Рассказы Книга слез

                Анатолий Статейнов.               

                Книга слез.


      Шестого мая 1964 года Виктор Петрович Астафьев написал  теплое, приветливое, восторженное даже  письмо  ранее ему  неизвестному писателю Георгию Семенову. В  то время Астафьев жил в Перми.
   -  Недавно я был в деревне, лежал из-за хвори и читал оттого много. Прочёл и твои рассказы в «Знамени». Они мне, и особенно «Кушаверо», доставили подлинное наслаждение. И мне захотелось сказать тебе радостное, светлое спасибо за добрую радость при чтении, которая не так уж часто случается при чтении нынешних авторов, рассказчиков в особенности. Пустяков шибко много!
Радуюсь за тебя и за людей российских, ибо знаю, что истинный талант проверяется на такой вот отточенной штуке, как рассказ, где было уже столько русских мастеров, что после них вроде бы уж и делать нечего. А ты вот сумел! Молодец!
Ну, дай тебе бог, Георгий, и впредь работать так же хорошо и густо, и если ещё поострее да посердитее, оно и совсем здорово будет, ибо время благодушного созерцания прошло, теперь оно требует от нас всех более строгого и мудрого одоления, чтоб вовсе нас в калач не согнули.
  Мне довелось тоже  познакомиться с книгами Семёнова.  Великолепный  рассказчик, проза его певуча, динамична,  доступна  пониманию даже такого неисправимого татьяновского обывателя как я. 
  Суть его  творений создают не какие-то  события,  чаще трагические конфликты с окружающими и борьба человека с самим собой. Действие в произведениях Семёнова, которое он любит заключать в  рамки путешествия, протекают буднично, неторопливо, увлекая читателя  простотой стиля, доступностью  восприятия. Пониманием жизни  литературных героев, которые проживут больше нас,  авторов, но жизнь их понятна и увлекающая и сегодняшнего, и завтрашнего читателя.
    Что-то распахнуто и разъяснено   наброском, двумя –тремя фразами. И мне он очень напоминает величайшего красноярского писателя и очеркиста Владимира Леонтьева.  Стиль прозы Семёнова отличается  образностью и близостью писателя к природе. Его книги не могут не нравиться. Где –то между строк каждой страницы, в любом  рассказе,   даже между слов  и букв, таятся родники русского духовного лада.
  Лад – старославянское слово, почти вышедшее из нашего обихода, затоптанное иностранщиной, которая сплошь калечит язык и переводит его из величайших, может даже самого великого языка мира, в разряд  второстепенных, и самое главное, ничейных.
    А язык –  символ нации, ее честь.  Слово  от имени  ведической богини Лады. Покровительницы гармонии, вселенского и семейного мира. Виктор Петрович и увидел в рассказах Георгия Семенова что-то ему близкое, понятное,  народу нашему нужное. Вот и решил поддержать начинающего автора своим письмом.
   С уходом Астафьева защитников нашего языка почти не осталось. Они есть и всегда будут. Но теперь громко и внятно сказать им ничего не дадут. Про Виктора Петровича Астафьева, его письма читателям, друзьям, писателям и пойдет наш  разговор.
     Сколько раз я бывал  у Виктора Петровича при его жизни – сосчитать легко. Никто меня там, вот так, с маху, не ждал, и ждать не собирался. Ну, может, только, когда делали фотоальбом о нем.  Тут уж, хочешь не хочешь, открывали дверь с улыбкой. Когда  Астафьев не прибаливал, в хорошем настроении был, то и за стол садили, стопочку наливали, какой-то рыбкой закусывали.
  Я никогда ни к кому не навязываюсь в гости.  Татьяновская скромность не дает. А уж тем более в гостях нет желания садиться за стол, выпить чего-то. Да еще по второй, третьей. А мне вечером обязательно писать нужно, зачем эти стопки? Родова наша, из тех кто приехал в Сибирь,  раньше была прилично пьющая. Но теперь, слава богу, выправляется. Пьяницы рождались и рождаются в каждом роде, даже в семье царей и  у мировых руководителей, которые тайные. Однако они своих малоумных умело отталкивают назад, они  их нигде не показывают. Зато наших на всех фотографиях. Был в Красноярске, может и сейчас есть  фотограф Александр Кузнецов. Он делал что-то подобие фильма в Норильске по заказу, вроде бы, из Франции. Вы бы посмотрели, сколько он там пьяниц нашел, больше чем во всей России. Да такими уродами  показал, даже атеисты крестятся.  Но работу ему заказывали  из-за границы и Саша понимал, что нужно показать, дабы заработать. Ну еще два слово о своей родове. Она у нас знатная. Два писателя был до меня, оба состоятельные очень. Эти же не  поехали в Сибирь и детей своих  не пустили. В дальний путь без благословения мотанули те, у кого ни кола, ни двора, только куча ребятишек.   В Ольгино, деревня неподалеку от железнодорожной станции Клюквенная, теперь Уяр, они получили большие подъемные, сразу можно было обзавестись хозяйством, коня купить, домик срубить, стайки, баню. Куда там. Двадцать километров от Татьяновки до Ольгино две недели шли, под каждый кустик садились перекусить, выпить. В Татьяновке появились без копейки в кармане и сразу в батраки..
     Однако  когда меня  Мария Семеновна с Виктором Петровичем приглашали за стол, никогда не отказывался. Считал за честь  есть ватрушки и пить чай рядом с ними. Эти нечастые моменты и сегодня в моей памяти что-то светлое, нужное, с духовностью голубого Неба связанное.
    Рыба в доме у Виктора Петровича не выводилась. Когда-то,  на севере, на ней только он  и выжил.  Про его любовь к рыбе на столе хорошо знали  друзья, случайные люди, желающие пообщаться с Виктором Петровичем.  Один директор завода как-то привез ему осетра полтора метра длину, в заводском рыбном цеху выращенного. Снимок этого осетра, где только не был напечатан. Даже в двух или трех книгах нашего издательства.  Так что и  осетр,  и директор завода, своим появлением в Овсянке,  на весь мир прославились.
   У Виктора Петровича и без меня каждый день гостей как мух в осенний день в деревенский  дом набивается. Ничем не остановить этот поток.   Это же нужно было заранее договориться с Марией Семеновной, причем за  сутки до звонка каждый из желающих встретиться с Виктором Петровичем молился коленопреклонно, за все двадцать четыре часа не взяв в и крошки сухаря. Не испив и глотка воды, именно для того,  чтобы  Мария Семеновна  сошла до редкой благодати, допуска в кабинет  к гению. А кто ее мог подтолкнуть к этому? Только господь бог. Вот у него такую возможность и вымаливали. Через Господа  обращаясь к Марии Семеновне.
      Большинство желающих она мигом поворачивала обратно: потом как-нибудь зайдете, потом! Чуть ли не: «царствия вам небесного» при этом   не говорила. Дескать, замучили вы нас своими посещениями. Дайте ему работать!
    После смерти Виктора Петровича  Мария Семеновна села первой наследницей в городской квартире Виктора Петровича   в Академгородке.  Вот у ней  мы гостили уже  чаще. В том числе и по ее воле. Случалось, по два-три раза в неделю у Астафьевых были. Делали  книгу «Фотолетопись Виктора Астафьева» и фотоальбом о  Марии Семеновне,  «Я так любила жизнь».  Всегда с фотографами заезжали, редакторами. Вместе фотоальбомы семейные, их хранилось целая куча,  на третий –четвертый уже  раз ворошили. Что-то откладывали в накопительную папку, но главная редакторша Екатерина Печенова не соглашалась с  фотографиями, снова отправляла  их  в астафьевский семейный фотоальбом. Однако на утренней планерке вдруг отказывалась от своих слов, обвиняла всех нас, и прежде всего меня, в бездумном соглашательстве. Мне приходилось  снова звонить Марии Семеновна в необходимости встречи.
    На добрую книгу с фотографиями нужно 350 - 400 фото. Какой попало снимок редакторы не дадут взять, их еще отобрать нужно, эти фотографии, согласовать с хозяйкой. Мороки месяца на два только на одном отборе.  Работалось трудно. Марии Семеновне за девяносто, сегодня она примет одно решение, завтра еще что-то в голову сбредет. Случалось, говорим, говорим,  вроде все согласовали, а она вдруг спрашивает: а вы сегодня  зачем к нам приехали?  Ну и главная редакторша добавляла периодически касторки в святую для меня  работу  созидания бессмертного фотоальбома о Викторе Петровиче. Но сделали все-таки что-то наподобие доброго, на мой взгляд, конечно..  Книгу читатель принял, в основном в этом заслуга Екатерины Печеновой.
  Но вникнув  в суть вопроса, Мария Семеновна тут же звонила каким-то фотографам, например, Михаилу Сергеевичу Литвякову в  Петербург, Алексею Марковичу Бондаренко из Енисейского района. Он часто бывал у Виктора Петровича, и Астафьев ездил к нему в гости.  Алексей Маркович  сам или кто-то из его друзей всегда эти встречи фотографировали. Что-то использовалось и нашим издательством.
     Потому всегда тортик с собой привозили побольше, пирожков каких - то из магазина «Кулинария», иногда внучка Виктора Петровича,  Полина, что-то в электрической печи пекла. Посидим за чаем, поговорим и снова за работу. Мария Семеновна уже совсем  вехотная. Занедужит, уйдет к себе « на минутку полежать»,  вернее ее уведет  внучка Полина, потом  к нам Полина  вернется. Совсем девчушкой была, а разбиралась, дай бог каждому, подсказывала даже. Вот с ней работалось легко и без сбоев.
    Все встречи издательства  с супругой Виктора Петровича  подробно  расписаны в моих ежедневных записях.  А вот сколько раз приезжал  в Овсянку после смерти Виктора Петровича,  на кладбище, сосчитать не могу. Здесь меня никто, ни в чем не ограничивает. У кладбища этого  было другое название, поселка Молодежного..  Все нынешние красноярские писатели, и просто обыватели,  зовут его  теперь Овсянским, Овсянское кладбище. Хотя тут и  сейчас хоронят и дивногорцев, город совсем рядом с Овсянкой, из поселка Молодежного везут  покойников..
         Самая святая  на этом погосте  могилка – Виктора Петровича.  В Овсянке есть еще одно кладбище, старое. Где похоронена  бабушка Астафьева,  Екатерина Петровна, мама его, дяди и тети. Возле нее теперь стоит часовня Когда звонит на ней колокол, его, по уму, должны слушать и живые, и упокоенные. Звон святых русских колоколов объединяет нас.  Но боясь наплыва к ее  месту  упокоения избыточного  числа сверх любопытного люда, Петрович ни кому не велел говорить о ее могилке.  Теперь, поди, за ней и не ухаживает никто.  Я у Екатерины Петровны  не был и не пойду, наверное. Зачем грешить, попросили не беспокоить, значит, не буду.  А хочется побывать там, хоть и через грех, поклониться Екатерине Петровне, как своей родной бабушке. Да она и не только мне, а всем русским в России родная и близкая. Такую вот долгую и высокую помять подарил ей родной внук.
 Есть еще одно святое место возле Овсянки: нынешняя смотровая площадка. Уникальный утес, с которого далеко-далеко виден Енисей, сама Овсянка. Теперь на площадке  стоит памятник книге Астафьева: громаднейший осетр, разорвавший железную сеть, и рядом  книга из гранита.  Это и есть «Царь – рыба».  Зверина эта с хвостом - проект вольного красноярского художника Евгения Пащенко. Говорят, он квартиру свою продал, чтобы осетра этого сморозить. Знатная получилась рыба из алюминия, не хуже, чем у Виктора Петровича в книге.
 Место на  утесе тянет к раздумьям. Постоишь минут пять и чувствуешь, как силы небесные, вот они, рядом, наполняют тебя.. Откуда что и берется? Покопаться бы, узнать побольше об этом утесе. До прихода казаков здесь было капище ведических богов наших. Бога Рода, богини Лады, Даждьбога, Велеса, Перуна. Властитель во Вселенной один, но названия ему люди дают разныце.  Может особая энергия в этой скале и ее чувствуют особо приближенные к Небесам.
   Сто лет назад рядом с утесом  процветал монашеский скит, а еще раньше здесь было веданное  место, где молились единому Богу мирового ведизма – Роду.
   Иешуа, переводится как рыба, в миру Иисус Христос,  «подарен»  нам  намного позже. С умыслом. Сначала нас лишили родного бога, а теперь вот потихоньку, но без перерывов, уводят в никуда весь русский народ.
  Без молитвенников  утес не жил никогда. И сегодня кто-то из молодоженов вяжет и вяжет здесь на березы голубые и красные ленточки. Узелки напоминаний о себе добрым духам. И вешают на ограды замки, как символ будущей семейной вечности и потому нерушимого круговорота людей и идей.
     Я часто   у могилки  Виктора Петровича. Любо   посидеть  возле оградки,   положить  гвоздики к постаменту, повздыхать. Зачем так быстро  сгорает человеческая жизнь?  Помните песню об осени, слова для нее написал Виктор Петрович: Ах, осень, очень, зачем так рано прилетела ты.
  Она есть у меня, песня эта. В исполнении разных профессиональных певцов. Но лучше всех преподнес  этот гимн астафьевской философии бытия,   писатель   Владимир Георгиевич Шваков. Костюм купил белый к такому празднику – исполнения песни на стихи Астафьева, В ателье подогнали этот костюм по плечам и талии. Шваков-то, здоровый черт, был, красивый.  Так его голос проникает в душу, и не заметишь, что пока слушал, все щеки мокрые. Мы были со Шваковым у Виктора Петровича, специально привезли эту песню.   И Петрович, и Мария Семеновна, и я, и Шваков с нами за кампанию, тоже заплакал. Господи, боже мой, за что ты меня радовал такими встречами с Виктором Петровичем и другими известными. Давно нет Петровича и Марии Семеновны, и Швакова  не стало. А я многое помню и передо мной они всегда живые. И тот же Володя Леонтьев, которого я вспоминаю часто-часто. Каким талантливым был, истинный словотворец. Кого у нас только не хвалят, как умнющих писателей. А поднимешь на нем шапочку, лоб в мизинец, что он мог написать. Ушел такой расхваленный герой и  его  забыли. Другого пустоцвета хвалят, но про добрые которые, ни слова
    А  дружба с Борисом Николаевичем Терещенко чего стоит. Великий был этот историк нашего Отечества. Ночами могли говорить. Я впитывал  влагу знаний как сухая губка.  Борис, Борис, сколько ты сделал для России.
  Все  три поколения только что ушедших Астафьевых в мое время жили. Бабушка его Екатерина Петровна, мама и папа, сам с супругой.  И книги тоже: «Перевал» и «Царь-рыба», и «Пастух и пастушка», которых я так и не понял, и не потянулся к ней как к «Последнему поклону»,  « Оде русскому огороду», «Краже». Суета сует, эти наши будни и праздники. Подумайте сами. Есть что-то важное, памятное, не дающее ссохнуться в будыль осота нашей душе. Это прежде всего раздумья о  значимости человека на земле. Целях жизни одного человека и человечества в целом.
    Бабушки нет, родителей Виктора Петровича нет, и самого гения  нет.  Сын его Андрей уже белей луня. Прислали мне недавно  снимок  Андрея из Пермского края с празднования столетия со дня рождения Астафьева.  Андрей почему-то к отцу в год его столетия не приехал, в Перми его юбилей праздновал.  Стоят  Андрей с супругой, совсем  ветхие,  обложенные годами нездоровья  разного, на лице ни улыбки, один  тлен обречения.  Хотя  глаза, вроде, и улыбаются, но печали в них как у осенней травы под первым снегом. Все это со стороны, как под микроскопом видно. Но они, и  мы все из их поколения,    в том возрасте, когда никто из нас не видит и не слышит, этот подкравшийся со стороны тлен.
     Может даже и не подкравшийся тлен, а в мгновенье навалившаяся на человека обреченность ухода. Словно душа, втайне от нас самих, получила от своего настоящего хозяина  команду: прошло его время, уводи. И тленом этим мы теперь укутаны как в детстве теплым  маминым одеялом.  На улицу нас выносили именно так, закутанными по самые глаза.  В теплом одеяле, с улыбкой в детских глазенках тянулись мы к солнышку, на свет Божий. Не за соломинки, за солнечные лучики хватались, чтобы выжить. И выживали ведь.  В детдомах, под забором, у кого-то в рабах.
     Сегодня царствует растворение  во всех наших старческих  телах. В головах наших  старость, в морщинах по всему телу, в коленях, которые сразу, с приходом тлена,  через раз гнутся,  а потом вообще ноги становятся прямыми как костыли.  Куда на них ушагаешь? Не сдаемся, по больницам куражимся, травы пьем. Однако сойти с дорожки в никуда  не получится. Ни у кого. И кто боролся за свое здоровье, и кто махнул на все рукой, пил и распутничал, все там, где и должны быть. В этой философии ни кому не разобраться. Жизнь - искорка. Кого заметили, кого – нет. Тем более в таком массовом деле как словотворчество.
   Все мы   еще особо и не думаем о каком –то там  конце, ночами детские сны снятся, если отпустит спина и спляшем в охотку на каком-то празднике,  стопочку –другую перехватим. Но оставшиеся деньки нашего поколения, не меня одного или друзей моих, а всех нас, кто родился в конце сороковых, начале пятидесятых годов прошлого века, уже кто-то сосчитал. Дана этому неизвестному  команда, включить хронометр, понеслось, закрутилось наше время со скоростью света к глубокому обрыву, из которого никто никогда не выбрался   и не сможет. Миллиарды там и миллиарды бывших людей, в том числе таких талантливых и способных, как Астафьев.
  Это знаменитый Нижний мир из нашего ведичества.  И так уже  миллионы и миллионы лет: пришел – ушел. Второй раз прийти не получится. Ни свиньей, ни воробьем, ни птичкой колибри. У самых, самых зацелованных богом путь на погост такой же как и у всех смертных.
   Помню, на лекциях по философии марксизма-ленинизма в Иркутском университете, наслушался я много умного и не поверил в это. В реферате написал, что разум -  это объективная категория  постоянно присущая материи. Реферат оценили на двойку, зачет не поставили, пришлось мне экстренно поменять взгляды на философию. И громко заявить, что разум умирает, как только заканчивается жизнь. Неважно, человека или человечества. За такой резкий поворот от правды к неправде, мне поставили тройку. А заочнику большей оценки и не нужно. Нас учили менять свою точку зрения как умную собачку  менять направление  движения, или стоять на месте, лежать, сидеть.
   Но в правоте своей  я до сих пор уверен.  Посмотрите на безжизненные пейзажи Марса. Такое впечатление, что там, за дюнами или в самих дюнах  кто-то есть, думающий и подсматривающий за человеческими машинами. И он готов сорваться к нам, на Землю. Посидеть, допустим,  у меня на крыльце, покурить, послушать какая этой весной была прекрасная рыбалка. Выпить со мной по стопочке за будущую рыбалку. А третий, который  рядом с нами не сидел,  не пил, не пел и не обнимался. Мрачный весь какой-то улетел в дальнюю-дальнюю галактику, про которую я и не слышал.  Сразу  смотался как окончили мы с марсианином  веселый житейский  разговор.
    Я это к тому, что разум тоже не исчезает бесследно. Мысли наши – объективная категория, это и Виктор Петрович не раз подчеркивал: мысль материальна. Не балуйся сам и детей отучивай от дурных мыслей.
    Побуду на кладбище, затем  обязательно  вернусь в  поселок, постою возле домика Петровича. Внутрь не захожу, там мне все известно, а душа писателя всегда возле дома, чуть повыше крыши плавает, в лучах солнечных греется. Так, со стороны, ему проще наблюдать за домом своим, на гостей смотреть. Кто приходит с печалью и тоской,  кого привезли с друзьями - студентами.  Ходят по музею, хихикают, девок своих по известному месту гладят. Но ткнули их, как кутят, носом в духовность, не сегодня так завтра, некоторые  из них  все равно к Астафьеву вернутся. Каждому свое.   Кто-то больше и  не вспомнит Виктора Петровича, ну, свозили в Овсянку, отбыл там дополнительные занятия по литературе, в мозги ни чего не попало, рикошетом к Енисею  или  в сам Енисей снесло.
   Стою возле дома Виктора Петровича молча, дышу не слышно, кажется, именно в это время моя душа с его душой  разговаривают. Затем неторопливо  склоняюсь в сторону     библиотеки  и храму, перекрещусь на маковку Овсянской  часовни..  Это я –то, неисправимый атеист и крест на себя прилюдно!  Мама, милая, что же ты меня родила такого расквашенного, чуть что – сразу слезы. Вон, десятки человек за моей спиной, зевают. Одна мысль им голову жжет, когда же экскурсовод  устанет балаболить?
  Так  сразу со святого места не уедешь. Выплачусь на берегу Енисея  Обязательно освежу лицо в незамерзающем  круглый год Енисее. Аж на триста верст ниже плотины теперь и в январе, феврале льда нет...  Раньше я всегда сидел на том бревне на берегу Енисея, на котором и Виктор Петрович переводил дух  по дороге в библиотеку. Она всегда была его вторым домом. Фотографий у Астафьева на этом бревне тысяча и еще одна.  Увы,  убрали бревно листвяжное, когда готовились к столетнему юбилею писателя. Теперь здесь три бревна сосновых, положены большими художниками, за большие деньги. Шутка в деле, три бревна выстрогали и разбросали  в  специально продуманном художественном безобразии. Кому эти бревна в душу западут?  Не даю разгореться костру собственного зла, мирюсь как-то с безвкусицей. Не все же возле нас Астафьевы. Кто-то приходит в искусство деньги зарабатывать. Без таланта, зато с хитростью, интригами.
   А то бревно,  листвяжное, на котором Виктор Петрович  и его друзья сиживали, или увезли куда-то, или в воду столкнули. Нет его больше. Во всяком случае, я не увидел.  А бревно это  - целый пласт в памяти о Викторе Петровиче.  На нем когда – то сидели вместе с Астафьевым  расчудесные писатели Анатолий Буйлов и Вениамин Зикунов, поэт Владлен Белкин. Режиссер Никита Михалков, когда шли с Виктором Петровичем в библиотеку, режиссер документальных фильмов  Михаил Литвяков. Из Питера. Писатель Валентин Распутин, фотографы Павел Злотников,  Вера Облакова,  Анатолий Белоногов, скульптор Володя Гирич. Редакторы книг Виктора Петровича из московских издательств, заслуженный артист Советского Союза Кирилл Лавров. И наш земляк, алтаец, московский артист  Валерий Золотухин. Они с писателем Володей Шваковым на этом бревне сидели. Земляки они,  соединил их в друзья Красноярск и Овсянка в частности.. Если прилетал Золотухин в Красноярск, сразу звонил Швакову. Всю командировку Валерия Сергеевича они вместе.  Вдвоем и у Петровича были. Какая личность Золотухин, неповторимая  творческая громадина. Я читал его книги, Валерия  Сергеевича, не хуже астафьевских. Возьмите их в библиотеке, послушайте, как звенит русская мысль.
   У Золотухина какая-то баклажина в руках, лил себе в крышку баклажины граммов по пятьдесят, благословлялся.  Потом плакал молча, снова благословлялся. Великий трезвенник, Шваков, и без самогонки золотухинской утирал слезы.  Сколько раз мы с Владимиром Георгиевичем  были в Овсянке и на могиле Виктора Петровича, и ни разу не помню, чтобы он не плакал.  Нельзя остаться равнодушным, если ты в доме Астафьева. Если сидишь на скамейке или стуле, на котором гений думал. Смотришь на стены его дачи, окна, печь  в половину прихожей, все это свидетели создания им бессмертных книг. Мне часто кажется, что  и я как-то причастен к этому. Это моя земля тоже, мой Енисей, моя Русь, мой Астафьев. 
   Володя Топилин на своей инвалидной машине к бревну подъезжал. Тоже звезда русской литературы. Великая звезда. Тоже способен сутками сидеть за столом.  А разных там Статейновых  никто и не считал.  Хотя мы на этом бревне фотографировались всем издательством. Но снимки я до сих пор не нашел.  Есть они, есть, на каких-то дисках. В издательстве с 1991 года никогда не работало меньше трех профессиональных  фотографов. Почти каждый день в разъездах. Сколько они за это время разных дисков записали?  Это летопись края и культуры нашей, куда ее девать только? К тому я ее и не разложил еще как положено.
   Была у Астафьева традиция, о которой многие писали, но повторюсь. Когда к Виктору Петровичу приезжали известные гости, он их встречал у себя дома, потом вел по Енисею в  свою знаменитую библиотеку, построенную иждивением Валерия Сергиенко.  Сергиенко в свое время  работал председателем Красноярского крайисполкома, « нашел»  деньги на библиотеку и подрядчика, который быстро все построил. Это был руководитель треста «Красноярскжилстрой -1» Виктор Исаакович Боровик. Ныне покойный, а большой когда-то, большой друг был у нашего издательства.
   А проектировал библиотеку ныне покойный Арэг Демирханов.  Хитрый как лис. Наделал на нет окна в ниточку. Виктор Петрович его за это при людях срамил. Хотел даже отказать в проектирование овсянской часовни. Но Арез пообещал, что на этот раз все будет в порядке. Часовня, вроде бы,  по православному чину сделана,  в русском стиле. Какие рубили на русском Севере. Кто не знает, подскажу, первые казаки, первые поселенцы по всей матушке Сибири  были с русского Севра.
  Виктор Петрович Астафьев родился первого мая 1924 года. Мы об этом уже  упоминали.  В церкви имя дали. Я смотрел по святцам,  назвали его в честь мученика Виктора. Кто и за что казнил этого  « мученика Виктора», не ведаю.  Скорее всего, выдуман  «святой»,  как и почти все  в христианстве. Многие говорят, что «святых» вообще нет, все мы одинаковые. В том числе и Виктор Петрович об этом сто раз повторил. Одинаковыми мы не можем быть,  в таком случае нарушается главный закон бытия : исчезает конкуренция. Но и крайностей тоже природа не допускает. Например, господство одного народа над другими, или света над тьмой и наоборот. Святость, тоже крайность. Она допускается в очень ограниченной по времени возможности.
   Астафьев прошел  через свое детское  сиротство, бездомность, кровь,  раны и  слезы войны. Через цепь нескончаемых распрей в стране, особенно кровопролитнейшую, якобы, перестройку, когда во всех странах Средней Азии русских вырезали сразу семьями. Оплачивали весь этот фашизм США и Лондон. Астафьев к этой смуте  причастен еще больше, чем Горбачев и Ельцин. Но так в этом и не покаялся. 
    Перенес Виктор Петрович и  всю боль,  муки писательского труда.  В последние годы всем рассказывал, что это невыносимый по тяжести труд.    
    Ушел Петрович от нас на небеса  29 ноября 2001 года. Все случилось ранним утром.  Об этом уже много написано и сказано, особо тут и переговаривать  больше не о чем. Вопреки его завещанию прощание с ним красноярцев устроили в краеведческом  музее. Вереница, желающих проститься с ним, была бесконечной.
     Сильно  повлияла на Астафьева  война.  В Чусовой с молодой женой приехал не веселый  и подвижный мальчик, а сильно пострадавший  инвалид, каким он и оставался до конца своей жизни. Виктор Петрович, если следовать сложившемуся  распорядку его работы, сроду не вел дневники.  Но песня это моя о его письмах и письмах ему.  Самых многочисленных материалах эпистолярного жанра Астафьева.   Письма и есть его дневники. В них все события  вокруг него,  мнение его о людях,  жизни страны.  Очень  толстую  книгу писем Астафьева, «Нет мне ответа», выпустил Геннадий  Константинович Сапронов, издатель из Иркутска. Он написал для этой книги предисловие, и  письма для книги собирал он, якобы, восемь лет кропотливой работой.  Тяжелейший и громаднейший по объему труд издателя, 720 страниц, формата А-4.
  В общениях со мной  Геннадий Константинович  всегда был улыбчив, нетороплив, но говорил  мало, неохотно. Не знаю почему. Предисловие его к книге писем Астафьева «Нет мне ответа» хорошее, доброе, интересное,  но без глубины мысли, без разбора соотношения  поступков Астафьева  с канонами  русской нравственности и совести.  Той славянской философии, которая жила и сто, и двести,  и даже десятки тысяч лет назад.
      Как мне  можно писать о  любви Астафьева к своему народу, опираясь при этом на его антикоммунистические цитаты. Там он призывает только  к убийству СССР  и развалу государства.  Понимая, что за этим всегда будет стоять большая кровь, что и случилось. Причем тех, кто пытается как-то отстоять Отечество,  он называет фашистами.  Слово это нехорошее сыпал он на своих друзей каждый день, а бывало и на день раз по сто.  Летели нечистые слова из него как сухой горох из дырявого мешка. Петр Васильевич Романов, директор химкомбината «Енисей» - фашист, писатель Анатолий Буйлов, фашист, Писатель Василий Белов – фашист, писатель Валерий Хайрюзов  - фашист. Посмотришь на все это, подумаешь,  колючее  это слово не из дыры в мешке летело. Из пушки астафьевской, снарядом с атомной бомбой заряженной. И чем чаще он его повторял, тем больней оно по России, русскому народу било.
 Вот письмо Валентину Курбатову от 22 июня 1990 года. До августа 1991 года чуть больше года.
   - Сегодня день начала войны. Вчера в честь этого на сессии (в Москве) произнес фашиствующую речь командующий Уральско- Волжским округом. Шквал аплодисментов сопровождал эту речь, а аплодировали истинные штурмовики, готовые броситься на народ по первой команде, только чтобы доказать свою необходимость и правоту своего оружия. Ничего не переменилось. Недоумки и фанфароны правят бал.
    Виктор Петрович  у Геннадия Константиновича  Сапронова в книгах   выше всех, и прав постоянно, а это далеко не так. Поэтому письму судить можно.  Давайте почитаем вместе всего лишь одно письмо  Астафьева Валентину Курбатов. Он пишет так, будто уже задавил Советский Союз, растерзал его как Тузик грелку, и после разгрома империи, подошел к ее осколкам и помочился на них. Бывший   СССР.  Знал, когда  страну задавят и кто. И потому ему, за преждевременные похороны государства,  ничего не грозит. Откровенничал Петрович громко, с раскатами смеха, как на исповеди. Так Вам и надо, рабам бездуховным! Это нам, простолюдинам, его негласное письмо.
 Второго декабря 1989 года он пишет критику Валентину Курбатову.
 - Мы – в порядке, ( то есть семья его в порядке. Прим А.П. Статейнова), но я углубился в роман после поездки в Америку, где все работают хорошо, много смеются, ( это в Америке-то! Примечание А.П. Статейнова), здороваются друг с другом, а не говорят про работу и не перегрызают глотки  друг другу.  Мне, чтобы меньше блевать и умирать от вида нашей паршивой помойки (имеется ввиду СССР. Прим А.П. Статейнова), нужно было срочно погружаться  в дела свои, а не общественные. На сессию я не ездил, там есть кому и без  меня штаны протирать и языком болтать, а принялся за роман, за первую книгу (вторая  и третья в набросках есть), и ничего, рабочее настроение, нажитое за морем, не иссякло до се, перешел сегодня на двухсотую страницу черновика, пока температура в рукописи низковатая, но и материал все-таки не кипящий, а скорее вопящий, и постепенно я и рукописи, надеюсь, раскалимся.
   Кому как, но мне показалось,  Виктор Петрович уже не справлялся с бедовой своей головой и периодически нес уголовщину. По нынешним законам сидеть бы  ему и сидеть в тюрьме, безвыездно, за разрушение Отечества, за «фейки об армии»,  руководителях страны.  Черти его знают, что это за слово фейк, но депутаты нашей Думы по-русски уже не разговаривают и слов наших не знают. Про фейк у них спрашивать нужно.
   До поездки в США,  Виктор Петрович уже встречался с высшим руководством  Советского Союза, первыми его разрушителями. Знал ситуацию. Потому со спокойной душой полетел в Америку. Там в это время собирали всех антисоветчиков и самых ярых русофобов. Один Анатолий Чубайс чего стоил, да и Виктор Петрович, как он сам говорил, куда с добром, ни в чем, по агрессивности к своей, уже разрушенной страны, ни Ельцину, ни Чубайсу не уступал. 
    У США была цель, которой уже никто не мог помещать. Объединить всю фашиствующую грязь против  Советского Союза, чтобы так ударить по стране, дабы разлетелась она на не собираемые осколки.  И Знамя их Победы  над Русью – матушкой нес Астафьев.  Ни чуть не преувеличиваю. Надежней руки, чем у Виктора Петровича, поднять это знамя убийство СССР, не было.  Для тех, кто что-то понимает в интригах против нашей страны, повторим еще одно сообщение Астафьева про Америку, «где все работают хорошо, много смеются, здороваются  друг с другом, а не говорят про работу и не перегрызают друг другу глотки».  Процитирует уже нам знакомое.
 -  Но я углубился в роман после поездки в Америку.
 Какой роман, понятно.  Те самые «Проклятые и убитые» в трех томах. До поездки в Америку  второй и третий том у него уже были вчерне сработаны. А первый том, он начал, когда вернулся оттуда. Правда, свет увидели только две книги: первая и вторая.  Третья так и не родилась. Во-первых, автор подвергся резкой критике   со стороны абсолютного большинства фронтовиков, старух, которые жили в городах и селах во время войны на себе пахали и сеяли. Голодные и холодные. Во-вторых, его прокинули с Нобелевской премией. Потому после выхода двух  томов «Проклятые и убитые»  Виктор Петрович для многих неожиданно  выступил с заявлением, что темы войны им исчерпана, и он больше писать про нее не будет. Но заявил не сразу, года полтора – два думал.  Третий том был в большой степени готовности, но при жизни автора так и не увидел свет.
     Все устные договоренности насчет книг о войне в Америке были согласованы.  Астафьев   получил отмашку  и обязан был развенчать правду о Сталине и его командирах. Дескать, ни   какие они не талантливые на самом деле, а заливали немцев русской кровью, вот и вся  их воинская одаренность.  Писал он  это не за просто так, разговор   шел о Нобелевской премии,  многие и на Западе, и внутри государства обещали ее Астафьеву. И в наших газетах об этом много писали, поднимали рабочее  настроение Виктору  Петровичу.
   Роман Солнцев, когда уговаривал Астафьева вступить в ПЕН клуб. Мол, с этой ступенечки вам легче будет получить Нобелевскую премию. В  итоге,  Виктор Петрович  ее через старания Романа так и не получил. Если они были, эти старания на деле,  а не на словах, может все на уровне предложений Виктору Петровичу  и оставалось. Так вот, Нобелевскую  он   не получил. 
   Но отойти от старых друзей у Виктора Петровича не получилось, надежды на премию не угасли.  Вместо Романа рядом с Петровичем  появился Солженицын. Александр Солженицын Астафьева полностью обманул, самое главное, с Нобелевской премией.   Вот он и стал потихоньку критиковать Солженицына. Реже встречаться с Романом  Харисовичем Суфеевым  (Солнцевым), хотя, по прежнему, считал его близким другом, и даже в завещаниях фамилия Романа Харисовича есть.  В письмах появились нотки о бардаке в стране и полном развале. Но только нотки и ничего больше. Но вот что писал о навязанном России капитализме, знаменитый Станислав Куняев
   - Из всех «утюгов» раздавались гимны наступающему рынку, который, якобы, сам всё «устроит» и «отрегулирует».  Экономисты-рыночники ( на самом деле безграмотные раздолбаи. прим А.П. Статейнова) Аганбегян, Заславская, Шмелёв и их присные вещали – какой земной рай наступит в России при частной собственности на средства производства, для чего народу необходимо пережить массовую безработицу.  На демонстрациях сторонники» демократических реформ» поднимали над головами лозунги «капитализм, прости нас!»... Он пришел, капитализм и мы уже больше  тридцати лет без штанов.
    Люди, более или менее вменяемые, пытались всеми силами убедить, что никакой райской жизни не то что не наступит, но все пороки социалистической экономики покажутся цветочками, по сравнению  с тем, что с Россией сделают.
  Ещё в 1988 году (когда «всё начиналось») американский экономист, лауреат нобелевской премии Василий Леонтьев пытался достучаться до отечественных апологетов рынка в «Известиях».
  - Поймите, вводить в России американский капитализм бессмысленно и невозможно, капитализму тоже требуются реформы.
 Нас стараются уверить, что на западе рыночные отношения «кто во что горазд». Что сверху смотрят, лишь бы нарушений каких не было,  это абсолютная ложь!
         Вот вам ещё одна современная точка зрения: книги должны приносить доход, в противном случае их вовсе не стоит издавать. в США 70 процентов книг... издаются за государственный счёт, сюда же входит вся поэзия... только 30 процентов книг издаются с коммерческой целью, и самое интересное, только 10 процентов этих книг скупаются. Наши же книгоиздания гибнут благодаря мифической идее книжного рынка... да и нельзя говорить о том, что Америка -  менее читающая страна с тем посылом, что они, мол, от этого хуже. у американцев есть масса других качеств, которым можно позавидовать, например, их несокрушимый патриотизм. Для американца национальный гимн, флаг и интересы государства превыше всего. Мы, если хотите, самая антипатриотическая страна в мире.
   Все это, знал и понимал Виктор Петрович. Но пытался на развале страны тоже заработать. Мифическая Нобелевская премия – одна из этих возможностей. Трудно сказать, что его к этому толкало: старческая деменция или холодный расчет.  Не могу по этому поводу найти ни каких объяснений. Однако  гадать придется, если мы хотим понять нашего гения.  Может это сделают наши сыновья и внуки, но они настолько далеки во время  от жизни и творчества  Виктора Петровича, что сути предмета спора могут и не увидеть.  Так, как он, мог говорить только психически больной человек.  Но по книгам можно утверждать, что его голова изначально было золотой, такой и осталась.  Тогда второй вопрос, что могло, сразу по приезду из Америки, заставить его  сесть за «Проклятые и убитые» и с вдохновением быстро-быстро написать больше двухсот страниц.? Возможно, только эта мифическая Нобелевская премия.
     Геннадий Сапронов немало сделал  для Виктора Астафьева. Этой работой  он прославил и  свое имя.  Фактически с книг Астафьева и о нем, Сапронов   и начал серьезную карьеру издателя. Имя Геннадия Константиновича  тут же зазвенело на всю Россию.  Сразу отметим, заслуженно его стали хвалить в России. В писательском мире, издательских делах  Геннадий Константинович  не случайный человек. В свое время окончил филологический факультет Иркутского университета, отделение журналистики,  работал заместителем редактора  молодежной газеты в Иркутске, потом редактировал эту самую  «Советскую молодежь».
   Сапронов писал, что у Виктора Петровича   изумительная память, поражавшая своей глубиной и необъятностью. В ней были аккуратно уложены  имена, фамилии, даты.    В нужный момент Астафьев все это легко находил в своей голове. Виктор Петрович с этим соглашался. Памятью, образностью мышления, он даже  хвалился.
 - У меня до войны была редкостная память, – писал Виктор Петрович в одном из писем Валентину Курбатову, – которая меня избаловала до того, что я ничего другого делать не хотел – ни учиться, ни трудиться – мне всё давалось «просто так». Маленький, совсем малограмотный, я уже сочинял стихи и разного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плацдарма вытащили, но там, на плацдарме, осталась половина меня – моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности, и полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, весёлый, глазастый и неунывающий.
        Когда в 2002 году вышла книга Сапронова о  переписке Виктора Астафьева и Валентина  Курбатова «Крест бесконечный», она вызвала интерес у всех нас. Словно попали под удар молнии, и какое-то время не могли нормально ни ходить, ни говорить, ни думать.
   Сапронов публиковал для читателя письма Астафьева, и дальше ничего особого не говорил. Мол, думайте сами.  Вот и раскрылись секреты того, что на самом деле было на душе и сердце Астафьева.   Оказалось, это  мы его любили, а он нас через раз или как получится.   Все зависело от  обстановки.  Мы плакали над его бессмертными строками в «Последнем поклоне», с восторгом  вчитывались в подготовленный редакторами вариант его  «Царь – рыбы». Но и в «Последнем поклоне» есть рассказ «Ронжа», как он исхлестал веником учительницу.  Конечно, рассказ, любой, это обязательно  сочинения автора. Но такое впечатление, что об этом  случае рассказывал психически больной человек.
   У нормального ребенка никогда не поднимется рука  на учителя. Есть вековая мудрость: учитель всегда прав. Во всяком случае, батя от меня именно этого и требовал. И не может быть ни какой другой догмы. А если теперь читать газетные новости, то таких случаев, когда на учителя напали ученица или ученик, за неделю  набирается ведро с краями. Вот только что прочитал, как ученик сломал нос учителю в школе под Москвой.  И общественность московская уже заявила, что ребенка нельзя травмировать страхами об уголовной ответственности за содеянное. Командиры страны молчат. А «общественность», два –три содержанца Америки. Им нужен хаос в стране,  скоро стрелять на уроках будем, а не просто бить учителей.
      Мы отмахивались как от облака паутов и слепней, от его «Царь –рыбы», которую он в старческой деменции  издал, не дав редакторам изменить ни строчки. Она у меня есть эта книга, им подписанная. И первая есть с редакторской правкой. Какое милое и приятное издание, как сладко его читать. Это гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Усвятские шлемоносцы»  Евгения Носова.  Рассказы и очерки Александра Твардовского.  Вселенская какая-то сладость русского слова.
  Астафьев периодически шел в атаку на своих читателей, махал и махал топором собственной раздерганности и душевного неустройства. Называл  нас «народцем»  и рабами, Россию по приезду из Америки «паршивой помойкой». Откуда, мол, во мне сейчас такая работоспособность  и прекрасное настроение, там, в Америке, самой счастливой стране, подхватил. Не бесплатно он такими чернильными словами мир будоражил, совсем не бесплатно.  Спал и видел Нобелевскую премию, которую ему пообещали за будущий роман о войне. За создание образа Сталина в виде кухарки и недоумка.
  Зачем она вам была нужна, премия эта,  Виктор Петрович. Мы и так вас любили и сегодня любим ваши книги.  Ради этой чертовой премии вы  толкнули под гусеницы танков разных проходимцев из США, Израиля, Англии  нашу всеми любимую страну  - Советский Союз.
 Запад долго шел к тому, чтобы страну возглавил такой безответственный раздолбай  как Михаил Горбачев. А уж помощниками ему разграбить  бывшую великую державу  слетелось столько воронья, тучи стай, закрыли они вечное солнышко над Россией. Один Познер чего стоит, которому дьявол лично дал косу смерти. Среди этих каркающих и воющих  от избытка русского мяса был и Виктор Петрович. Мне кажется, название книги о переписке Виктора Астафьева и Валентина Курбатова совсем не оправдано. Ни какого «Бесконечного креста», спасителя Руси, Виктор Петрович не нес. Никогда.  На его плече  всегда был топор в кровище Советского Союза  по самую ручку. И лицу его было в крови СССР,  и рот забит кровью изрезанного на куски Отечества.
 Отзывчивое и забывчивое русское сердце. Читательский интерес к книгам Виктора Петровича только растет. И спасибо Геннадию Константиновичу за эту книгу. Уже не первый раз говорю это. Мы хорошо знаем, любили и любим Виктора Петровича,  с шестидесятых прошлого века и до  сегодняшнего дня   взахлеб читаем его книги. И  с таким же интересом берем их в сотый и сто первый раз в руки.
  Нет, не так прост был Сапронов, как некоторым кажется. Он опубликовал книгу и, по сути, не сделал в ней ни одного  пусть и пустяшного  замечания Виктору Петровичу.  Дескать, читайте, люди добрые письма, Петровича и все выводы делайте сами. Мне теперь можно встать чуть в сторону.  Я свое дело сделал. Так оно и получилось. Сделал и ушел, или бог забрал. Если только люди не помогли. Всякое могло быть. Мы с ним виделись за два дня до смерти в Красноярском педагогическом университете. Ректор, Николай Иванович Дроздов, присвоил  Валентину Григорьевичу Распутину звание почетного профессора. Мы сидели почти  рядом с Сапроновым, весело и радостно хлопали.  Ни одного признака  сердечной болезни не просматривалось. И вот на тебе, только приехал   в Иркутск и сразу ушел…
      Только рано забрал Господь. Сапронов уже  работал с Курбатовым и Распутиным. И много, много чего хорошего мог сделать. Увы и ах, когда еще в Иркутске появится издатель такого уровня. А мы пока без Геннадия Константиновича находимся в больших-больших раздумьях.
   Я взял на себя смелось сделать какие-то штрихи  с мелкими  замечаниями в адрес гения. Возможно, в чем-то не прав. Но, как  рубил правду-матку Геннадий   Сапронов: нет мне ответа. И мне тоже нет, и ни у кого его не будет.  Так пусть же хоть какие-то наши мысли останутся. Слезы и кровь наши об убитой и растерзанной Родине. Господи, зачем ты это допустил.
   И никто его не будет знать этого ответа, Геннадий Константинович, пока господь не расщедрится на такой шаг.  Тот, кто, якобы,  ведает все и кричит на всех углах: Виктор Петрович, золотой ты наш, спасибо тебе, совсем не читал  Астафьева. Лень заела. Он любит не книги Виктора Петровича, потому как не брал  их в руки.  Как можно любить то, что не видел, не пощупал собственными руками,  это только у больных на голову получается. И кто огульно хвалит Виктора Петровича, любят только сами себя. Не любят они и самого писателя.
   Сапронов, как никто другой,  понимал значимость новой книги писем Астафьева. Что переписка этих двух совершенно  разных  людей, лучше чем кто-либо другой рассказывает о событиях нашего времени.  У каждого из них был свой  круг  бесконечных поисков причин бед и горестей, происходящих с нами, поисков ответов на вопросы, мучающие нас, будет важна не только литературоведам. Она важна, в первую очередь,  простым людям, пока ещё читающим,  размышляющим.
Сразу после выхода в свет «Креста бесконечного», а вслед за ней книги «Твердь и посох», переписки Виктора Петровича с его другом и критиком Александром Николаевичем Макаровым,  к Сапронову из многих уголков России потекли копии астафьевских писем от людей, с которыми у Виктора Петровича в разные годы была большая или малая переписка. Иногда это могло быть всего лишь одно письмо.  К примеру, Валентину Непомнящему, которое Виктор Петрович написал, не будучи с ним лично знаком, а просто по-человечески  откликнулся на его публикацию о Пушкине в «Литературной газете».
   И таких «разовых» посланий было немало. Люди присылали копии писем Астафьева, как, самую дорогую в их жизни реликвию, нередко сопровождая их небольшим, случалось и очень пространным пояснением.   Сапронов понимал, что это был  отклик на прежние его книги о Викторе Петровиче, и что люди делают это не из желания отметиться в тени знаменитого имени, а искренне хотят  помочь и помогают  в многотрудной работе по сбору писем   Астафьева.  Каждое письмо  -  частичка души писателя. А все вместе они складываются в большой и правдивый портрет автора.
  Казалось, жизнь делала всё, чтобы не было у нас такого писателя как Виктор Астафьев.  Скрутила в веревочку  его детство, даже петлю наладила из этой веревочки, слона выдержит. Но Витю от  этой смертельной  петельки увел в сторону господь, и мальчик  выжил. Только по  желанию  Неба.  Отправила его  судьба добровольцем  на войну, тоже испытание. Сколько он повидал крови, военной  неустроицы и  растатурихи, сколько друзей закопал у фронтовых дорог? Но сам опять выжил.
     Жизнь скукуживала  вернувшегося с фронта солдата послевоенной нищетой и голодухой.  Только давайте чуть-чуть отойдем в сторону и поразмышляем шире.  Почему Виктор Петрович на все жалится?  Кто тогда не голодал?  Отцу моему было в сто раз хуже. Мать его умерла от голода во время войны. Отец  сразу после неё. За моим  батей, семнадцатилетнем, было два младших брата и сеструха. В колхозе батя получал по горсти зерна в неделю, братья и сестра с голоду дома выли.  Пришлось отдать их в детский дом. Лишь когда женился, обратно их   вытащил в Татьяновку.
   Мама наша рассказывала, что она впервые  с начала  войны поела досыта, когда ее, четырнадцатилетнюю, поставили поварихой в бригаде полеводов. Если котел каши рассчитан на сто человек, там всегда можно накормить сто пять.  Так ведь у мамы еще была приличная семья. Работящая мать.  Они садили вдвоем пятьдесят соток картошки, покопайка ее, да перетаскай в подполье!  Двух свиней на картошке  выращивали. Зимой свое сало было.  И если бы  деревенские подонки, братья Боковы, не убили зверски ее родного брата Василия, еще бы лучше жили.
      Сапронов считает, что Виктор Петрович  выстоял благодаря своей воле и работе! Позвольте не согласиться, Геннадий Константинович.  Он просто прожил ту же жизнь, что и вся страна.  И многие, очень многие гораздо труднее,  чем Астафьев   сводили концы с концами. У Астафьева двое детей, а у моего папы и мамы шестеро. Но скажу сразу, мы уже ели, хоть и скудно, картошка да морковка, брюква и капуста на столе, соленые огурцы и грузди. От голода не пухли. И сколько я себя помню, сало на столе зимой  лежало, хоть и не всю зиму. Потом корова появилась в семье. Тут уж,  совсем  веселей стало. Когда привели корову к нам во двор, мама сразу вынесла ей в ведре ведро воды с солью, гладила ее по холке и плакала: теперь выживем!
   У нас в Татьяне жил инвалид войны дядя Петя Иващенко из Беларуси. Взрывом снаряда ему  оторвало ногу почти до  колена. Законопатило  осколками живот и грудь. Родственники в Беларуси, точнее  жена, отказались. Но его взяла к себе в мужья тетя Нюша Ратникова. Просто поехала в Рыбинский инвалидный дом, он был рядом с Татьяновкой, и выбрала там себе мужа. Свой-то, родной сложил где-то голову. Многие татьяновские женщины так поступали. Бухгалтером в Татьяновке работал некто Никулин.  Здоровый такой мужик. Только ноги ему снаряды почти совсем съели, на коляске катался. На коляске он и за специально сделанным столом в конторе сидел. Он своей жене четырех детей нагвоздил, да двое от первого мужа, павшего смертью храбрых, осталось. Ничего, всех  воспитали и в люди вывели. А родная жена от Никулина тоже отказалась. Вдовушки сибирские этих инвалидов к рукам прибирали. 
  С Иващенко тетя Нюша   прожила долгую жизнь, родили и вырастили двух детей.  На протезе, дядя Петя  работал скотником на ферме, возил коровам сено, солому, чистил от навоза помещение. Я всегда помнил его веселым человеком, интересным собеседником. И власть он не проклинал, и Сталина не называл фашистом.  Не был коммунистом, но песни военных лет за праздничным столом пел всегда. В том числе и про Сталина: выпьем за Ленина, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем. Помню, хорошо помню эти песни.
  Сейчас  в деревне за праздничными столами никто ничего не поет.  «Свобода» отучила.   Это самое большое разрушение, которое  впаяли в души сельчан палачи СССР.   
     Мне трудно рассуждать о причинах обозленности Виктора Петровича на свою страну и  народ.  При всем величии, он за перестройку  переродился в озлобленного обывателя, ни  чем не отличающегося от Александра Солженицына.  Три часа они, как самые близкие друзья, беседовали в Овсянке, с полуслова понимая друг друга. Астафьев говорил, что он наработал на Нобелевскую премию,  ненавистник Руси Солженицын тряс седой головой, и полностью соглашался с этим. По - существу, шел не откровенный разговор, а театр абсурда.  Строго срежиссерованный  инструкторами Александра Солженицына еще в Америке. Карты ложились просто, мы об этом уже говорили: Астафьев пишет роман и показывает Сталина полудурком, полководцев его идиотами, а ему дают за это лауреата Нобелевской  премии. Астафьеву требовалось всего лишь развенчать  Генералиссимуса.
   Ой, ошибся, Виктор Петрович в новых друзьях, ой ошибся. Это не только у него не получилось и не могло получиться, но и у никого другого.  Ну как из Сталина сделать придурка? Восемьдесят лет после войны прошло,  ни у кого порка  не получилось.    И не получится.
      Не правы  те, кто считает, что Виктор Петрович, наша гордость и знаменосец борьбы за русский язык, всегда оставался самим собой, не считаясь с пустыми и бездарными мнениями, с «веяниями» времени, с навязываемыми нормами.
    Астафьев всегда внимательно прислушивался к обстановке в стране. Возьмите впервые напечатанные в Красноярске его повести. Там он вспоминает дедушку Ленина. Дескать, наше поколение появилось сразу после смерти Ильича, этим как бы подчеркивает: мы особые люди, ленинцы. Хитренький такой, Виктор Петрович.   Ориентировался ходить строго по ветру, мало ли что, но оставался при этом национальным писателем в самом высоком смысле этого понятия. И ни у кого нет ответа, почему он жил именно так: на собственные два мнения, у него три собственных правды. 
    Все мы, кто знал его,  общался с ним, здоровался  за руку,  привыкли к тому, что есть вот такой у нас Виктор Петрович – простой человек, весёлый, немножко запальчивый в спорах. Но кто без греха? Помню, как мы уже после его смерти делали фотоальбом о нем  «И нет пути назад».  Это был второй фотоальбом, первый он оплачивал сам и командовал его выпуском  сам. Работали по второму фотоальбому с Марией Семеновной. Говорили, и не раз, с ней  подолгу о «Проклятых и убитых». Ей тоже многое не нравилось в этой книге. Но в конце - концов она махнула рукой
  -  Он – гений, он знал, что писал. Ничего теперь не исправить. 
     Тогда многие писали письма в редакции, журналы, писателям.  С 1989 года я работал в краевой газете «Красноярский рабочий».  Так вот, редакция при  тираже в 120 тысяч экземпляров, получала  до трех мешков писем в день. И Виктору Петровичу писали точно также.  Хотя знаю, что желанием  услышать от него ответ на мучившие всех нас вопросы: почему убили нашу страну, почему все теперь принадлежит иностранцам, страдали многие русские люди?  Вопросы, многих  опустошенных душевно россиян смущали его. На такие письма он не отвечал.
   -   Кабы знал я ответ на вопрос, как жить, я бы написал его на листовках и разбросал с вертолёта…
 Знали вы, Виктор Петрович, намного больше нас. И еще, когда мы все надеялись на спасение Советского Союза, вам далеко –далеко заранее было известно об его непременной кончине. И вы радовались этому, как деревенские мальчишки, перебившие из рогаток все крынки на частоколе у самой старой женщине Татьяновки бабы Прыси.
    Знали, но ни кому  из нас прямо об этом не сказали, чем и совершили по священным законам нашей страны не отмаливаемый грех. Мы все сейчас молимся за вас господу. Он обязательно слышит наши молитвы, пока же на них ни как не откликнулся. 
Его письма не просто искренни, они  исповедальны. Перед нами как на глазах вырастает великий писатель и мощный прямой и свободный человек. Однако тут же понимаешь, что это в письмах всё так внешне быстро и просто, что они для тебя лишь изюминки,  приятные или не очень, за которыми большая, тяжкая, полная драматизма жизнь и судьба Богом одарённого и бесконечно трудолюбивого человека. И потому мы ещё долго будем постигать уроки этой жизни, преподанные нам таким сложным учителем. И не только уроки литературы. Астафьев учил нас, прежде всего, свободе и сам был свободным – и в жизни, и в творчестве. Помню, на одной из встреч его спросили: «Как стать свободным человеком?» Виктор Петрович с улыбкой ответил: «Начните с того, что перестаньте врать самому себе и прогибаться перед начальником».
Усталый, больной, искуделил  душу свою до вечного холода, неуюта в теле и голове,  он каждое утро садился за рабочий стол,  успеть дописать задуманное. В подобные минуты,  любой, еще живой и, вроде бы, вполне работоспособный  писатель,  вдруг ощущает перед собой пропасть: господи, боже мой,  ведь я, ничего пока, на что способен,  не написал. Все самые хорошие и выдающиеся книги  впереди.  Для слабовольного, необязательного писателя,  всегда впереди  много и много времени, все  успеется.  Но к Виктору Петровичу этого не приклеить. Он умел критически смотреть вперед, особенно относительно своего здоровья и отпущенных ему богом дней. 
     - Какая тяжкая, сжигающая нас, как на огне, наша работа! Да мало кто знает об этом – видят лишь, когда шляемся, пьём и Ваньку валяем! – писал он  в изначальные годы своего хождения в литературу Советского Союза, когда ему действительно было очень трудно.
   Не хватало ему вначале грамоты, знаний законов словотворчества, писанных только для него. У каждого доброго писателя свои законы  и манеры словотворчества. Это и по книгам видать. Возьмите два его произведения: «Перевал» и «Царь-рыба». И там, и там все начинается с маленького мальчика, у которого нет матери и живет он с мачехой. Мы уже видим, при всей разнице уровней этих произведений,  они автобиографичные.  Мачеха издевается   над ним: бьет, орет, не кормит. Но, если поставить эти книги рядом, и не подумаешь, что их писал один и тот же человек. Как изменился стиль его письма. От наивного, начинающего писателя, до величайшего мастера слова.
    А в другом письме Валентину Курбатову опять о делах литераторских:
    - …даже кувалда, которой я в своё время орудовал в литейном цехе, не брала столько здоровья и не выматывала так, как «лёгонькое» писательское перо. Но и, конечно же, ни одна работа и не приносила мне столько счастья и восторга, как это литературное дело. Когда вдруг из ничего, из обыкновенного пузырька с чернилами, извлечёшь что-то похожее на жизнь, воссоздашь из слов дорогую себе, а иногда и другим людям картинку или характер и замрёшь, как художник перед полотном, поражённый этим волшебством – ведь из ничего получилось! Господи! Да неужели это я сделал?
В постперестроечное время о  Викторе Петровиче  писали и говорили много и по-разному. От пустых, но приятных cравнений: наша совесть, честь эпохи,  наш свет… наша звезда.  При всей простоте этих слов-убийц нашего языка. Их лепили  больше к пустышкам  в искусстве:  Пугачевой, Киркорову, Леонтьеву. Для этих певичек они подходят, но не к оценки творчества Астафьева. Для него эти слова все равно, что  состарившаяся в работе половая тряпка, брошенная кем-то прикрыть  свежесрезанный букет роз. В Виктора Петровича  летели  в еще большем числе  с черной стороны  слова: клеветник, очернитель, предатель! Приспособленец!
     В ряды стреляющих в него  попадали и те, кого он иногда  поддерживал в ходе читки рукописей.  Подталкивал  в большую литературу. Давал рекомендации в Союз писателей, писал предисловия к книгам, проталкивал их  повести в журналах и издательствах, потому что всегда  хотел помогать молодым. Но сразу говоримся, только те, которые подходили под его условия: безоговорочного подчинения.   
   - Я знал цену их  творческих работ, –  вроде говорил он  тому же Сапронову позже, – но когда-то и мне, полуграмотному и литературно несовершенному, помогали добрые люди. Что поделать, если в этих оказалось больше зла, чем таланта.
   Ой,  не прав Виктор Петрович, ой,   ловко уводит нас,  простодыр,  от правды. У учеников его тоже были головы, они думали, иногда и совсем не хуже, чем Астафьев. А у него под старость лет злость выдавливала из сердца все остальное и царствовала там  сама.  Например,  в книге писем В.П. Астафьева есть  откровенная хула в сторону  известного российского писателя Валерия Хайрюзова.  Виктор Петрович кипел на него и свистел в письме как старый советский  чайник, с подпрыгиванием. Потому что Хайрюзов вдруг оказался не в числе тех, кто написал Ельцину письмо  «Добить гадину». Где фигурирует  и фамилия Астафьева, Валерий же Николаевич был в числе батальона защитников Белого дома. Некрасивое это словосочетание, заимствованное демократами у американцев.  Зачем нам строить у себя Белые дома,  Серые, Пентагон? За время нахождения у власти  демократы  ухрюкивают  и ухрюкивают русский язык и еще больше кромсают его сейчас, как мясорубка картофелину.
 -  А коммунисты, в том числе и Хайрюзов, - пишет Виктор Петрович, - они что же хотели, грешить, злодействовать, не каяться? Эта партия сделала столько преступлений, что поколения Хайрюзова не хватит, чтобы отмолить их. Тем более, они и отмаливать – то не собираются, а все на других сваливают, только вот на кого и куда.
    Виктор Петрович, родной наш человечек, ну вот, свалили вы партию, царствие ей небесное. Я каждый год молебен по ней заказываю. Прости меня, неисправимого дурака.  А что впереди-то опять?  Ныне, присно и во веки веков?  Борис Николаевич Ельцин? Дочь его Татьяна с мужьями. Они  мгновенно стали владельцами уймой богатств советских. Именно то, что принадлежало народу.  На них записаны наши месторождения, заводы  и фабрики. Кровь, слезы, выжженная или проданная наша земля.  А продажа земли – это и есть  ее выжигание.
   Если само время и все человечество по вашему убеждению приговорило коммунистов, то вас со товарищи не только человечество, но и небо проклянет. Обязательно.  Палачи -  коммунисты семнадцатого и двадцатых годов, это ваши друзья, сегодняшние. Только не шашками они машут, а законами. Детей  в школах ничему не учат, они  правительству дураками нужны.  Семьи разрушают. А чтобы в страхе мы были всегда, миллионами завозят мигрантов, и они нас физически  калечат, стреляют, жгут, насилуют.  Вы, думаете,  будущие историки об этом не вспомнят. Не защитником Руси вы были, а с топором ходили все последнее свое десятилетии.  Всех нас будущие историки вспомнят,   каждому воздастся по заслугам. Как сегодня начинают разбираться в  сущности  Троцкого и  Свердлова. 
    Знаю я, и  неплохо, Валерия Николаевича Хайрюзова, вместе учились в Иркутском университете.  Обычный человек, как и мы все, со своими достоинствами и недостатками. Так вот, депутат  Хайрюзов не оглянулся на Астафьева, на его призывы поднять Россию на дыбы,  остался верен государству, и в ответ на гневные высказывания в прессе Виктора Петровича написал ему  после расстрела Белого дома: « Упырь умылся кровью».   Только за эту защиту «Белого дома»  Хайрюзов  и стал для Виктора Петровича  первым личным врагом. И ни здесь, и не там, на небесах, они никогда не пожмут друг другу  руки. Один под пулями ходил в Белом доме, второй в это время в Англии отдыхал, телеграммами подогревал Ельцина к еще большой крови.   
   Конечно, ругань и распри с друзьями, прощание с надеждами на Нобелевскую премию  бесследно  не прошло и, несомненно, сократило его земные дни.
 - Это не может не влиять на писателя, – говорил  Виктор Петрович    Сапронову в одной из последних их бесед. – На исходе жизни задаёшь себе вопрос: зачем? Зачем я жил, зачем работал, зачем круглыми сутками горбился за столом? Люди от этого лучше стали? Мир улучшился? Зачем эти миллионы книг, картин, написанных нищими художниками, которые шли под пули, на расстрел, на костёр, – зачем они создавались? Когда эти вопросы подступают к тебе – становится страшно жить.
  О каком страхе речь,  Виктор Петрович!  Россию били строго по вашим нотам. Разве не вы радовались свержению в тартары партии коммунистов?  Партия ни кому была не нужна, за этой вывеской прятались те, кто расстрелял  Белый дом. Все заранее у них было пристреляно, каждый выстрел прямо в сердце России. Идиот мог и не знать всей правды расстрела, но вы –то,  вы были посвященным.    Вы знали, кто затеял смуту и кто победит, поэтому и  отправляли  Ельцину послания из Лондона.
   Что изменилось в стране после убийства КПСС?  Те же люди, кто возглавлял страну при них, так и остались у власти.  Все   проклятия своему имени Виктор Петрович создавал сам.   И чем старше становился гений, тем все талантливей и талантливей у него это получалось.  То, что он говорил на свое Отечество, на свой «народец», чаще всего правдой и не пахнет.   
 Настоящая правда, за которую подставлял свою голову  под пули в Белом  доме Валерий Хайрюзов, немножко другая.  Просто правда всегда приходится по душе далеко  не всем.  В том числе никогда не хотели ее видеть и вы, Виктор Петрович.  Вы же понимали, к власти пришли те, кто умно и надежно   вот уже тридцать лет торгует Россией. И уже больше тридцати лет мы как жили в нищете, так и еще хуже живем!
    - Я порой думаю, – писал он, – неужели тяжкие времена и страшные беды нас, русский народ, ничему не научили? Неужели желающие нового помрачения российского разума, новой свалки и братоубийства снова зачернят здравый смысл, с таким трудом, через такое горе, такие громадные потери к нам возвращающийся?
      Сам Виктор Петрович мог не задуматься,  куда он звал свой народ. Выходит, то, что он уничтожил СССР -  правильно! А вы, рабы вечные, не вздумайте дерзить власти нынешней. Ай, да Петрович! Обещал одно, а сделал совсем другое. Вот тебе и его нетерпимость ко злу.
 - Новой смуты, еще одной свалки нам не пережить, не хватит на это наших ослабевших, редеющих  рядов, поврежденного, если не надорвавшегося, российского народа.
 Извините за повторения. Вы же не на Луне жили, Виктор Петрович, рядом с нами.   Что вы, не видели, как разворовывают страну, как уничтожают нашу промышленность, сельское хозяйство. Если у какого из мужиков еще и осталось что-то в штанах, это единственное теперь богатство страны. Все остальное в России -   импортное. В том числе: совесть, жалость, стыд и доброта. А какая оттуда совесть, по стране нашей видать, чем они нас одарили: наркотиками, женщин наших в проституцию толкнули.
  Не все письма Виктора Петровича удалось собрать Геннадию Сапронову. Это просто невозможно. Я знаком,  уже с  десятками человек, которые сейчас шлют копии писем Астафьева мне.  Но даже те, что вошли в этот объёмный том Геннадия Сапронова, вобрали в себя полвека жизни не только самого Виктора Петровича, но и сотен тех, с кем он общался, дружил, о ком переживал, кого потом поносил самыми погаными словами, после самой теплой дружбы с ними. Толю вот, Буйлова, изумительного словотворца, которого тоже  бог поцеловал, прежде, чем отправить на землю,  крысиным тигроловом  назвал. Понес Петрович какую – то  небыль, что  Анатолия Ларионовича  выгнали из Хабаровска. Зачем эта запальчивость, такие обидные эпитеты бывшим друзьям, они что, украсили нашу литературу? Прибавили уважения Виктору Петровичу?
   Писал я уже много о таланте Буйлова,  один из любимейших моих писателей. Не зачем повторяться.  Мутить ту же воду родниковую, которую еще Виктор Петрович со злом грязью забрасывал. Но еще больше удивляюсь  какой-то детской наивности и простоте своего друга. Анатолий Ларионович за время нашего знакомства и теплой дружбы , больше тридцати лет, до самой  своей смерти, ни когда, ни одного человека дурным словом не  ковырнул. И самого Виктора Петровича любил и жалел. Потому что видел и понимал, в какое топкое болото Петрович толкает Русь. И сам туда упадет, и самому ему из грязи не выбраться.    Жалко Буйлову было, прежде всего, Петровича. Не туда шел наш гений, не тех выбрал друзей под старость лет. Но сам-то гений-то  думал по-другому.
Вот его одно из первых писем Анатолию Ларионовичу Буйлову, то же давно уже покойному.
 -  Книга Ваша и славное Ваше письмо нашли меня дома, накануне отъезда в Москву на юбилейный пленум, после которого я приделал кой-какие дела — год не был в Москве, съездил в Вологду за дочерью и внуком и вот дома, и, как всякий раз, начинаю привыкать к столу, очищаю его от скопившейся почты и всяких посторонних бумаг, а себя — от побочных дел, что удается все труднее и труднее. Уже приходится уворовывать время для своей писанины. <...>
Я сперва позавидовал Вам, что Вы в лесах, в дебрях, в первозданной, так сказать, благодати. Нынче я первый раз (в сентябре) был на Дальнем Востоке, и в тайге был. Сказать, что природа Востока ошеломила меня, значит, ничего не сказать, но жить даже в такой экзотической, пышной природе более месяца я не смогу.
Пробовал. Был на Урале в охотничьей избушке и выдержал только десять ден. Я отчетливо понимаю, что цивилизация без меня вполне обойдется, а вот я без цивилизации уже не обойдусь, и прежде всего как писатель не могу, а как человек-то как раз и смог бы.
Мне о Вас говорили и хорошо говорили, и я хоть отдаленное, но имею представление о Вас.
Мой Вам совет: как только вступите в Союз писателей, добиваться, чтоб Вас приняли на Высшие литературные курсы. Сами по себе курсы — благо, во всяком случае, для меня они были таковыми — я поступил на них в 37 лет. Но еще большее благо — два года прожить в Москве, пообщаться с товарищами по труду и прикоснуться к сокровищам отечественной и мировой культуры. За два  года я посмотрел около шестидесяти спектаклей, посетил все постоянные выставки, приучил себя к серьезной музыке и т.д. и т.п.
Это все необходимо, как воздух, в нашей проклятой и прекрасной работе. А семинары и совещания ничего не дают — это вселюдная толчея, головокруженье от похвал и не более, причем  чаще всего похвал и комплиментов безответственных, ни к чему людей, их выболтавших, не обязывающих.
Не обижайтесь на меня, что я вроде бы вмешиваюсь в Ваши дела и в жизнь. Но мне так хочется, чтоб Вы сократили путь к «к себе», ибо сам всего добивался в одиночестве, лишь в зрелом возрасте, начав осознавать себя и лишь на курсах приобретя настоящих, требовательных друзей. <...>
А пока — я сердцем с Вами в тайге. Суток бы трое-четверо посидел в Вашей избушке, дыму понюхал, на тайгу насмотрелся, может, и побродил бы маленько. В октябре нынче побывал на кордоне у племянника, на Мане-реке — такие счастливые дни были, да всего лишь три дня, а потом надо было опять уезжать, погружаться в текучку, такой уж у меня характер — не могу без людей и без дел, часто необязательных, жить и быть.
Ну, бывайте здоровы! Пусть охотничий сезон принесет удачу! Пусть Вам хорошо пишется и вольно дышится. С Новым годом! Мира Вам и нам. Новых замыслов и новых книг! Кланяюсь. Ваш В. Астафьев.
-  Пишу письмо , слезы капают, -  такими словами  когда-то Виктор Петрович передавал нам письма отца к нему  из тюрьмы.
  Я читаю это письмо Астафьеву Буйлову и тоже не могу сдержать слез. Виктор Петрович, что же это такое. Зачем наговаривать на человека то, чего не было. За что вы так на своего ученика и одного из ближайших друзей? Самого близкого вам.
 - Душа хотела б быть звездой» – поставил  Астафьев строчку из Тютчева эпиграфом к своей «попытке исповеди» «Из тихого света».
    Душа Астафьева, звезда Астафьева будет вечно светить настоящим и будущим его читателям. И он вечно будет наш, как вечны будут и эти, полные добра, любви и сострадания,  строки из его писем. Но и того, что в последние годы Виктор Петрович буквально втаптывал в землю Русь и свой «народец», тоже под подушку не спрячешь. Или дома, в кирпичную кладку русской печи не утаить.  Почему печь-то вспомнил? Вырвать бы из  жизни Петровича все это наносное, на свой народ и на Русь свою сказанное, заложить в русскую печь под самый под, побелить стену. Чтобы ни кто не видел вход потаенный и спать можно спокойно всей Руси.
   Не получится, ни у меня, ни у кого другого. А теперь и у господа Бога.  Грязь это наша друг на друга имеет свойства никогда не сохнуть,  даже под самым подом печи. Где всегда температура за сто.  Не замерзнет она в камень, когда в декабрьскую ночь у нас случается минус пятьдесят. Не растворится в весенней воде, и не уплывет за тысячу верст куда -то на Север, это с  того самого места, где Виктор Петрович крыл всю страну и нас  всех, семиэтажным матом.
    Много, очень много больных и важных вопросов оставил нам Виктор Петрович, его книги, письма, выступления, а то и крайне резкие крики в сторону русского народа, предназначенности нашей в этом мире. Он и сам всю жизнь ими терзался, так и не найдя ответа на многие вопросы.  Человек пока ограничен создателям. Очень ограничен,  и во многих вопросах ему не дано найти разгадку истины.
   Все решится, когда мы вернем старые свои знания. Наши жрецы –солнцеславы,   хорошо знали, есть у человека душа или нет, и что вообще такое душа человека. Революционеры, которые убивали казачество до только что  закричавшего младенца, тоже имели души? Тогда они у них были сучьи, не может нормальная душа лить столько человеческой крови. И батюшку –царя они пришили, вроде как по чашечки вкусного чая выпили.
   Священники ведизма  знали ведические цифры девять, шесть, три,  шестьсот шестьдесят шесть, девятьсот девяносто девять, восемнадцать, сорок пять.  Тринадцать, которое никогда,  ни на что не делится. На этих цифрах и  строится вся Вселенная, в том числе и органическая жизнь на земле, и Разум.  Он присущ как органической материи, так и не органической.  Но нас лишили этих знаний. Все человечество.
     Вот и тебе, читатель, листая сегодня эту книгу, нужно задуматься, что придется  мучиться неравнодушной душой и искать ответы на эти непростые вопросы. Мучиться самому и ответы искать в самом себе, потому как адресат  писем Астафьева теперь и навсегда –  Русь. Избитая, оплеванная, окровавленная.   Но мы и наши внуки, и правнуки должны поднимать ее с колен. Поддержать, помыть, чтобы  дух русский засверкал на земле.
 - Если священники сочтут достойным, отпеть в ограде моего овсянского дома. Выносить прошу меня из овсянского дома по улице пустынной, по которой ушли в последний путь все мои близкие люди. Прошу на минуту остановиться возле ворот дедушкиного и бабушкиного дома, также возле старого овсянского кладбища, где похоронены мои мама, бабушка, дедушка, дядя и тетя. Если читателям и почитателям захочется проводить поминки, то, пожалуйста, не пейте вина, не говорите громких речей, а лучше помолитесь. На кладбище часто не ходите, не топчите наших могил, как можно реже беспокойте нас с Ириной. Ради Бога, заклинаю вас, не вздумайте что-нибудь переименовывать, особенно родное село. Пусть имя моё живёт в трудах моих до тех пор, пока труды эти будут достойны оставаться в памяти людей. Желаю всем вам лучшей доли, ради этого и жили, и работали, и страдали. Храни вас всех Господь».
. Нам сегодня трудно  читать  Астафьева. Не принимает мозг самые сладкие
его строки. Кроме  прекрасных  первых книг, я у Виктора Петровича ничего такого, где он борется за лучшую долю своих внуков и правнуков, за  будущие поколения, так и не нашел. Неужели он жил только ради того, чтобы развалить страну, поставить всех нас еще раз на колени, на этот раз уже так, чтобы все следующие поколения на коленях и стояли.
 Пишет Виктор Петрович, что страдал он всю жизнь за лучшую долю своего народа.  Может когда рассказывал Солженицыну в Овсянке, какой он хороший?  Или когда нес пургу на всю Русь, какой прекрасный Ельцин, что дал ему деньги на полное собрание сочинений. Мама милая, запутался я уже в своей судьбе во время подготовки этой книги. Не вижу ни одного сложного вопроса, который бы решил Виктор Петрович для своей страны. Тяжко мне.
   Это будет нелёгкое чтение и проверка для нас, сегодняшних. Кто мы? Где мы сейчас? Что осталось от прошедшего времени? Что в нас сбылось, а что, увы, кануло в Лету? И справедливо ли кануло? И  нам ни когда не ухватиться за его правду, горькую, страшную, зачастую надуманную, правду, которая совсем оторвана от жизни России. 
  Какую Виктор Петрович  искал правду, когда убивал Советский Союз,  я  не знаю. А кто знает, почему-то молчит?  Разве лучше после развала страны стали жить его дети, внуки и правнуки? Родня –то у Виктора Петровича ни чуть не слаще нашей, статейновской.  Это он, один из Астафьевых, сумел убежать от наследственного ничегонеделанья, пьянства, неугомонного блуда его папы и деда, да и самого  Виктора Петровича. Эта уйма его внебрачных детей, которые  и теперь впиваются в него, мертвого, и из имени его сосут и сосут кровь, вносят в род Астафьевых склоки и недоумения.  А остальные –то в родову пошли. И дети его, и внуки, теперь вот и правнуки. На треть горькие пьяницы.
   Правнук, сын внука Виктора,   сейчас на Украине, в окопах.  Посмотрим, кто оттуда вернется, новый Виктор Петрович или дед мой двоюродный,  Килиляй Зверев. Килиляй он от того, что  в детстве не выговаривал имени своего Николай, вот и остался до самой смерти Килиляем. Хоть и имел в себе какие-то крошки якобы ангельской крови,  подторговывал.  Скупал у мужиков  Татьяновки  зерно и перепродавал его в Красноярске, но по праздникам нередко напивался, женским, визгливым голосом, призывал деревню  к порядку, кому и в ухо заедет. Но обязательно,  обязательно  получал за свой визг и крик сам. Мама его хорошо знала, Килиляй был ей  родными  дядей. Родной брат отца все-таки. Но богатым он так и не стал. И не мог стать из-за своего возмутительного характера. Назаключает с покупателями договоров, амбар больше дома полный пшеницы и овса в кулях.  Нанимай соседей и вывози товар на стацию Клюквенную до которой восемнадцать километров, а ему шлея  под хвост. В запой уходит. Попробуй,  подойти к нему  в такую минуту, что в руках, тем и упорет по голове.
 Благо родных братьев у него было еще трое Они его привяжут к полку в бане: спи.   Утром квасом начинали отпаивать.
  А брат его Антоша Зверев, мой дед по матери,  был совсем другого склада человек. Имел свой магазин в Татьяновке, на родственников не надеялся, не мог он с ними вместе  щей сварить,  про торговлю и речи нет. Нанимал Антоша женщин  деревенских торговать, когда ездил за товарами в Канск, Уяр, на ярмарки сельскохозяйственные в восточных волостях Енисейской губернии.  Ну, еще, может чем-то помогали ему  женщины, Антоша же не женатым был.
   Попадались ему какие - то хитроватые простодыры. Нет Антона, прихватывали что-то из выручки себе.  Но Антоша-то лучше их знал свои товары, сразу обо всем догадывался. Так и дошел до моей бабки. Первый муж ее, Андрей Семин, пришел с  империалистической войны, два года отлежал лежмя и представился перед господом от тяжких ран.  Бабушка одна пятерых детей поднимала. Она была старше Антоши на пятнадцать лет. Но нажили вместе двух детей, потом состарилась бабка, перестала рожать.
  Брат мой Гена, весь пошел в этого Килиляя. Если в детстве плакал он возле крыльца нашего дома, за два километра слышно.  А делал он это часто и без причины,  подпалил он нервы мне, как старшему брату, а сеструхам тем более.  Пожилые которые,  деревенские,  смеялись:  ну, Килиляй, вылитый Килиляй!   
   Писали мы в этой же книге, что и Виктор Петрович по матери имел какие-то гены этой же крови. Потылицин он по маме. А Исаак Потылицин приехал в Красноярск  казаком, на коне, на этом же коне был тяжело ранен в бою и умер в страшных муках, которые приносит обреченному перитонит.  Он и сейчас еще не всякий раз лечится.  А тогда, если пробивала стрела или меч брюхо, тем более пищаль – отжил свое. Здесь не боюсь что-нибудь не так  отчебучить, ветеринар я по первому образованию. И хоть всего лишь фельдшер, на тогда нас  учили не хуже, чем нынче  врачей.  Это мне одногрупники говорили, которые на врачей выучились и всю жизнь занимались добрым  делом. А меня вот понесло  на филологический.  Пенсия восемнадцать тысяч, а кто из писателей получает больше? Всю жизнь кто-то судит меня за мои книги.  Советует, что надо писать по-другому. Спаси и сохрани.
    Работоспособность Астафьева  могла быть и  от Исаака Потылицына. Сам-то род  Астафьевых до сих пор  не ладный, и на одну, и  на другую сторону ладу нет.  Правнучка Виктора Петровича  окончила в Красноярске художественный, актриса, сейчас работает, в том числе у мамы в театральной группе «Сибирячок». Я впервые увидел Анастасию Астафьеву на сцене нашего Большого концертного зала, когда праздновали столетия со дня рождения Виктора Петровича.  Долго хлопал Насте, как и все зале.  Но Виктор Петрович  как в завещании  в письмах молился: упаси нас бог от певичек и актрис. Все не по-нашему Виктор Петрович, и не будет, как мы хотим.  В том числе как вы, Ельцину памятники ставить, не каждый кинется.
   Еще один правнук, сейчас на СФО. Помните, Виктор Петрович в одном из писем писал, что он достаточно навоевался, за всех Астафьевых, оказалось, таких заявлений делать нельзя,  и никто из нас, стариков, не знает, что будет после нас. По нашему, по задумкам стариков,  точно не будет. Племянник его погиб в Афганистане, войны не оставляют Россию. Теперь вот СФО.  Спасибо Путину, он хоть какие-то шаги делает в защиту Руси.
  Вроде бы Виктор Петрович неустанно ковал высокую духовность нашей богом любимой страны, а потом взял и вылил на светлую душу России содержимое годами копившегося у него в душе   помойного  ведра.
  Расчетливым он был человеком,  много думающим. Это видно  из того,  что он сам себя из вахтера мясокомбината, разного подсобного рабочего выковал в выдающегося писателя с мировым именем. Во всяком случае, в начале двадцать первого века он точно был лучшим. Василь Быков, которого мы тоже все любим,  из способных способный, в логике изложения рассказов и повестей   лучше Виктора Петровича.  А в языке, силе звучания в строке слова, был и остался  далеким от астафьевской ступенечки. И Твардовский был сумасшедший рассказчик, и Шолохов, и Пушкин, и Шукшин  в языке,  во всем уступали Астафьеву. Евгения  Носова, перед тем как дать ему в руки перо, бог тоже поцеловал. Но с  Виктором Петровичем дорожками рядом  Евгений Иванович  сроду не побежит. Не угнаться ему за Астафьевым.  У Носова тоже каждое слово в строчках  вынянчено,  вымыто до блеска и только потом отправлено к читателю. Зато логика изложения начетническая, слабыми нитками шита.  Прочитаешь Носова, а потом думаешь, что же у меня в голове то осталось?
 Письма, письма. Не я это, не я, бог толкнул, а может и черти, написать подобную книгу.  Вот письмо из совсем далекого от нас 1952 года, написано девятого декабря. Секретарю Пермской писательской организации Владимиру Александровичу  Черненко.
Многоуважаемый Владимир Александрович!
После разговора с Вами пришёл с работы и ознакомился с отредактированным рассказом. Вы  правильно сделали, что заменили у него название. Я, откровенно говоря, даже не задумывался над заголовком, а теперь понял, что стоило подумать как следует. С Вашей правкой согласен полностью, кое-что я уже и своим «нюхом» учуял, но вообще даже отредактированный вариант бледен по сравнению с тем, который имеется сейчас у меня. Ну, ничего, утешает, что в сборнике будет рассказ лучше.
   Сегодня Владимира Александровича Черненко  вспоминают только из-за писем к нему Астафьева. Средний он был писатель. Но возглавлял Молотовскую, потом Пермскую писательскую организацию,  когда край переименовали в Пермский, стал руководить Пермской писательской организацией.   Так  и ушло в никуда название Молотовского книжного издательства, в котором была издана первая книга Виктора Петровича  «До будущей весны».
   Это было начало. Его можно хорошо проследить по переписке Виктора Петровича с ответственным секретарем   Пермской писательской организации Владимиром Александровичем Черненко.  Виктор Петрович в шутку писал, что в издательстве царила «мама Римская», это  директор Людмила Сергеевна Римская. Изворотливая, толк в хозяйствовании и людях знавшая, литературу и литераторов, особенно молодых, любившая  их не менее, чем своих родных детей.  Ну, это тоже относительно. Если Виктора Петровича любила, не значит, что все молодые сразу получали возможность печататься.  Да и желающих издать свою книгу много, а издательство одно.  И возможности издательства составляют один процент от предложений. Не больше.
  В пристяжке  с ней, опять же со слов Виктора Петровича: тонко воспитанный  проницательный человек и читатель – Борис Никандрович Назаровский. Не всякому  он оказывал доверие и, тем более, наделял дружеским расположением. Астафьев пишет, что удостоился всего этого, хотя поначалу  срамил  начальника своего, называл душителем талантов, сатрапом и деспотом и еще как-то, по овсянски, неуважительно.    Ну, здесь, в очернениях, лучшего специалиста, чем В. П. Астафьев трудно и  найти, даже  днем с огнем.  Борис Никандрович  имел к начинающему Астафьеву  отеческое расположение,  что-то подсказывал,  где-то уговаривал.  Ибо Виктор Петрович  - один из многих начинающих, который лихо вставал  дыбы, если его пытались оттолкнуть в сторону.  Астафьеву помог  Назаровский найти и купить избушку в деревне Быковке. Там было тихо, уютно. Пиши не хочу.  В речке Быковке водился хариус, Петрович  хариуса и другую рыбу   ловил, варил уху и жарил, и там же, в деревушке, начал  писать серьезные вещи.
 Оказывается, у  Бориса Никандровича неподалеку, в поселке под названием Винный Завод, на берегу Камского водохранилища была дача, переделанная из баньки.  Так пишет Виктор Петрович.  У  Назаровского на даче пили водку и закусывали  овощами с грядок  литературные знаменитости и друзья молодости: Аркадий Гайдар, Василий Каменский, Савватий Гинц, художник Евгений Широков и многие другие.  Широков, стал и Виктору Петровичу другом и написал довольно хороший портрет писателя. Мы его не раз ставили в книги об Астафьеве в нашем издательства «Буква Статейнова».
 - Как я, бывало, появлюсь на Винном Заводе, Назаровский, усмехаясь, скажет: «Виктор Петрович, позвал бы сатрапа-то на ушку». Я и звал, потому, как Быковка располагалась в двух верстах от Винного Завода. Мы подолгу с ним беседовали и незаметно, без демонстрации обидного превосходства. Борис Никандрович образовывал мой читательский, музыкальный и прочий вкус.
    Он первый  сказал Астафьеву, после прочтения  «уральских» рассказов, чтобы он не насиловал свой дар, не приспосабливал его к «неродной стороне», пел бы свою родимую Сибирь и сибиряков. Когда-то,  долго живший и работавший в Омске редактором областной газеты, он смог помочь студенту местного сельхозинститута, начинающему прозаику Сергею Залыгину. Затем вот и  Астафьеву.
   Назаровский  подрабатывал редактором в местном издательстве, так что  Астафьев  не случайно стучался к нему в друзья.  Это было выгодно.
      В Пермской краевой библиотеке обязательно остались  книги Назаровского, а в районных библиотеках края они  давно уже списаны  по возрасту. Ибо одряхлели, поразвалились, даже если их никто ни разу и не брал с полок.  У самой лучшей бумаги   философская обреченность: с годами  сохнуть и трескаться.  За тридцать два года издательского стажа я тут многое повидал и узнал. Вот взял  в Красноярской краевой научной библиотеке томик Виктора Петровича «Нет мне ответа», выпущенный Геннадием Сапроновым в Китае. Два дня с ним поработал,  и треснула обложка с той и другой стороны.  Книга выпущена всего лишь в 2009 году. До меня ее никто с книжной полке не брал.  Выпущена в Китае, хотя часть тиража была отпечатана позже в Екатеринбурге, в «Уральском рабочем». Та, что в Китае,   из тамошнего паскудного картона и какой-то крашеной бумаги, подделки под бумвинил.  Это подделка высушилась в пыль за пятнадцать лет жизни и треснула.  Теперь как не ремонтируй книгу, она обречена.
    В Китае способны делать только такие книги. Блестящие на вид после рождения, но к жизни не приспособленные.  Два-три вечера подержал издание в руках, почитал и можешь с ним прощаться.    Вот почему нынешние издания  стареют быстрее, чем  их авторы.  Неприятно говорить  о нашей неизбежной, как у китайской бумаги, смерти. Вроде жил, жил, а тут,  по плечу стучат: подходит время умирать. Причем не словами напоминают, а подступающими со всех сторон болезнями,  ноги и руки берутся  полукольцом, сгибаются только после двух стопок водки, одна их уже не заводит. Память усыхает, здороваешься с человеком, лицо помнишь, а фамилию тю-тю. Еще чем-то, вроде глухоты  и слепоты,  подсушивает  нашу жизнь время.
    Еще больше стареет и загибается Россия.  В Занзибар превращается.  Потому что наши революционеры с 1991 года все государственное  режут и убивают, ухайдохали страну до ручки.  Для полиграфии все закупают: машины, бумагу, картон, краски, клей всех сортов,  прошивочные материалы. Платим очень большие деньги за товар очень плохого качества.
   Но вернемся к Виктору Петровичу. Ему удалось быстро сблизиться с Владимиром  Черненко. Во втором письме  от шестого июня 1953 года, всего через полгода после первого он уже зовет его Володей. И полностью на ты.  К Черненко он обращается и с личными заботами. То узнать, сколько ему начислили гонорары, то когда пришлют деньги за книги. Семье живется трудно. Оклады и гонорары  в «Чусовском рабочем» мизерные. Деньги за очерки и книги из журналов приходят не во время.  И их всегда не хватает. Поэтому ему приходится писать Владимиру Александровичу, не знает ли он человека, который на месяца два-три может одолжить ему тысячу рублей. Деньги он зарабатывал приличные. Может только когда работал на двух работах: журналистом и писателем, печатали еще не очень. А потом поплыли рубли  с книг рекой. Но и в это время он с сожалением писал жене из Москвы, что уже занял почти у всей группы по сто или даже по двести рублей. Гонорары за книги шли в Чусовой, сразу на сберкнижку Марии Семеновне. Когда ему деньги были нужны, она ему высылала сколько нужно. В то  время Мария Семеновна была достаточно экономной женой. Как –то съемочная группа документального кино из Петербурга  прожила в Овсянке у Виктора Петровича больше месяца. Мария Семеновна достаточно часто была у киношников. Периодически смотрела, не сожгли ли они там избушку, которая обошлась семье в солидную копеечку. Заодно заглянула в погреб, где картошки оказалось ровно в половину меньше. Пришлось устыдить работников документального кино.
   Со  временем эта ее экономность превратится в жадность,  особенно  в продаже архивов, картин и других подарков Виктору Петровичу, которые ему дарили люди и в еще большей степени - организации.   Старость усиливает все наши отрицательные черты характер. Был скупым, становишься жадным, был сердитым, становишься  злым, агрессивным даже.  Мария Семеновна после Виктора Петровича главной своей задачей считала в последние  годы жизни  как- то помочь  внукам, скопить для них копеечку.   Помогала внукам и нанесла большой ущерб всему архиву  и возможным музейным экспонатам мужу.
 - Я, собственно, сегодня и писать-то начал от отчаяния, чтобы спросить тебя, не знаешь ли ты кого-нибудь из наших сознательных писателей, кто мог бы дать мне тысчонку взаймы месяца на два-три. Может быть у Бориса Ширшова или у Саши Макарова есть. -  Писал Виктор Петрович в одном из писем   Черненко. -   Пришла весна, пришла пора подписываться на газеты и журналы, и за ребятишек платить – хоть реви. Из-за проклятых денег работа идет туго. Не сделал еще и половины книги. Все думаешь, чего завтра жрать?  Чтобы она пропала, эта наша доля!
 Следующее письмо Черненко чисто деловое. Оно написано в 1953 году. Все  из  того же Чусового.

Здравствуй, дорогой Володя!
Сейчас только моя жена прислала мне на работу твоё письмо и рассказ. Пишу коротенький ответ. «Королёва»  я отослал с Поповым, он позавчера был в издательстве (только не мог увидеться с тобой), а Рождественская в тот день болела, но стихи он передал и мою писанину Вагнеру, тоже. Насчёт твоих вопросов. Я лично склонен к тому, чтобы ты включил «Кандидатскую карточку»  и «Кузнецовку», но смотри сам.  Насчёт «Магарыча» я полностью «за». А вот насчёт «Земляники» стоит подумать. Не лучше ли будет рассказ с уральской темой «До будущей весны»? Но я полагаюсь на твоё чутьё и буду согласен с тем, что покажется тебе лучшим. Я, право, сейчас, кроме «Магарыча», не знаю, как оценить свои рассказы.
Ну, Володя, будь здоров. Виктор
      Интересное  письмо  Виктора Петровича в журнал «Новый мир», об этом тоже хочется  родить пару слов. Письмо написано 13 июля 1954 года. К этому времени у писателя   уже опубликована   книга «До будущей весны»,  изданы  в пермских журналах и газетах рассказы, очерки. Но в письме  в   «Новый мир» он отрекается почти от всего этого и пишет, будто только  готовится стать писателем.
    Виктор Петрович понимал, что долго, в мятой рубашке и с бледным лицом начинающего литератора, он не проходит. На свое место в литературе нужно становиться самому и покрепче. Стал, и дальше работай, оглядывайся, читай,   учись у других. О каком «собственном месте в литературе»  можно было говорить, если твое имя еще не слышно в толстых журналах, если читатели не ищут твоих книг в магазинах. Сейчас вон, все можно выписать в интернете. Только желающих читать меньше и меньше
     Моя же юность пролетела под ажиотаж приобретения книг. В самом отдаленном северном районе самый захудалый кладовщик имел книжную полку на пятьсот – тысячу книг.  Ставились эти полки в зале квартиры, чтобы  гости могли посмотреть на богатство хозяина.  Да какие книги они имели. Ума не дам, кто им подсказывал, кладовщикам райпо, снабженцам колхозов и совхозов, руководителям  строительных и прочих организаций, какие книги считаются дефицитными и почем именно их нужно брать. А цены на книги при советской  власти были такими смешными, что про них никто и не спрашивал.
   Только у них, снабженцев стояли на книжных полках собрания сочинений Шолохова, Есенина, книги поэта Рубцова, прозаика Паустовского, Василия Белова,  Евгения Носова, Булгакова. Именно в семидесятых годах прошлого века  стали печатать Булгакова,  у нас, в Красноярске, нарасхват шел Анатолий Чмыхало, Александр Ероховец, но больше всего печатали Сартакова. Все-таки секретарь Союза писателей СССР.
   А у учителей, районных журналистов, работников культуры этих книг не было. До них они не доходили. Вот почему с приходов темных времен бескультурья перестройки и последующих лет, книги заведующих складов и снабженцев оказались на городских  и сельских помойках. Как-то я гулял с собакой в Красноярске, на пустыре возле железной дороги и увидел целую гору книг. Все они были посвящены лесу. На русском, английском, немецком, еще каких языках. Очевидно, в Красноярске жил и работал профессор, может быть даже во втором, третьем поколении, одному столько не собрать. КАМАЗ, не меньше нужно было машину, чтобы сгрузить все в нее.  Умер научный человек, шустрые  детишки стали продавать квартиру, а книги куда? Пригласили машину.  И ни сами заведующие складами, ни их дети накопленных книг не читали, а покупать у них книги никто не стал. Куда их. Я выбрал из этой горы какую-то книгу 1896 года
  .  Все остальное замыли дожди, растаскали ветры листочки. Года через четыре ни какой кучки уже не было.   Нам начинающим писателям и журналистам книги нужны были учиться, повышать свое профессиональное мастерство. Прочитать книгу рассказов Паустовского, Астафьева, Василя Быкова, все равно, что прослушать курс лекций  самого талантливого профессора университета.
    В этом письме в «Новый мир» Виктор Петрович  надел на себя  именно эту  мифическую рубашку. И запел  с первых строк  оперу заблудшего, мол, подскажите, в какой стороне выход к правде в  литературе. Поставьте на надежную тропочку к секретам словосложения, отношений  между людьми.  Если писать все, как в жизни, до сих пор некоторые «умные» призывают  черт знает к чему, получится фактологичная  литература. Это все равно, что из пресного текста пытаться сделать бисквит.  Сухая  склеится книга, худая, серенькая, мышиная какая-то литература родится. Уже после первого чтения никто замороченную  книгу больше в руки не возьмет.
      На деле этот рассказ в редакции  «Нового мира» не выправили, обстоятельным  письмом с разбором и  не порадовали,   ничего не напечатали.  Пришлось срочно стаскивать с себя   реквизит простака из Овсянки, заодно в сторону и подшитые валенки человека из городской провинции. Но, как и всякий  экономный хозяин, он их не выбросил, оставил где-то в коморках дома до трудных времен. Потому и писал в завещании: ничего издавать, из того, что не издано, не стоит. Пусть все остается как есть.
   Виктор Петрович срочно садится за рабочий стол, стараться  лучше писать. А вот что такое «лучше писать», каждый из нас понимает по-своему. И кто учит, и кого учат.  В литературе можно подсказывать, но не учить. Каждый все равно учится по-своему, к своему творчеству эти  «учения» нужно применять осторожно, иначе уйдешь в никуда..  Что у Виктора Петровича и получилось.   Слушал бы он разных Черненко, Назаровских, Твардовского даже. Попробуйте положить на стол два стопки книг: Астафьева и Твардовского и сравнить их нутро. Я не могу сказать, кто лучше.
  Дал бог Виктору Петровичу усидчивости. Умом он его наделил еще с рождения.  А вот понимание, что учиться нужно не только в беседах с маститыми, а стараться найти   огоньки в их книгах, которые разогреют и тебя, и  твои литературные возможности. Это легко ощущается при чтении «Тихого Дона»  Михаила Шолохова,  «Капитанской дочки»  Пушкина,  трилогии Алексея Черкасова: «Хмель»,  «Конь Рыжий»,   « Черный тополь». Виктор Петрович почему – то  всю жизнь на Черкасова  ноль  внимание, даже ругал его как бездаря периодически,  а мне он нравится.   Не «Царь-рыба», конечно, но зачитываешься также, как Виктора Петровича книгами. Если книги Астафьева сейчас на быстрине, везут их  и везут небесные  корабли с золотистыми парусами по всему миру, то и трилогия Черкасова где-то рядом, сама плывет. Лет двадцать пять назад супруга Черкасова вместе с дочерью была у меня в кабинете, показывала эту трилогию, изданную в Югославии.  Тогда же рассказывала, что уже подписала договора с еще несколькими издательствами Европы.
     Астафьев  нашел возможность все-таки пообщаться с сотрудниками «Нового» мира, в том числе с самим редактором Александром Твардовским. И взял от этого общения очень много полезного. Они встречались с Твардовским, и не раз. Виктор Петрович рассказывал ему что-то из своей боевой жизни. В  том числе как они вырезали стихи и поэмы Твардовского из газет, картошкой вареной клеили стихи к картону и таков вот «боевой листок» передавали из взвода во  взвод. Виктор Петрович часто рассказывал в выступлениях перед читателя о своих встречах с Твардовским, да и в личных  беседах со мной нередко вспоминал  Александра Трифоновича.  Дескать, Твардовский спрашивал его.
 - Ты не сохранил эти картонки?
 -  Где там, сам едва сохранился, -  с улыбкой отвечал ему Виктор Петрович.
 Гуляла, да и сейчас кувыркается в моей голове мыслишка, что историю с картонками Виктор Петрович специально выдумал, чтобы хоть как-то стать интересным для Александра Трифоновича. И угадал.  «Царь-рыба» еще не родилась,  а напугать Твардовского астафьевскими  рассказами и повестями того времени, не получилось бы.  Все пока уходило к читателю корявым, не прошлифованным, логически мало  сложенным.  Об этом многие его редакторы говорили. В том числе Гремицкая. Она многие его работы перегребала, шелушила  до чистого.  По-моему, «Царь-рыба» Астафьева, первое его произведения, которое и вчера считалось, и сегодня,  и завтра  о нем будут говорить, что это первая работа Астафьева, которую можно брать за эталон вершины его творчества. Но, повторюсь, нужно читать ту  «Царь –рыбу», которая редакторами откорректирована, помыта, причесана. Со всем получается другой стиль, чем в издании, где ни один абзац не правлен ни каким редактором. Нехорошая привычка было у Виктора Петровича:  работать  без редактора. Скучная улетела к читателям, « только его»  книга, «Царь –рыба» без редакторов.
   .  Я ее раз прочел и больше не беру, ту затаскал до дыр, первую, которая в Красноярском книжном издательстве выпущена. Обложка синяя. Сладость – не книжка. Взял ее в руки и окунулся в  чудо жизни на Енисее. Много Виктор Петрович туда натащил людей интересных, веселых, но и пакостных, ограниченных, жуликоватых, в тюрьме которым  место, а не в рыбацких лодках. Однако  они живут там, « вдали от цивилизации»: Грохотало, Командор, Игнатьич, Дамка, Аким, Зубостав, Коля – родной брат Виктора Петровича, Гога Герцев.
    Чужой совсем Гога  на Енисее, да и в любом другом месте   ни кому не нужный. Холодный. Потому как и ему никто не нужен.
   Но  все занимаются каким-то делом, рыбачат. Детей рожают, рыбу продают, орех сдают в потребкооперацию, тушки глухарей, косачей, куропаток. 
  Лично Гога Герцев  в гробу видал наши думки  о нем, и вообще какие-то предложения, замечания, подсказки, недовольства. С приходом лета, уходит в тайгу с большим рюкзаком. Там ему удобнее, в безлюдстве.  В Чушь выбирается осенью. Перетерпеть в тепле морозы, погреться  у соблазнительного бока какой-нибудь молодой девушки или у такой же молодой, но уже брошенки,  живущей сладкой  надеждой заиметь семью, к любому мужику потому  ласкающуюся.   У Гоги цель подзаработать  зимой  на летние путешествия. Продуктов там  купить, охотничьих припасов, что-то из одежды.
   Из положительных, которые, в героях «Рыбы» только выпускница Чушской, (Ярцевской) школы, дочь Командора Тайка. Небесная красота у ней на лице, в больших широко открытых девичьих глазах. В походке, каждом ее движении божественная привлекательность и тяга полюбоваться ею.  Не захотел бы, обернешься,  и ударишься о ее глаза, вернется тебе твой же взгляд   болью в сердце, словно острым ножом полосонули тебя.  Сколько раз будешь искать возможность увидеть ее, столько и режешь собственное сердце. До большой крови.  Красота такая только в молодых лицах  вспыхивает, у которых светлая и открытая душа.  От таких, как Тайка рождаются Ломоносовы и Викторы Астафьевы,  Михаилы  Шолоховы и Валерии Золотухины,  Матросовы и Гагарины. Все остальные рождаются или быть балластом, или помешать этим, которые с искрами, стать великими.   Бог  рассыпает искры талантливых  по всей земле, но чаще всего в России  и еще чаще – в Сибири.      
      Имя у этой красавицы  не случайное. Уверен. Мачеху Виктора Петровича зовут Тайкой.  Таисья Ивановна Астафьева. По второму мужу  Сереброва. Как рассказывала мне дочь Таисьи Ивановны – Галина Петровна.
 -  Мама у нас очень красива была. На нее оборачивались. Папа  не случайно ее в жены выбрал. Мама говорила, что папу женщины любили. Только он сам никого не любил. Эгоист.  О горле своем и думал. Получит деньги, загуляет, а мы без хлеба сидим.  Его по  две недели дома нет. До новой получки голодали. А он опять получил и опять  загулял, и так год за годом.   
 Но вернемся к началу  похода Виктора Петровича в журнал «Новый мир». Александр Трифонович  Твардовский  сам писал куда с добром,  литературными работами Виктора Петровича того времени, редактора журнала «Новый мир» было не удивить, тут и пригодились  рассказы о картонках, с якобы  наклеенными на них  вырезками из газет. Сработало. Печатать его стали. Зажила семья  лучше. Кажется,  и у него, а еще больше у Марии Семеновны, были какие-то свои принципы спасения спокойной  и комфортной  жизни: кто тут рядом голодный – это второе, а первая, чтобы не голодали мы и наши дети, Будет от чего, мы и вам оторвем на кусочек хлеба, поможем.  Говорят и  помогали.
   Как-то так  сложилось, что ко двору пришелся он и журналу «Наш современник». Этот журнал сильно помог ему стать Астафьевым. Здесь его после первых публикаций зауважали, а потом подняли и понесли на руках к читателю.  В том числе известный поэт и редактор «Нашего Современника»  Сергей Васильевич Викулов грел  Виктора Петровича за его талант.
 Долго – долго, годами,  так  его и носили по редакции «Нашего современника»  в  волшебном кресле из перьев восхода и заката.  Но Виктор Петрович никогда  бы не стал Астафьевым, если бы не  способность чувствовать рождение  ветра еще при самом стойком затишье. Главное, догадаться, откуда подует. Умел моментально развернуться на месте, при этом громко так  плюнуть в руки, которые его подталкивали к перу и успеху, и уйти без оглядки, в данном случае в журнал  «Новый мир». К Солженицыну! 
   Там им вместе было веселей, и сытнее.   Вот  первое  письмо начинающего писателя  Виктора  Астафьева в журнал «Новый мир». Какое оно звонкое и в то же время  наивное, хитренькое.
                Уважаемая редакция!
Я – начинающий автор. Писать начал три года назад. Ещё в первый год я написал рассказ о мальчике-сироте, который обрёл новую семью в детдоме. Рассказ так первоначально и назывался «В новую семью». Рассказ этот я много раз переделывал, но отправить куда-либо не решался. Читал людям – нравится, но меня в нём что-то смущает.
Недавно я взялся за него ещё раз и сделал не от первого лица, как он был написан, а от третьего. Но разобраться в нём, увидеть его со стороны мне  трудно.  Рассказ этот почти автобиографического характера. Когда я его читаю, к написанному примешиваются мои чувства, воспоминания, я волнуюсь. А волнует ли этот рассказ читателя, сказать не могу. Может быть, кто-нибудь из писателей не откажется прочесть этот рассказ и указать на его недостатки. Я не обижусь ни на какую критику, буду за неё только благодарен.
В. Астафьев, г. Чусовой Молотовской области, ул. Партизанская, 76.
   Лучшего обращения, чем то, с которого Виктор Петрович начал покорять «толстые» журналы, а он их именно покорял и  покорил, не выдумать. Кто ему помогал в то время?  Тут и к бабкам ходить не нужно, только Мария Семеновна. «Новый мир» со временем станет ему самым близким журналом, особенно под старость лет, и в глубокую старость.  Хотя он прожил всего семьдесят восемь лет. О какой глубокой старости  речь?
   В «Новом мире»  он напечатает свой самый  смутный роман на пике очередного Смутного времени на Руси -  «Проклятые и убитые».  Тот, кто заказывал ему этот роман, уверенно считал его крышкой гроба для России.   Хотя с заказом, может быть не все так  печально. Побольше нужно в архивах посидеть. Его, конечно, двигали в эту сторону. Поощряли подготовку «Проклятых и убитых». Но он говорил о необходимости  написать книгу о войне еще в 1972 году. В  переписке с Виктором Ермаковым. В этой книге она есть, эта переписка.  И  тогда же сообщал, что  книга эта им хорошо продумана.
   Видел себя радостного и счастливого на похоронах Советского Союза. А затоптать Русь уже не получилось.  Даже у такого гения как Виктор Петрович. Такая поднялась в стране буча, отказался Виктор Петрович от третьего тома. Написал, что тема войны им исчерпана. Сил на третий том уже не было? Были, побоялся на за свое будущее! Не вечно же будут Ельцины в стране править. 
   Ничего нового этими картонками со стихами Александра Трифоновича Астафьев не сказал.  Они были  в наших школах и до Виктора Петровича, и после него. Потом у поколения молодых его времени и нашего поколения тоже. Наши девчонки в шестом, седьмом, восьмом классах постоянно списывали себе в толстые тетради популярные в то время песни, больше всего  Анны Герман. Почти все их знали наизусть.  Вечерами пели возле клуба. Почему - то в Татьяновке у молодежи нескольких поколений была хорошая привычка ходить по улицам деревни вечером и петь. Ребята, конечно,  ходили, но не пели, девки мастерицы.  Сейчас никто не поет, наберут пиво и у кого-нибудь дома жгут время. Мир свернулся у сегодняшней молодежи до мышиной норки.
    А мы  стихи туда же переписывали, в свои тетради или вырезали их из газет и журналов  в песенники.  Особенно Сергея Есенина. Его рифмы завораживали. Какая-то тетрадь со стихами Есенина была и у меня.
   Подобные картоночки  в половину тетрадного листа были у нас с первого и по четвертый класс. Учительница советовала ими пользоваться, очень удобно память тренировать. Тогда часто проводили какие-то утренники, открытые уроки, торжественные линейки. И мы должны были что-то говорить про Ленина, Сталина, клоуна Хрущева. Вот кому нужно бы  хороший осиновый кол в могилу вбить.
  Классы у нас были большие, под тридцать человек.  В первый ряд, против проверяющих в школах, ставили отличников.  Отличники и хорошисты ловко рубили четверостишия про величие вождей. А мы, второй, третий ряд, пустозвоны татьяновские,  все держали в руках картоночки с написанными в них текстами. Выглядело красиво и красиво звучало, без сбоев. Картоночки, конечно же, вырезала учительница, Любовь Тимофеевна, и она же наклеивала на них тексты.
 Помню, когда учились в сельскохозяйственном техникуме в селе Рыбном, на уроке литературы друг мой Петя Ткаченко,  с золотыми, в полном смысле этого слова, кудрями, вышел перед  группой, тряхнул своим  богатством на голове, сделал лицо мученика  и понеслась.
 Брошу все, отращу себе бороду.
 И бродягой пойду по Руси.
    Он зажег всего лишь две, может три  строчки,  группа загоготала будто в аудитории у нас не меньше сотни гусей делятся на пары, почуяв   первое весеннее тепло.  Все мы встали  и зааплодировали, да так ладно и организованно, что завуч техникума Кучко, самый пустой человек   учебного заведения, который всем нам, студентам принес уйму неприятностей, открыл дверь в аудиторию и молча, выпученными глазами глядел на учительницу литературы, свою жену: дескать, что это за вольности. Вы же мне занятия всего техникума сорвете!
    Минут пять мы  хлопали Пете. Чтобы не сбиться со слога, Петя учился худо, памяти не хватало,   потому  держал в руках  картонку, с наклеенным  на ней стихом. Не картошкой, конечно, присобаченными стихами, а нормальным клеем.
     Про Астафьева, его рассказы Александру Трифоновичу Твардовскому о подобных картонках, мы к тому  времени, ничего не слышали.  Все почти, кроме меня,  после техникума мечтали пойти в институты, стать главными ветеринарными врачами колхозов и совхозов. Твардовского знали, учили  по литературе,  его поэмы  про Теркина, но об Астафьеве, тысяча девятьсот  шестьдесят девятый год шел, ни слова,  ни где!  В техникумовской библиотеке были книги только про животных.            
         Из газет читали только районную, я туда свои рассказы о будущих ветеринарах писал. Не печатали.
    Но вернемся в молодые годы нашего героя.  Восьмого марта 1959 года он пишет письмо И. Степанову. Об этом писателе  ничего не ведаем, а он писатель,  рассказы публиковались,  его творчество подробно разбирает Виктор Петрович в своем  послании автору.  Мы ничего о нем не знаем,  кроме  письма автору  от Виктора Петровича, опубликованного в его книге писем «Нет мне ответа».  Думаю, нам  всем, литераторам и читателем, интересно будет ознакомиться с этим письмом.  Лично я впервые увидел несколько иной ход мыслей Астафьева.
                Здравствуй, Иван!
Ты прости, брат, что я так долго тебе не отвечал. Лишь на днях появился дома.  Теперь о самом главном –  твоих рассказах. Прочёл я их, Иван, и не хотелось тебя огорчать (ведь друзьям хочется говорить только приятное), но кривить душой я не умею и прямо скажу: плохо.
     Меня поразила не сама, так сказать, техника письма (тут ты уж поднаторел кое в чём), не литературщина даже, которая так и хлещет через край в обоих рассказах, а их убожество. Ты только прикинь мысленно, о чём рассказ «Последняя встреча», и получится: «Водка бяка – её пить вредно!» Ну, мелко же, Иван, мелко!
    А второй, длинный рассказ, о чём? О том, как парни тёткам домишко соорудили, сюрприз роженице преподнесли? Слащаво, по-бабьи сделано и высосано из пальца. А этого я никому не прощаю. Так какого же дьявола, ты – парень бывалый, тёртый, свет и людей повидавший, уподобляешься эстетикам-белоручкам? Ведь есть же у тебя за душой настоящие образы, настоящие сюжеты – почему их бережёшь? Газета давит, газета требует? Пиши для газеты – это тоже дело нужное. Но в литературе не поступайся, не разменивайся по дешёвке. Копай глубже. Пусть будет это ещё неумело, по-топорному сделано, однако это будет твоё, твоя кровь, твоя плоть. И тогда слова будут другие, тоже твои, а не стёртые до дыр газетные штампы.
Ну, вот первый попавшийся: «Ничто не останавливало преобразователей Сибири – ни мороз, ни пурга. Рос новый посёлок и т. д.». «Прибавляя газу, он задумался над тем, как оправдать попойку» – ну разве можно так всерьёз писать, душа любезная? Это же издевательство над словом «рассказ» и над русским языком!     Есть закон в литературе и для всех закон, кто взял в руки перо: пиши в расчёте на самого умного и взыскательного читателя!
      Ну, будь здоров. Привет семье. Обнимаю, Виктор.
  Большое письмо. Написанное в спешке, толком ничего автору не разъяснено. Например, почему рассказ о том, как парни женщинам дом построили,  «высосан из пальца и слащаво написан».  Почему   это ненастоящий образ?  Задача любого писателя из мухи раздуть слона. В его доброте, жестокости.  Виктор Петрович сам  этими преувеличения всегда пользовался. В «Перевале», «Царь-рыбе», «Оде деревенскому огороду», а уж не к ночи помянутым в «Проклятых и убитых», сплошь.     Этому Ивану, думаю, не легко было читать  письмо «друга». Хотя, может и без кавычек, нужно было написать друг.  Мне  хочется хоть что-то узнать об этом авторе. После такой-то порки.  Но везде стоит: адресат не установлен. Как  понимаю, Сапронов, больше ничего об  Иване не нашел.  К моменту составления книги, самого   Астафьева уже несколько лет не было в живых. Где бы и чего узнал об  Иване Геннадий Константинович? Мария Семеновна, когда мы с ней работали по фотоальбомам о  Викторе Петровиче и о ней,  подписать могла одну из десяти фотографий, не больше. Рассказать что-то о контактах Виктора Петровича с разными людьми – она как его  помощница,  полный ноль.
   Хотя письма Виктора Петровича писателям и читателям хранила она,  но  людей не знала. Нам подсказывали подписи к фотографиям редактор книг Виктора Петровича Агнесса Гремицкая из Москвы,  она же была и его личным другом, поэтому знала много.  Альмира Кардопольцева, много лет проработавшая директором библиотеки в Чусовом, лично знавшая Виктора Петровича и часто ездившая к нему в гости в Овсянку.    Верный оруженосец  Валентина Распутина мой однокурсник по университету  Константин Житов. Он очень часто встречался с Астафьевым во время его многочисленных приездов  в Иркутск или сразу на Байкал. Вернее, на этих встречах всегда  присутствовал Валентин Распутин, а уже он всегда брал с собою Костю. Об отношениях Виктора Петровича с иркутскими писателями, Костя мог написать намного больше, чем я, но вряд ли это сделает. Уставать стал Костя от возраста, своих  серьезных знаний о литературе Сибири, очень скоротечной нашей жизни. Как и все мы.
   Анатолий Викторович Пантелеев, фотограф Астафьева и Распутина. Да он и публицист неплохой. Это и Валентин Курбатов в своих письмах отмечает.  Если присылает фотографии Пантелеев, всегда подробно расскажет о них в приписке.
    Михаил Литвяков. Режиссер документальных фильмов, большой -  большой талант и  как фотохудожник, и как журналист, писатель. И как человек  контактный. Правда, на столетие Виктора Петровича в Красноярск он не приезжал, может по – старости, других причин я не вижу.  Может наши не пригласили.
    Интересно  бы чуть-чуть колупнуть историю   русской  литературы, для собственной любознательности и удовольствия.  Отечественная литература  всегда  расцветала  и наполнялась волшебными красками   возле Виктора Петровича.  По крайней мере, Виктор Петрович очень хорошо знал русскую литературу середины и конца двадцатого века.  Он и остался в ней навеки.   Пробился ли, нет ли  этот Ваня хотя бы в средние писатели. Или так и остался ни с чем, после такого грозного, кипящего  письма от Астафьева.   
    Для начинающего писателя все равно, что обухом  топора получить по голове, что  прочитать подобное  письмо от человека, которого Иван, господь свидетель, уже числил в своих друзьях.  Одинаково приятное  удовольствие.  Только после топора легче. Отлежаться можно, выждать, когда все зарастет. Подняться и снова за перо. А как повернет судьба молодого писателя после таких писем, предугадать невозможно.   Психологи говорят, что в писатели обычно  идут люди не от мира сего. Психически неустойчивые. С выкрутасами в мыслях и характере, то озлобленные, то слащавые. То вовсе ни к чему доброму нетерпимые. 
    Кто послабже  характером, мог  бы  и запить с горя. Проснется  утром после недельного  уничтожения самогона,  опять посмотрит на это письмо, всплакнет  от собственной слабости и никчемности, заедет кулачком по столу, ведро с водой подпрыгнет, наденет на босу ногу валенки   и  завернет сразу  к проруби.
   Было и  у меня такое желание, было, только у абсолютно трезвого.  Бог отвел от беды: дескать, не плачь, а старайся.  Может потому мне так и хочется, окунуться в судьбу этого Ивана. Вдруг он все-таки выкарабкался  «в люди»? Несмотря на то,  что  Виктор Петрович щелкнул его по голове со всем ему присущим  иезуитским смирением и боголюбием.  Виктор Петрович тоже крестился и бога часто вспоминал, но если считал, что враг ты ему, а он периодически самых близких друзей считал самыми коварными врагами: спаси и сохрани.  О каком боголюбии  речь? Мат летел, как мелкая галька из-под колес машины, того и гляди глаза вышибет, лоб расколотит.  Почитайте его письма, которые я почти наизусть выучил, особенно в книге «Нет мне ответа».
   30 января 1979 года он писал из Красноярска письмо Валентину Курбатову. Разговор шел о личной жизни. Жаловался он на будущее своих внуков Вите и Поле.
 -  К Новому году переехал к нам, и теперь уже навсегда, наш Витя.  Сын и невестка наша, делая широкий жест, не совсем представляли себе, что такое ныне иметь троих детей,  (Свой сын и два ребенка Ирины жили на тот момент у родного  дяди Андрея и его жены Ольги. Прим А.П. Статейнова), да еще одного в очень трудном возрасте.
   В эту же пору, примерно,  были и у Виктора Петровича  в Игарке очень тяжелые  дни и годы.  Сестра его по отцу, Галина Петровна, пока ее цитируем,  рассказывала о своевольном характере  Вити. Это ей ее мама, Таисья Ивановна поведала.  И теперь Витя, внук, начал повторять  его судьбу.  Со слов того же Виктора Петровича, постепенно   превращаясь в затравленного беспризорника.  Не думаю, что все могло сложиться так, как утверждает дед маленького Вити.  Все-таки дядя его, Андрей Викторович,  никогда бы не допустил отправки маленького Вити в детдом. А Виктор Петрович, особенно.  Это у него, маленького, не было ни какой опоры, некому было пожаловаться, не от кого ждать защиты.   А у маленьких Вити и Поли  все же живы  были   дед и бабка по матери, и недопустимо, чтобы их  «загнали»  в детдом. Совместное проживание детей и Виктора Петровича с Марией Семеновной было долгим и, в конце – концов, спасло сирот от детского дома. Никто из них не поднялся, да и не мог подняться до уровня Виктора Петровича. Род-то сложный, мы об этом уже говорили.  Но и оба  внуков  от крайностей ушли. Полина вырастила дочь, дала ей высшее образование. Актриса. Она еще только начинает палочку к палочке складывать  свою жизнь, работу. Что получится, то и получится. Кто мы такие, люди со стороны, чтобы осуждать их или подсказывать.
    Меня с мальства в деревне Толиком звали и сейчас так же зовут, только с приставкой дед. Вот и все  мои народные звания. Но семьдесят два года как - то прожил. Уйму книг написал о добрых людях. Не Астафьев и не Есенин, но Статейнов. И Полина Астафьева, в любом разговоре это подчеркивает: Астафьева она, ею и останется. При первом замужестве сначала по мужу писалась, потом стала Астафьевой. А во втором замужестве и фамилию не меняла.
     - Очень уж Мария Семеновна плакала, когда мы уезжали из Вологды, - писал Виктор Петрович, -  Ночью, на верхней полке вагона, как носищем-то своим зашмыгает. Я ей раньше не очень-то говорил, каково там детям-сиротам с дядюшкой фельдфебелем живется, в себе носил, не зная, как быть и что предпринять. Теперь все разрешилось само собой. На лето Полю привезут, и если достанет сил, и ее оставим у себя. Насколько хватит нас -  потянем, а там уж как Господу будет угодно. Правда, сейчас ни сиротам, ни кому пощады нет, все несут кару за сотворенными нашими комиссарами и дураками преступления перед Богом и миром.
   Отставим пока в сторону почти дословное  копирование мыслей Виктора Петровича. У него была одна, не совсем добрая черта в  характере: свои недостатки, промахи, ошибки, глупость свою маниакальную  на кого-другого  перекладывать.  Идет пьяный  по улице, упал, кто подбредет,  станет рядом, пхнет  валенком в бок: жив ли? В ответ: мау, мау! Значит, пьянь проклятая, и пошоркает  добрый человек дальше со спокойной душой.  Что с ним таскаться, с дураком нажравшимся! Да пропади они все пропадом, сгори в гиене огненной.  Гоняет их  день и ночь  по городу, всех за горло схватили, того и гляди удушат.
    А пьяница лежал, лежал и ноги обморозил.   Астафьев и в этом случае  обязательно  боднёт  во всем  «дураков – коммунистов». Сразу.  Они все у него недоумки, лодыри, пьянь подзаборная.   До последнего  во  всем винил  коммунистов. Плохо воспитывали, мордовали народ, вон он, ненавидевший коммунистов, россиянин  и  спился от бессилия воевать с властью.  В то, что народ ненавидел парию, я впервые от Виктора Петровича услышал. Честное слово.
   Да, западные спецслужбы, в купе с нашими коммунистами –предателями из Кремля,  вбивали клин между Москвой и народом. Сыпали по всем углам анекдоты про партию, Брежнева. Леониду Ильичу семьдесят шесть лет, а его  уже стариком  навеличивали, протезы  зубные сделали так, чтобы он свистел  и подкрякивал на посмешище всей страны. Юрия Владимировича Андропова работа.  А сейчас в Кремле такие же старики, и ничего, работают. Без зубов, но не шепелявят. Протезы им сделали как нужно, а не как мне, миллион взяли, а есть могу только кашу.  При условии, если чаем ее запивать. Ложку каши, ведро чая.  Ой, сожгли этой частной собственностью нашу медицину. Ой, сожгли.  Такая мощь была. Во всем мире первая.  А превратилась в бабку попрошайку на вокзале: люди добрые, подайте на лечение.
    Однако с 1991 года и по сей день мы не ощутили эту работу  нынешних кремлевских стариков,  в положительном смысле, ни на обеденном столе у нас сытней  не стало, да и по одежке тоже. Мне то что, в Татьяновке кукую. Накинул на пятки  еще с тятиных валенок обрезки и пошагал в магазин. Племянник Генка как-то в чулан заглянул, раскипятился: чего у тебя тут барахлом все засыпано, сожги к чертовой матери. А ху-ху не хо-хо. У тебя ботиночки китайские, они больше трех недель  не держат, порвутся завтра, что обуешь? Простота  деревенская. А у меня  вот они, опорочки,  пригодились. Батя эти валенки ещё  молодыми купил, мне перешли по наследству. Греют.
 У нас многие с выдумкой.  Алла Сергеевна Нервотрепова купила где-тапочки на толстой подошве сразу на шесть размеров больше. На ноги шерстяные носочки из собачьей шерсти, сама вязала, на носочки брезентовые нахлобучки и ногу в тапочки. Из-за веса своего быстро ходить не может. Пилит возле дома сто шагов в одну сторону – час ходу, сто –  в другую. В сторону дома брата моего, Святослава Викторовича посматривает. Он ее первая любовь. Сам он к ней сроду не повернется, не здоровается даже. А ей с таким весом сроду дорогу  не перейти. 
 А у меня мысль у молодого крутится: выжить, выжить, выжить. Если эту булочку хлеба , в шестьсот граммов, распилить на четыре части. По сто сорок пять граммов подарочек,  норма иждивенца военного времени. Выходит все мы сейчас иждивенцы своего Отечества.  Четыре дня прожить можно.  А молодым как? Которые с детьми? Они зарабатывают меньше, чем я получаю пенсию. Им нужны две такие булочки, чтобы   только позавтракать.
 Сразу по приходу из армии, в 1974 году, я устроился ветеринарным врачом в родной деревне, состоял на учете в местной партийной организации. Я в армии в партию вступал. Это Виктор Петрович в 1987 году в письме критику Валентину Курбатову писал: я совершенно сознательно не вступил на фронте в партию, хотя во время нашего стояния 1944  года, политотделы, охваченные бурной деятельностью, махали после боя руками, клацали зубами и болтали своими языками, загоняя всех в партию, даже целые взводы делали коммунистическими.
    Мне секретарь парткома совхоза, Иннокентий Егорович Жмаков, часто давал задания побывать у полеводов, вникнуть, как они готовятся к посевной или к уборке урожая. Нужно было идти, разговаривать с людьми. Не помню, чтобы кто-то из них  послал меня на три буквы или сразу на пять. Поглубже куда, чтобы не мешал добрым людям, не крутился под ногами со своими вопросами.
    Коммунистами-то были лучшие люди деревни: Николай Яковлевич Тугов, тракторист, Федор Иванович Ванин – тракторист, Пашкеев Василий – тракторист, Зайцева Клава – доярка. Я, еще кандидат в члены партии, ветеринар. Дядя мой, Виктор Абрамович Заковряшин,  агроном. Иван Иванович Ермилов, фронтовик, бывший учитель.  В чем они-то перед Виктором Петрович провинились.  Они не просто «записались» в партию, работали.  А чтобы к тебе прислушивались,  нужно было коммунисту быть чуть лучше остальных односельчан. Мы и были такими.
    Может на тридцать пять трактористов деревни и выклюнулись  два-три оглашенных, и то едва ли.  Эти начинали орать, даже если я до них еще и не дошел с полкилометра. Дескать,  мало платят,  а задарма они гнуть хребет не будут. К тому же директор совхоза  на наше отделение почему-то уже неделю не приезжает, ни одного вопроса не решить. Главный агроном  с прибамбасами, а главный инженер, только что при  шляпе, перед молодыми бабами красуется. О деле и  говорить разучился. Такие  «вражьи»  происки руководства совхоза  они могли перечислять с час или больше. Все помнили. Где и когда главный инженер машину остановил, с кем разговаривал. А машину не заглушил, жжет и жжет совхозный бензин.
 Если брать в целом по году, трактористы татьяновские меньше трехсот рублей в месяц не зарабатывали. Попробуем  перевести это на нынешний курс. Тогда булочка хлеба, в  килограмм весом, стоила восемнадцать копеек. На рубль можно было купить пять булок или пять килограммов хлеба. И два стакана газировки по три копейки. Про качество пока не говорим: тогда был хлеб, нынче  едим химию.
   Сейчас шестьсот граммовая булочка стоит семьдесят рублей. Значит килограмм хлеба больше ста. На тысячу купишь всего девять булочек, это  почти  пять килограммов четыреста граммов. Какой только химии в этом хлебе нет. Теперь также считайте молоко, мясо, и все остальное. Плюс за квартиру платили хрен да маленько, за воду вообще в деревне не платили. Электроэнергия стоила копеечку, в полном смысле этого слова.  А сейчас она каждый  год взлетает на десять- пятнадцать  процентов. Так что еще подумать нужно, где больше дураков крутилось,  с коммунистами   или сейчас.
   В личной жизни   Виктору Петровичу тоже похвалиться нечем, имею ввиду прямую родню, в том числе внуков и правнуков. Он детей своих сам   воспитывал и учил.  Есть одна идеальная женщина в его родове,  бабушка, Екатерина Петровна. Она - собирательный образ. Сколько в ее портрете выдуманного, знает только Виктор Петрович. Судя по всему, процентов на девяносто это литературный герой.  В нее он зашлифовал  положительные черты женщин всей  Овсянки.
   По-существу, это одна  из самых  распрекрасных  героинь всех его книг. И моя бабушка по матери, Федосья Романовна, после второго замужества Зверева,  на  Екатерину Петровну похожа.  И тысячи других бабушек.   Мама рассказывала,  сколько бабушка поплакала, когда после падения с кровати раздробил я оба бедра и полтора года лежал, перетянутый тугим платком. Теперь, с возрастом, я часто хожу на кладбище к своей бабушке, кланяюсь ей и плачу. А мне и четырех лет не накапало, когда мы расстались с бабушкой. Но все вспоминаю и вспоминаю о ней что-то хорошее.  Как я помогал ей кормить свиней и кур, по огороду за ней на всех четырех конечностях корячился.  В дом зашли, окрошку делаем. Было у меня и сегодня живет желание написать о ней, Да время мое кругом обрублено, вряд ли успею. И с не стертым этим грехом своей лени, я видно, и буду похоронен где-то рядом с бабушкой.   
   А тот завотделом кадров, который якобы не пустил Виктора Петровича на похороны бабушки, выдуман от начала и до конца. Литературный герой.  Астафьев  ведь сменил уйму работ в Чусовом, что для такого «гуляки», слово какого-то кадровика. Как и всякий «летун», в гробу он их, кадровиков,  видал и в белых тапочках. Пришел, забрал трудовую и еще куда-то побрел.  И тут согрешил неправдой  Виктор Петрович.  По какой-то причине у него самого не было возможности поехать. О ней он ни слова.
  Наберись, дорогой читатель, смелости, перечитай эту книгу «Нет мне ответа», что он там о своих внуках пишет, «фельдфебеле» сыне, например.  Фельдфебель – нынешний ефрейтор.  Андрей взял детей родной сестры и, дескать,  пошел воспитывать,  взвыли сиротки.  Говорят, обиделся Андрей на отца за такие эпитеты. Может быть. Насколько я знаю Андрея, с чужих слов, конечно, лично мы не общались, у него бы никогда не поднялась рука, сделать детям родной  сестры что-то для них обидное. А то, что его племянник  Виктор не любил школу, понятно по его образованию. Его и нужно было немного пристругивать к порядку. Бабушка и дедушка не дали.  Не привили внукам  ответственности, тем самым не только  внуков своих, теперь уже и правнуков, сильно наказали.
    По каким-то причинам  Андрей не приехал на  могилку отца  на его  столетие. Это к родному-то отцу, самому близкому человеку.   Но в Перми на праздновании его юбилея был, вместе с супругой.
 Виктор Петрович, а сейчас,  сколько  молодых россиян пьет, наркоманами стали, баранами без образования. Знаний-то их демократическое образование лишило совсем. Все, начиная с продажной Думы, вопят:  нельзя забивать деткам головки, ва - ва. Задание на дом нет, за уроки учителя посадят, если перегрузит детишек. Тоже коммунисты виноваты?  Сплошь безграмотная деревня, коммунисты ее такой сделали?  Коммунисты больницы закрыли,  платных насобачили на каждой улице?  Вы – серьезный человек, Виктор Петрович, серьезней  некуда. Зачем вам эта война со сгоревшими коммунистическими  мельницами. Нет их, и не будет, и большой страны не собрать.  Сохранится ли из этих ее осколков самый крупный – Русь, даже Небо теперь не ведает.
   В этой же книге «Нет мне ответа», не помню кому,  Виктор Петрович выдал жалостливое письмо, что Красноярская  писательская организация развалилась на две части.  Коммунисты,  сволочи, разделили писателей. А они, писатели, как телята, разбежались по разным углам загона и мекают что-то каждый свое. Ревут от голода, денег-то у писателей нет. Кто сейчас платит гонорары?   Можно было мне и промолчать по этому поводу. Но в данном случае Виктор Петрович неправду лопатами гребет в сторону коммунистов. Существовали две организации намного раньше, чем Виктор Петрович об этом говорит.  Вторую, демократ Роман Солнцев ( Суфеев), состряпал. Ее сначала в Москве создали, Союз российских писателей, в числе организаторов  и одним из лидеров был и Роман Солнцев.
    Роман со товарищи   сами принимали своих  новых членов, тут же выписывали членские билеты.  А в Союз писателей России в Красноярске  ходили на общие собрания, и там голосовали,  кого принимать в  Союз, кого нет. Хотя к нашему союзу они уже не имели никакого отношения. Но просто и умно уничтожали его. Выходит Виктор Петрович это поддерживал? А чему удивляться?  Роман Харисович и Виктор Петрович члены ПЕН клуба. Почему бы им  свою  хитрость на коммунистов и не сваливать.
   Но  тогда в Союзе писателей России, имею ввиду Красноярское отделение,  было много людей  с высокой нравственность, совестью.  Анатолий Буйлов, Жорес Трошев, Владлен Белкин, Алитет Немтушкин, Александр Ероховец, Владимир Шанин, Золий или Зорий Яхнин. Прекрасный поэт и человек. Он был у меня в гостях в Татьяновке. И не раз.  С батей моим общались.  В течении короткого времени, примерно часа – полтора за столом, убирали бутылочку белой, будто ее и не было. Папа, вообще-то не грешил алкоголем,  почти трезвенник.  У него желудок отрезанный с двадцати семи лет. Но слыл оппортунистом. С Зорием за одном столом прикладывался к стопке, будто она ему всех дороже на свете. 
  А Зорию, по уму,  вообще нужно было взять бутылку в руки, выйти из веранды на улицу и ахнуть ее об угол, опять же, будто ее и не было. У него  уже рак по всему телу царствовал. Не месяцы, недели считал. Но какой разговор без беленькой. После второй стопки Зорий свои стихи читал по памяти. Мама рот раскроет, батя, я, брат мой Гена.  То, что батя с Зорием не допили, Генка тут же уберет, капли не оставит.  У него везде заначки, выйдет, вроде до ветру, хватанет стакан самогона в дровяннике, обнимает Зорю, слезой сорит: братан, как у тебя слово светится. Братан, Зорий, тоже от волнения расквасится. Ему под семьдесят Генке двадцать пять.
     Зорий  не дожил и до семидесяти лет. Незадолго до кончины  Яхнина, Роман Харисович приходил к нему с друзьями «поддержать», пересилив себя, Зорий сел на кровать и выгнал из квартиры «друзей» матом.  Его и многих других подобная позиция нового Союза не устраивала,  и они решили отделиться, потому что Роман Харисович и его друзья  активно уничтожали Союз писателей России в Красноярске.
     Я вступал в Союз при этом двоевластии. Но  меня приняли. Однако  «свой в доску»,  вечно «под шафе» Сергей Задереев, документы на меня не оформил, по личной ненависти или еще как, и я остался без Союза. Правда, за меня заступился Валерий Шелегов, он сам собрал мои книги, отправил в Москву и там меня сразу приняли. А потом при голосовании, поставили на учет в  Красноярскую организацию. Против были только  теперь уже  покойные Алексей Мещеряков  и  Виктор Ермаков.
  Так вот, причем здесь  коммунисты и разделение Союза? Что и зачем Виктор Петрович связывает в несвязываемое?  Союз  демократы разделили, к тому же они сплошь оказались членами ПЕН –клуба, это мировая масонская писательская организация.   Был, а может до сих пор жив, историк - масон  Менли Палмен Холл. Чтобы читать его и понимать, нужно быть достаточно подготовленным для этой книги. Я её сделал для  себя  настольной.  Вернее, сама сделалась.  Это советы умения  концентрации ума  на нужной проблеме, на ее быстром решении.  Холлу и поклониться можно за большие знания. Повторюсь, чтобы  понять его книгу, нужно быть достаточно подготовленным человеком.
   За что можно поклониться Роману Харисовичу и прочая,  я не знаю?  И   тогда говорил, и сегодня повторяю,  нам, простолюдинам, социализм выгоднее.  Больницы – бесплатные, школы и институты – тоже.  Квартиры давали бесплатно. Кто сейчас в моей Татьяновке найдет деньги учить детей? Пусть они и семи пядей во лбу, сдадут экзамены и примут их за хорошие оценки в институт. На что им жить в городе?  В Татьяновке фермер платит своим  односельчанам по пятнадцать тысяч рублей в месяц. А хлеб в деревне стоит также, как и в городе. Семье на эти пятнадцать тысяч  и есть надо, и одеваться, и детей учить.
  Но вернемся  к неугасаемой критике Виктора Петровича коммунистов. Дескать, внуки его, несут кару за сотворенное комиссарами преступления. Перед богом и всем Миром отвечают.  Я пишу об Астафьеве далеко не первую книгу, если не ошибаюсь, их уже названий пятнадцать или больше.  Недавно  выпустил  книгу об Александре Васильевиче Колчаке. Православном, глубоко веровавшего в бога. Ответственного человека за свою Родину. И он, и Владимир Ильич Ленин были назначены на посты одним и тем же центром. Оба евреи.  Въехали они в Россию с разных сторон, и проповедовали разные идеи. Но когда  дело коснулось природных богатств и золота разворошенной России, Колчак категорически отказался разговаривать с представителем тайного центра убийства России в США французским генералом Жаненом. Тем более, передавать ему золото. Ленин, куда с добром, как говорил Виктор Петрович, сразу со всем согласился.  И. Мы только не знаем правды его биографии. Я  много чего  находил в архивах. Редкие мои волосенки на голове вставали дыбом и от страха, появлялось аритмичное дыхание. А сердце поддерживал только настоенный на водке корень лопуха. Глотану стопочку, поплачу и снова в архивы.
   Читать архивы, как убивали тысячи и тысячи  ни в чем неповинных крестьян – невозможно. Если партизаны Кравченко и Щетинкина заходили в село, первыми убивали попа, старосту и учителя. Кравченко начинал с четырьмя единомышленниками формировать  партизанский отряд. Зашли в одну деревню, убили попа, учительницу, забрали у богатых и в семье попа все  деньги, в церкви все золото с икон и иконостасов содрали.. Через день приехали в другую. Здесь уже расстреляли всю семью попа. С детьми вместе. Старосту и  опять учительницу. После второго села у него в отряде уже было семнадцать человек.  Охотно шли к красному  командиру  лодыри, пьяницы, нищета, в общем. Или как говорит в Татьяновке баба Прыся, очески.
   Виктор Петрович, вы же воспитывали  своих внуков, кого винить? Да и зачем их  носить их по кочкам и оврагам.. Вы кого спрашивали, где правда, когда садились за перо?  Комиссары – то гражданской войны были откровенные палачи. Но потом -то пришли строители! Их свергали вы с Романом Харисовичем,   и примкнувшим по вашей воле к вам, членам тайных обществ,  Аркадием Филимоновичем Вепревым. Как Владимир Ильич в Российскую империю, так и вы всаживали вилы в СССР. В Крас ноярске было много пройдох, которые с вами в одну линию становились, но вы   больше всех усердствовали.  Дружно и радостно  забивали осиновый кол в грудь Советского Союза ,и раскололи эту грудь на кусочки. И теперь на веки вечные ни  кому,  ни каким врачам, ее не собрать. Может и родится когда-то какой-то хирург - талант, но через тысячи и тысячи лет.
  Давайте отвлечемся от бесконечных обвинений другу друга и посмотрим  на род Астафьевых.  Виктор Петрович несет в себе кровь   рода Потылицыных, по матери и  Астафьевых -  по отцу. В одной из  книг я уже перечислял страдания  и бедствия  рода по батюшке, Петру Павловичу Астафьеву. Мне об этом рассказывала сестра  Виктора Петровича  по отцу  Галина Петровна.  Долго слушал тогда адвокатскую речь Галины Петровны в защиту мачехи. Действительно, мама её всю жизнь проработала в подтирушках.  Уборщицей, у богатых семей полы мыла, были такие семьи в Игарке, были. Именно из сосланных. Доктора наук, артисты, все с копеечкой в кармане. Ели сытно, спали сладко, Сталина перетирала в разговорах, желали ему вечных мук.
  Мачеха ваша  стирала им, вещи, крахмалила, тогда модно было это делать. Добрая которая женщина того времени  сроду не выйдет из дому, если у ней кофта не накрахмалена.   Иногда  Таисья Ивановна брала  Галю, помогать в этих домах, прибираться.  Когда детям есть нечего, за любую работу возьмешься. Упаси бог ещё кому-то пережить столько, как  Таисье Ивановне,  горя нахлебалась за десятерых, мученица.
    За непосильную работу, которую она всю жизнь волохала, за беды, что выкрутили ее в веревочку, её святой нужно признавать.  Сначала в голоде и холоде долгие годы жила. Потом дочь Нина разбилась в Дивногорске в 17 лет. Со скал упала. Сын  Коля умер от рака в  тридцать четыре года, Анатолий  - в  тридцать шесть. Приехал к маме в Дивногорск, он в Курагинском районе жил,  прилег на пол  телевизор посмотреть. Таисья Ивановна квас постоянно делала, он не выходил у нее в доме.  Толя  кружечку кваса выпил и замолчал на веки. А потом у Николая сын, внук Таисьи Ивановны, погиб в Афганистане. У Толи дочь в сорок два года от рака умерла.  Старший сын у Коли маленьким помер. Как проклятье на  род  Астафьевых падало.   Да и у самого Виктора Петровича двое дочерей умерли. Одна – абсолютной крохой, а вторая, Ирина,  двух сирот оставила.  Благо, господь дал бабушке и дедушке здоровья, они воспитали их.
   Так получилось. Что  Виктор Петрович, почти всем своим родственникам  помогал.  Хоронил почти всех за свой счет.  И о той же мачехе заботился. Забыли ее родные детки. Как говорили мне Галина Петровна,  она сама с хлеба на воду перебивались. Никто ведь в семье  не работал, а пенсии давали, когда вздумается. Виктор Петрович попросил власти, когда нужно он забывал, что они коммунисты, они там, в Дивногорске, посоветовались и дали его мачехе  однокомнатную квартиру. Известный же человек  просит.  Он и хоронил ее за свой счет.
  - Анатолий Петрович, - говорила мне его сестра по отцу, Галина Петровна, - зимой мама  умерла, стынь за сорок    а у нас ни у кого денег нет. Витя нанял кого-то  могилу  копать. Надо было угля привезти,  греть землю. Все на Витины деньги делали. И за поминки он  платил..
А теперь почитаем письмо Виктора Петровича старому его другу, прекрасному критику, вечно  доброжелательному человеку  Александру Николаевичу Макарову.  Астафьев ему много и часто писал,  в письмах его всегда называл Александром Николаевичем. И всегда подсказывал забывчивому  читателю, что Макаров его  первоучитель. А тут в строчках появились  бригадирские нотки, гоголевского городничего замашки.
    Дескать, недавно выразил Вам неудовольствие статьей  «Разговор по поводу», а тут прочитал ваши мысли о Павле Васильеве.   Вы почему-то поддержали официальную точку зрения на литературу и литераторов.  В подтексте ясно звучит:  к моим мыслям и не прислушались.
  И это он говорит старенькому по возрасту  и обреченному болезнью другу, который очень много сделал для становления Виктора Петровича. И молодая жена  Макарова, давно уже стала Виктору Петровичу доброй помощницей и надежной подругой.  Не совсем по человечески, поступал Петрович  в отношении Макарова. Не совсем. Теперь вот и назидание другу от бывшего ученика.
    Идет, как мы видим, шестьдесят седьмой год. Виктор Петрович в литературе уже полтора десятка лет. Быстро-быстро пробежал в карьере писателя самые тяжелые и трудные лестницы: подтолкнул к запоминанию  своего имени московских редакторов издательств,  главных редакторов «Нового Мира» и «Нашего современника», а потом и журнала «Знамя».   Теперь вот, перед тем как написать письмо критику Александру Макарову,  остановился оглядеться:  насколько оторвался от уровня своего, Чусовского начала, друзей своих чусовских, тоже помешанных на литературе.
   Перо – это зараза, которая ничем не лечится. Отберите ручку у начинающего писателя, он будет ревмя реветь, что не стало так нужного рабочего инструмента. Новую ручку купит, но об этом: ни гу-гу.   Прятаться будет от стороннего глаза, ночами писать, скрывать свое увлечение. Лишите его бумаги, он на руках своих будет повести записывать рассказы и повести, лбу.  И когда с цементируется  группа  таких неисправимых писателей, ссохнется во что-то единое, хотя единства среди писателей нет и никогда не будет,  среди  приударенных в голову господом, образуются   коллективные писательские сборники. Литературные страницы, кружки литературные. И теперь философски они обречены воевать с другими, себе  подобными литераторами.
  С  подобными и сам подобный им когда-то Виктор Петрович  в газете «Чусовской рабочий»  выпускал литературные страницы?  К сожалению, имена этих   литераторов  история запомнила кое-как, наскороту, на каких-то временных полочках книги их положила.  И только  потому, что они работали вместе   с Виктором Петровичем. За эти пятнадцать лет в литературе Астафьев выбросил,  как совсем  ненужные, мятую рубашку начинающего литератора,   подшитые валенки, в которых когда - то писал смиренное  письмо  и приложил к нему рассказ в журнал «Новый мир».
   Может и хотел, но уже больше не мог делать литературные страницы в «Чусовском рабочем». Да и после отхода от той газеты Астафьева, доброго организатора, готовить эту страницу,  не нашлось. 
   Вот так,  в  строчках   Макарову и загустели  командирские нотки. Хотя Виктор Петрович  и вернулся с войны рядовым, это письмо Александру Макарову писал как командир, пусть пока и чусовского разлива. В письме появились княжеские нотки, слова, которые он  раньше в адрес Александра Николаевича сроду бы не поставил.
   Хотя отдадим должное, Астафьев уважал этого человека.  И после смерти бывал у него на кладбище, и у его жены на кладбище тоже. Пока здоровье позволяло, пока  Москва  всегда по пути была.
                Дорогой Александр Николаевич!
     Недавно я писал Вам очень большое послание, где выразил своё неудовольствие статьёй «Разговор по поводу», неудовольствие это укрепилось ещё больше, когда я прочитал о Павле Васильеве. Где-то тут Вы сделали не похожую на Вас вещь, то есть поддержали официальную точку зрения на литературу и литераторов подобного рода. Я ещё буду с Вами спорить о Васильеве, но сейчас мне это делать не хочется, и вот почему.
 Потом Виктор Петрович пишет, что после читки рассказа Макарова о  Васильеве,  перешёл  к Чехову,  и  на него сразу дохнуло,  добрым ветром  духовности  первоучителя. Дескать, давно  я не читал с таким наслаждением ничего  подобного в  нашей критике. Читатель может найти эту статью Макарова о Чехове. Она есть, пусть и не вся в переписке Макарова и Астафьева.   
 Я тоже согласен, что это очень  хорошая статья, наверное, лучшая из  его статей. Если вы возьмете книгу переписки Астафьева и Макарова, то найдете там для себя много интересного.  Астафьев сообщает, что захотелось ему перечитать всего Чехова и полюбить его так же, как любил его Макаров. Какая красивая гипербола, она под силу только талантливому человеку.  Способному самозагораться  на какое-то время, да так сладко, что перо в руках его будет работать по двенадцать и больше часов.  Дескать,   как только у него появится время для  чтения, возьмется за  труды Антона Павловича, к которому всегда относился прохладно.  Как раз по причине, которую  Макаров  обозначил совершенно точно, то есть потому, что «проходили» в школе.  Это надуманная причина, прохладного отношения к Чехову Виктора Петровича.
   Твардовского тоже проходили в девятых - десятых классах  по литературе, и мы его в техникуме на уроках литературы учили, но это не мешало  Петровичу тщательно готовиться на встречу с  Александром Трифоновичем.  За Твардовским стоял журнал «Новый мир».  А это солидные деньги, гонорары там всегда платили хорошие, особенно в последние тридцать лет, демократам.  Среди которых самый известный и способный – Виктор Петрович. 
    Пришлось  Петровичу выдумывать, я так  соображаю,  эти картонки с наклеенными картошкой стихами.  Шел к Твардовскому, понимая, удастся ему понравиться, значит в «Новом мире» будут печатать чаще.  Авторитет Твардовского в советской, русской литературе того времени был крепче  асфальта в сорокаградусный мороз. Возле такого можно было и с гармошкой поплясать. Виктор Петрович все прекрасно понимал.  Как только начнут его печатать, нужно, чтобы из-под его пера выходила только  хорошая, идеальная литература. Без которой все добрые отношения с великими писателями просто умрут. Астафьев, ой, как старался. Лучший тому пример две повести по одному и тому же сюжету. «Перевал» и «Царь - рыба». Другой читатель сроду не догадается, что это одна и та же работа Астафьева, но  по качеству, художественному уровню, языку они отличаются как Небо от Земли.
 -  Много всего происходило в душе, когда читал я статью Вашу, - писал он Макарову, -  но всё время устойчиво было одно стыдное ощущение: какой я дикий и неграмотный человек, хотя и работаю после таких вот писателей, как Чехов. И много таких нас – диких, малокультурных, мало знающих и ещё меньше понимающих…
   Но Виктор Петрович не был бы Астафьевым, если и тут не стал бы  говорить про писателей,  нашу писательскую, скорее всего обыкновенную человеческую лень, пьянство и многое чего другого, что мы сами забываем делать, на других, но других просим быть работоспособнее и умнее.
  - Думающих людей у нас не любят и не хотят их, ибо лучший тот, кто поворачивается беспрекословно направо, налево и смотрит в рот всякому олуху, приставленному руководить и управлять, - сокрушается он.
      Ну как не согласиться с Виктором Петровичем.  Коммунисты правили, они во всеми виноваты. А тогда, между прочим,  членам Союза писателей СССР были большие льготы. Сегодняшнее государство от  писателей, тем более просто пишущих, отреклось, не видит и не собирается их рассматривать, кроме особо «избранных», звонких, как пустая трехлитровая банка, но на власть работающих.  А власть эта  от создания писателям каких-то условий, тоже отреклась. Как говорил наш покойный губернатор Валерий Зубов: филателисты же денег  не просят? Неплохой был губернатор: молодой, энергичный, о Красноярском крае думающий.  Но тут, в общении с писателями, дурью отбрыкивался. А может и прав был.  Тяжело начинающим, в заплатках ходят, но ищут деньги на одну-две собственные книги, тиражом по тридцать экземпляров. А где их искать, только в собственном кармане.
    Один месяц в году  советские писатели ездили в Дома отдыха Союза. По- моему, сорок пять дней давали, тридцать точно.  К Черному морю или в Подмосковье. Им там, кроме трехразового питания,  выделяли комнату для работы,  пишущие машинки, бумага лежала. Пиши. Старайся. От всех других забот отдыхай. Как говорил  в какой – повести  Николай  Васильевич Гоголь: почему бы и не жить, как – нибудь.
  Раз в пять лет писателю, члену Союза,  издавали  книгу, с выплатой гонорара в пять тысяч. А машина тогда стоила пять – шесть  тысяч рублей.   Другого мерила деньгам, тогда и не было. Квартиры –то  бесплатные. А писателям еще и комнату для работы давали, когда выделяли квартиру. По закону так было положено. 
    Макаров к  моменту получения письма от Виктора Петровича был неизлечимо болен. И сам Макаров, и его молодая жена, хотя теперь уже и не очень молодая, скорее молодящаяся,  и Виктор Петрович это хорошо знали. Кстати,  жена Макарова не на очень –то  много пережила своего мужа.   Но у писем есть свой этикет, который Виктор Петрович строго соблюдал.  Об истинном  здоровье Александра Николаевича ни слова. Зачем друг другу бередить душу. Говорим только о работе, книгах, больше проживем. И Макаров – тоже.
      Теперь о следующем письме от третьего апреля тысяча девятьсот семьдесят третьего года. А Войтецкому.  В Киев. Письмо сердитое.
                Дорогой Артур!
Вчерашний разговор не ободрил меня, наоборот – расстроил, и я почти до утра не спал. А тут работа над новой вещью идёт к концу, силы на исходе.
Знаешь, что мне не понравилось вчера, да и раньше не нравилось и настораживало? Вот это самое: «Витя, никому ничего не говори!..» Какие-то недомолвки, прятанье, хитрости и намёки – зачем мне всё это?  Теперь опять какие-то секреты, увёртки постоянные, снова разговоры о деньгах!      В доказательство своей искренности могу тебе сообщить: я так и не востребовал недополученную мной тысячу рублей со студии Довженко за «Ясным ли днём», и вполне может быть, её кто-то присвоил. Мне на моё житьё хватает заработка прозой, и поэтому я и сейчас не хочу ничего получать со студии, а если переведут деньги, я их верну в бухгалтерию либо положу на отдельный счёт и буду держать на нём с надеждой, что смогу всегда вернуть их. Кроме того, 28—29-го я на месяц уезжаю на Урал и перевод могут вернуть на студию по причине неполучения (на почте).
И всё это потому, что нет у меня ни от тебя, ни от студии никаких гарантий на то, что вы готовы и можете сделать фильм на уровне. Ты же лишь обстрогал  мой сценарий, и он сделался вроде щуки – везде проходимым.
  . И теперь вот ещё предлагается мне: «подумать над этим», «заменить то-то», «выкинуть это»… Плюс к этому твоя твёрдая настойчивость поставить на главную роль 35-летнюю Аду Роговцеву, твои осторожные намёки: «Вполне может быть, что я и вытяну», затем упорное стремление «украинизировать» героев, но так, чтобы это было «сладко», отчего исчезли из сценария две хохлушки, имеющиеся в повести во время прощания, да и ещё кое-что…
 «Пастушка» – вещь долговечная, это-то я знаю твёрдо. И может ждать долго. Я – тоже. Со сценарием я ничего делать не буду и прошу не посылать мне никаких денег, пока не получу от тебя, желательно и от студии, на моё письмо прямого и внятного ответа.
Будь здоров! Виктор.
   Я не хотел ставить это письмо в свою  книгу. Что нового узнает из него для  себя читатель? У любого писателя, сценариста  от маститого, до начинающего, в жизни десятки, а у кого-то и сотни, таких историй. Вроде все решили, договора составлены и лежат на подписи у директора киностудии.  Однако какая-то заминка  все замораживает,  стороны вновь возвращаются к истоку. Помню, мне из газеты «Сельская жизнь», была такая газета в Советском Союзе, тиражом больше, чем в миллион экземпляров  позвонили, что берут  собственным корреспондентом по Красноярскому краю и Туве. Дескать, решение принято, редактор согласился. Увы,  кому-то в Красноярском крайкоме КПСС  это не понравилось, говорят, сам первый секретарь  крайкома  КПСС Федирко перезвонил редактору газеты и предложил ему другую кандидатуру. Журналист этот  вряд ли отличал корову от быка. Да и в журналистике края он ни как не звенел.   Его и поставили.
       У меня  добрые знакомые  в руководстве газеты были, они меня читали и публиковали. Я их и по фамилиям - то не знал. А тут   Дума создавала «Парламентскую газету», редактором назначили Леонида Петровича  Кравченко. Очень известного журналиста. При его бытности, газета «Труд» имела двенадцати миллионный тираж. Такое больше не повторить ни кому.
   Леонид Петрович  взял себе  двоих или троих сотрудников  из «Сельской жизни».  Они вспомнили меня, на место собкора,  похлопотали, и меня сразу  пригласили собственным  корреспондентом  «Парламентской газеты» по Красноярскому краю, Туве и Хакасии. Вот повезло,  так повезло.
  Но почему у Астафьева неприятности на киностудии в Киеве? . На улице тысяча девятьсот семьдесят третий год. Астафьев в зените славы. По его повестям идут пьесы в театрах. А  тут из Киева попросили сценарий «Пастуха и пастушки», но все закончилось, по вине режиссера,  ничем. От Астафьева так просто не отмахнуться.  Отсюда и такое сердитое письма. Впрочем, вполне логичное. Плохо, что на сегодняшний день я так и не нашел итоги этого спора.
  А это письмо, которым   заканчиваю первую главу.  Письмо от  девятого апреля 2001 года Валентину Курбатову.   
                Дорогой Валентин!
Если соберёшься ко мне в деревню, буду очень рад, может, Гена Сапронов возьмёт расходы поездки на себя или как аванец под будущие твои труды выдаст. У нас здесь тебя вспоминают добрым, тихим словом. А организацию нашу тихой и притырившейся красноте всё же удалось разделить, такой базар открыли, какой только большевики и их выкормыши и способны устраивать. Я сказал этой лохматой, провинциальной, творчески иссочившейся шпане, ( Сколько оскорблений-то. Это Шней-Красиков-то иссочившийся! Владимир Яковлевич Шанин, Анатолий Чмыхало? Или Николай Гайдук? Валерий Шелегов?  Прим. А.П. Статейнова), что более на их собрания приходить не буду и как-нито проживу без них.  (Я был на этом собрании, Виктор Петрович говорил там совсем другое. Из Союза выхожу, но если вы пригласите меня на собрание, приду с удовольствием.  Про Солнцевский союз в Красноярске, который и стал причиной раскола, Виктор Петрович ни слова. Хотя все началось со смуты, рожденной Романом Солнцем и Виктором Астафьевы.  Прим. А.П. Статейнова).
Очень жаль Валентина. ( Имеется ввиду Валентин Распутин. Прим. А.П. Статейнова). Ему как-то трудно всегда давалась и даётся жизнь, и вот старость подкатывает с такими бедами. Я тоже стал совсем плохо видеть, читаю — глаза слезятся, и понимаю, какая это беда, потеря зрения для человека вообще, а для человека пишущего — тем более.
Ну, дай Бог тебе всего хорошего, главное, здоровья. Кланяюсь,
 Это было последнее письмо Виктора Петровича Валентину Курбатову. Сомневаюсь, что Астафьев вдруг пожалел Валентина Григорьевича Распутина. Он еще с 1992 года стал метать в него огненные стрелы. Столько  вылил,  где только и собирал  грязь. Гадости эти могли запросто убить Валентина Григорьевича.  Спас его Господь,  о другом и думать нечего.  В последние годы  Распутин, как и Валентин Курбатов, сильно притулился к богу.  Молился и как мог, помогал русской православной церкви. Вот кто действительно любил русский народ. Скромный был. Примерно за год до смерти, я звонил ему с предложением выпустить фотоальбом о нем. Мне нужны были только фотографии. А биографического  материала собрал к этому  времени воз и маленькую тележку. Валентин Григорьевич ответил мне резким отказом. Дескать, вот умру, и делайте что хотите. А при жизни восхвалять себя сроду не буду.
 Мы сделали этот фотоальбом из серии «Достояние России» после кончины Валентина Григорьевича.  Книга понравилась и разошлась, но была совсем не той, если бы мы собирали ее вместе с Валентином Григорьевичем.   
 - Да и к Валентину Григорьевичу  я уже отношусь настороженно, какое-то здоровое  сомненье он  во мне породил и в меня вселил. Мы все изменились, Валентин, и время изменилось, - писал Астафьев Курбатову чуть пораньше..
     А про Василия Белова режет Виктор Петрович правду-матку, будто  он пришел к нему домой с ножом и дом его, и самого Виктора Петровича ограбил.
 -  Кроме того, с Васей Беловым, я тем более  не хочу никуда идти и объединяться. Бывший секретарь райкома комсомола, вечный член бюро обкома, истовый ревнитель идей партии, ныне тюкающий топориком церковь, в которой некому молиться, как-то мало у меня вызывает энтузиазма на объединения духа и согласия идти  с ним единым путем в светлое будущее.
  Сам Валентин Яковлевич  Курбатов написал  свое  последнее письмо  Виктору Петровичу двадцать четвертого ноября  две тысячи первого  года. До этого были еще три или четыре письма, на которые Виктор Петрович не ответил. Слаб был и неизлечимо болен. Двадцать девятого ноября Виктора Петровича не стало.
 Что тут сказать?  Лучше, чем об этом писал  Виктор Петрович не придумаешь: спасибо жизни за жизнь, а памяти за то, что она очищает прошлое от скверны..
 К сожалению, философы нашей современности, свою науку человековедения и человековидения,   плохо знают,  тем более, что  ни как не сморозят, что такое прошлое, тем более – будущее..  Нет ему философского определение, а то, чем пользуются – курам на смех.  Да и сам я, сирый и убогий,  каждый день занимаюсь самообразованием, учусь. Вот уже десять лет живу один. Разговариваю каждый день только с собакой. Страстно люблю философию, но не у дел…
    Зато читаю и пишу много.  Ибо философию древности, собиравшуюся тысячи лет,  по строгим указаниям кого-то сильного, просто выжгли. Начиная с Александрийской библиотеке, где было девяносто процентов рукописей славянских ученых, затем в Риме,  он на девяносто процентов был населен славянами, русами, были сожжены все древние библиотеки  поменьше размерами.
    Христианство выдумано людьми.  Это -  единственная правда, которую нам сказал Виктор Петрович.  А на самом деле,  просто повторил всем известную  истину, а сказана она была задолго до него.
   Единственное, что понятно: это космическая триада, взятая из ведизма и зашифрованная на тысячелетия.  Обычным человеческим умом оно не разгадывается. Точно известно, придумали ее те, кто самому  Творцу не подчиняется. 
 Прошлое, Настоящее и Будущее – категории объективные.  Они могут существовать и развиваться без человека.  Коль Разум всегда присущ Материи и без нее,  его быть не может,  как и Материи без Разума. В мире были да и всегда  будут особо талантливые люди. Из писателей  нашего времени это Шолохов, Василь Быков, Валентин Распутин и Виктор Петрович Астафьев, Сергей Есенин и Николай Рубцов.  Никулай, звал его писатель Анатолий Буйлов.  Толя долго кочевал с эвенками, неплохо знал язык и при волнении, говорил на эвенкийско    - русском наречии..
   Все  эти великие  почти со стопроцентной славянской кровью. Божественно одарены. Бог любит русичей. Но правды об этих людях мы знаем совсем мало. Сожгли ее.
  Виктор Петрович много писал о своих поездках во Францию. Особенно про последнюю, на презентацию журнала «Феникс 11». Был  в Париже  и критик Валентин Курбатов, тоже вернулся с восторгами  о той стране и плохими словами в адрес своего народа. В правлении этого журнала были Астафьев, Быков, а редактировал его некто Владимир Огнев. Критик, проживающий в  свое время в Москве.
   Кто оплачивал эти поездки, за деньги на выпуск журнала и зарплату его сотрудникам отвечал Владимир Федорович Огнев.   Почему от задумок до выхода первого номера прошло больше семи лет? Я видел снимок Виктора Петровича в Париже в прекрасном бархатном костюме, стоимостью примерно в два раза больше, чем вся Овсянка. Что значат эти поездки в Париж и  сам журнал «Феникс 11». Кто его задумывал понятно. Феникс, по легендам тайных обществ – птица, восставшая, сотворившая себя  из пепла.  Точно также должен вернуться с того света и выдуманный Христос, Иешуа, Рыба.
     Может и ошибаюсь, прости меня господи,  неисправимого атеиста, эта поездка Виктора Петровича в Париж,  не очищение от скверны, а ускорение  расползания ее по всему миру.  Ускорение конца человечества. И каждый, кто понимает это, уже не может  и не будет жить спокойно..