Ликани

        "Здесь князь пьянел от фортепьяно" *               
               
        Мы отдыхаем  вдвоем с бабушкой.  Отдыхаем в Ликани - это совсем рядом с Боржомом,  там,  где  через  дорогу - дача  Великого  Князя  Николая  Михайловича, бывшая.  Ставшая позже  Дачей Сталина,  тоже бывшей - наступило лето 1956-го,  Хозяина уже три года, как нет.  Впрочем,  помню: когда четыре года назад мы ездили этой же веткой до Цагвери, в электричке, которою  величали почему-то  "экспрессом", - в электричке бабушка и подруга её  все перешептывались,  но я,  уловив только "Хозяин" и "Очкастый",  понимал уже, о ком это.               
        Отдыхаем мы на лежанке, вдвоем на одной:  бабушка сидя, подняв спинку раскладушки почти вертикально, согнув ноги в коленях, прикрытых пледом, перед нею книга. Я - прислонившись к её поджатым горкою ногам, в той же позе, что и бабушка, тоже с книгой.  Хорошо помню,  какой: "Три мушкетера".  Я прочитал её  тогда в первый раз,  и она произвела на меня  такое впечатление,  что весь год,  да и следующие,  все в том же  осененном соснами  Ликани,  я продолжал свои игры,  воображая себя поочередно  то  д'Артаньяном,  то  Ришелье,  приглашая на роль Миледи  отдыхавшую по соседству  одноклассницу  моей сводной кузины, Тому.               
        Да,  именно в роще  мы проводили  почти все свое свободное время.  Читая,  разглядывая  проплывающие над верхушками сосен  близкие,  бесконечно  меняющие  свою форму  белые облака.  С сосен  сыпалась хвоя,  ее иголки,  парные,  с чуть загнутыми  светло-коричневыми  кончиками,  падая,  совсем не больно  кололи мои голые коленки.  Шишки пахли смолою,  а смола на шершавых  лишаистых стволах сосен, застывая,  превращалась в продолговатые наросты кевы - горьковатой,  которую жевали тогда,  когда никто еще и не слышал о жевательной резине.               
        Бабушка читала Коллинза:  "Женщина в белом" и "Лунный камень",  два детектива  в одном толстом томе из библиотеки  санатория  ВЦСПС.  Оба романа были в моде,  нарасхват,  но мы приехали  еще в июне,  сезон только начинался - а теперь,  я знал,  за этой книгой  уже организовалась целая очередь.               
        Впрочем, к санаторию мы отношения никакого не имели, просто снимали комнату у тамошней уборщицы,  Андреевны, как она нам представилась, когда мы впервые пришли к ней в поисках свободного жилья.  Бабушку она тоже звала по отчеству,  но не выговаривая заковыристое Амаяковна,  сократила его до привычного на слух,  "Маяковна".  С Андреевной мы встречались по вечерам - утром, пока мы еще спали,  она убегала на работу.  А дни мы проводили в сосновой роще, если только не отправлялись на пляж,  или в Боржом за продуктами.               
               
        Помню,  когда меня спрашивали одноклассники,  где я научился плавать,  я отвечал - на Куре,  и на меня смотрели с уважением,  но недоверчиво.  Кура в Городе была опасна для плавания - стремительна, мутна, полна водоворотов. Но я не обманывал,  просто не договаривал - где именно на Куре:  здесь,  чуть выше Боржома,  сразу за Дачей Сталина,  там,  где напротив на горе видны развалины крепости,  а под нею - железнодорожные пути вдоль русла и река раздается вдруг небольшим плёсом.               
        Этот плёс любили многие отдыхающие, но дороги туда не было. Вдоль шоссе от Боржома к Ликани тянулась за деревьями ограда из колючей проволоки: за нею находилась "Дача Сталина". Ограда в двух местах  была уже прорвана, и туда, к воде, к небольшому песчаному пляжу  протоптали даже удобную тропку. В ставшую  никому не нужнуй дачу никто никогда не приезжал. Сторож охранял только красивое здание в мавританском стиле, сквозившее красным сквозь разросшиеся одичавшие деревья запущенного парка; на тех, кто спускался к реке, не обращали внимания.               
        Но бабушка была любопытна. Интерес ее подогревался не столько  фигурой почившего недавно Хозяина дачи - знанием, для кого строил когда-то этот  Летний Дворец архитектор Бенуа, какова была судьба его настоящего, законного владельца.               
        Она была не только любопытною, моя бабушка, она умела нравиться людям. Я замечал, с какой охотой они вступали с нею в разговор, с какой непринужденностью обсуждали темы, которых избегали обычно с даже с хорошо знакомыми людьми: её речь, манеры, мимика - всё говорило о том, что она - "из бывших",  и в общении это служило и ей,  и им  некоей "охранной грамотой".  Вот и теперь, стоило нам, вопреки привычке и правилам, свернуть с тропы и подойти к роскошному, украшенному  скульптурой зданию,  она завела непринужденную беседу с появившимся на пороге сторожем.               
               
        - Нас скоро не будет, - посетовала она, - но ему - она указала глазами на меня - ему нужно сохранить память о том, что было важным когда-то...         
               
        Сторож, мужчина одного примерно с бабушкой возраста, без колебаний пропустил нас во дворец, попросив только никому не рассказывать о нашем визите.          
        И только теперь, спустя десятилетия, я по-настоящему стал понимать эти слова - "что было важным когда-то": кабинет Великого Князя. Книги на полках в красивых переплетах, книги по истории, часть которых писалась им именно здесь, за этим столом - человеком, прозванным "Филиппом Эгалите" за свои убеждения, членом Французской Академии, убитым приговором: "Революции не нужны такие историки".               
        Рояль, на котором играл Чайковский, играл для опьяненного своей безнадежной любовью Князя и его непризнанной остальными Романовыми подруги.         
        Стол орехового дерева, сработанный руками предка хозяина дома - Петром Первым. Два гвоздя, вбитых руками нового Хозяина: один в этот самый стол, чтобы вешать свою фуражку. Второй - в стену, чтобы было куда повесить  ставший знаменитым на весь мир китель...               
               
        На биллиард  красного дерева,  на другой стол,  подаренный Наполеоном,  на кресло,  подарок Иранского Шаха,  я смотрел уже без способности сразу вместить всё это в сознание, смотрел,  но думал о другом - о том,  как будет меня учить плавать там,  на Куре,  моя бабушка.               
               
        Плавать оказалось сложнее, чем думалось мне вначале.  Бабушка объясняла, что человек вообще легче воды, и чтобы не утонуть, нужно просто не бояться и немножко, подгребая под себя,  двигать руками.  Но почему-то я, вопреки бабушкиному утверждению,  оказывался всякий раз не легче,  а тяжелее воды.  И, сколько не барахтался,  уходил с головою ко дну.  Бабушка сразу поняла,  в чем дело:  не желая опускать лицо в мутную воду Куры,  я задирал голову, и остальное тело,  уменьшив выталкивающую силу,  погружалось,  заставляя меня лихорадочно бить руками,  безо всякого продвижения вперед...               
        Только неделю спустя  после первой неудачной попытки  мне удалось проплыть несколько метров. И вкус этой воды, мутной, желтовато-бурой воды Куры у меня на губах до сих пор - немного вяжущий, как от айвы, вкус из далекого детства. 
               
        В Боржом мы приезжали обычно раз в три дня, когда заканчивались продукты. Добирались на смешном, похожем - из-за выступающего вперед носа на медведя - автобусе,  с одной дверью для входа-выхода пассажиров,  рядом с местом водителя.  Автобусы ходили редко,  так что иногда мы отправлялись пешком, сначала по шоссе,  потом через мост,  по набережной впадающей в Куру речушки Боржомки.  На набережной и там,  у старого Боржомского Парка,  гостиницы, особняки старой знати и разбогатевших нуворишей  соседствовали с невзрачными лавками и магазинчиками.  Мы делали покупки,  бабушка пользовалась случаем накормить меня в ресторане, заказывая  полюбившийся мне бефстроганов, а напоследок,  уже покидая Боржом,  мы заходили в тир.  Хозяин тира встречал нас, как своих старых знакомых:  еще в первый визит я удивил его,  выбив 49 очков из возможных 50-ти - помню,  он даже демонстрировал остальным посетителям  мишень с плотной кучкой  впившихся в центр черных кисточек  со стальными наконечниками,  которыми заряжали тогда "воздушки" - духовые ружья.               
        Мои успехи в тире послужили для бабушки поводом сделать мне по возвращении в Тифлис подарок: купить ко дню рождения духовое ружье.  Точно такое, какие нам выдавали в тире!               
        Оно прослужило мне лет шесть, но я заряжал его чем попало,  даже заливал в ствол немного воды,  чтобы при выстреле  вырывался из дула столбик воды, способный  пробить на расстоянии  плотный лист бумаги.  В конце концов ружьё, естественно, заржавело...               
               
        Мы возвращались в Ликани.  Вечерами иногда выбирались в кино: кинотеатр,  летний, под открытым небом, с балконом под навесом  для последнего ряда зрителей,  находился у ближайшего корпуса  санатория.  Мы шли туда через рощу. 
        Сеанс начинался, когда было еще светло,  экран,  по мере того, как темнело небо,  становился постепенно ярче,  и мы с бабушкой застегивали на все пуговицы свои кофты и куртки - каким бы жарким не казался  прошедший день,  вечера в горах  прохладны.               
        Мне повезло тем летом,  или у киномеханика был отменный вкус?  Там,  под небом Ликани  под проступающими уже яркими звездами,  шли - я помню - "Плата за страх" с Ивом Монтаном,  "Газовый свет" Кьюкора,  "Идиот" Пырьева.               
        После сеанса мы возвращались,  освещая себе дрогу меж сосен карманным фонариком.  "Жучком",  как называли мы его - в нем вместо батарейки была встроена  жужжащая  ручная  динамомашина.  Нажимая на ручку,  мы приводили её во вращение и фонарик светил,  то затухая,  то ярко,  выхватывая из тьмы  лежащие поперек дороги опасные узловатые корни...               
               
        По сути,  они так похожи на эти короткие,  возникающие во мгле  вспышки неверного света - мои воспоминания.  В наступающей  холодной ночи  становится вдруг зябко,  до дрожи,  и не хочется отпускать туда,  в темноту,  всплывающее в памяти.   
               
               
               
        * Строка из стихотворения Ан. Вознесенского "Два дворца"