Ньюфаундлендская банка. Часть 2. Промысел

          Капитан скомандовал: «Отдать концы» и трёхсотсильный двигатель, прочищая масляное нутро, чихнул, выплюнул облако черного дыма и судно бодро пошлёпало в просторы Атлантики на дрифтерный лов трески.
          Зунд проходили ночью. Я опять стоял на собачьей вахте. Где-то здесь Томас прыгнул за борт. Пьяный капитан пытался его выловить. Чуть не угробил.
          Эх! Знал бы я тогда, что произойдёт! С другой стороны, ну и что если бы знал? Помешал бы? Вряд ли. Но если бы помешал, то всё пошло бы по другому. Хотя, неизвестно — это другое было бы лучше или хуже для меня и для Томаса.
          Вздохнул, посмотрел на берег в заманчивых огнях капитализма, махнул приветственно Томасу рукой и прошептал.
        — Привет, Томас, привет бродяга. Ты жив? Где ты сейчас? Что делаешь?
        Томас не ответил.
        В этот раз с судна никто не сбежал и датский катер, идущий за нами, разочарованно вздохнул, развернулся и ушёл восвояси.
        Прошли Каттегат, обогнули мыс Скаген и легли курсом на запад.
        В Северном море штормило. Почти сутки прождали «окна» хорошей погоды в проливе Скагеррак. Кэп время зря не терял. Собрал всех на палубе.
           — Кэп будет дрючить! Для этого и созывает! Невтерпёж ему, — сказал Юхо.
          Посмотрим, посмотрим. На первом собрании в порту кэп был ни то ни сё. Тогда я не составил о нём никакого мнения. Посидел, послушал, посмотрел — так себе мужик. Промелькнула мысль, — Бестолковый какой-то, двух слов связать не может. Да и под градусом! Слава о нём как об удачном рыбаке, а на вид — тюхтя, тюхтёй.
              Такого же мнения, видимо, был и Юха.
          — Кишка с опилками, — сказал он после собрания намекая на капитана. До меня не дошло, — «Почему кишка, да ещё с такой необычной начинкой. Непонятно!»
         И вот новое собрание. Кэп был совершенно другой. Не пьяненький тюхтя, а трезвый как стёклышко, свирепый бык. Кольца в ноздре не хватало. 
          Из отрывистой, ни к кому не обращённой речи, пересыпанной матом и резкими взмахом рук со сжатым кулаком, мы поняли, что кэп и старпом уже дважды ходили на Ньюфаундленд, знали рыбные места и дважды перевыполняли план, зарабатывая приличные деньги.
          — А вы все, — кэп мотнул подбородком на нас, — ходили только в кино, забегаловки, туалеты и туда, куда вас посылали на 23-ю букву в алфавите. А рыбу вы видели только на вилках, выловленную с тарелок. Вы думаете прошли курсы и стали академиками? Припёрлись на судно и думаете, что будете сидеть на койках и грести под себя деньги. А шиш не хотите!!
               Вначале капитан показал дулю, потом, почувствовав, что этого мало, показал согнутую в локте руку. Многозначительно покачал её и сплюнул. Все молчали. Никто не хотел ни шиша, ни того, что кэп показал позже. Все хотели денег. За этим и пришли сюда.
          — А какая 23 буква алфавита? «Ц» или «Ч» ? — тихо, но так что услышал кэп, сказал рядом стоящий моторист.
          — Грамотный значит? Отсиделся в машинном тепле и думаешь алфавит выучил? Будет тебе тепло и алфавит. Работать будешь как папа Карлсон. Вякни ещё, придурок!
          Кто такой папа Карлсон, моторист не знал. Он покосился на нас, ища поддержки. Но все смотрели в сторону и он, покашляв в кулак, сжался, осел и тихо, примирительно произнёс.
         — Да я так просто!
         — Мудак ты! — ответил капитан, — У тебя все такие? — повернулся он к рядом стоящему стармеху. Тот зло посмотрел на моториста и все поняли — мотористу сегодня достанется по полной и папу Карлсона не нужно звать. Ну и правильно, чего, дурак, полез со своими буквами? У кэпа любая буква алфавита — «х».
          — Если кто-то из вас думает, что он пуп земли и на всё, кроме собственной жопы, ему начхать, то пусть запомнит и зарубит в своих тупых мозгах — не дай Бог плохо что-нибудь сделает или откажется делать и будет вякать, как этот хрен с буквой, я его быстро протрезвлю. Он у меня как шёлковый станет и любой мой щелчок будет выполнять мгновенно, без соплей, разглагольствований и «хочу-буду, хочу — не буду». Запомните мой закон — «Капитан бог, царь и прокурор на судне. Он всегда прав, даже тогда, когда не прав». Сейчас все подойдёте к Вениамину. Он вас распределит и начнёт обучать.
          — Понятно? — закончил кэп. Никто не ответил.
          — Вы что не поняли? Я спрашиваю понятно вам что я сказал или не дошло?
          Матросы зашевелились, закивали головами, бормоча под нос толи «Понятно», толи «Пошёл ты на х.… со своими законами»
         — Боцман! Вениамин! Приступайте. На засолку и укладку распредели всех свободных от вахты и выучи.
 Оказывается Вениамин — это Клещ. Надо же каким именем его наградили родители. Я улыбнулся. Интересно какое у него отчество? Нужно посмотреть в списке экипажа.
         — Рулевого и радиста это тоже касается, — зачем-то подчеркнул кэп, смотря в мою сторону. Радиста рядом не было.
         Началось обучение. Вначале учил Вениамин, который был дрифом, рыбмастером и нужно сказать по-честному, хоть и был изрядной сволочью, но дело своё знал блестяще. Потом, заменяя друг друга, за нас брались все кто хоть раз выходил на промысел — кэп, старпом, помощники, и, конечно, боцман. У всех был свой подход, но больше всего знаний в наши головы вбил всё-таки Клещ.
         Дриф орал не приведи Господи. Эта горилла с ишачьим голосом и квадратным телом обладал неимоверной силой. Если других более или менее уважали, то Клеща слушались, потому что боялись. Этот квадрат мышц мог сделать с человеком всё что угодно. Для него поднять 120 килограммовую бочку — раз плюнуть.
         Клещ, тыкая корявым пальцем в разные стороны, вбивал в нас премудрости лова. Их было много и они большой, мрачной толпой вначале сгрудились в ушных раковинах, затем, испуганные свирепым криком Клеща, скопом полезли в ушные проходы, забили их и сидели там как пробки не попадая в мозг.
           Клещ обучал нас как вытаскивать сеть, выбивать из неё рыбу, пинком отправлять её в трюм, работать со шпилем, укладывать 100 килограммовые бочки, солить, перекатывать в трюме и прочее. Всё это нужно было делать быстро, без всякого отдыха, не расслабляясь и ни о чём не думая.
         Такая работа выматывала не только своей тяжестью и монотонностью. Она высасывает психику! Знать, что так придётся жить сегодня, завтра, послезавтра и после-после-после— завтра. До конца промысла. Это тебе не Рио-де-Жанейро, не гоголь-моголь.
          Только представишь — берёт не дрожь, а тоскливое желание ничем этим не заниматься, ничего этого не делать, а сесть и равнодушно, долго, спокойно, без шума и крика, расслабленно сидеть и смотреть в одну точку. И руки уютно лежат без дела на коленях.
          Через минуту вползает другая мысль — «Ну ладно, буду сидеть. Долго, долго. До дырки в робе. А потом что? Что потом буду делать? В кубрик пойду? Опять видеть примелькавшиеся рожи, слушать одни и те же разговоры, играть в одни и те же игры? Смотреть одни и те же осточертевшие фильмы и крутить их то нормально, то задом наперёд.
           А потом куда? Да некуда! В небо не улетишь. До берега не допрыгнешь. Только за борт. Но мозг, слава Богу, ещё не шизанулся, чтобы завопить и броситься с борта. Нет! Уж лучше делать эту надоевшую работу. Всё же какое-то разнообразие, да и время идёт незаметно.
           Через несколько дней дела пошли лучше. Руки наловчились и мы из криворуких превратились в пряморуких.
           Это отметил и кэп. Вначале отношения к нему у нас выражалось кратко — «Гад». Слишком грубо и круто он взялся за нас. Постепенно мы стали понимать, что всё что он говорил — правильно. Без железной дисциплине на одиноком судне в океане, где всё делаешь вместе со всеми, а значит от них и зависишь — хана. И потом он был справедлив. За это многое прощалось.
                Однажды замполит, который ни хрена, кроме политинформации и каких-то записей в своём дневник, не делал, подслушал рассуждения матроса Яшки о недостатках в нашей жизни. Тайком всё записал. Чего он этим хотел добиться, непонятно, но он побежал к старпому и всё ему выложил. Подлянка не сработала, старпом выслушал и сказал коротко:
          — Пошёл в жопу и бумаги туда же возьми. Подотрись.
           Мы быстро узнали об этом визите и обозлились. Доносчиков никто не любит. Но все молчали. Попробуй, вякни. Замполит испортит жизнь так, что мало не покажется. Вплоть до списания с судна. Ждали, может угомониться.
         Не угомонился — побежал к кэпу. Что там произошло — не знаю, но через некоторое время вахтенный услышал, отборный мат, удары и какой-то дикий скулёж в каюте кэпа. Затем дверь с треском распахнулась. Вылетел партиец и тут же улетел. Вдогонку кэп крикнул — «Сука! Не извинишься, убью».
          Вот такие дела. Мы потом спрашивали Яшку, что произошло. Не говорит. Сказал, что кэп «дал замполиту втык» и тот извинился. С тех пор старую кличку кэпа заменили на новую — «Борисыч», а замполита стали называть «Сука».
          То что Борисыч был самодур — это плохо, но то что этот самодур справедлив — не плохо. Но не это главное. Мы нанялись на эту адскую работы, чтобы заработать деньги. А здесь главное — удачлив ли капитан или нет. Пойдёт к нему рыба или нет. Пусть он будет добряк добряком, но если сети пустые, то такой мореман на хрен никому не нужен. С пустыми карманами на берегу нечего делать.
           На судне были матросы, знавшие его раньше, и опять завербовавшие к нему на рейс. Судя по их отзывам, Борисыч был из удачливых. Им стоили верить. Дай то Бог! Скоро узнаем.
           Промысловое судно — пограничная зона. В ней всё не так как на берегу. Законы ослабевают или вовсе отсутствуют. Демократия заменяется диктатурой. Кэп — власть, его приказы — закон. Он хан, царь и атамана. Шаг, взгляд, движение в сторону от порядка установленного им, может запросто убить или в лучшем случае физически и духовно искалечить. Если ты не дурак, то поймёшь, что лучше не трепыхаться, а терпеть, терпеть и терпеть до конца этого ненавистного, проклятого, осточертевшего рейса, засунув свою гордость и достоинство куда подальше. Кому это не удавалось их ломали и выбрасывали. Но не всех.
          В экипаж попадали сильные, очень сильные люди. Не физически. Духовно. Они выдерживали неимоверный прессинг властного зверя — кэпа и жестокие условия длительного плавания и адскую работу промысла. Чего это им стоили, знает только Бог. Они никогда не выигрывали, их просто оставляли в покое. Но их слово имело вес. К нему прислушивались все, даже те кто их ненавидел. После рейса в ресторанах и попойках о них вспоминали. Но они сами не знали что они такие. Они не были такими. Они такими стали.
                Этих матросов я сразу почувствовал. На первый взгляд они ничем не отличались от других. Через некоторое время заметил, что они одинаковы по отношению к работе и к окружающим. Они всегда были чем-то заняты. Раз нужно, значит нужно, — не раз слышал я от них после того, как боцман давал какую-то, нелепую и ненужную на наш взгляд работу.
            Их отличала сноровистость и быстрота. Неизменные спутницы быстроты — ошибки. Чем быстрее, тем больше ошибок. Но когда на быстроту накладывается умение, число ошибок сокращается. Эти парни при быстром исполнении делали мало ошибок. А если ты ещё не пустозвон, мало говоришь и всегда по делу, то всё это в одном человеке делало его не просто матросы 1 класса, а авторитетом. Не сразу, но к ним стали прислушиваться, их всегда держали в поле зрения, им многое прощали. А со временем мы втайне радовались их одобрительным взглядам. Бессознательно перенимали их жесты, слова, привычки.
          Они одинаково держались со всеми, не выделяя особо кого-то и не допуская в свой мир никого. Требовался сильный раздражитель, чтобы у них внутри сработал тугой курок и по зачинщику ударил бы ответный мат или кулак.
          Всех этих парней что-то скрепляло друг с другом и даже разные взгляды на политику, разные мнения о женщинах и противоречия в оценке разных ситуаций не могли разорвать эту общность.
           В первый месяц рейса, когда притирка характеров в разгаре, стычки в экипаже не редкость. «Старички» умели держать себя и не истерили как бабы. Они молча переносили вспыхнувший раздрай, не участвуя в нём и не доказывали свою правоту. Буркнув несколько матерных слов для очистки совести, отходили с таким видом, что было ясно — если всё повториться, то разговор будет другой. И все понимали, что «другой» означает, что тебе дураку, если опять будешь выпендриваться, старички устроят такую «тёмную», что сразу просветлеешь.
          Эти парни не были мармеладными. Это были жёсткие, сильные, не привыкшие отступать люди. Они знали жизнь, людей, знали, что делали и идти против них — было себе дороже. Они шли через толпу раздвигая её не руками, а своими твёрдыми, властными характерами. И толпа покорно уступала им.
           Их было пятеро и это была вторая сила после кэпа на судне. Она подчиняла себе и её слушали. Они не поддерживали капитана и не выступали против. Но при их молчаливом нейтралитете никто не сомневался, что в случае конфликта они встанут на сторону Борисыча. Эти две силы весь рейс незримо висели над судном направляя основное течение жизни и уклада экипажа, не давая ему опасно заштормить или выплеснуться за борт.
            Отношения между остальными членами экипажем сплетались из характеров других ничем не выделяющихся людей. Таких было большинство. Незаметные, часто раздражённые чем-то, никогда не сидящие в первых рядах, они не имели особого значения в укладе жизни экипажа. Они не поддерживали его и не шли против. Скорее всего уклад нёс их в своём чреве. Но именно с этими людьми связано большинство взрывов, вспышек, недомолвок и ссор в команде.
                Глубоко спрятанный от посторонних глаз изъяны в характере они перетащили с берега на судно. На берегу эта червоточина не проявлялась, растворяясь в широком пространстве и разнообразном  окружении. В океане, под выматывающим напряжением, в осточертевшем однообразии быта и работы, в тесном, замкнутом пространстве, ржавчина характера разрастается и человек начинает искрить. По любому, иногда совершенно не понятному для других, поводу. Изоляция пробивается и застоявшееся нутро вырывается наружу.
          Первый конфликт произошёл между Лёксей и Дрыном.
          По судовой роли Дрынов Алексей, матрос второго класса. Бывают люди, которые приносят несчастье. Таким был Дрын. Плюс к этому он ещё был никчёмный матрос. Пришёл на судно как будто из детского садика. Ничего не знал и не умел. Всё валилось из рук. Упавшее не поднимал. Испорченное не исправлял. Недоделанное оставлял. Вокруг него был бедлам из его вещей, каких-то предметов и собственных плевков. Он не знал где что лежит, висит, или стоит. Слушал в пол-уха, ничего не запоминал и не обещал. Зачем он здесь, никто не знал. Лучше всего было законопатить его в бочку и выбросить к чертям собачьим в океан. Это нужно было сделать раньше, как только отошли от причала. Но кто знал?
           Мало того, он был ещё алкаш. Такие люди всегда узнаются по роже. «Испитая харя» — это про них. Алкоголь постепенно растворял и вымывал индивидуальные черты лица, оставляя тонкую отёкшую кожаную прослойку, обклеивающую кости черепа. Кость и есть кость, в ней нет ничего индивидуального. Все старушки и старички на одно лицо. Также и алкоголики. Посмотришь и сразу отметишь — алкаш.
          Пока на судне была водка он пил. Когда она закончилась, он ещё что то втихаря пил, а затем наступило тяжкое похмелье, которое на суше можно, хотя и не легко, пережить. Лежишь, пьёшь рассол и страдаешь, потихоньку выходя в светлое будущее. На судне рассола нет, лежать не дают, постоянно нужно что-то делать, да ещё при этой невыносимой болтанке, когда тебя и без неё тошнит, дрожат руки и тело, любое усилие вызывает испарину и неприятный, текущий в глаза и за воротник пот, а ты должен попасть линем в такелажную скобу, а она, сука, пляшет в руках. В размягчённых мозгах от этой пляски и капающего пота накапливается злость, которая в конце концов срывает крышку и выплескивается на первого попавшего. Не по капельке, ни бурчанием, а сразу взрывом, до донышка.
           Таким первым попавшим у Дрона оказался Лёкся, матрос первого  класса, чинивший вместе с ним сеть и не раз выходивший с Борисычем на промысел.
           Работали на палубе, готовили сеть, поводцы, буйки к вымету. С первых минут чувствовалось, что всё идёт наперекосяк и эти перекосы делал Дрын. Своими мелочными, незаслуженными, а потому обидными придирками, он всем основательно осточертел и испортил настроение. Но все держались и только иногда огрызались. В экипаже ещё не успели узнать друг-друга, не знали характер Дрына и не догадывались на что он способен. Поэтому на рожон не лезли. К обеду перебродившая похмельная ярость всё-таки сорвала крышку с дурацкой башки Дрына. На работающего рядом Лёксю ни с того ни сего обрушился шквал мата, брызги слюны из орущего рта и ненависть из расширенных зрачков.
           Матрос и ухом не повёл. Не поднимая головы он продолжал спокойно заниматься своим делом. Это ещё больше накаляло Дрона. Наконец Лёкся, скосив глаза, успокаивающе сказал:
          — Чего расшумелся? Работай. Завтра, похмелюга пройдёт. По себе знаю. Оклемаешься.
          Зря он сказал про похмелье. Для любого алкаша это слово, что для быка красная тряпка. Крышка с кипящей головы пропойцы сдвинулась. Он замолчал и полный ненависти поднял линь и что есть силы хлестнул матроса. Удар пришёлся по лицу. Тот не успел увернуться. Конец линя попал по глазу. Матрос левой рукой зажал глаз, правой, без замаха, коротко и сильно ударил Дрона в солнечное сплетение. Тот согнулся и хватая ртом воздух скрючился и упал на комингс. Голова звонко ударилась о металл.
         Всё произошло быстро. Никто ничего не успел сказать, да видимо и не хотел. Дрына не любили. Только боцман сплюнул и коротко фыркнул:
         — Сопля зелёная.
         Все молча продолжали работать. Вначале молчание не замечалось. Дрын вспышкой злобы вспугнул привычный уклад, но так уже было не раз и всегда всё возвращалось на свои места. Всегда находился тот, кто первый произносил успокоительные слова, их подхватывали другие и умиротворённость по наезженной колеи возвращалась и успокаивала возникшее волнение. Мир лучше войны.
          Но сейчас всё пошло по другому! Молчание затягивалось и с каждой минутой оно всё тяжелее и тяжелее давило на душу, охватывая тревожным беспокойством кучку работающих на палубе рыбаков. Никто не произнёс успокаивающих слов. Все чего-то ждали и знали, что ожидаемое совсем не лучший конец стычки, а, пожалуй, совсем плохой из того, что можно предположить. Так и произошло.
          Лёкся внезапно отбросил сеть. Все прекратили работу и тревожно-выжидательно смотрели на него. Боцман резко развернулся и поднял успокаивающе руку. Лёкся, ничего не говоря, и не смотря ни на кого, наклонился, одной рукой поднял Дрына за шкирку робы и волоча по палубе оттащил вялое тело к борту, прислонил к кнехту, бросил ему сеть и, пнув по ногам, коротко сказал:
          — Работай сволочь.
          В этот момент все сразу поняли Дрын уже не товарищ, он «опущенный», трус, изгой и мразь, которое кроме презрения ничего не заслуживает. Понимание пришло враз, как обвал не только до нас, но и до этого крикливого, а сейчас притихшего хорька.
          Была одна странность. Почему Лёкся, злой до бешенства, бросил в Дрына ругательством, которое было лёгким как щелчок? Рыбаки никогда его не использовали. В обиходе был тяжёлый как пушечные ядра мат. Но Лёкся знал, что говорил. На вершине своей ненависти к этому ничтожеству, он нашёл самое нужное определение. И когда он сказал его, все сразу почувствовали страшную силу этого слова. Этот мелкий паскудник не заслуживал мата. Для таких, как он как раз подходило именно это непристойно-женское оскорбление. Это было не ругательство, это был плевок слизи в заплёванную урну, лежащую у кнехта.
          Никто не хотел бы в эти минуты быть на месте Дрына.
          Дрын, молча глядел на отходящего Лёксю. Сел. Хлюпая носом взял сеть и, не поднимая глаз, стал молча перебирать её. Все продолжали работать как будто ничего не случилось.
          СРТ зарываясь носом в волну и плавно переваливаясь с борта на борт, подходил к району промысла.   Несколько раз попадали в сильнейший туман, видимостью ниже 20 метров, Дважды попадали в несильные, но длительные штормы.
          Утром вышли на связь с одним из судов в районе промысла. Попросили поработать на пеленг и легли курсом к месту ловли, где кроме наших судов, ловили немцы, англичане, испанцы, поляки. Сновали ещё какие-то неопрятные небольшие суда без каких-либо опознавательных знаков.
           Вечером на совете капитанов, начальник экспедиции представил нашего кэпа. Указал район промысла, курсы. Предупредил, что сообщили о двух циклонах. Оба движутся из Мексиканского залива на северо-восток. По предварительным данным нас не зацепят. Но всё бывает!
          — Ладно! Остальное потом по ходу поймёшь. Начинай работу. Успеха! — сказал он. Но связь не прервал, добавив, — Борисыч, ты осторожнее с испанцами. Ничего не соблюдают. Им всё до лампочки. Того и гляди зацепят. Удачи. Отбой.
          Есть примета — как сложиться первый день, такими будут и другие дни. Если начало плохое — все другие дни полоса неудач. Если повезло — радуйся, на берег выйдешь с монетой. Но есть ещё одна примета о которой не принято говорить, но о ней знают все. Если вначале первого дня везёт, а на второй день дьявол подсовывает какую-нибудь пакость, то хана. Дни пойдут как барабанные удары — то чуть-чуть повезёт, то крупно не повезёт, потом опять повезёт — не повезёт. Такое — тра-та-та, тра-та-та, палками по башке, будет продолжаться весь рейс. Дробь из удач и неудач закончится, когда ты, проклиная всё на свете, сойдёшь в порту, напьёшься и проснёшься уже без барабанного боя.
           Может случиться, что очередное «не везёт» будет таки большим, что всё полетит к Чёртовой матери — рыбалка, судно, сети, души. А Чёртова мать эта не твоя родная мама, которая осталась на берегу и ждёт тебя. Для Чёртовой матери ты дрянь земная, не её ребёнок и даже не пасынок, а так себе, отброс, с которым не стоит церемониться.
          Не приведи Господи таким быть первому и второму дню. Может поэтому, когда делается первый вымет все про себя произносит заклинания. У каждого они свои, выстраданные и проверенные не единожды.
           Порядок (около 100 сетей) ставили на ночь, при небольшом ветре, лагом. Матросы наготове стояли на палубе и выжидательно смотрели на Клеща. Тот медлил. Вот он перекрестился, посмотрел на капитанскую рубку и махнул рукой.
          — Ну с Богом. Пошли!
          Выбросили маяк. Вынесли за борт кромку первой сети с поводцами и буйком, затем вторую, третью и пошло, и пошло. Работали ребята Клеща. Лёкся подвязывал поводцы к вожаку, двое сбрасывали подборы. Следить за ходом вожака Клещ поставил Дрына.
           — На хрена его поставил? — спросил Лёкся Клеща.
           Действительно. Ставить его на вожак — верх глупости. С ума что ли Клещ сошёл? С судьбой в поддавки решил поиграть? Макаренко хренов!
          Но Клещ есть Клещ. Захотел и поставил. Глупцом дрифа никто не считал. Наверное были у него какие-то свои резоны. Всё это было не понятно и вызывало тревогу. Запорет гадёныш улов! Точно запорет! Вон и ветер усиливается.
          — Тебя не спросил, — спокойно ответил Клещ Лёксе.
          — Ну-ну — произнёс Лёкся и посмотрел на рубку, где в окне маячило лицо капитана. Борисыч всё видел. Он понимал Лёксю. Но не вмешивался. На палубе дрифмастер царь и Бог и никто ему не указ, а уж Клещу тем более. Это кэп хорошо знал.
          Странно, но Дрын всё сделал как надо. Толстый капроновый трос (вожак) шёл нормально. Под конец парень оступился, упал, но быстро поднялся и доделал работу. Мало того, прихрамывая, помог, как мог другим. Клещ всё видел, но ничего не сказал. Подошёл, проверил крепление, зыркнул глазами на Лёксю. Помедлив подошёл к другу и сказал:
          — Ни черта здесь не поймаем.
          Посмотрел на небо, на воду и сплюнул в ту же воду.
          Лёкся, не раз побывавший с Клещём в рейсах, знал, что он своим показным, громогласным неверием хочет умаслить капризную Удачу. Вдруг она сжалится и, как всякая женщина, сделает всё наоборот — превратит невезение в успех.
         — Как ребёнок, ей-богу, — подумал Лёкся о Клеще, но вслух сказал, посмотрев на небо, — Это точно. Зря радуемся.
         Лёкся тоже надеялся на Удачу.
         Ни Клещ, ни Лёкся не знали, где обитает Удача, не знали слышит ли она двух мужиков, стоящих на палубе. Вздохнув, оба посмотрели на небо и, ничего не увидев, перевели взгляд на идущего в носовой кубрик Дрына. Парень заметно прихрамывал.
         — Зря ты его на вожак поставил, — опять повторил Лёкся, не глядя на Клеща.
         — Не твоё дело, — опять ответил тот.
         Первое, что увидел Лёкся спустившись в кубрик был Дрын. Сидя на койке он смотрел на лежащую перед ним на койке голую ступню.
                Проходя мимо, Лёкся хмуро посмотрел на Дрына, потом на лежащую ногу.
         — Кажется вывихнул ногу. Боль страшная! — процедил виновато Дрын, не поднимая головы.
        — Тьфу, — матюкнулся Лёкся, — Этого только не хватало.
          При обработке улова каждый член экипажа был на вес золота. А этот хлюпик теперь будет валяться на койке! Вот зараза, пошла полоса неудач! Лёкся лёг на койке, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Пропади всё пропадом!
         Утром, часов в 5, в самый сон, заревел ревун, будя на выборку сетей. Дикий, оглушающий рёв подбросил ничего не понимающих матросов на койках. В спёртом кубрике в тусклом свете, натыкаясь друг на друга метались неясные фигуры. Невнятный стук и шорох одежды прерывался проклятьями начавшемуся дню, наступившего на ногу соседу, ревуну, богу и всем кто оказался в этот момент в полусонном мозге добытчиков.
         В салоне ещё не проснувшиеся глаза угрюмо смотрели в стол. Есть не хотелось. И только горячий, круто заваренный чай со сгущёнкой начал энергично выталкивать остатки сна из просыпающихся клеток. Резкие, властные команды Клеща как горсти холодной воды брошенные в лицо, довершили пробуждение. На палубу вышла команда уже готовая начать подъём сетевого порядка.
         Клещ уже был на палубе. По его виду можно было понять, что улов никакой. Это было плохо. Из рук вон плохо!
         Действительно, рыбы было мало. Очень мало. Работали без подвахты. Рыбу засолили, бочки забондарили, смайнали в трюм. Оставшиеся пустые бочки залили водой. Окатили палубу.
         Сил почти не осталось. Приплелись в солон, отведали жаренной рыбы. В кубрике вычеркнули в самодельных календарях ещё один день.
         Стали готовиться ко второму вымету. Но не тут-то было. Пришла её величество беда. Встал двигатель. Все сразу вспомнили про надвигающийся циклон.
         Капитан был в ярости. Плотное, чёрное грозовое облако мата шло впереди него пока он спускался в машинное отделение. Спустился. Секундная тишина и оттуда, из преисподней, послышался такой словесный шум, будто заработал двигатель.
         Судя по всему судьба направила наши жизни по второму сценарию. Кто-то на судне был несчастливым. От него и идут все беды. Может Дрын?
         Наступило уныние. Сейчас самое время выметать порядки и ловить, ловить, ловить до одури, до беспамятства. А мы стоим. Хорошо, что тихо и безветренно, а на небе не облачка. Судно без двигателя как щепка в океане.
          Но особой тревоги не было. Кэп сообщил о поломке на базу. Начальник экспедиции спросил:
          — Что делать собираешься?
          — Циклон идёт. Надо бы в Голифакс. Там спокойно отремонтировать.
          - Ты что дурак, или прикидываешься? Ты знаешь сколько будет стоить докование в Галифаксе? Это валюта! Большая. Наш спасательный буксир подойдёт только завтра. На него не рассчитывай. Ремонтируй на месте. Направлю к тебе БРТ «Ангара» у него есть запасные детали. Пусть механики свяжутся. Жди!
          В кубрике молчали. Прислушивались к стукам в машинном отделении. Хорошо, что погода как на заказ. Тихо, спокойно. Вывесили сигналы поломки двигателя.
          Вдруг не палубе заиграл баян. Почти неслышно звуки тонкой струйкой проникали в кубрик. Все замолчали, подняв головы.
          — Марконя (так зовут радиста на судах) наверное приёмник включил, — предположил Лёкся. Но никто не поверил. Звуки баяна были чистыми и не прерывались эфирным треском и шумом помех.
          — Посмотри, что там, — сказал Клещ Лёксе. Тот полез наверх. Минут пять его не было. Потом, не спускаясь, крикнул.
         — Парни, давай сюда. Здесь концерт.
         Все полезли наверх. На крышке грузового люка сидел Дрын. На коленях баян, почти закрывавший его небольшую фигуру. Все подошли ближе.
         Я вспомнил, что когда Дрын поднимался на борт судна, он первым делом просил поднять ящик, на который я не обратил никакого внимания. Ещё бы! Вначале я увидел пьяного в стельку мужика, который пытался по трапу залезть на судно. Одной рукой, в которой был пакет, он подтаскивал себя наверх, другой что-то пытался показать. Говорить членораздельно он уже не мог. Хмель в башке крутился сильно и мотал тело из стороны в сторону. Рука с оттопыренным указательным пальцем очерчивала такие зигзаги, что не понятно на что она пыталась указать. Внизу стоял какой-то ящик. Я крикнул матроса. Отодвинув мужика подняли ящик с причала. Это был баян в чехле. Когда пытались втащить пьяного у него разорвался пакет и в воду посыпались какие-то продукты, вещи и что-то непонятное. Он удивлённо посмотрел на разорванный пакет, что-то хмыкнул и выбросил его в воду. Матросы, хохоча подхватили вялое тело и впихнули в кубрик. Там он и заснул. Хорошо, что начальство не видело. Списали бы сразу. Как пить дать!
          Выходит этот пьяницы мог играть на баяне. Иначе зачем он его потащил на судно. Никто не слышал что бы он играл. И вдруг на тебе. Протрезвел и в самую неудачную пору для нас, да и для себя, он заиграл. Может быть это и неплохо.
          Из кубриков повылазили ребята и стали устраиваться вокруг Дрына. Кто молчаливо цокал языком, кто выбрасывал затейливый негромкий мат не обращённый ни к кому, а шедший из человека по привычки вместе с дыханием.
          Все были удивлены, увидев Дрына с баяном. Все уже знали, что он вывернул ногу. Но никто ничего не спрашивал, не сочувствовал, а скользнув взглядом по серенькой фигурке, что-то бурча, усаживались на палубе или, облокотясь, стояли у планширя. Все как будто заранее знали что будет концерт и согласно купленным билетам занимали места в партере, а монотонный нетерпеливый гул только подчёркивал театральность события.
          Дрын пока не играл. Настраивался на игру. Наверное он долго не брал в руки баян. Пальца не слушались. Руки не в лад растягивали меха и он, наигрывая какие-то отрывки мелодий, нащупывал, искал и находил прежние отработанные движения рук, пальцев, головы туловища. Многодневная пьянка всё стёрла из памяти и она с трудом восстанавливалась.
          Вот он оторвал обе кисти от клавиш, смущённо посмотрел на нас, пошевелил пальцами в воздухе. Опять вцепился в клавиши, быстро пробежал по клавиатуре одной рукой вверх и вниз. Другая рука отрывистым басом подбадривала быстрый бег подружки. Остановился. Покашлял. Нажал на аккорд, нажал ещё раз. Положил голову на баян, прислушался как исчезает звук. Затренькал что-то тихо, тихо. Повторил несколько раз одно и тоже и вновь замолк.
           Все уже устроились и с нетерпением посматривали на баяниста.
           — Ну ты что, так и будешь развлекаться? — спросил Клещ, — Играть то можешь?
          Дрын ничего не ответил. Хлюпнул носом, пробежал быстро всеми пальцами по клавишам и замолк. Наступила осязаемая тишина.
          — Ну давай! Чего встал! — вновь повторил Клещ.
         Дрын заиграл. Это был «Чардаш» Монти.
                Никогда не слышал композицию итальянца в исполнении баяна. Я был уверен, что звуки чардаша могли войти в сердце только тонким лезвием стилета выброшенного натянутой струной мандолины или скрипки.
          Не раз видел как в сильных руках венгерских повстанцев и беглых румын эти инструменты плясали вместе с развевающимся цветным тряпьём, шароварами, платками и подолами расшитых огневым бисером. В полутёмных трактирах, развесёлых свадьбах и разудалых гулянках, звуки, сорванные со струн, вибрируя разлетались в разные стороны и обжигали души, заставляя топать ногами, махать руками, извиваться и танцевать до одури до полусмерти, отдаваясь сумасшедшему ритму.
          А здесь могучий, тихий и тёмный океан, подсвеченный луной, порывистый холодный ветер, сломавшийся двигатель, Капитан, стоящий на мостике, злой от уходящего в пустоту времени, матросы вялые от безделья и бессильные что-то исправить. Томительная надежда, что вот-вот уйдёт полоса невезения и придёт рыбацкая козырная карта. Всё это выгнало их из затхлых кубриков на неприютную палубу только для одного — скоротать время прихода удачи. Дрын с его баяном был кстати. Любой, кто мог приблизить Фортуну, снизив градус ожидания, был сейчас кстати.
             Никто не понял, когда родился первый звук. Он был тих, не осязаем и только медленное движение баяна говорило, что он есть, он появился. Медленно растягивая меха Дрын вытягивал из недр баяна ноющую длинную ноту, которая сразу же застывала в воздухе. Болезненно пройдя через барабанные перепонки она гасла. Звук был однообразным, неприятным, не проникал в память, не оживлял полузабытые, ставшие неотчётливыми, тени прошлого. Все сидели молча и не отрываясь смотрели на баяниста. Ждали большего и боялись ошибиться в своём ожидании.
             Постепенно звук изменился. Он стал другой. Новый звук напоминал задумчивый цыганский распев. Длился он не долго. Его не успели полностью осознать как появился ещё один. Он не был похож на первый, не родился из него и не был его продолжением. Возник сразу ниоткуда. Был новым по окрасу и тональности. Появления чужака заставило чувствовать себя обманутым, виноватым в том что не разгадали его рождения. И сразу же появился ещё один звук, потом второй третий. Они не были сильными, на них не останавливалось внимание, но эти подголоски вплетаясь в общее звучание, создавали волнующую непредсказуемость нарождающейся мелодии. Она была прекрасна в своём совершенстве, её красота опустошала и усмиряла, умиротворяла людей, они покорно расслаблялись, отдаваясь творившемуся на их глазах волшебству.
            Баян не спеша, не подчиняясь никаким правилам, законам и нормам, исполнял волю и прихоть только одного человека — великого итальянца Монти. Его талант, облачённый в музыку, проникал в душу, обволакивал размякшие тела утешал, ласкал и успокаивал. Медленный напев колебался, извивался, истончался до невидимой нити, рвался, завязывался в клубки и распадался на множество затухающих звуков. Их отголоски тихо замирали в очарованной душе матросов.
           Вдруг, резкий октавный взрыв. Взбесившийся Монти вдребезги разбил одним ударом свою начавшуюся красивую мелодию и бешено заорав выбросил вверх тысячи нотных осколков. Они фейерверком с грохотом рассыпались по небу образуя снопы ярких звёзд. Падая быстрые звуки закружились, замелькали в бешеном ритме танца мадьярских гайдуков и босоногих цыгански девчонок. Их взметающиеся  чёрно-красные юбками выметали из людей все стремления кроме одного — страстной, испепеляющей душу жажды жить и наслаждаться! Это было безумие!! Баян дёргался, захлёбывался и казалось вот-вот сойдёт с ума.
          В этот момент Дрын, этот плюгавый, проспиртованный алкоголик, пропойца без роду и племени был царь, Бог и повелитель. Он владел душами сидящих матросов, крутил и вертел ими как хотел. Хохотал и издевался над ними. Это было бешеное веселье неудачника потерявшего всё в этой сволочной жизни, харкающего на всех и вся.
          А всем было наплевать и на Дрона и на его жизнь. Тёмная, не различимая в темноте масса матросов вместе с плюгавым баянистом жили в музыке, наслаждалась, подчинялась и упивались её. И катись всё к чёртовой матери!
          Он не доиграл до конца. Неожиданно прервал, разорвал звук. Все сидели молча и, ничего не видя, смотрели на баяниста. Дрон свесил голову на баян тихо и неподвижно сидел и только пальцы, оставшиеся на клавиатуре подрагивали.
          Через некоторое время послышалось шевеление, люди поднимались и тихо переговариваясь расходились по кубрикам.
          В кубрике молча расположились на койках. Каждый ушёл в себя.
          — Клеш! Боцман! К Борисычу! — раздался голос наверху. Что-то произошло! — мелькнула у каждого мысль. Но вокруг всё было тихи и спокойно, только качка чуть усилилась, да из машинного отделения стал чаще доносится стук.
          Но чувствовалось какое-то неясное беспокойство. Оно тихо расползалась по судну, залезла во все щели и дыры, распластывалось по стенкам и трапам, витала в воздухе, залезала в душу. Оно ни от кого не исходила, про неё никто не говорил и не было явных причин её возникновения. Но оно ощущалась в каждом и каждый знал об этом. Её замечали в друг друге по появившимся неестественным, необычным, непривычным движениям тела, рук, глаз. Особенно глаз! В них не было тревоги. В них появилась настороженность и, чтобы не показать её, глаза перестали смотреть прямо, они ускользали от встречного взгляда, смотрели вниз, вбок, метались в разные стороны, как будто человек пытается что-то скрыть, не договаривает или не может высказать затаённые мысли. Если это происходит у одного человека, то это так себе, мелочь; мало ли чего он таит в себе. Но если такое предчувствие возникает одновременно у всех и не понятно почему, то это грозит самым страшным - неуправляемой паникой. Страшнее потери рассудка на корабле в океане нет ничего!
          Клещ пришёл примерно через час. Его ждали. Встретив настороженные взгляды, огорчённо махнул рукой.
          — Ничего хорошего нет. Получили метеосводку — идёт циклон. Сильный. Мы на его пути. А у нас двигатель стоит. К нам направляют БРТ (большой рыболовный траулер). Привезёт детали для двигателя. Когда он придёт? Кто его знает? Сейчас он выбирает улов. Выберет, пойдёт к нам. Вот такие пироги! Ничего хорошего нет, — повторил он. Постучал кулаком по ближней койке, обвёл всех взглядом и буркнул:
         — Дошло или повторить? Чего вытаращились?
         Голос его повысился, стал злым и неприятным.
         — А сейчас аврал. Судно готовить к шторму! Одеть жилеты и на верх! Быстрее, быстрее, не раскачивайся!
         Циклоны в районе Ньюфаундленда не редкость. Эти крутящиеся гадёныши доползают сюда даже из Мексиканского залива. Их гигантский механизм раскручивается при смешивании громадных горизонтальных и вертикальных пластов тёплого и холодного воздуха. Перепады давления рождают такие обезумевшие ураганы и ливни, что не приведи Господи! Признаки надвигающего циклона — появление серебристых облаков, снижение атмосферного давления, усиливающийся ветер, сильные обложные дожди — никого не заставляют плясать от радости. Кроме волн. Они рады потанцевать. Сцепившись в хоровод скачут вверх и вниз с такой силой и достигают таких высот, что подмять под себя наш малюсенький СРТ, который копошится где-то там внизу — раз плюнуть. А уж что они отчебучивают в центре циклона — не дай Бог узнать! Рассказы очевидцев лучше не слушать!
          Поколения моряков кровью и потом выработали правила, которые позволяют избежать эти смертельные ловушки. Зная их, опытный кэп на надёжном судне, заранее удерёт с его дороги, уберётся подобру-поздорову в безопасное место или, в крайнем случае, пройдёт его краем. Но всё это нужно делать быстро, без промедления, начхав на все рухнувшие планы добычи, угрозы начальства и хотелки экипажа.
           А потом, вдали от циклона, в полной безопасности, выйти на палубу, сплюнуть и послать в спину ушедшего беспредельщика весёлый, беззаботный мат, показав согнутой рукой мужское достоинство и крикнуть во всё горло, - Ну что? Поймал, хрен собачий!
            Но нам то что делать? Двигатель сломан. Запросить помощь в Галифаксе не разрешают. Когда придут детали, неизвестно. Да и придут ли вообще. Им самим нужно срочно выбрать сети и драпать сломя голову от шторма. К нам они пойдут! Как же! Разбежались. Себя бы дай Бог спасти!
             А если и привезут? При шторме, никакое судно не подойдёт к другому для передачи этих чёртовых железяк — разобьются друг о друга вдрызг и оба уйдут в последний рейс — на дно. А уж лодку и подавно не спустишь — перевернёт или трахнет о корпус так, что костей не соберёшь. Да-а-а-а-а, попали в переплёт. Хуже некуда!
            На палубе почувствовали, что ветер стал сильнее. Усилилась качка. Кэп в рубке показывал старпому на небо. Чего они там увидели? Посмотрели и мы. Этого ещё не хватало! Всё небо было в перистых облаках. Появились они ещё вчера. Просто на них никто не обратил внимание! А зря. Это предупреждение циклона, — Ждите, друзья, скоро приду!
            Да-а-а-а! Посыпались подарочки одни за другими! А тут ещё старпом сообщил, что давление упало до 735 мм. рт. столба. И продолжает падать. 735 это ещё туда-сюда. А вот то что оно продолжает падать — это из рук вон плохо и означает только одно — мы неотвратимо втягиваемся в центр циклона. Это подтверждало усиливающееся волнение и появляющиеся на горизонте чёрные безобразные тучи. Они быстро затянули всё небо и начали выжимать из себя мелкую неприятную мокрятину.
            Правильно говорят «Пришла беда — открывай ворота». Появилась ещё одна опасность — дрейф неуправляемого судна. Штурманский расчёт показал, что направление сноса  самое пакостное из всех возможных — к проклятому острову Сэйбл. Пожирателю кораблей. Он низкий, песчаный, сразу его не заметишь. Нам только этого не хватало. Спасибо Боже! Сделал подарочек! Откровенно говоря я начал терять веру в Бога!
          — Какого хрена стоите, - закричал Клещ, — Чего уставились! Что я вам принцесса? Циклон идёт. Всё задраить. За работу. По местам, — орал Клещ.
           Проверили крепление палубного груза, лебёдок, спасательных шлюпок, поставили якоря на дополнительные стопора. Задраили люки, двери, иллюминаторы, прочистили шпигаты для слива воды с палубы, натянули леера.
          Ещё и шторма не было, а Дрын с его больной ногой чуть не свалился за борт. Успели схватить. Пинком под зад отправили в кубрик.
          Клещ несколько раз спускался в трюм и осматривал крепление бочек с селёдкой. Иногда оттуда слышался такой свирепый мат, что казалось Клещ своими пудовыми кулаками делает отбивную из провинившегося. Понятно! Если во время шторма какая-нибудь бочка освободиться то это будет пушечное ядро. При резких кренах сто килограммовая бочара размозжит и разобьёт вдребезги всё попавшее на дороге. А уж если выбьет из креплений своих застоявшихся подружек, то тогда начнётся такая бешеная бабья оргия, что услышавшие её матросы за перегородкой онемеют от ужаса и будут благодарить Боженьку, что не оказались внутри этой дикой свистопляски. А когда надоест безобразничать в трюме дубовый снаряд проломит борт и выпрыгнет на волю. По слухам такое бывало.
          Я в это не верю! Стальной корпус СРТ прочен и выдержит удар бочки. Но беда в том что в месте удара произойдёт деформация металла и если судно окажется на гребне волны, то под тяжестью свисающих носа и кормы обшивка в месте поцелуя бочки разорвётся. Вода хлынет в трюмы.
          До шторма матросы, закрепляющие бочки в трюме, злились на Клеща, заставлявшего переделывать по 3-4 раза уже сделанное. Сейчас, когда начался шторм, они поняли — он был прав. Но злиться не перестали, косо поглядывая на Клеща. Такая упёртость, «понял, но не сознаюсь, что понял», сидит в каждом. Это не опасно. Главное они осознали свою неправоту. Это повысило их веру в Клеща. Управлять табуном необузданных добытчиков легче и эффективнее не через силу, а через авторитет. Хотя самому Клкщу было глубоко наплевать поняли его или не поняли. Что он учитель что-ли. Для него имело значения только правильно сделанная работа.
           Самый опасный корабль во время шторма — пустой. Улова у нас практически не было. Груз не стабилизировал наше судно и оно как пустая скорлупка дёргалась и плясала на волнах, раскачиваясь ветром и без двигателя шла туда, куда гнали ветер и волны. И боковая волна могла запросто опрокинуть. Это конец.
            Но сейчас крест ещё не поставлен. Все пока живы, хотя каждый знает как призрачны надежды выжить. Работы закончились и матросы угрюмо расходились. Не кучковались, как обычно, не зубоскалили, не подначивали друг друга, не рассказывали придуманных историй. Каждый стремиться уединиться, заползти в свою норку и сидеть тихо переживая окутавшую корабль безнадёгу.
           А ветер всё усиливался. Все с тревогой посматривали на мостик. Вытравили три смычки якоря. Судно развернулось носом к волне. Стало легче. Бортовая качка выматывала. «Морская болезнь» давала о себе знать, даже старым мореманам. Но её совершенно не чувствовал Дрын. Его абсолютно не укачивало. Это был прирождённый моряк. Если бы не лень, трусость, себялюбие и алчность.
          Открылась дверь рубки, высунулся старпом и крикнул, — «Ангара» идёт!
          Объяснять было не надо. Поняли сразу. Идёт БТР с деталями для двигателя. Слава Богу! Как это они так быстро! Наверняка, зная о циклоне, плюнули на улов, перерезали сети и пошли нам на помощь. Ну ребята, ну молодцы!! Свои парни! Что здесь скажешь!
          Столпились у планширя и держась за ванты молча смотрели в сторону откуда должен показаться БТР. Появилась надежда. Маленькая, только что родившаяся, но уже чуть-чуть притушившая отчаяние.
          — Вот так, — сказал повернувшись к Лёксе Клещ и щёлкнул пальцами.
         — Ну, ну, — ответил тот, улыбнувшись и обвёл повеселевшими глазами держащихся за ванты матросов.
         Никто не мог сказать что имели в виду два рыбака. Но все почувствовали в тоне брошенных ими друг другу слов, в их движениях, выражению глаз и лица, появившуюся уверенность, что судьба повернулась к нам другим боком и всё может закончиться не абы как, а хорошо. Эти два мужика знали жизнь и океан. Им можно было верить.
          Ветер усиливался. Судно заметно качало на волнах. Спущенный якорь удерживал носом к волне, бортовая качка уменьшилась, но всё равно положение было аховое. Палубу постоянно заливало. Ветер сбивал с ног. Всё было мокро. Пригоршни воды от разбившихся струй и брызги постоянно били в лицо. Без страховочных лееров шагу не сделаешь — выбросит за борт.
           Подошедший БРТ был уже в пределах видимости. Он то исчезал, то проваливался в тартарары и на виду оставались только кончик мачты. Но он всё равно выныривал на поверхность укутанный белым гигантским облаком водяной пыли.
            Начальство совещалось.
            Пришвартоваться друг к другу не возможно. Ни параллельным курсом, ни контркурсом. Волнение, ветер, рыскание судов не дадут этого сделать. Да и на плавучем якоре не исключен разворот боком к волне и навал на другое швартующееся судно. А это гибель. В такой шторм управлять судном, предугадывая его манёвр — невозможно.
                Наконец решили. БРТ пойдёт в кильватер. Мы сбросим с кормы бочку с леером. Ветер и волны пригонят её к БТР. Там выловят, привяжут детали. Опять выбросят. Мы подтянем к себе, поднимем и начнём ремонт двигателя.
           Казалось бы всё просто — бросил-вытянул-бросил-вытянул. Но это только казалось. На «казалось» так же как и на «может быть» в океане плохая надежда.
           В аварийную команду отобрали пятерых. В том числе и меня.
           — Если за три-четыре часа не управитесь циклон настигнет нас. Шторм будет таким, что эти бочки с деталями будут бесполезны. 3 часа нам подарил Бог! Так что, ребята, постарайтесь. Всё теперь от вас зависит, — Напутствовал нас, не верящий в Бога, капитан.
           Мы промолчали. А что тут скажешь. Всё понятно без слов.
             Придавленный низкими тяжёлыми облаками океан бушевал. Нас то подбрасывало, то мы летели вниз, то валило в одну сторону, то в другую. Предугадать куда бросит тебя и твоего товарища, с которым ты работаешь, невозможно. Нужно быть всегда начеку. Боковое зрение всегда должно видеть близкую крепкую опору, за которую можно мгновенно ухватиться. Часто приходилось работать одной рукой. Другая держит тебя.
           В такой болтанке с трудом достали бочку из трюма. Упаковали и бросили за борт. Клещ стравливал трос. Осталось ждать. Стояли и смотрели как бочка, мелькая среди волн, рыскала, но всё же упорно двигалась в сторону к БТР, который то исчезал в никуда, то появлялся из ниоткуда.
           Торчать на палубе под хлещущими волнами и ветром, срывающим одежду и иссекающим лицо было крайне неприятно. Мало того, над каждым аварийщиком висела угроза оказаться смытым за борт. Мы постоянно ощущали как судно вздрагивало от сильных ударов волн. Через палубу перекатывались волны, а по телу корабля пробегала испуганная дрожь. Ослепительные ветвящихся молнии били то справа, то слева, то впереди, то сзади. Дьявол, вылезший из преисподней и стреляющий из туч был пьян в доску и мазал, мазал и мазал, не попадая в пляшущее на волнах судёнышко.
            Опасны большие волны. Их высота не заметны. Издали они не кажутся опасными. Вблизи их медленно вздымающаяся туша сразу же вызывает острую тревоги. Становиться жутко от этого неотвратимо поднимающегося под ногами чудовища. Он не останавливается! Продолжает и продолжал, упрямо поднимать нос корабля.
            Траулер, как кегля, встаёт почти вертикально и на мгновенье застывает бесстыдно задрав киль и безобразное днище. Вцепившись во что попало, еле стоя на ногах, все замирают, ожидая в какую сторону ткнёт перст Судьбы зыбкое равновесие. Слава Богу! Женщины всегда дают шанс мужикам. Судно со всего маху падает носом в низ, в лощину и почти полностью уходит в её нутро, задирая корму. Не дай Бог в это время накатит новый вал. Тогда конец! А он, рядом, он уже надвигается и видно, как по его иссиня чёрному телу сбегают, ребячливо извиваясь, белые полосы пены. Не дай Бог это будет девятый вал.
           Никто не заметил как неуправляемое судно стало лагом к волне и накренясь скатилось под набегающую волну. Выпрямляясь, зачерпнуло правым бортом воду из стремительно поднимающейся верхушки вала. Громада воды, нависшая над судном, не сдвинуло его, переломилась и многотонная вершина монстра обрушилась на палубу. Поток воды, был настолько мощным, что легко сметал всё на своём пути. Удержаться было невозможно.
                Меня оторвало от леера, перевернуло и выбросило через левый борт в океан.
           Спасательный жилет не дал утонуть сразу. Вынырнув, я увидел судно. Оно было почти рядом. Волны то поднимали меня, захлёстывая верховой пеной, то опускали вниз. Судно то взмывало вверх, почти нависая надо мной, то опускалось вниз. Неожиданно мы очутились так близко друг от друга, что я заорал от страха. Очередная волна могла в лепёшку разбить меня о стальной борт. Возвышаясь надо мной судно могло навалиться на меня, подмять и вдавить вглубь под своё днище. Это капец. Прощай Юргис!
           Было видно как Клещ на судне, махая руками, что-то кричит. Сорвав спасательные круги, он быстро связал их и бросил мне. Не долетели! Лёкся бросает ещё один. Но и его уносит далеко в сторону.
           Очередная волна, отбросила меня от судна. И я впервые почувствовал страх что не вернусь назад. Неожиданно, почти рядом, увидел связку спасательных кругов. Задыхаясь, забыв про страх, отплёвываясь и молотя руками по воде, еле-еле доплыл до них и вцепился что было сил. Корабль относило всё дальше и дальше. Ниточка надежды протянутая от судна ко мне становилась всё тоньше и тоньше, готовясь лопнуть.
           Удержаться на плаву было трудно. Волны с силой бросали меня из стороны в сторону. При каждом броске связка кругов вырывалась. Руки всё больше и больше уставали удерживать их. Нужно было как-то закрепить связку на теле, освободив руки. Круги были связаны друг с другом несколькими мотками верёвки.
           Клещ, молодец, связал их «ромашкой» — по бокам были круги, в центре провисали петли верёвки. Задыхаясь, заглатывая воду, с трудом просунул голову и плечи между верёвок. Удалось не сразу. Нахлебался изрядно!!
           Держаться на плаву стало легче. Руки были свободны. Я торчал из «ромашки» в центре, а вокруг меня, с разных сторон плясали круги. Теперь я мог хоть иногда закрывать лицо ладонями от волн и не уходить постоянно под воду, держась за круги. Этот плотик, хотя и плохо, но мог управляться ногами. Во всяком случае я уже мог работая ногами вертеться оглядываясь по сторонам. Только толку в этом не было никакого. Ничего радостного для себя вокруг, сколько не вертись, я увидеть не мог.
          Круги спасали меня от закручивающихся гребней. Эти гребни отбирали все силы. Издали они напоминали белый гребешок на быстро приближающейся волне. Оказавшись рядом волна стремительно поднимать тебя вверх по склону и ты, не успев ничего сообразить, попадал в гребешок, вдруг ставший громадной крутящийся воронкой с узкой щелью. Меня обхватывало, сжимало и туго пеленало плотной водой. Начиналась бешенная круговерть. Наигравшись гребень топил, не давая сделать даже малюсенький глоток воздуха. Обессиленный захлёбывающийся, испуганный до потери сознания я слабо бултыхался под водой уже на другом склоне волны. Спасибо кругам!! Они всегда вытаскивали меня на воздух.
           Вот так полоскала меня глухая к моим просьбам прачка-Судьба. Я не знал на сколько продлиться моя жизнь, где я нахожусь и куда меня тащат волны. И ничего хорошего в этом не было.
          Ни нашего судна ни Ангару я не видел. Волны и ветер кидали брызги в лицо не давая дышать. Пришла усталость. Ныли ноги и руки.
          Ни с того ни с сего началась икота. Я икал и икал. Никак не мог унять этой конвульсии. Чёрт бы с ней, но икая я заглатывал горько-солёную воду. Икота прошла неожиданно.
          Но навалилось другое. Проглоченная морская вода стала вызывать тошноту. Желудок переполненный чужой, неприятной для него жидкой горько-солёной массой требовал убрать её. Рвоты пока не было. Но тошнота периодически появлялась. Нахлебаюсь ещё, начнётся рвота. Мне только этого не хватало!
          Я отчётливо сознавал — долго не выдержу. Захлебнусь. Но это почему-то особо не тревожило. Первоначальный испуг прошёл и я начал потихоньку свыкаться с этой жуткой кутерьмой. Боже мой, к какой пакости человек не привыкает! Да наверное так и должно быть. Раз не убило — будешь выживать, приспосабливаться. Я не плакал и не скулил от испуга. Я боролся за свою жизнь. Я не был героем, я был просто-напросто живым сгустком белков и этот сгусток страстно хотел жить.
          Трудно сказать, долго ли я болтался по волнам. В какой-то момент почувствовал, что меня стало меньше трепать, топить и заливать глаза. Я не сразу понял, что мою жизнь взял в свои руки безусловный инстинкт. За короткое время подкорка моего мозга сориентировалась в ситуации, прощупала и обозначила для себя, как и когда возникают опасные моменты. Нашла пути их обхода. Заменила беспорядочные движения моих рук и ног на целесообразные. Я перестал бестолково извиваться змеёй, колотить в панике руками и ногами по воде, таращиться испуганно на надвигающие валы. Рефлексы и звериное чутьё отстранили сознание мыслящего человека от руководства и взяли всё на себя. В этой экстремальной ситуации природа оказалась права. Проснувшиеся древние инстинкты сейчас оказались эффективнее приобретённых навыков.
           Ну и что? В моём состоянии меняй одно на другое, не меняй — всё без толку. Приговор остаётся без изменения — утонешь. Безусловные инстинкты дали только отсрочку. Хотя, это тоже не плохо!
           Я потерял ориентировку. Солнца не было. Небо чёрное, вода чёрная, ветер бьёт по глазам пригоршнями брызг. Они с трудом закрываются из-за сильной рези. Начинает темнеть. Никаких огоньков. Судя по всему шторм усиливался. Дождь то поливал меня струями, то превращался в мелкую водяную пыль.
            Особенно страшными были молнии. Не дальние, а те которые полыхнув ослепительным светом, бабахали над головой. Они зигзагами разрывали небо, на мгновенье освещали беснующийся океан и исчезали превращаясь в оглушительную канонаду, которая затухая, перекатывалась за тучами в разных направлениях.
            В момент, когда вспышка освещала бушующий океан, было видно как буря срывала клочья пены с верхушек волн и разбрасывала их куда попало. В этот момент особо мучительным было ощущение, что я один, маленький, маленький среди дикого, непонятного и злого мира. а внизу подо мной многокилометровая тёмная бездна воды. Ничего кроме воды. Этот мир был абсолютно равнодушен ко мне. Ему было плевать живой я или мёртвый, спасусь или погибну. Я хоть и был его частью, но частью чужой и совершенно ненужной. Существуешь ты — ну и ладно, не существуешь — ну чёрт с тобой.
            Думал ли я о чём нибудь? Наверное! Но ничего не запомнил из своих мыслей. Помню только страстное желание выжить. Не скажу что это было непреодолимое желание. Нет1 Вначале оно было лихорадочное, издёрганное, нервное, поглощающее много сил и энергии Постепенно оно успокоилось ушло вглубь потеряло остроту и тело, подчиняясь неосознанным безусловным рефлексом само, автоматически, без паники выходило из опасных ситуаций или избегало их.
           Чего ждал и желал очень сильно, так это заметить своё судно. Да и не только его, а любое что даст почувствовать твёрдость под ногами, а не эту пугающую зыбкую бездну. Я не надеялся увидеть, но верил, что увижу. Надежда и вера были не противоположные чувства, они не боролись друг с другом, а уживались и, находясь вместе, давали силы ждать и терпеть. Не дай Бог если одно из них погаснет. Это конец. Правда был ещё один вариант — сойти с ума.
           Но было не до этого. Появилась ещё одна опасность — холод. Циклон перемешал слои тёплого воздуха с холодным, заслонил солнышко и залил океан холодным дождём. Сильный ветер обдувал мокрое лицо и одежду, выдувая тепло. Тело начало мёрзнуть. Организм и так работал на износ, а здесь ещё приходилось дополнительно работать на обогрев. Справится ли он или плюнет на всё и отключиться?
           Неожиданно, поднимаясь на очередной высокий вал я увидел мелькнувший огонёк. Разглядеть не успел, меня скатило вниз. Но очередной волне я замолотил руками и ногами, чтобы приподняться хотя бы чуть-чуть повыше. Повезло. Я опять увидел огонёк. Он стал ближе. Или это показалось! Или я хотел, чтобы он стал ближе. Мало того огонёк был не один. Несколько. И они мигнув не исчезли, а продолжали некоторое время светить. Волна опять провалилась и стена воды заслонила всё что я успел увидеть.
           Очередная волна развернула меня и я потерял направление в котором мерцали огоньки. Я несколько раз, поднимаясь смотрел во всех направлениях вертя головой. И всё-таки заметил! Они были! Я не ошибся огоньки были и они стали ближе. Самое радостное для меня было то, что меня несло к ним. Это не было судно! Бортовые огни на судах выглядят не так. Впереди мог быть только остров. Я вспомнил слова старпома об острове Сэйбл. Это мог быть только он, проклятый остров Сэйбл. Меня несло к нему и мне было плевать проклятый он или нет. Это было спасение, а оно, каким бы не было, редко проклинается!
             Неожиданно раздался какой-то странный звук, который переходил в то в рокот, то в отдельные глухие удары.
             А может быть мне всё чудиться? И я схожу с ума?
             Я не запомнил момента когда отключился.


                Продолжение следует