она удивилась и сказала, что отец ей говорит то же самое. Через неделю аппендикс ей удалили. Я дважды побывал у нее в больнице, и во второй раз одна веселая тетка из их палаты встретила меня словами: «Глянь, Сонька, опять твой жених пришел!» Сонька покраснела, я тоже, и чтобы скрыть смущение стал рассказывать школьные новости. Она выслушала меня, а потом сказала, что на животе у нее теперь останется некрасивый шрам. «На животе – не на лице» - сказал я и ткнул пальцем в шрам у себя на левой скуле, куда заехал мне на тренировке шнуровкой один заполошный пацан, которого я после этого уложил одним ударом. Сонька грустно улыбнулась, и я очень серьезно спросил:
       «Больно было?»
       «Нет, - пробормотала она. – Наркоз…»
       До конца мая я под предлогом того, что ей нельзя носить тяжести, провожал ее до дома и нес портфель. Иногда она пыталась забрать его у меня, но я строго говорил: «Нет, тебе нельзя». В ответ она негромко возмущалась: «Ты что, все жизнь будешь его носить?». «Если надо, буду!» - ответил я, как отрезал.
       Что же касается второй ее жизни, то она была покрыта для меня непроглядным мраком. Как ни пытался я заглянуть в наш завтрашний день, память моя невозмутимо помалкивала. Вместо откровений - темнота и ровные потрескивания, словно слушаешь винил, на котором записана тишина. И это было хорошо: лучше полное неведение, чем плохие новости.
       Лето накануне девятого класса превратилось для нас в сплошную разлуку. Сначала родители Соньки на весь июнь увезли ее на юг, а в начале июля меня с дедом должны были отправить в деревню – ту самую, где жили наши родственники и где меня, маленького, едва не забодала корова. В промежуток между Сонькиным возвращением и моим отъездом уместились четыре драгоценных дня, и мы сполна воспользовались ими. Она рассказывала о море, о превратностях санаторного житья, о южных людях и пузатых мужиках, которые пялились на нее на переполненных пляжах, о том, как полезно проехать через полстраны и узнать, какая она разная и огромная. Впечатления переполняли ее, она по очереди их перебирала и вдруг хватала меня за руку, восклицала: «А самое интересное знаешь что?» и возвращалась назад, к недосказанному. Я слушал, не перебивая, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
       Мы успели побывать на пляже. Она предстала передо мной во всей своей дивной, нарождающейся женственности. От вида ее грациозных, завораживающих прелестей я замер в немом восхищении. Возникло неодолимое (по сути, взрослое) желание опуститься перед ее свежей, непорочной красотой на колени. И я опустился.
       «Ты чего?» - удивилась она.
       «Что-то в песке блеснуло… - погрузив пальцы в песок, соврал я и, охваченный незнакомым смущением, вскочил и громко позвал: - Пойдем купаться!»
       Мы искупались, нашли укромное место среди кустов, улеглись на песок, и она, указывая на свой глянцевый живот, пожаловалась:
       «Гляди, какой ужасный шрамик…»
       Следуя приглашению, я приблизил к нему лицо, которое неожиданно налилось жаром. Мне вдруг стало душно, и я, плохо соображая, коснулся шрама губами, но тут же отдернул и посмотрел на Соньку. Она глядела на меня, и в ее глазах читалось одобрение. И тогда я стал целовать такой неуместный на ее гладком теле рубчик, а потом живот. Я скользил горячими губами по нежной коже, и Сонька молча ворошила мои волосы. Вдруг неподалеку раздались взрослые голоса, я отпрянул, и мы быстро сели. Некоторое время сидели, отводя глаза, потом встали и пошли в воду. Зайдя по грудь, я подхватил ее на руки. Она закрыла глаза, губы ее приоткрылись, и я осторожно припал к ним. Они ожили и ответили. Так мы и стояли, ласкаемые мелкой волной и горячим солнцем и не замечая не то что отдаленный пляжный гомон, но само время. Оторвавшись, я тихо произнес:
       «Сонечка…»
       «Мишенька… - с нежной улыбкой отозвалась она.
       Возвращаясь на автобусе домой, мы молча переглядывались и смущенно улыбались. Вечером пошли в кино, и я весь сеанс не выпускал ее руку. Дойдя до ее дома, вошли в тихий подъезд и, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами.
       «Сонечка…» - шепнул я, оторвавшись через пару минут.
       «Что…» - шепотом отозвалась она.
       «Я не умею целоваться…»
       «Я тоже…» - с тихим смешком призналась она.
       «Но мне всё равно хорошо…»
       «Мне тоже…»
       Я шел домой и чувствовал себя внезапно и ужасно повзрослевшим. Но как же быть с аномалией в моем ставшем уже привычным ясновидении? И почему она касается только нас с Сонькой? Промолчать про наш первый поцелуй – это что, вызов или начало слепоты? И каково это – жить, не видя дальше собственного носа?

                Глава 9

       Забираясь в укромные места и целуясь до сладкой одури, мы провели вместе три дня. Аромат ее волос и вкус губ дурманили рассудок, и на его место из глубины вздымалось нечто грозное, пугающее и безрассудное. У самого края я спохватывался, отстранялся, отводил багровое лицо и шальные глаза. На четвертый день мы спрятались у нее дома. Целуясь и оглаживая ее гибкое, податливое тело, я незаметно впал в бесовский раж и, задрав ей сзади подол, принялся тискать то, что находилось пониже спины. Сонька оторвалась, ухватила меня за руки и скучным взрослым голосом сказала:
       «Так дело не пойдет»
       «Почему?» - спросил я, плохо соображая.
       «А ты не понимаешь?»
       «Нет…»
       «Тем хуже для тебя»
       Она одернула платье, и от нее вдруг повеяло холодом. Я разом пришел в себя и взмолился:
       «Сонечка, прости, я больше так не буду!» 
       Не глядя на меня, она произнесла:
       «Я сама виновата. Слишком много тебе позволила. Думала, ты рыцарь, а ты такой же, как все»
       «Соня, Сонечка, не надо, не говори так!» - заголосил я.
       Она взглянула на мое перепуганное лицо и сказала:
       «Раньше рыцари ради своих дам сердца совершали подвиги, а нынешним лишь бы залезть им под подол»
       «Сонечка, прости, я не хотел!» - вспотел я.
       «Ты думаешь, если я целуюсь с тобой, то тебе все можно?» - гнула она своё.
       «Нет, Сонечка, не думаю!» - изнемогал я от страха.
       «Я что, должна разочароваться в тебе?»
       «Нет, Сонечка, нет, не надо!» - задыхался я.
       «Ты хоть понимаешь, что натворил?»
       «Понимаю, понимаю!» - закивал я головой.
       «Нет, не понимаешь, – строго смотрела она на меня. - Ты хотел сделать меня в пятнадцать лет женщиной. Хотел, чтобы все показывали на меня пальцем»
       «Ничего я не хотел! Честное слово, не хотел! Я даже не знаю, как это делается!» – заверещал я.
       «Тут и знать нечего, - прищурилась Сонька. – Для этого есть инстинкты»
       «Какие инстинкты?! – возопил я. – Да мне даже думать об этом стыдно!»
       «Ага, значит, все-таки думаешь…» - спокойно смотрела на меня Сонька.
       «Нет, не думаю, потому что это просто невозможно!»
       «Почему же, - щурилась Сонька. – Если бы я промолчала, ты бы точно это сделал»
       «Ни за что и никогда!» - с праведным жаром выкрикнул я.
       «Ладно, пойдем пить чай» - неожиданно ослабила хватку Сонька.
       Я поплелся за ней на кухню, где без сил опустился на стул. Сонька приготовила чай, наполнила чашки и уселась напротив. Я сидел в изнеможении, как избежавший смертельной опасности человек, и смотрел на нее глазами приблудного пса.
       «Что смотришь?» - спросила она.
       «Ты красивая и умная, а я боксер и дурак» - промямлил я.
       «Ты еще хуже. Ты грубый, бесчувственный чурбан»
       Тут до меня, наконец, дошла вся чудовищная низость моих поползновений. Я вдруг ощутил неведомое мне ранее опустошение и в полном отчаянии пробормотал:
       «Сонечка, пожалуйста, не мучь меня, а то я уйду и где-нибудь повешусь…» 
       «Нет, вешаться не надо, и уходить не надо, - встала Сонька. – Иди ко мне…»
       Я с трудом поднялся, подошел и обратил на нее измученное страхом лицо.
       «Просто есть вещи, которыми нам еще рано заниматься, понимаешь? – обняв меня, заговорила она ласковым голосом. - Сейчас же не средние века, и мы с тобой не какие-нибудь Ромео с Джульеттой… Ты хочешь, чтобы я была только твоя? Я и так только твоя. А то, что ты хотел сделать… - запнувшись, зарделась она. - Об этом я когда-нибудь сама попрошу…»
       Я молчал, боясь сказать лишнее, и она спросила:
       «Ты всё понял?»
       Я проглотил ком, кивнул и с жалкой улыбкой признался:
       «Я так испугался, что ты меня прогонишь… Даже ноги стали ватные…»
       «Поцелуй меня» - обхватила она ладонями мое лицо.
       И я поцеловал – так нежно, как только возможно. Не скрою: я был впечатлен ее разумностью и легкостью, с которой она говорила о таких щекотливых вещах. Только честное слово боксера, у меня ничего такого и в мыслях не было - я просто следовал инстинкту, не имея понятия, куда он заведет!
       При расставании она, положив одну руку мне на грудь, а другой теребя пуговицу моей рубашки, сказала:
       «Я буду думать о тебе, а ты думай обо мне. Так время быстрее пролетит. Я на юге так делала. И не дерись там. И не вздумай завести какую-нибудь барышню-крестьянку. И вообще, будь осторожен: прежде чем что-то сделать, подумай о нас. Договорились?»
       «Договорились, Сонечка!» - смотрел я на нее сквозь радужную слезную пелену.