Подранки. Глава 5

Начало здесь http://proza.ru/2025/04/17/102

Таткин «жигуленок сворачивает с трассы на гравийку, вдали замаячили домики поселка. Ордай! Сердце дрогнуло и забилось быстрее. Как же давно я не была здесь. Совсем не узнаю дорогу в поселок.  Эти могучие деревья вдоль неё — неужели те самые трогательные прутики, что  мы высаживали на одном из субботников!  Не узнаю я и поселковые улицы. У них другие, незнакомые  названия. А заколоченные окна в домах семафорят о беде, о том, что жители уехали в поисках лучшей доли. И где, под каким названием,  спрятали мою улицу Лермонтова? Как ее теперь называть, мне, наверное, уже не узнать.  По расстроенным физиономиям своих друзей я понимаю,  и они не такой представляли себе встречу с детством. Но школа! Школа должна сохраниться. Поплутав еще немного, мы  встретили пожилую казашку, она и показала нам дорогу к школе. Она что-то крикнула нам вслед, когда «жигуленок» тронулся с места, но мы уже не слушали.

- Ну, слава богу, хоть школа на месте, - говорю я не очень впрочем уверенно.

Татка с Димычем подозрительно молчат. Мы сворачиваем в школьный переулок, и Татка резко тормозит. В конце переулка, там, где за древними карагачами открывался школьный двор и двухэтажное здание школы имени Чехова, теперь ничего нет. Ни карагачей, ни здания. Только неровный контур фундамента, да груды щебня. Потрясенные, мы выбираемся из машины и медленно идем переулком. Никогда не думала, что придется стоять на развалинах своей школы. Мерзкое, скажу вам, чувство. Даже не знаю, с чем можно сравнить. Наверное, так чувствует себя дерево, которому подрубили корни.  Поселок словно вымер, и не у кого спросить, что же случилось. Зато теперь стало понятно, почему многие дома  заброшены. Семьи с детьми разъехались, а поселок остался медленно умирать, уходить в небытие вслед за большой страной, которая уже исчезла. В той стране в поселке кипела жизнь, свет в школьных окнах не гас с раннего утра до позднего вечера. Новым хозяевам жизни ни поселок, ни школа оказались не нужны. А свет школьных окон остался только в нашей памяти.

Мы потерянно бродили по развалинам, припоминая, где мог быть наш класс. Вот так взять и сразу уйти мы не могли.

- Смотрите, что я нашел! - Димыч раскрывает ладонь, и мы видим
 комсомольский значок.

- А я свой значок не сохранила. Даже не знаю, куда он делся, - вздыхает Татка.

- И я не сохранила. А помню, так волновалась, когда меня принимали в комсомол, особенно в райкоме. Ну, думаю, сейчас завалят вопросами, обязательно на чем-нибудь срежусь. Захожу в кабинет, за столом две девушки и парень. Я же, наивная, чего-то торжественного ждала, а у них на лицах смертная тоска. Прямо вот крупными буквами написано: да когда же вы там закончитесь! Не знаю, почему, прием в комсомол был назначен на вечер, и нас, вступающих, в коридоре человек двадцать собралось. Нарядные! Праздник же! Событие! А парень, должно быть, секретарь райкома, спрашивает: «Зачем вступаешь в комсомол?» Я и растерялась. Одна из девушек подсказывает: «Наверное, затем, чтобы быть в передовом отряде молодежи? Да?» «Да,- говорю, - хочу быть! В отряде!» «На кого из героев-комсомольцев хочешь походить?» - спрашивает секретарь. Я и рта раскрыть не успела, а девушка опять подсказывает: «На Зою Космодемьянскую?» Ну, я кивнула, хотела рассказать про Евгения Никонова, а мне уже говорят: «Поздравляем тебя! Ты принята. Позови там следующего!» И все! Ну, правда, руку пожали. А Ты, Димыч, нас огнем испытывал, руки жечь заставлял! А тут — раз, два - и в комсомоле!

- Да, Ринка, грустно все это. Ничего удивительного. Вот такие с позволения сказать, комсомольцы и развалили потом страну.

- А я, Димыч, все равно чувствовала себя счастливой и даже радовалась, что так мало вопросов задали. Считала, мне повезло! Этим, прости господи, комсомольцам не удалось убить в тот вечер мою чистую радость. Хотя осадочек остался. Теперь-то я понимаю, что формализм в любом деле - страшнее пистолета, потому как убивает это дело наповал.

- Чего теперь  говорить! - вмешивается Татка. - Что сделано, то сделано. Фарш назад не перекрутишь. Я заберу значок на память?
 
Димыч отдает Татке значок, и мы возвращаемся к «жигуленку».

- А все-таки удивительно, - говорит Татка, прикалывая значок на свой стильный батник, наша дружба пережила и нашу страну, и, как теперь выяснилось,  нашу школу. Кто бы мог подумать!

- А помните, последнюю перед каникулами линейку, где нам объявили выговор? Как раз здесь, во дворе это и случилось...И в комсомол нас той осенью так и не приняли...

- Да, я уже в восьмом классе вступала.

- А я в армии.

- Знаете, ребята, до сих пор не могу простить себе наш идиотский побег. Почему мы не дождались Марьяши? Стыдно-то как. Огня не побоялись, а в глаза Марьяше посмотреть — струсили.   Притащили мертвого сына и сбежали. Комсомольцы! Эх... -  Таткины глаза постаревшей принцессы из японской сказки печальны

Мы с Димычем молчим,  возразить нам нечего. Сколько раз я задавала себе этот же вопрос, и не находила убедительного оправдания своему бегству. Тогда я бросилась, куда глаза глядят, лишь бы подальше от крыльца, где лежал мертвый Лешик. На что надеялась? Что никто никогда не узнает о нашем малодушии? Смешно.  Так по-детски глупо. Помню,  еще долго сидела на своем крыльце и дрожала от холода, пока мама не обнаружила меня, совершенно продрогшую, и не увела в дом. Ничего удивительного, что на следующий день я свалилась с тяжелейшим воспалением легких, да и обгоревшая рука воспалилась.

Как ни пытали нас родители, учителя, милиция, что же случилось на озере, мы, путаясь в мелочах, говорили в общем-то одно и то же. Замерзли, развели костер, неосторожно обращались с огнем, в результате и я, и Димыч обожглись, а Лешик  внезапно упал.

После всех этих событий, шума в школе и в районе, выговоров, объявленных на линейке, в комсомол нас не приняли. Димыча от греха подальше родители отправили в Ростов к родне. И седьмой класс он доучивался там.

Хоронили Лешика без нас. Димыч уехал, Татка с родителями — тоже перебралась в город нашего детства. Туда перевели служить ее отца. А я после трех недель тяжелейшего воспаления вернулась в школу, и до конца учебного года сидела за третьей партой одна. И хотя было установлено, что в смерти Алексея Горохова не было криминала, вокруг меня образовалась видимая полоса отчуждения. Никто из одноклассников не пытался подсесть ко мне, а моя гордость не позволяла выяснить, почему мои одноклассники меня избегают.

Какое-то время мне казалось, я смогу забыть эту страшную историю. Выброшу ее из памяти и буду жить, как прежде. Но  время шло, а мыслями, чувствами я всё ещё оставалась там, на берегу Ордайского озера. Более того,  я начала остро чувствовать свою неприкаянность, пришло понимание, что есть в жизни вещи, которые нельзя отменить и забыть по приказу. Понимание, что  жить, как прежде, беззаботно и весело, я не смогу. Всегда между мной и другими людьми, у которых нет на душе такого  тяжелого груза, будет стоять незримая стена. И теперь уже я сознательно избегала своих одноклассников. Смерть Лешика странным образом изменила всё.  Даже моя любовь к Димычу утратила детскую мечтательность, повзрослела. С обжигающей ясностью я поняла, никогда, никогда капитан Димыч не приплывет ко мне под алыми парусами, потому что всегда между нами будет стоять  Лешик. 

Весной отца перевели в Город Нашего Детства, и я уехала из Ордая, а вот от своих мыслей я уехать не смогла. И даже, когда летом в Город Нашего Детства вернулся Димыч и разыскал нас с Таткой, что оказалось несложным, ведь наши отцы продолжали служить вместе, мы общались, однако уже не было между нами той доверчивой теплоты, как раньше. Учились мы теперь в разных школах, но при встречах,  не сговариваясь, никогда не говорили о Лешике. Хотя, мне кажется, именно его  смерть соединила нас. И не просто соединила. Мы взрослели, менялись, влюблялись, пытались создавать семьи, но что-то не давало нам раскрыться, словно через всю нашу жизнь и ее события мы незримо тащили на своих руках  волокушу с мертвым телом нашего товарища, не в силах освободиться от этого страшного груза. И куда бы нас не забрасывала судьба, в душе мы оставались подростками-подранками, так и не сумевшими взлететь над обстоятельствами...

После школы по настоянию родителей я уехала учиться в Россию, закончила филфак пединститута, несколько лет прозябала в школе, потом по знакомству устроилась техническим редактором в небольшое издательство.  Жила, как во сне, в ожидании настоящей жизни, которая когда-то, возможно,  наступит.

Ждать чуда... Разве не этому учит сказка про алые паруса? Или творить чудеса своими руками.  Но какое чудо мне надо было сотворить, чтобы Димыч меня полюбил! А я, не признаваясь себе, всё ещё ждала его.  Хотя чего было ждать? Димыч женился. От отчаяния я тоже аж два раза сходила замуж, чтобы лишний раз убедиться, что из всех мужчин мира мне нужен только один. Но он, увы, не свободен.

Гораздо позже Татка рассказала историю его неудавшейся женитьбы. Вообрази, удивлялась Татка, подвернулась Димке  женщина, старше него ( ты будешь смеяться) японка! Представляешь! Где он ее нашел! Родила ему сына и свалила за рубеж. 

Сама Татка отучилась в нархозе в Городе Нашего Детства, подвизалась товароведом в центральном универмаге. А когда рухнул Советский Союз, открыла магазинчик сувениров, где продавала и свои поделки, и работы других мастеров. Не шиковала, но на жизнь кое-как хватало. Почему  у них с Димычем не сложилось, Татка не рассказывала, но думаю, причина была та же: смерть Лешика.

После развода с японкой Димыч так и не женился. Ударился в работу.  Начинал простым  механиком на машиностроительном в Городе Нашего Детства, постепенно дорос до главного механика завода. Что творилось в его личной жизни, мы с Таткой могли только догадываться. Ничего хорошего. 

Когда я узнала, что Димыч остался один,  совсем было решила рискнуть и поехать к нему. Свалиться на голову, как снег, поставить, так сказать, перед фактом. Даже билет купила. Но в последнюю минуту все отменила, резонно, как мне тогда казалось, решив, что Димыч мог бы приехать и сам, если бы я ему была нужна.  Но не приехал. Поздравлял с праздниками, слал по ватсапу поцелуйчики, и всё. Женщину во мне он так и не разглядел. Утешало, чисто по-бабски, только одно: наш с Таткой капитан Грэй не нашел ту, единственную, ради которой захотел бы поднять свои алые паруса. 

 Помнится, я даже сказку сочинила, ядовитенькую такую, про старушку  Ассоль, которая наконец-то дождалась своего Грэя, согбенного глухого старичка на трясущихся ногах. Отослала этот опус  Димычу.  Как по мне, так это был сигнал SOS. И настроение у меня было соответствующее, как в Таткиной поговорке: сгорел сарай, гори и хата. Я надеялась, что Димыч пришлет спасательный парусник под алыми парусами, а он прислал улыбающийся смайлик — и всё. И я сказала себе: «Глупая старуха Шапокляк,  Угомонись! Ассоли из тебя не вышло».   

А уж когда Димыч погиб,  я поняла,  жизнь моя закончилась. Без него мир опустел. Иногда я задавала себе вопрос, почему  никому из нас так и не удалось стать счастливыми? Но ответа на него у меня не было. Что-то мы упустили,  а что?  И даже сейчас на этой нашей потусторонней встрече, мы не знаем, что нам делать. Ну, поговорили, ну, поглядели друг другу в глаза. А дальше-то что?

- А дальше поедем на кладбище, попробуем отыскать могилу Лешика.

Конечно, мы с Таткой согласились, и я не стала возражать, хотя изначально понимала, что затея гиблая. Так оно и оказалось. Старая часть кладбища, совершенно заброшенная, заросла непроходимым колючим кустарником. Пробраться вглубь можно было только с топором. И лишь несколько десятков более-менее свежих могил с краю были ухожены.  Лешку мы так и не нашли.

- Да что же мы, как проклятые! - не выдержала я. - Школы нет, Лешика не нашли. Это нам в наказание!

- Кто и за что нас наказывает, Ринка? - Димыч удручен, но спокоен.

- Да, Димыч прав, - Татка пытается меня утешить, - кто ж знал, что у Лешика больное сердце. Если бы хоть кто-нибудь нам  сказал, что его надо беречь, как  хрустальную вазу...

- Я не хочу этого слышать! При чем тут ваза! Думаете, я не искала себе оправдания? Миллион раз. Я этими оправданиями могу дорогу вымостить до Китая!  Мы зачем здесь собрались, чтобы оправдываться или чтобы услышать правду о себе?

- Нет, оправдываться не будем, - возразил  Димыч, - вспомни Лешку! Он хотел быть, как все. Мы в волейбол, и он в волейбол. Мы на озеро, и он на озеро,  хотя ему даже  ходить было вредно. Никаких нагрузок. Но вы же помните, каким он был, наш Лешка? Неугомонный, заводной.

- Я не об этом! - меня разобрала злость. Мои друзья не хотят меня понимать или делают вид, что не понимают. - Я о другом. Мы думали — ах, какой Лешик славный, всегда под рукой, всегда готов помочь. А относились к нему — как бы это сказать помягче — небрежно. Нет! Покровительственно, мол, он  толстый, неуклюжий, смешной и в волейбол играть не умеет, ну, да ладно, мы же дружим.

- Это ты о себе говоришь? - Татка с любопытством смотрит на меня.

- А разве ты думала по-другому?

- Да я вообще о нем не думала.

- Вот именно! Мы его только и заметили по-настоящему, когда он умер. Он всегда был на подхвате, вторым номером — флагом помахать в нашем спектакле, за кулисами постоять, подать, принести.

- Зря ты так, Ринка. Слишком уж ты категорична. Все было так, да не так, -  Димыч похлопал по карманам, - эх, сейчас закурить бы! Ты чего хочешь? Понять, виноваты мы в смерти Лешика или нет?

- Да, хочу! Судьба дала нам шанс наконец-то разобраться, что случилось в тот день на озере. Что сделали мы? Или не сделали? Виноваты мы или нет? Разве вас не мучил этот вопрос? Я так просто извелась вся!

- Я тоже об этом думала, - Татка говорила, взвешивая каждое слово, - если бы мы тогда не возились с  носилками, а побежали в поселок за помощью, может, он остался бы жив.

- Но ты же первая испугалась и билась в истерике. Ты же не захотела оставаться с Лешиком! 

- Да, испугалась! Потому и хочу знать, могли мы его спасти или нет?

- Нет, Татка, не могли мы его спасти. Напрасно вы, девчонки, себя мучаете. Я, когда в Афгане служил, с кардиологом разговаривал, с очень хорошим кардиологом. По его словам, у Лешика скорей всего болезнь развивалась бессимптомно. Даже родители не знали. Было вскрытие. Разрыв аневризма аорты — мгновенная смерть. Это могло случиться с ним в любую минуту.

- Но случилось на озере, - сумрачно заявила Татка, - когда ты устроил это испытание.

- Ты хочешь сказать, что я виноват в смерти Лешика? - Димыч внимательно смотрит на Татку, выжидая. Но Татка молчит, - хорошо! Если тебе станет легче, я виноват, но не в смерти Лешика, а в том, что сбежал вместе с вами. Вам простительно, вы девочки. А я-то мужик. Я должен был остаться и все объяснить Марьяше.

Димыч помолчал и улыбнулся:

- А знаете, девчонки,  не корите себя, наш маленький отряд, хоть и дал слабину, но погибшего бойца все-таки не бросил. Пусть не из-под огня, но мы его вынесли, хотя у нас было двое раненых. Не так уж все и плохо. Наверное то, что я сейчас скажу, прозвучит пафосно, но всю жизнь, все эти годы Лешка жил в нашей памяти, он был с нами. Он так и остался четвертым мушкетером. И что бы мы ни говорили сейчас, а собрались-то мы сегодня здесь благодаря ему. Он, получается, нас собрал.

- А все-таки не надо было устраивать это дурацкое испытание, - упрямо повторила Татка.

- Может, ты и права. Я вообще-то себя в первую очередь хотел проверить. На что я способен.

- Ну и что? Пригодилась тебе в жизни твоя проверка? - но уже произнося эти слова, я понимаю, какая я дура.  Димыч сгорел в вертолете. Сгорел! Я чувствую, как заполыхало от стыда мое лицо.

- Прости, Димыч, ничего не говори, не надо! Я все понимаю.

- Эх, девчонки, ничего-то вы не понимаете. Испытание огнем —  не самое страшное, что может преподнести жизнь. Испытание на  верность  - гораздо серьезней. Я по жизни не боялся ошибаться, но очень боялся изменить себе, тому мальчишке, что сунулся в огонь, чтобы доказать себе, что сможет.

- Ладно, на озеро пойдем или нет? - Татка выжидательно смотрит на нас.

- Непременно! Пешком пройдемся, тут недалеко, -  Димыч  решительно зашагал пыльным проселком к озеру. Мы с Таткой поплелись за ним совершенно подавленные. Нет, иначе мы себе представляли встречу с детством. Четыре месяца в Ордае, когда наша четверка была вместе, вобрали  много событий и счастливых, и печальных. Но в тот день на озере стремительно и страшно  наше детство закончилось. И вот прошла жизнь. Мы опять вместе, только нет в нашей дружной четверке Лешика, но мы-то здесь и снова идем на озеро, как в день нашего знакомства.

- Спорим, сейчас дойдем, а озера нет, - невесело пошутил Димыч.

- Шайтан его выпил? - усмехнулась Татка.

- А вот и не угадали! -  обогнав Димыча,  я первая взбираюсь на рыжий пригорок и вижу знакомую с детства картинку: рыжие скалы, а внизу, у подножия, изумрудный край озера.

Мы спускаемся по тропинке, поддерживая друг друга, и вот он берег озера нашего детства. В этот солнечный день вода у берега удивительного — нежно-зеленого оттенка, а на глубине - непередаваемая игра темно-синего с темно-зеленым.

- Слушайте, девчонки, - Димыч остановился и подождал, пока мы Таткой подойдем, - если бы случилось невозможное, и Лешик появился здесь,  что бы вы ему сказали?

Татка неопределенно пожимает плечами:

- Так сразу трудно сообразить, но я бы обрадовалась. Очень!

- Ловко увильнула от ответа, - усмехнулся Димыч, -  а ты, Ринка?

Я смотрю на Димыча, и  понимаю, если сейчас не скажу,  другого  шанса судьба мне не даст. Все, что можно было упустить в своей жизни, я уже упустила.  Торопливо расстегиваю босоножки, сбрасываю их под удивленными взглядами Димыча и Татки.

- Уф! Простите, мне очень захотелось пройтись босиком. Так. Что бы я сказала? Я скажу. Я обязательно скажу, только не Лешику, а тебе, Дима. Твое появление здесь — это чудо, покруче, чем у Грина.

Димыч удивленно вскинул брови, Татка с любопытством уставилась на меня.

- А, ладно! Сгорел сарай, гори и хата! Я  люблю тебя, Дима, и всегда любила. Я хочу, чтобы ты знал это. Всё! - Я стою босая, чувствую себя идиоткой. Но идиоткой счастливой. Все-таки смогла!

- Тоже мне секрет Полишинеля, - хмыкает Татка, - да то, что ты втюрилась в Димку было понятно уже в первый день, когда ты заявилась на школьный двор играть в бадминтон в своем офигительном сарафане. Да вся школа об этом знала, только Димка ни о чем не догадывался. Ладно, вы тут поболтайте, а я пойду проверю наше местечко.

Татка уходит по тропинке, что огибает озеро, а мы с Димычем остаемся.
Димыч забирает у меня босоножки, бросает их на траву, берет мои руки, крепко сжимает их и смотрит на меня тем самым теплым взглядом капитана Грэя, о котором я мечтала с детства. Синие  глаза, единственные на свете. Усталые морщинки, горькие складочки в уголках губ. Эх, ты, мой несбывшийся капитан!

- Неожиданно, - улыбка трогает его губы, - ты, наверное, сейчас думаешь, какой я непроходимый болван. Но, может, еще не поздно всё исправить, а? Ринка?

Мысленно я кричу: «Поздно! Поздно, Димыч!  Мы опоздали на целую жизнь! И ничего уже не исправить. Ничего».

Душа моя разрывается от боли, но я молчу и улыбаюсь. Слезы застилают глаза, но я  улыбаюсь. Димыч наклоняется и легко касается губами моих губ, влажных от слез.

- Соленые, - шепчет он.

Пойдем, - говорю я, - Татка нас заждалась.

Тропинка приводит нас к большому камню, за ним скалы  отступают от воды, образуя крохотный пятачок пляжа.  Мы устали и устраиваемся посидеть, кто где. Разговаривать не хочется. Молча мы смотрим, как  волны с легким шорохом  набегают на берег, как вдруг из слепящей синевы неба, плавно покачивая белоснежными крыльями с траурной оторочкой черными маховыми перьями  на пляжный пятачок опустился журавль. Мы замерли и даже дышать перестали, боясь спугнуть доверчивую птицу. А стерх, словно танцуя, грациозно переступал на тонких изящных ногах, время от времени взмахивая крыльями и подпрыгивая. Казалось, он совершенно не боится нас. Он то полувзлетал, громко курлыча, то опускался и тут же вновь приподнимался над землей.

- Он будто зовет нас, - прошептала Татка.

- Или здоровается, - отозвался Димыч, - привет, дружок!

А меня вдруг осенило. Журавли в аэропорту! Не случайно они появились. И этот танцующий журавлик здесь, у озера, тоже не случаен. Господи!  Да неужели? Это же... Это Лешик!

- Посмотрите, он танцует там, где упал Лешка!

А стерх, словно понимая, о чем мы говорим, сложил крылья и замер,  покачивая изящной красной головкой.

- Лешик, это ты?.. Ты вернулся? - я смотрю на птицу, ожидая от нее какого-то понятного  знака, подтверждения, что Лешик нас слышит и понимает. И, словно услышав меня,  стерх взмахнул крыльями, но не тронулся с места.

Я перевожу дыхание и тихо, чтобы не спугнуть птицу, продолжаю:

- Мы тебя не забыли! Помнишь, как мы играли в волейбол с восьмиклассниками, и Димыч, выбивая твой мяч, упал и снес коленку до крови? А розовый тюльпан! Помнишь, как ты подарил мне  розовый тюльпан? Это было замечательно! Ты прости,  я не сразу поняла... мы не сразу поняли, каким настоящим и верным другом ты был. Мы тогда так мало знали о жизни. А ты всегда был рядом. И только когда ты умер, мы поняли, как нам тебя не хватает. Не обижайся на нас. И  прости нас за маму. Мы  реально струсили. Но жизнь нашла, как наказать нас.

Я замолкаю, меня душат слезы.  Меж тем стерх танцующим шагом приближается ко мне, я осторожно протягиваю руку, и гордая птица, склонив свою изящную головку, кладет ее на мою ладонь.

- Татка, Димыч, - еле шепчу я, чтобы не спугнуть доверчивую птицу, - теперь ваша очередь, скаж...-  Я осторожно оборачиваюсь и замолкаю на полуслове:  пляж пуст. Я беспомощно оглядываюсь — никого. И лишь мой верный дорожный спутник - фальшивый «японец» (откуда он здесь взялся? Он же оставался в «жигуленке»!) да мои стоптанные босоножки валяются у самой воды. А Димыча и Татки нигде нет. Только палящее солнце, скалы,  да горячий ветер. И красавец стерх, который, взмахнув крыльями, внезапно устремляется ввысь.

- Димыч! Татка! - я зову своих друзей, но некому отозваться.

Я  вижу, как из-за скал вслед за танцующим стерхом взмывают в небо еще две белоснежные птицы,  покачивая крыльями, они делают круг над озером и исчезают в слепящей синеве неба.

Не улетайте далеко! - кричу я им вслед. - Ждите меня!

Я  надеваю босоножки, подбираю «японца» и обнаруживаю на его золотистой шкурке на самом видном месте небрежно пристегнутый  комсомольский значок.

Прощальное прости моих друзей.

Картина Нино Чакветадзе.