Часть третьего взвода

Мне непонятно по каким организационным причинам, после поступления в ВМедА, я оказался во 2-ом взводе нашего курса II факультета врачей для Сухопутных, Ракетных войск, ВДВ и МВД. Вероятно, это произошло случайно. По сути 2-ой взвод среди чистых «сухопутчиков» формировался по спискам поступивших – первым, затем 3-ий и так далее. Описываемый мною 3-ий взвод занимал срединное положение в построении курса: на правом фланге выстраивался 1-ый (ВДВ) и 2-ой, а на левом – 4-ый и 5-ый взводы и так продолжалось шесть лет, – срок не малый. Согласно воинского устава: каждый военнослужащий обязан знать своё место в строю и уметь быстро, без суеты занять его. Кто не знает – строй рождает друзей, стоящих и идущих плечом к плечу. Всегда приятно, когда рядом человек, вызывающий симпатии. Так зарождается настоящая дружба, проверенная годами, и которую в иных условия испытать трудно.

Пожалуй, центром разнообразного творчества Курса, безусловно, был 3-ий взвод. Этим он меня и привлекал. Мне всегда нравились креативные люди, способные внести в этот порой скучный мир личностное своеобразие, затмевающие собой серые будни и постоянную зубрёжку разных направлений медицинской науки (одна анатомия с огромным количеством латинских названий частей человеческого тела составляла – в анатомической номенклатуре около 8 тысяч терминов), при перенапряжении на первых курсах можно было свихнуться. А гистология, наука о клеточных структурах организма человека? На этой системе научных взглядов я чуть было не погорел, но это отдельная история.

У меня второвзводника почти все друзья были, как мне, по крайней мере, казалось, именно из соседних взводов 1-го и 3-го. Сердцевиной этой творческой песенно-поэтической компании являлись два моих тёски и друга: Сергей Шустов и Сергей Воликов, ленинградцы. В моём представлении оба – носители великой культуры «былой столицы с провинциальной судьбой».

Сергей Шустов, после школы с углубленным изучением английского языка 17-летним юношей поступил на наш курс и несмотря на столь юный возраст (я был старше его на 2 года, а мой друг Веселовский – на 5 лет); Сергей, благодаря своему интеллекту и знаниям, вполне соответствовал всей нашей общей компании, часто превосходя своих друзей в теории и способности схватывать все знания на лету. Пусть ему на первых этапах не хватала жизненного опыта, как скажем, не в пример Веселовскому (первоначально павшему во взвод ВДВ), прошедшему, как говорится, огонь, воды и медные трубы (сормовская шпана, начало трудовой деятельности на заводе г. Горького, затем среди бывалых моряков Севера, а также служба в стройбате); Шустов умел очень быстро учиться и мужал на наших глазах.

В своём 3-ем взводе он очень быстро сошёлся с другим ленинградцем – Сергеем Воликовым, который успел поучиться на физико-математическом факультете Ленинградского госуниверситета. Наше поколение ещё помнит время расхождения во взглядах и споры двух групп интеллигентов – «физиков и лириков». Первоначально наш друг мечтал стать известным учёным физиков или математиком, но оказался по своей сути и жизненным устремлениям – лириком и гуманитарием – и посему переориентировался и, вероятно, не без влияния отца, хирурга и доцента кафедры Военно-полевой хирургии, поступил на наш Курс.

Он был после окончания академии для меня одним из близких друзей, и, как мне казалось, я хорошо его понимал. Не трудно было догадывался, что под влиянием своего сурового отца Андрея Андреевича, доцента кафедры Военно-полевой хирургии, проявлявшему к своему сыну завышенные требования, которые мой друг, не всегда способен был осуществить – у последнего формировалась постоянная неудовлетворённость собой. Обладая многими талантами, он буквально разрывался между ними. Когда-то в юности он пел о себе под гитару: «Когда я был поэтом – мне было восемнадцать, и всё хотелось драться, и всё тянуло в бой… (часть текста пропускаю и концовка) Но пролетели птицы, пролистаны страницы, сейчас мне часто сниться, что я поэтом стал…».

Моё отношение к Воликову (курсовое прозвище – Вульфиус) менялось по мере того как я его узнавал. Сначала он казался мне высокомерным, заносчивым. Первое впечатление – «облако в штанах», которое подобно Маяковскому при знакомстве снисходительно, образно говоря, только два пальца протягивал малознакомому человеку вместо пятерни. Затем я понял, что за его внешней отстранённостью и недоступностью прячется очень чувствительная и ранимая душа. Просто «маска Маяковского» помогала это скрывать. Какое-то время в юности он пытался писать стихи на манер Владимира Владимировича, и по моим дилетантским представлениям, ему это удавалось.

Вульфиус замечательно и проникновенно пел. Знаете, в вокале существенную роль играет способность не только смысловых акцентов (интеллектуальный компонент), но задушевность исполнения (компонент эмоциональный), помимо тембра голоса, яркости звука, природа наградила его низким голосом. Всем этим наш друг Вульфиус обладал, не побоюсь этого слова, почти в совершенстве, распевая сольные партии в бас-баритоновом регистре. Часто он, сопровождая своё пение игрой на гитаре, и в этом случае словно открывал шлюзы эмоций, у своих слушателей, а девчонки, судя по их лицам, я это имел возможность наблюдать, смотрели на него влюблёнными глазами, а он от этого ещё больше воодушевлялся.

Нас сблизило еще и то, что матушка его была из Белоруссии; и узнав, что я родился в Минске, он обратился ко мне наедине так, как его называли родственники матери – «Сярожа», а затем произнёс запавшую ему в душу фразу: «Бульба ёсть, драва радам, сварым бульбу – и парадак». После чего все преграды между нами обрушились. Мы словно стали земляками, хотя ни он и ни я белорусами не были.

Этот музыкально-песенно-поэтический тендем (Воликов-Шустов) удивительным образом сплачивал нашу компанию. Сергей Шустов (Борисыч – прозвище) на Курсе заслуженно признавался «казармленным поэтом». Ему удивительным образом удавались ремейки на песни популярных в наше время бардов: Окуджавы, Высоцкого, Дольского, Визбора, Городницкого и других. Произведения этих поэтов-песенников исполнялись в нашей компании «а капелла» в застольном варианте, но ремейки Борисыча –тонкие поэтические, часто остроумные – как правило посвящённые дням рождения друзей, либо другим значимым событиям, закономерно вызывали восторг слушателей. Я, далёкий от поэзии, совершенно лишённый способности рифмовать слова, честно признаюсь, был покорен.

Вспоминая, когда я впервые увидел этот тендем в действии. Дело было в начале 2-го курса. Мой друг Веселовский пригласил меня на день рождение его одновзводника Володи Барашкова. «Тайная вечера» имела быть в правом крыле курса в бытовой комнате, где были накрыты столы и расставлены бутылки сухого вина и незамысловатой закуски. После первых тостов по случаю изменника, когда мы уже успели раскраснеться, в бытовке появились Шустов со свеже-написанной песней на листве бумаги и Воликов с гитарой. Эту песню мне забыть никогда (вот некоторые строчки из неё):

«Паша Дутов, откричи скорей поверку / Клёма-Черт нам по подъём не говори, / Наше дело не идёт под вашу мерку, / Мы, быть может, не вернёмся до зари. / Не на свадьбу мы идём не смотрины, / Я про это всё давно уж позабыл, / У Барашкова сегодня именины, / Что гадать нам: пригласил, не пригласил. /Мы войдём его поздравим на пороге, / Пожелаем много счастья и вина, / Ничего что мы подвыпьем – мы не боги, / И мораль нам уставная не нужна. / Вы такими, как мы есть, нас и примите. / Хоть в ПэШа мы, а не в смокингах придём, / Мы простые, мы уйдём, если хотите, /Как скрывается автобус за углом». Дале следовало ещё два куплета лично-курсового содержания. Так эти Шустов и Воликов гармонично влились в наш Курсовой коллектив, составляя в некоторых случаях его основу.

Мог бы много написать об этих моих друзьях, но замахнулся на часть 3-го Курса (1972-1978 гг.). Однако не всех из этой части знал настолько близко. Напишу о тех, с кем в той или мере удалось соприкоснуться, остальные пусть не обижаются, мне, при всём стремлении к почитанию сокурсников, не охватить необъятного.

Хочется вспомнить Николая Федоровича Шалаева. Он, будущий профессор, доктор медицинских наук, член редколлегии Военно-медицинского журнала, в силу своего характера и, не признаваемой среди некоторой части представителей 3-го взвода, особенной интеллигентности, взращённой в домашних тепличных условиях, нередко подвергался насмешкам, а порой и злым шуткам со стороны острословов его взвода. Коля, проходя службу после окончания академии в Центральном госпитале Ракетных войск, показал себя настоящим товарищем, особенно для «ракетчиков» помогая многим словом и делом. Хочется думать и мы, его однокурсники, приложили к этому руку. Да и вообще, когда бы я с ним не сталкивался в уже офицерско-медицинской жизни, с ним всегда приятно было общаться.

Кузьмин Сергей Николаевич, из сержантов 3 взвода. Во время учёбы я мало с ним контактировал, зато, когда к нам в мирнинский госпиталь после I факультета прибыл новый терапевт, мой однокашник, мы уже, как горят в народе, отвели душу. При ближайшем пристальном рассмотрении он оказался душевным человеком, по-настоящему заинтересованном в поиске своего профессионального врачебного предназначения. Мне очень приятно, что благодаря нашим отношениям и общим взглядам, Сергей нашёл себя в после увольнения в психотерапии. Много интересного мог бы рассказать о его мирнинском периоде, но это не тот формат.

Лёня Никулин, ефрейтор. Он из тех, кто образовывал на курсе сообщество, уже отслуживших разные «срока» в Советской Армии военнослужащих, к нему же, из числа полупивших в академию из армии, примыкал Саша Шнырев. Последний из-за своих усов и очков, сразу показался мне симпатичным. Оба держались в 3 взводе, как мне казалось, с армейским достоинством «старослужащих». Мне Лёня запомнился во время учёбы улыбчивым, всегда готовым пошутить, иногда грубовато, но по-мужски простительно. Это человек, в чём я неоднократно убеждался, редких добросердечных качеств, готовый безо всяких выкрутасов, всегда прийти на помощь любому из нас. С мой стороны есть не мало на то примеров.

Саша Воробьевский. Известный во взводе приколист с живым южным темпераментом. От его реприз, коротких шуточных словесных, а порой и пантомимических номеров до такой степени веяло молодостью, что ему много прощали. Многие получали от него прозвища, которые имели юмористический оттенок, но являлись как правило однодневками. Он производил впечатление совершенно несерьёзного человека с минимумом устоявшихся принципов. Запомнился случай, когда он незаметно засунул в портфель своему одновзводнику младшему лейтенанту Пуховскому кирпич, вместо толстого увесистого фолианта учебника анатомии Тонкова. И все с нескрываемым интересом наблюдали, когда лейтенант его обнаружит. Распеваемые Воробьевским песенки, неизменно вызывали улыбку, но почему-то запоминались: «Мы поедим, мы помчимся в венерический диспансер / И отчаянно ворвёмся прямо к главному врача. / Ты узнаешь, что напрасно называет триппер страшным, / Ты узнаешь он не страшный – я тебе его дарю! Эгей!» Как ы поняли песня по мотивам: «Увезу тебя я в тундру». Саня не напрасно пел когда-то про венерический диспансер после академии стал кожно-венерологом.

Юра Мамонов. Во время учёбы я с ним близко не контактировал, хотя его фамилия упомянутая в стихах Шустова, по мотивам известного стихотворения, запомнилась после неудавшегося суицида одного из однокашников: «Съедали быстро мы обед / И на дорогу выбегали,/ И позабыв десятки бед, / Мы писем от любимых ждали, / Кому-то письма из Москвы или с Урала приходили, / Но Маланца (фамилия изменена) забыли вы – / Его верно не любили… / И только черное письмо, / Затериваясь на разъездах, / От вас к нему всё шло и шло / До казармленного подъезда. / Когда с гисты (кафедры гистологии) несли его, / Когда он был уж в лапах смерти, / Письмо всё шло, письмо всё шло, / Он не читал его поверьте. / Но вот однажды в чёрный день / Нам передал письмо Мамонов…» Я до сих пор не могу понять с какого боку в этой истории оказался Юра Мамонов, но фамилия врезалась в память. Спустя много лет я отдыхал по путёвке в Ялте, где в санатории встретил своего однокурсника и Юра – начальник терапевтического отделения – помог мне разместиться в прекрасном номере, но, конечно же, не из-за этого – он прекрасный человек.

Миша Серый. Скромный, вежливый и деликатный – таким он мне казался во время учёбы, и таковым оказался в жизни. Миша показал себя человеком целеустремлённым, с широким диапазоном знаний в области физиологии и психологии военного труда, что позволило ему реализоваться в науке. Для меня и надеюсь для многих наших сокурсников Миша очень симпатичный и, главное, правильный, я бы даже уточнил, праведный человек.

Так получилось, что самым значительным и незаурядным, даже по сравнению с остальными профессорами 3-го взвода оказался Сергей Борисович Шустов, профессор, доктор медицинских наук, на военной службе начальник кафедры терапии усовершенствования врачей ВМА им. Кирова, известный в Петербурге эндокринолог, и сегодня у него особенный день – «шустого марта», а «шестого, а шестого – день рожденье у ШустОва», так говорили в нашей компании на Курсе. «…Шустов основа наших устоев, / Лицо без изъянов – земное, простое. / Солнце тускнеет с Шустовым рядом – / Шустов известен всему Ленинграду …», – пророчески и с юмором пели я и Веселовский на его дне рождения на 5 курсе. Сколько лет прошло с этих пор, а сегодня юбиляру 70 лет. Поздравим его!

На иллюстрации:
1.Часть 3 взвода на полях Красного Села, летнем лагере ВМедА.
2.На фото с гитарой – юбиляр, как олицетворения дружеских связей 3-его, 1-го (Женя Таранец) и 2-го. (Сергей Десимон) взводов.
3.Часть шестикурсников из 3-го взвода.