Коломбина

Запах цветущей сливы отвоевал главу первенства у других деревьев. Ветер разносил благоухание по округе, притягивая к белым кружевным цветам, желто – черных тружениц.

Леонид Иванович, брат моей бабушки сидел под деревом. Лист бумаги в его руках подрагивал, он согнулся словно придавленный чем – то тяжелым, а опадающие лепестки кружились, опускались на него сверху. Эта заброшенность была сродни безысходной обреченности. Так снег укрывает мертвеющую с приходом зимы землю. В груди шевельнулся страх. Я подошла к нему.

– Дедушка, что случилась? Что у тебя болит?

Он поднял голову, посмотрел на меня, постарался улыбнуться, но не смог. Гневно стукнул кулаком себя в грудь в область сердца.

– По рублю за год, суки.
 
Положил листок на скамейку рядом с собой и зажал рот ладонью. Я взяла бумагу с гербовой печатью, прочла. Там, перечислялись места, где он воевал, награды, которых его лишили, когда он, не дойдя до Берлина лишь сотню километров, оказался в плену. Освобожден и этапирован в наш Советский лагерь, где провел десять лет. Теперь его реабилитировали. Вернули награды и прибавили к пенсии десять рублей.
 – И знаешь, за что больнее всего? За мою любовь больно! За то, что отняли у меня самое дорогое, отняли. — Он задрал к небу голову и завыл, закачался из стороны в сторону. – Не уберегли, сломали. Слова сквозь стенания звучали едва различимо. – И поговорить то мне не с кем было, поделиться. Все, паскуды отвернулись, предали.
Его серые выцветшие глаза смотрели, утратив остатки света.

– Расскажи.

Он будто впервые увидел меня. Раздумывал. Может, о том, стоит ли рассказывать, а может, о том, имеет ли смысл доверить кому – то эту радость и боль или унести с собой, когда оборвется нить его бытия. А потом тяжело вздохнул и решился.

– Перед войной, лишь я закончил институт мы перебрались в село. Там я и встретил Коломбину. Да, именно так звали мою любовь. Коломбина. Отец ее был художником, занесенным штормом революции в глухое село, а мать – учительница. Вот и назвали ее в честь растения с воздушной листвой и яркими цветами, напоминающими шутовской колпак. Она и была похожей на этот цветок – веселой, воздушной и яркой, ласковой и легкой. Не то чтобы особенно красивой. Нет. Просто, однажды, встретив ее в разоренной церкви, я сразу понял, что она моя. Что эта девушка с белобрысой жиденькой косичкой, белесыми бровками, ресничками, такими светлыми глазами, что можно было назвать их прозрачными, и тысячей веснушек на загорелом личике показалась мне такой моей, что по – другому и помыслить было выше сил. Мы подружились, и наша дружба переросла в нечто большее. Люди это называют любовью, но мы же просто наслаждались радостью, рожденных и растущих в нас чувств, не давая им определения. Целый год встречались после работы и среди дня, если выдавалась минутка, бежали увидеть друг друга, украдкой прикоснуться, неумело чмокнуть куда придется. Как она вспыхивала в моменты таких поцелуев! Ее носик морщился, а в льдистых глазах вспыхивали задорные снежинки. Мы мечтали пожениться, построить дом и засадить палисадник коломбинами. Сотней коломбин, чтобы они радовали нас своей воздушностью.

Не мне одному полюбилась Коломбина. Брат мой Степан, тоже поглядывал на нее, жадно, а иной раз и зло сжимая до скрежета зубы и кулаки до хруста в костяшках кулаков. Он наблюдал за нами затаенно, хищно. Я часто ловил эти взгляды. От них холодела кровь, вспыхивал гнев, но я искренне верил, что это пройдет. Он же мой брат, а брат не может, не должен становиться соперником!

Тем летом мы с Коломбиной собирались ехать в Ростов, она хотела поступать в институт, а я планировал работать на заводе. В селе для инженера не было работы, а оставаться ремонтником тракторов, мне казалось слишком незначительным, хотелось большего. Но нашим планам не пришлось сбыться. Пришла война. Гитлеровцы, как блохи, расползались по земле, затягивая на службу всех, кого могли заманить посулами, а многих или ненужных уничтожали.

Брат ушел на фронт в первые дни войны, я же отвез мать с сестрами к родственникам и вернулся. К моему возвращению председатель собирался подготовить к эвакуации документы и ценности, а я должен был их вывезти, за одно Коломбину и ее парализованную мать. Но не успел. Наше село заняли немцы. Пока была возможность, я должен был уходить. На рассвете меня ждал человек, чтобы провести за линию фронта.

В ту ночь она пришла ко мне. В желтом платье в коричневый горошек и в калошах. Тонкий лен расклешенной юбки и грубая резина на тонких девичьих ножках смотрелись несуразно, смешно. – Он замолчал. Может быть, представлял образ той, о ком рассказывал, а может подбирал более подходящие слова. – Она надела на голову венок из коломбин. Сиреневые, голубые и белые цветки, вплетенные в него, подрагивали, роняя пыльцу на лицо и распущенные волосы. Величественность и простота, смелость и уязвимость — вот как предстала моя Кола, с припухшими от слез глазами.

– Ты плакала, что случилось? — Я встревожился. Ведь до этого она никогда не приходила туда, где я жил.

– Я. — Прозвучал ее голос в стрекоте сверчков. – Я хочу, чтобы ты.– Где-то кугутнул и стих голубь, в сене у дальней стены заерзали ласки. – Я пришла. Голос ее дрогнул, она осеклась и набрала полную грудь воздуха, задержала, выдохнула. – Я хочу сейчас стать твоей. Выпалила она, кусая пересохшие губы. Я обнял ее и прижал к себе. Она подрагивала, а я затаил дыхание, ждал и противился этому одновременно.

– Кола, не нужно. Закончится война, и мы распишемся. Но не так и не здесь.
Я оглядел убожество коровника, оставшееся пустым стойло после того, как оккупанты свели со двора корову.

 – Не хочу с тобой так, любимая.
 
Я хотел ее, до боли хотел! Гладить и касаться, держать в своих руках и владеть каждым миллиметром ее существа. Как давно я этого хотел? А может, с самого мига нашей встречи? Но мне было невыносимо думать, что я сделаю это тут в старом коровнике под доносящийся гогот орущих врагов в дальнем конце улицы и ненавистную их музыку.

– По – другому у нас может и не быть. Помнишь Христю?

Ее ладони, прижатые к моей спине, сжали ткань рубашки, царапая кожу.

– А чего ее помнить? В субботу видел. Косу отдавал.

– Отдавал. — Будто эхо, повторила Коломбина. – А сегодня она той косой горло себе перерезала.
 
– Как? Почему?

– Немцы надругались.

– Уйдем со мной, Кола, уйдем!
 
– А мать? Как я ее брошу? На кого?

Я зарычал в бессилии. Она же схватила мое лицо и стала покрывать короткими, почти жалящими поцелуями. Резко, больно, отчаянно. Плакала и целовала.

– Давай Леня, пожалуйста, а все остальное потом.
 
Дрожащими руками она стала расстегивать мою рубашку. Пальцы ее не слушались, и пуговицы отрывались с клочьями.

 – Леня, Леня, Ленечка. — на разные лады звучал ее голос. – Уйдешь, а вернешься ли? Я останусь, а дождусь ли?

Я протянул руку, туда, где за балкой стояла бутылка с самогоном. Взял, вытащил пробку и отхлебнул. Кола выхватила ее из моей руки тоже хлебнула, закашлялась, снова сделала глоток и притихла. Я знал, что она будет ждать, но дадут ли ей дождаться, вернусь ли я сам? И от того мое отчаянное бессилие становилось острее, горше.

Я взял ее лицо в ладони. В них таких больших, оно казалось крошечным. Я коснулся губами носа, проложил стежку поцелуев к глазам, проскользил по лбу, гладя пальцами щеки и затылок. Она запрокинула лицо, тихая, ждущая, позволяя мне спуститься по шее и припасть к ключице. Послушно повернулась спиной и позволила расстегнуть пуговки платья, подняла вверх руки, а когда я его снял,  тихо вздохнула, оставляя их поднятыми и дозволяя смотреть на мерцание белизны ее кожи в сумраке лунного света, с пылающими  звездами, пронзившими синеву ночи. Затаенного выражения лица моей любимой коснулась робкая улыбка, я подхватил ее на руки и понес вглубь, к тюфяку, набитому свежим сеном. В безумстве происходящего в мире и с нами запах трав чувствовался острее, прянее, даря надежду, что все образуется. Лег рядом, обнял, давая себе волю, коснулся ладонью груди, ощущая как под разгоряченной кожей сосок съеживается, превращаясь в бусинку, убрал руку и припал к нему губами. Она ахнула, притянула меня ближе, позволяя, отдаваясь, даря и забирая. Лишь на миг она придержала мою руку, когда я дотронулся до завязки на трусиках, а потом сама потянула тесемку, развязала и высвобождаясь из них приподнялась, шелестя сухими стеблями сена под нами. А потом, когда я накрыл ее своим телом, не вскрикнула, не сжалась, не дернулась, а безоговорочно расслабилась, вобрала в себя.

Рассвет наступил быстро. Мы прощались, она обещала ждать. Ждать столько, сколько сможет. Наш последний поцелуй был ни нежным, ни страстным, а дававшим друг другу позволение на все.

Потом помню фронт, бои, редкие письма от любимой, настигавшие меня там, где, казалось бы, невозможно застать. Снова бои, нещадная боль, госпиталь, опять фронт, плен, лагерь. И яркая вспышка надежды на встречу с моей Коломбиной, когда освободили. И снова ни с чем не сравнимая боль, обвинение в предательстве. Лагерь. И опять ее письма. Ждет. Любит. Верит. А далее нарастающая пустота от ожидания переставших приходить писем. Родственники мне не писали, а в редких ответах на мои письма было лишь несколько слов: «С предателями Родины у нас нет ничего общего!»
В пятьдесят пятом я ехал в село, не зная, что случилось с моей Коломбиной. Я должен был знать, почему перестала писать. Если бы не она, я бы забыл навсегда туда дорогу.

Вышел из вагона на станции, на встречу наш сосед Тарас. Обнялись, расцеловались.
– Идем, брат в буфет, выпьем за свиданьице. Я отрицательно помотал головой.
– Коломбину увижу, потом и выпьем.

Тарас похлопал меня по плечу подталкивая к зданию вокзала. Вошли, сели за столик в буфете, он принес бутылку водки, закуску, разлил.

– Бывай. – Звук удара его стакана о мой, прозвучал колоколом в голове. Я ждал пока Тарас выпьет, закусит. Он залпом влил в себя полстакана горючей, закусил. Глянул на мой нетронутый стакан.

– Брат твой Степан как вернулся в пятидесятом, щеголем ходил. Герой войны. Вот уж, Ленька как бывает. Ты сидел за то, что в плен попал, а он таких, как ты, в лагере охранял после войны. Не прошло и полугода, как поставили его председателем колхоза. Старого расстреляли, якобы за растрату, а Степку поставили. Быстро он прибрал власть к рукам, в страхе всех держал, ярился. А потом на Филипку, отца твоей Коломбинки донос был. Понаехали всякие в форме. Закрыли его, значит в камере при сельсовете. Бухали всю ночь, как черти, гэбэшники те вместе со Степаном, а на другой день отпустили, а следом и свадьбу закатили Степана и Коломбинки. Смекаешь, брат?
 
Я кивнул, выпил. Вспомнилось, как этот сучонок на нее смотрел.
Все равно заберу ее и уеду! Она моя!

– Что уж там у них случилось, не знаю, да вот нашли ее как-то в коровнике на вашем старом дворе. Отравилась. Настойку коломбины выпила пол-литры, дитёнка скинула, да кровью истекла.

От слов его я оглох, казалось, и ослеп. Закружилось передо мной все. Вскочил.

– Убью, суку! – Рухнул на пол, колотило.

– Уже не убьешь. — Тарас прижимал меня к полу. – Жизнь сама рассудила. В яму волчью попал, или помог кто. Много ведь врагов нажил. Если хочешь, отвезу на могилку к ней.

Я кивнул, поднялся и поплелся следом. Подвода Тараса двигалась медленно, будто сообщала, что мне уже некуда спешить.

Вытирая слезы, я поняла, к кому он каждую весну ездил в Шестаковку, а однажды брал туда маленькую меня и бабушку. Там, на старом сельском кладбище, в стороне от других была одинокая могила, сплошь покрытая коломбинами.