Подранки. Глава 4

Начало здесь http://proza.ru/2025/04/17/102

Сразу после моего феерического провала на концерте, как только меня привели в чувство,  я сбежала из Дома культуры, и ноги сами принесли меня на озеро, на наше заветное местечко среди скал. Когда-то мы даже притащили туда карагачевую корягу вместо лавочки. Стылый  осенний ветер гнал за перевал набухшие снегом тучи к хребту Ала-Тоо, чьи ледяные вершины вспарывали их отяжелевшие, обвисшие животы, засыпая мокрыми хлопьями снега предгорья, дороги и звериные тропы.

Серое небо, серая вода, серые скалы и пронизывающий до костей ветер. Хорошо хоть они не стали свидетелями моего позора. Я представила, как мое странное молчание смотрелась со стороны: вышла дылда, постояла молча, вращая блюдцами глаз, и бухнулась в обморок. Я пристроилась на коряге, обхватила колени руками и замерла. У меня даже не было сил плакать. Обморок — это, конечно, перебор ( уныло размышляла я), грохнулась, как изнеженная институтка. Но ведь они меня предали. Димыч и Татка — предатели! Во мне опять закипела обида. В четырнадцать лет я не умела держать удар. Я никак не могла избавиться от навязчивой картинки: Татка и Димыч в зале — перешептываются, смеются. Надо мной смеются. И никакой Димыч не капитан Грэй. И никогда ему не плавать под алыми парусами.  Сейчас заберусь на самую высокую скалу и брошусь в озеро. Пусть посмеются, если им так весело. Мама расстроится. И вода, наверное, ледяная. Меня затрясло то ли от холода, то ли от мыслей о ледяной серой воде за спиной. Я уткнулась лицом в шерстяной рукав куртки и заплакала горячими, как огонь, слезами. А когда подняла голову, Димыч, Татка и Лешик молча стояли рядом и смотрели, как я упиваюсь своим горем.

- Мы тебя обыскались, - в голосе Татки укор. Я молча смотрю на нее. В моем взгляде мировая скорбь опозоренной дылды, осознающей свое несовершенство. А Татка — создание совершенное. Всегда и во всем. Сейчас она в своей белоснежной пуховой шапочке, с белоснежным пуховым шарфиком настоящая Снегурочка, только немножко японская. Странно, что в этом своем скорбном состоянии я еще замечаю такие пустяки, как шапочка и шарфик.

- Снегурочка, Снегурочка! Скажи что-нибудь по-японски, - бормочу я.

- Ринка, ты совсем одурела от холода! - Татка выдергивает свой снегурочий шарфик и наматывает на мою продрогшую шею. Напрасно старается, все равно из меня Снегурочки не получится.  А Татка садится рядом, обнимает меня:
 
- Сейчас костер разведем, согреемся!

И я сдалась! Куда подевались моя злость и обида! Вот она великая сила объятия!

Пока Таткина таратайка мчится по трассе в Ордай, я перебираю в памяти события тех далеких дней и задаюсь простым, но очень болезненным вопросом: как же я дожилась до такого безобразия, что теперь, когда  состарилась, мне даже обнять некого! Некого! И никто не обнимет меня. Да,  в этот момент Татка и Димыч рядом. Но надолго ли? И что дальше? Непроходимое, как затопленная урановая шахта, одиночество...

Пока Димыч пытался развести костер из сухих карагачовых веток, Татка с Лешиком утешали меня, как могли. Подумаешь, забыла стихи! С кем не бывает!  И хотя легкая демисезонная курточка не спасала от пронизывающего ветра, меня перестало трясти. Ну, вот, ( мысленно уговариваю я себя) никакие они не предатели. Татка действительно заболела, вон как щеки горят, а сегодня сбежала из дома, чтобы поддержать меня. Робкий внутренний голос пытается возражать: тогда почему же мы не пели про трубача? Столько времени готовились и все зря! Я не сдаюсь: не пели, потому что у Татки болит горло. Так получилось. Они по-прежнему мои друзья.  Они и не думали смеяться надо мной, они хорошие, а я — злобная  жаба, раз так разозлилась на них, что даже в обморок упала.  А Татка не пожалела для меня свой шарфик.

Татка ежится под порывами ветра и, посмеивается: 

- Надо было не в обморок хлопаться, а читать что угодно, хоть «Мойдодыра».

- Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой выбегает .., - подхватил Лешик, - а я бы как выскочил из-за занавеса! Как пошел бы скакать по сцене!

Лешик показал, как он скакал бы по сцене, Татка расхохоталась, я тоже улыбнулась, хотя мне было не до веселья.  Димыч суетился, строил из веток пирамидки, подкладывал сухую траву, но костер никак не хотел разгораться.  Я не выдержала, достала из кармана курточки блокнотик.

- Держи! Жертвую на общее благо! Спали его к чертовой бабушке!

Димыч быстро пролистал несколько страничек и удивленно посмотрел на меня:

- Это чьи  стихи?! Неужели твои? Вот тихушница, и молчала! Слушайте!

Он скороговоркой читает:

Сад осенний, сонный сад,
Спелых яблок аромат,
Спелым яблоком луна
Проплывает. Тишина.
Там, где нет с тобой меня,
В суете, в заботах дня
Вспомни сад, осенний сад,
Спелых яблок аромат. Тишину.
И в тишине попечалься обо мне.

- Здорово! - пробасил Лешик. - Ну, ты, Ринка, даешь! Ты настоящий поэт!

- Подумаешь! Я тоже так умею! - Татка отбирает блокнотик у Димыча, быстро листает. - Ого! Собрание сочинений! И не жалко?

- Плевать! - я мрачно махнула рукой. - Как ты там, Татка, любишь повторять: «Сгорел сарай — гори и хата!» А кому они нужны! Да и смотреть, как Димыч мучается, я больше не могу.

- А кто  это должен о тебе попечалиться? - озадачился любопытный Лешик.

- Тебе-то что! - меня злит Лешкина бесцеремонность.

- Ринка, а хочешь — я о тебе печалиться буду? - не отстает Лешик.

Я с сожалением смотрю на его щекастую  физиономию. Вот же пристал! Тоже мне капитан Грэй нашелся! А вслух говорю:

- Ты опоздал. Место занято, Лешик, и не тобой!

Я показываю ему язык и отворачиваюсь, Лешка не унимается:

- Колись, кем занято! Я его на дуэль вызову и убью веником!

Лешка хватает какую-то кривую палку и прыгает, изображая фехтовальщика. Мы снова хохочем.

С блокнотом дело у Димыча пошло веселей. Огонь вспыхнул с новой силой, будто только моих любовных стихов ему и не хватало.  Нас внезапно охватило какое-то безудержное веселье. Забыв про холод, Димыч, Татка и Лешик  прыгали вокруг костра и совсем не музыкально орали строчки из моего сгоревшего стихотворения: «Сад осенний, сонный сад, спелых яблок аромат, тишина и в тишине попечалься обо мне!» Я могла бы гордиться, публика читала мои первые стихи вслух да ещё и хором. Если бы только они не хохотали, как сумасшедшие. Они и меня затянули в свой безумный танец. И я прыгала и орала громче всех, как будто отрекалась и от своих стихов, и от своей незадавшейся любви. И от моего позорного провала я отрекалась. Словно это не я час назад стояла на сцене пеньком, тупо молчала, а потом свалилась мешком. Поэтесса хренова!

Первым опомнился Димыч:

-Все! Хватит! Что вы ржете, как дураки, а слабо проверить себя?

Мы все еще дурачились, думали,  очередная шутка. Димыч любил розыгрыши. А потом смотрим, нет, не шутит, а вроде даже сердится.

- Дурака валять легко, каждый может . А что вы можете на деле?  На что вы способны?

Тут еще Лешик масла в огонь подлил, я, говорит, могу ушами шевелить. Татка за ним следом голосом девчули-капризули: «А я крестиком вышивать умею». И хохочут. Димыч уставился на них своими синими глазищами, молчит. Ну, они тоже замолчали. Как-то неуютно стало. А Димыч таким жестким голосом, он это умел: «Вы же будущие комсомольцы», - обращается ко всем, а смотрит почему-то на меня, будто оценивает:

- Вот из тебя, Ринка, какая комсомолка получится?

Я оскорбилась. Чего пристал! Но вспомнила про свое позорное падение на сцене и только вздохнула.

- Не знаю, может, меня вообще не примут, хотя устав я вызубрила! Можешь проверить.

- Тоже мне проверка! - Димыч  презрительно хмыкнул, я тут же завелась с полоборота.
 
- Да какое право ты имеешь нас проверять? Ты сегодня нас подвел! Из-за тебя мы вылетели из конкурса. Проверяльщик нашелся!

Но Димыч даже не обиделся, только усмехнулся:

- Да не я — вас, а мы — себя. Мы себя проверим. Узнаем, чего мы стоим. В общем, слушайте! Если каждый сможет  продержать руку над огнем пять, нет, десять секунд, значит, мы молодцы! Значит, настоящие!

Мы с Таткой, замерли, как вкопанные. Нашу веселость словно сдуло северным ордайским  ветром. И холодок по спине: то ли действительно от  холода, то ли от Димкиных фантазий.  Мы растерянно молчали, только ветки потрескивали в костре, да ветер то ли свистел в скалах, то ли стонал .

- Ну, десять секунд — это можно, это ведь немного?  - наконец отозвался Лешик, откашлявшись.

В глубине души я надеялась, Димыч шутит, сейчас он рассмеётся, и мы пойдем домой, и до этого дурацкого испытания дело все-таки не дойдет. Силы небесные! Я не хочу никаких проверок, никаких испытаний. Я не трактор, чтобы меня испытывать!  Это же больно — руку в огонь. Я не хочу!Я не смогу! Неожиданно для себя я произношу эти слова вслух:

-Я не хочу! Я не смогу!

Димыч хмурится. Его лицо, становится холодным, чужим. И голос такой же ледяной, чужой, холодный, словно не он минуту назад прыгал и вопил вместе с нами.

- А Никонов смог! Его сожгли. Заживо. Ринка, ты же сама рассказывала. Его в вашей школе запытали.

Я возмутилась:

- Ну, ты даешь! Не в школе, а в гестапо. В нашей школе во время войны  гестапо размещалось. Женя в плен попал раненым, без сознания. Его в подвале мучили, а потом привязали к дереву и сожгли, но он ничего не сказал.

- А Димыч как будто только этого и ждал.

- Вот! -говорит. - А мы бы смогли, как Женя? Смогли бы? Ну что молчите?

- Больно же, - пробормотал Лешик.

- Конечно, больно! А думаете, Жене было не больно?  А трубачу, про которого мы  пели, думаете не больно было?

- Мы пели! - съехидничала я. - Зачем сравнивать? Тогда шла война.  Совсем другое дело!

- Нет, Ринка, дело всегда одно и то же. Ты думаешь, в мирной жизни тебе не понадобятся мужество и смелость?

- А по-моему, это не смелость, а глупость! Детский сад! Штаны на лямках! - Татка злится, но Димыча не так-то  легко сбить с толку.

- И не смотри на меня так, Димыч! - кричит Татка. - Я ведь еще не комсомолка!

- Да,  не комсомолка и никогда ею не станешь.  Настоящей - не станешь, - помолчав, отозвался Димыч, - скучно с вами! Поступки вам не по плечу, - и такое разочарование, такая тоска зазвучали в его голосе, что мне захотелось заплакать.
 
Димыч посмотрел на нас с Таткой и завершил свою маленькую речь, совершенно уничтожив нас с Таткой этим словами:

- Что, девочки, небось об алых парусах мечтаете? О чуде? Так вот и не мечтайте, к таким скучным и трусливым, как вы, под алыми парусами не приходят.

- Не сильно-то и хотелось! - Татка хорохорится, но я вижу, что слова Димыча ее обидели. Про себя вообще молчу. Я была ошарашена его словами. И даже не столько его насмешкой, сколько известием, что Димыч, оказывается, тоже читает Грина.

- Ну, если ты настаиваешь, пожалуйста! - Татка сердито отворачивается, всем своим видом показывая, что она хоть и согласилась, но против своего желания.

Димыч выжидающе смотрит на меня.

- А что будет, если я откажусь?

- Тогда уходи! - просто сказал Димыч. Так легко это сказал, словно ничего не было между нами: ни песни про друга, ни летнего озера, ни отчаянной игры в волейбол, ни наших  посиделок у костра. 

Я беспомощно оглядываюсь,  но друзья  молчат. И это молчание разрастается с каждой секундой. И вот уже между нами образовалась пропасть. Они меня презирают. Конечно! Струсила на концерте и сейчас струсила, получается. Мы все ещё рядом, но  уже не вместе. Вспомнилась детская присказка: «кто со мной, тот - герой, кто без меня, тот - свинья».  Я не хочу быть свиньей. Я хочу быть другом. «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так....» Да что же это за день такой сегодня!  На концерте опозорилась, и алых парусов мне не видать, так ещё из друзей гонят. Запрокинув голову, чтобы никто не увидел моих слез, я уставилась на бегущие облака. Слезы размыли их очертания, и они слились в одно, большое, как одеяло, сине-черное облако. Вот бы очутиться сейчас дома, укрыться одеялом с головой и чтобы ничего не было. Ничего! Ни дурацкого обморока, ни  ледяного ветра, ни этого играющего на ветру пламени, ни  осуждающего молчания моих друзей.
Такой жестокости от Димыча я не ожидала. Его безжалостное «уходи» возвращает меня на продрогший берег  уранового озера, где я была так счастлива летом, а сейчас и озеро  такое же мрачное и злое, озеро тоже против меня. Вот сейчас здесь я должна сделать выбор: либо остаться с друзьями, либо остаться без друзей.  Первый серьезный выбор в моей жизни. Правда, я-то об этом еще не догадываюсь.

Я молчу. Молчат и Татка с Лешиком. Все, что случилось потом, отпечаталось в моей памяти намертво.

- Ну, как знаете, - бросает Димыч. Он  шагнул к костру,  на ходу расстегивая куртку. И нарядная куртка, и форменный пиджак летят на землю. Колючий ветер треплет мятую белую  рубашку. Мне показалось,  Димыч хочет снять и ее. Я не понимаю, зачем он раздевается, и от этого мне становится еще страшней. 

- Не надо, Димыч, - шепчу я вмиг пересохшими губами, - пожалуйста, не надо!

Никакого внимания. Его пальцы теребят рукав, пытаясь расстегнуть пуговицы на манжете.

- Помоги, - протягивает руку Татке. Она метнулась к нему, расстегнула пуговицу. Закатав рукав рубашки, Димыч опускается на колени перед костром, несколько томительно долгих секунд  собирается с духом, миг -  и  оранжевое пламя  жадно лижет его руку.

- Считай! - кричит он страшным голосом Татке. Та послушно зачастила тоненьким, дрожащим голоском: «Раз-два-три-пять...»

- Медленно считай! - рычит Димыч, он скорчился,  его рука  дергается в пляшущем пламени, словно тоже танцует  безумный танец безумного огня. - Счита-а-а-й!

- Десять! Уже десять! - кричу я.

Татка побелела, как снег, того и гляди потеряет сознание, шевелит губами, а слов не слышно. .

В лицо пахнуло запахом горелого мяса, меня затошнило, в голове зазвенело, я бросаюсь к Димычу, дергаю  за рубашку и оттаскиваю  от костра. Воротник тоненькой рубашки остается в моих руках. Димыч свалился на землю, скорчившись, как младенец в материнской утробе, рваный ворот обнажил тонкую мальчишескую шейку. Правой рукой он прижимает обожженную к груди и невнятно шепчет:

- Эх, вы, струсили!

- Вот дурак! Какой же ты дурак! - ору я, отшвырнув бесполезный воротник. -   Смотри!  Смотри! 

Я падаю на колени и, стиснув зубы так, что они захрустели, стремительно засовываю руку в затухающий огонь. Злость притупила страх. Я не чувствую боли, только в глаза полыхнуло оранжевое, как луна в ночном небе, пламя, и угольная чернота накрыла меня, и в этой оглушительной черноте я услышала страшный Таткин крик.

- Лешик! Лешику плохо!

Дальше в моей памяти бессвязные  кадры, как в старом кино, когда пленка все время рвется.  Вот я, сдернув Таткин шарфик,  бегу к озеру за водой. Вот тащу мокрый шарф обратно. Вот Татка  ищет пульс на безжизненной Лешкиной руке,  Вот Татка трясет Лешика и кричит: «Очнись! Очнись!».

Следующий кадр - мы с Таткой сидим на карагачевой коряге и трясемся в ознобе, моя обожженная рука покраснела,  раздувается прямо на глазах, но я по-прежнему не чувствую боли. Димыч уже в куртке,  (когда он ее успел надеть?) он морщится и качает пострадавшую руку, как плачущего младенца. Недвижный Лешик лежит у костра. Мы не можем отвести глаз от его безжизненного тела. Мы не понимаем, что с ним случилось, и от этого ужас происходящего зашкаливает.

- Он умер? Он умер! Умер, да? - Татка бормочет, как заведенная. -  Как же так! Что же делать? Что мы скажем Марьяше?
 
- Валите все на меня, - Димыч старается говорить спокойно, но я вижу, как у него прыгают губы.

- Димыч, - я клацаю зубами, и  не говорю, а выплевываю кусочки слов, - иди к Марьяше,  мы с Таткой здесь подождем.

- Нет! Я не останусь! Я не могу! - Татка трясет головой, слезы градом текут по бледному личику.

- Ну, тогда ты, Татка,  иди к Марьяше, а мы с Ринкой останемся.

- Нет! Нет! Он умер! Нет я не могу! Он умер? Умер!- Татка кричит, трясется.

- У нее истерика, -  голос у Димыча какой-то деревянный.  Неловко взмахнув рукой, он бьет Татку по щеке. Татка резко захлебывается криком и замолкает.

- Надо сделать носилки, - так же деревянно говорит Димыч.

Под его руководством Татка  кое-как связывает наши куртки и свитера, через один конец протягивает карагачевую корягу. Мы с Димычем — два одноруких инвалида — молча наблюдаем. Получилось что-то вроде волокуши. Теперь предстоит самое трудное - уложить на волокушу Лешика. Какое-то мгновение мы стоим, не решаясь прикоснуться к нашему товарищу, который только что был весел и жив, а теперь лежит, раскинув руки, страшно безмолвный, устремив в серое небо тусклый взгляд. Таткино фарфоровое личико залито слезами.

- Он смотрит... он смотрит! - бормочет она.

Димыч, присев на корточки, прикрывает Лешкины глаза.

-Ну, все! Хватит трястись!

Мы с трудом — он страшно тяжелый - затягиваем Лешика на волокушу. Татка - в центре обеими руками, а мы с Димычем - по краям цепляемся за корягу и медленно трогаемся в путь. Дальше у меня провал в памяти. Какая-то черная дыра. Ледяной ветер сбивает с ног, но я не чувствую ни холода, ни боли, ни усталости, на автомате переставляю ноги. Меня нет. Следующий кадр  - мы дотащили Лешика до его дома. Стемнело. На улице ни души. Свирепый ветер Ордай разогнал всех. Последнее усилие - затаскиваем Лешика на деревянное  крылечко, стучим в дверь, слышим теплый Марьяшин голос: « Иду, иду! Сейчас открою!» И тут наши нервы не выдерживают. Не сговариваясь, мы скатываемся с крыльца и бросаемся врассыпную прочь ... Последнее, что я слышу за спиной — страшный крик Марьяши: «Сынок!» Это ее  «сынок» потом долгие годы будет сниться мне в кошмарах, и  сердце мое будет биться в рваном ритме.

Окончание http://proza.ru/2025/04/18/1677

Картина художницы Нино Чакветадзе.