Каждый четверг, после обеда

     Порожняков загодя готовился к традиционной четверговой встрече. Так, в среду вечером, перед уходом со службы, он телефонировал на железнодорожную станцию своему не близкому, но всё же приятелю Брускову и интересовался возможными природными явлениями. У пожилого путейца был артрит и он с поразительной точностью выдавал прогноз погоды на два дня вперёд. Исходя из этого разговора Порожняков уже дома выбирал штиблеты (либо тёмные лакированные для сырой погоды, либо коричневые замшевые для сухого дня), затем следовали брюки и жилетка. Сюртук всегда был форменный, что несколько раздражало Порожнякова: нельзя было достичь совершенства в своем пренебрежительном образе. А пренебрежения к генералу Романишину было с избытком и оно всё росло и росло последние одиннадцать лет, как только того назначили столоначальником.
     Утро четверга начиналось с осмотра лица в туалетном зеркале. Порожняковым подмечались малейшие изменения: прыщики, жировики, морщинки, пигментные пятнышки и прочие необходимые природе, но ненужные самому Порожнякову, изменения кожного покрова. Умывания не происходило: несвежесть лица была, как бы сказали в ведомстве «одним из столпов выказывания неприятия личности начальника». При осмотре происходило финишное обдумывание возможных сценариев разговора с генералом. Порожняков всегда был за резкие, колючие фразы в ответ на обращение Романишина. Жаль только, тот никогда за все длинные годы не обратился к нему ни с каким вопросом!
     Затем, раздухарённый мыслями, Порожняков одевался. Несвежая, вчерашняя сорочка, совершенно не по форме нарочито яркий жилет (или зелёный с искоркой, или нагло-бордовый), неглаженные брюки (в дни, когда состояние нервов было доведено умственными диалогами до крайнего напряжения - совершенно старые растянутые брючишки) - всё было продуманно.
     Далее следовало физическое упражнение правой руки с диковинным американским резиновым бубликом, названным на латинский манер эспандером. По рассуждению Порожнякова левая рука никогда к рукопожатию не понадобится, а следовательно и тренировке не подлежит.
     «Схвачу, сожму и потрясу! Так потрясу, что вытрясу генеральскую душонку!»
     Многолетнее презрение сатрапу выражалось и в запахе. Порожняков к обеду шёл в трактир к Рахимову, весёлому толстому татарину. Не обращая внимания на время года, несмотря на православные посты или мусульманские обычаи, у того для посетителей всегда была баранина с чесночной приправой. Никогда Порожняков не ждал главное блюдо недели в бездействии: он всегда начинал трапезу с шести кусочков рижской селёдки, сбрызнутой итальянским маслицем и укрытой кружками крымского репчатого лука. Запивал и селёдку и баранину Порожняков только мятным квасом. О чём сожалел, но вот алкоголь не переносил совершенно! Даже единственный глоток пива выворачивал бедного регистратора наизнанку, чего уж говорить о беленькой! Но и квас помогал держать хорошую отрыжку пару часов, а если повезёт, то и все три!
     В обычные дни Порожняков довольствовался малым: с утра ел пшённую кашу сваренную на воде. И без масла и не сладкую: так чуть подсоленную. В дневной перерыв не обедал. А вечерами предпочитал варенную картошку в мундире, с кусочком венгерского шпика или ломтиком-другим копчённой грудинки. Ну, или несколькими тоненькими отрезками жирного розового бекона. Это решалось по пути со службы домой мимо мясной лавки, под настроение, и остаточное состояние финансов. К картошке и жирцу нарезался ржаной хлеб, который густо солился. Запивал чаем или ромашковым отваром.
     Этого малого хватало для всего: жить, размышлять, придумывать казни египетские для генеральской персоны.
     По субботам ему нравилось съесть круассан, густо помазанный солёным вологодским маслом и запить чашкой кофию со сливками, потому как последующее бурление внутри живота и частое стучание сердца делало мысли резче, актуальнее и злее, что непременно должно было помочь в борьбе за свободное счастие народное!
     Женских особей Порожняков сторонился, ибо чётко осознавал: любая страсть поломает весь многолетний план борьбы! Видел на опыте своих сослуживцев, как дуреют умнейшие мужчины, попавшие в брачные сети! Как безвозвратно тонут в семейных омутах! Как… А впрочем и нет смысла много объяснять, как губят нашего брата сладкие семейные отношения.
     И вот однажды, в прекрасный летний четверг, недалеко после Троицы, генерал Романишин не пришёл в присутствие с обыкновенной недельной проверкой. А пришёл вестовой и доложил: 
     - Сего дня, генерал Романишин представился перед Богом!
     Ошеломлённый такой радостной вестью Порожняков задумал вести дневник. Специально для этого вечером сходил в Немецкую слободу и в бумажной лавке купил большую толстую тетрадь в синей бархатной обложке.
     «Ах, неимоверное счастье - быть победителем! Трудно добывается победа, нелегко даётся! Напряжение физическое, постоянные мысленные упражнения, оценивание противника и аккуратная подготовка к каждому бою! Ежедневная, ежечасная, ежесекундная адаптация организма и мыслительного процесса к борьбе с хитрым и опытным сатрапом, без малейшего шанса на поблажку! Характер всегда должен быть боевым, неподвластным ничему, кроме, как мысли о независимой и либеральной жизни! Только так можно добиться виктории!
     Жалею в моей победе только об одном: так и не сподобилось пожать генеральскую ручку, и не потрясти, и не вытрясти дух! Так и не познал деспотичный наместник негодующую силу народную!»
     На службу в пятницу Порожняков пришёл первым. Он был аккуратно подстрижен, благоухал духами, полностью соответствовал порядку формы в одежде. Чтобы не травмировать горечь утраты своих глупых сослуживцев, Порожняков натянул трагическую маску. Весь день молчал, иногда позволяя себе длинно вздохнуть: только так он мог подавить радостный смех, который разрывал его грудину!
     В воскресенье, с огромным букетом алых гвоздик, Порожняков прибыл на отпевание генерала. Народу было много: Романишин был участником двух походов, устроителем домов ветеранов и входил в совет попечителей любительских театров губернии. 
     «Как же его заслуги застят глаза людишкам! Не понимают убогие, что это только ширма! Именно так и происходит подавление воли народной: поставят подобного героя на должность - и как ему сопротивляться? Он ведь и кровь за отчизну проливал, и убогим помогает, и культурную мысль нести в общество способствует! И откроют рты, и развесят уши, а только этого и надо узурпаторам: обстряпывают свои властительные делишки!»
     На поминальную трапезу Порожняков не пошёл, хоть и был зван со всей контрольно-духовной администрацией. Сославшись на головное недомогание он двинулся на длительный променад. Завершив моцион по улицам и аллеям так, что ноги паровозом гудели от ступней до верха бёдер, вернулся в квартиру усталым, голодным и пыльным, но довольным неимоверно. Выпив сырой воды, достал дневник, открыл и долго сидел над ним. Голова шла кругом от радости и никак он не мог над радостью этой совладать! Просидев до полной тьмы, так ничего и не записав, закрыл дневник, убрал его в буфет и лёг спать.
     В тёплую и тихую ночь сию счастливый Порожняков скончался.
     На службе его спохватились только в четверг к обеду. Посланный из присутствия истопник, совместно с квартирной хозяйкой и дворником взломали дверь в комнату. Увидев хладное тело жильца позвали за квартальным и кем-нибудь существенным из конторы.
     Позже младший писарь Иванов за папироской рассказал любопытным сослуживцам, что никогда ранее не видел покойника с такой безмятежной улыбкой.