Возвращение

       Ниже приведена глава из романа "Изменитель жизни"

       ...Конец марта (двадцать пятое, понедельник) две тысячи девятнадцатого. Москва, окрестности Малой Калужской. Пропитанное сизой лазурью небо, порозовевшие на закате окна, пунцовая застенчивость крыш и фасадов, на бледно-голубой закатной эмали черная сетка древесных веток. Усталое, не в силах зацепиться за небо солнце скатывается за дома, полыхая бледными щеками. Притих аниматор-ветер, неподвижный воздух насыщен затаенным ожиданием. Голуби на тротуарах с ворчливым одобрением славят жизнь, а высоко над ними привольно пасутся редкие золоторунные облака. В свободных от зимнего атеросклероза улицах бурлит новая кровь – город на пороге весеннего сладострастия. Я стою с загорелым лицом возле журнального киоска: остановился, чтобы купить последний номер журнала «Вся эта жизнь» в память о сердобольном приюте, что стал мне убежищем в трудную для меня пору. Надеюсь, двумя обширными бескорыстными репортажами я сполна выразил Палычу мою признательность. Если кратко, то женщины в Сирии  живут по-разному, но в сильной зависимость от мужчин. Впрочем, такова многовековая особенность восточного образа жизни.   
       На часах половина седьмого. Вечерняя Земля с ее прозрачной атмосферой – самая совершенная студия звукозаписи, где на моих глазах и с моим участием вершится запись очередной части нескончаемой московской симфонии. Дома вокруг меня как люди - ни один не похож на другой. Их тени, как длинные языки, которыми они слизывают остатки дня. В поле моего зрения – уличная московская жизнь. Здесь большой выбор лиц и выражений. Вот молоденькая девушка, стройная и пугливая, разговаривает на ходу по телефону, роняя короткий, гаснущий смешок. С любимыми не расставайтесь - это о мобильниках. За ней худой, нетвердый на ноги мужчина с лицом из самой дешевой, мятой кожи. Две девушки на бегу перебрасываются быстрыми, нервными репликами. Следом бандит с ямочками на щеках. За ним две озабоченные женщины средних лет, одна из которых громко возмущается: «Нахера давать ударно-волновую, если она мне как мертвому припарки…» Неподалеку мальчик лет десяти что-то рассказывает девочке, и та слушает с кроткой, доверчивой улыбкой. Рядом старик с благообразным лицом и оттопыренной нижней губой, как воплощением брезгливости. На скамье – три неподвижные, молчаливые старушки прислушиваются к уже близкой вечности. Две нестарые кумушки остановились и обсуждают живую историю, извлекая из нее не мораль, а эмоции. Женщина в пяти метрах от меня говорит по телефону. Голос с потаенной хрипотцой - то ли курит, то ли пьет. А вот вам целый негр в клетчатой шляпе, клетчатом плаще и с задумчивой трубкой в вывернутых губах. Неподалеку остановилась машина. В ней мать и дочка, накрашивающая губы: торопится понравиться, и это правильно - весна есть новая жизнь. Вокруг меня, как сказал бы Карл Юнг, та самая «пустяковая повседневность, что течет по улицам, живет во всех домах и правит днями человечества». Согласно ей все рано или поздно умрут. Между тем молодым почему-то кажется, что они даже не постареют. Им, задыхающимся от новизны бытия невдомек, что они в начале пути, который до них был пройден другими. Непреложная истина в том, что каждому юноше уготована старость, даже если он до нее не доживет, как это сплошь и рядом случается там, откуда я прибыл. 
       Еще один день из отпущенного мне срока подходит к концу. Я есмь, а это значит, что мои предки в отведенный им срок спаривались, чего и мне желают. Только мой срок спаривания, похоже, весь вышел. В моем переломном возрасте я могу похвалиться только тем, что меня любят кошки да дети, а сонные бдения обладают вящей убедительностью. Мне часто снится дом, который я не построил. В нем, пустом и заброшенном, живут, хозяйничают и скрипят дверями сквозняки. В доме есть одинокий письменный стол, а в нем ящики со скомканными листами. Однажды я пришел туда и обнаружил, что один бумажный комок ярко тлеет и в испуге поспешил его погасить. А еще снится шумное собрание незнакомых людей в предвкушении расправы. Разбившись на группы, они беспорядочными голосами настраивают свой грозный оркестр, собираясь покарать неизвестно за что одинокого дирижера, тоскливый страх которого почему-то живет во мне. Фрейдист бы диагностировал у меня подавленную беспредметную тревогу. Не от нее ли грустное убеждение, что мне никогда уже не пережить радость любовного наказания? В голове - разночинные мысли, умственная ясность и первые итоги, среди которых главный: жизнь наша висит на ниточке, и рядом с ней щелкает ножницами слепая случайность. Она напоминает нам, что мы - часть космической стихии и что случай - это та неопределенность, которая делает наше существование предположительным. К сему первая заповедь разочарованного человека: не принимать всерьез высказывания кого бы то ни было, а верить собственному опыту. Личный опыт – это бортовой журнал жизни, а сама жизнь - постоянный выбор между «да» и «нет». Человек есть его сложенное из поступков прошлое, поступки же совершаются согласно или вопреки его совести. У кого-то она как циррозная печень, у кого-то первозданна и не изношена, у кого-то непробиваемая, у других подбита мягкой подкладкой сговорчивости, а некоторые даже не знают, где она у них расположена. Порой нам кажется, что нас томит память. Это не так: память не может ни томить, ни ныть, ни болеть, она – всего лишь архивариус. Томит, ноет и болит эта чертова, питающаяся памятью совесть. Помните: самый верный тест на человечность – отношение к другим. Желаю всем его пройти, и да будет Бог с его кодексом чести вам в помощь! Как говорит мой друг Сеня Лифшиц: «От человека зависит быть ему числом или величиной». 
       Наша жизнь подобна шоу, в котором мы представляем себя, чтобы снискать минуты славы или бесславия. У моей жизни - скучный сюжет, и синопсис ее уложится в два слова: прирожденный неудачник. Мою жизнь не то что перечитывать – пересказывать тошно. Почему-то помню, как мать в раннем детстве забирала у меня горшок и говорила: «Во, сколько надул!». За мою жизнь я много надул и не только в горшок, а понял лишь одно: человеческий мир одновременно и прост, и непрост. Его простота - в его скучной предсказуемости: человек рождается, чтобы умереть. Сложность же - в неисповедимости тех перипетий, которые ждут его на пути, отделяющем одно от другого. Ценность всего живущего на Земле определена сроком его существования, отсюда дуб для планеты важнее человека. Человеку при рождении многое дано, и во многом только от него зависит, станет ли жизнь для него даром или наказанием. Все это выглядело бы избитой истиной, если бы не осознавалось нами в тот момент, когда уже поздно что-либо изменить. В этой издевательской запоздалости и заключено проклятие нашего существования.   
      Солнце окинуло крыши прощальным взглядом и отправилось восвояси. Я заглянул в окошечко и купил журнал. Отступив, полистал, нашел знакомую рубрику, спустился по ступенькам строчек (парикмахерские дела) в подвал и там прочитал: «Итак, моя подруга любит разведенного мужчину, который ждет, когда к нему вернется его бывшая жена. Продолжайте нам писать, всякое ваше мнение нам дорого» Ах, Варвара, Варвара, скажи «Чииииз!», тебя  снимает скрытая камера! Прости, что писал тебе редко и скупо, на то была перманентная причина по имени Анька, от которой днем получил сообщение: «Буду у тебя сегодня в семь». Прочитав, скривился: чего ей надо? Может, совесть заела? Сомнительно. Скорее, не терпится поделиться, как она счастлива со своим папиком. Садистка. Правильно я сбежал от нее словно тать в ночи. После ее разрушительных откровений мое любовное вещество обратилось в черную субстанцию, испускающую темную энергию презрения. За четыре месяца не ответил ей ни на одно сообщение, даже если они касались сына, как например такое: «Вадик гордится тобой». Последнее было две недели назад: «Сережа, пожалуйста, береги себя!» Я даже выругался: двуличная дрянь – спит с другим, а заботится обо мне! Она же меня своим лицемерием сама под пули толкает! Не ответил и в этот раз. Решил: буду бродить допоздна. Устану - зайду в кино. Мне с ней говорить больше не о чем. Моя отрада теперь дочь варвара, верная Варвара. Я приду с ней в гости к бывшей жене и ее папику, и хозяйка, оставшись с гостьей наедине, спросит: «Ну, и как он тебе в постели? Правда ведь, ничего особенного?»
       Коли соединить намеренья весны с возможностями лета, получится Сирия – страна, которую Европа, эта согласно Набокову "сладкая, спелая, гниющая Европа", эта стая толерантных шакалов, и Америка - заносчивая, синкопированная нация, выбрали своей беспомощной жертвой. И те, и другие - олицетворение притягательного обаяния зла. Спесь помрачила им здравый смысл. Они плохо воюют, но хорошо шпионят. И все же Сирия им не по зубам. Сирия - это западня Запада. Точка эта горячая только сначала, а потом наступает хладнокровная работа. В Москве мы судим о реальности по комфорту, который она нам поставляет - там не до комфорта. Если Восток – дело тонкое, то Ближний Восток – тоньше некуда. Группы, группки, группировки, формирования соседствуют рядом и готовы сцепиться в любой момент. Но это не гражданская война. Враг там один, и он внешний – демоны нашествия, чернознаменная, не знающая сострадания, а потому обреченная на гибель цивилизация. Внутренняя междоусобица – это проявление межплеменных отношений, которые смутные времена только обостряют. Племена там как камни, из которых сложено здание государства, и высшая власть – скрепляющий их раствор. Раствор может быть плох, но без него – хаос. Именно этого и добиваются столпы западной демократии (не иначе их мироустройство от дьявола). Нет, это не кремлевская методичка, это памятка тем, кто хочет окунуться в сирийские события. Как бы там ни было, мы предупреждены о коварстве и друзей, и врагов. Наше дело – держаться правительственных сил и не соваться в их дела. Моя дерзкая мечта – взять интервью у противной стороны и вернуться оттуда с целым горлом. Мне важно понять, во имя чего здесь я и во имя чего воюют эти  человеческие существа, чья незатейливая душевная организация блестяще подтверждает проницательность Фрейда, и про которых поздний Юнг сказал бы, что природа у них не перешла в культуру, а инстинкты – в дух. Они - пришельцы, я - беглец. У них есть вера - я ее лишен. Они устремлены к цели - у меня ни веры, ни цели, ни желаний. Я - дегуманизированная личность с тайной тягой к смерти и с точки зрения Фрейда мало чем отличаюсь от них. Бегут не во имя, а вопреки ему.
       Современные фильмы о войне – это театрализованная версия военных действий. Настоящая, не театральная война там. Три года назад там была настоящая мясорубка, сейчас спокойнее, но есть места, где пулю словить можно и сегодня. Стали славной историей наши ребята, снимавшие на передке из-за брони и валунов, те, что дорожили репортерским братством, работали на пределе сил, недоедали, недосыпали, мерзли по ночам, питались впроголодь. Те, что оказались в Пальмире раньше саперов, подтверждая золотые слова великой песни: «На пикапе драном и с одним наганом мы первыми врывались в города». В остальном у нас все как тогда: каменистая, обделенная жизнью пустыня, бурые плешивые холмы, желтая пыль, воздух то прозрачный, то густой, но всегда сухой. Над обесцвеченной землей красуется в выжженной голубизне неба ослепительное солнце. Даже в январе там жара, а на тебе амуниция, груз, каска. Пот с тебя - в три ручья! Жирные топ-менеджеры в Москве так потеют только в кровати. Глядя на терракотовые окрестности, я невольно вспоминал московское небо, что заливало землю дождем и смотрелось на себя в зеркальные осколки луж. Вспоминал беспечное испанское время, когда мы, взявшись за руки и наступая на собственную тень, брели с женой по золотому песку, отмытому бирюзовым морем до икряного блеска. Здесь все по-другому. Здесь мы снимаем войну и мир. Мы - зеркало, что не несет ответственности за то, что отражает. Зеркало, отражающее свет настоящего и отбрасывающее его в будущее. Лицо войны – это разрушения. В них своя, зловещая эстетика. В этом смысле война – родная сестра времени: развалины – вот их цель, вот их эстетический идеал. На войне все обретает новый смысл. Здесь держишься того, кто умнее, опытнее и надежней тебя. Чтобы осознать войну, достаточно один раз вжаться в землю и ощутить себя божьей тварью. Когда попадаешь под обстрел, когда познаешь обжигающий жар смертельной стужи, быстро узнаешь цену жизни. Она там гроша ломаного не стоит. И все же я полюбил эту страну. Она живописно и по-особому хороша там, где мир. Там сытно, весело, беспечно, там промышленность и торговля, добрые слова и приветливые порой до простодушия люди. Говорят громко, жестикулируют красиво и убедительно. Жаль, не понимаю, о чем говорят.   
       Через пару месяцев я самонадеянно решил: если могу жить на передовой, значит, смогу жить везде. И тут этот разговор с Ленькой. Он спросил, как у нас с ней, и я ответил: никак. И тогда он сказал: «Не буду ходить вокруг да около - надежный источник сообщил, что она в положении». «То есть, вышла замуж» – уточнил я. «Не знаю, замужем ли, но в положении точно». Вот тогда у меня и снесло крышу. Днем лез на рожон, а ночью вспоминал ее въевшиеся в меня запахи, вкус и нежную гладь кожи и представлял, как всем этим пользуется другой. Наблюдал, как она, забросив руки и закатив в сладкой истоме глаза, стонет под ним, а он бьется в любовной агонии, обдавая ее предсмертным дыханием и сливаясь с ней смертной судорогой. Всё видел и с холодным презрением думал: случилось то, что рано или поздно должно было случиться с тридцатидвухлетней красоткой, имеющей возможность выбирать среди подержанных папиков того, чей стареющий душок еще не способен оскорбить любовное обоняние. Свершилось, выбрала, и теперь в ее новой спальне стойкий запах постельных забав (надеюсь, она еще не настолько опустилась, чтобы позволять собою пользоваться где придется). «Ну что же ты, ложись!» - вытянувшись на кровати, хлопает она ладонью рядом с собой, и облезлый, пузатый папик с бабьим сюсюканьем зацеловывает ее живот. Понятно, что не думать об этом я мог только находясь в рискованной близости от смертельной опасности, и если держал маломальскую дистанцию, то только из нежелания подставлять свою команду. Но, видно, до Москвы дошли слухи о моей бесшабашности, а поскольку на войне самоубийцы не в почете, меня вызвали на неделю для профилактики мозгов. Я знаю, мне скажут: «Не возьмешься за ум – отзовем». Возьмусь, обязательно возьмусь - ведь мне назло бывшей нужно еще оплодотворить Варвару. Будем отныне размножаться порознь, ибо размножение есть первейшее и непреложное требование жизни. Все остальное – ее безотрадная повседневная неизбежность. Я теперь другой, не тот, что четыре месяца назад. Личность моя под прицелами обрела новые качества: сегодня я как автоматный рожок с тусклыми, калиброванными, бездушными пулями - больше гожусь для войны, чем для мира. И если личность – это конфликт между тем, что человек хочет и что ему позволено, то сегодня я далек от совершенства более, чем когда либо. А между тем у меня была возможность стать идеальной личностью, но я не захотел. Почему? Да потому что лишенная высшего смысла идеальность мертва. Идеальным я мог быть только рядом с моей безвозвратно утраченной женой.    
        Я смотрю на беспечных москвичей и думаю: где-то ревут моторы, рвутся снаряды, гибнут молодые люди, и все ради того чтобы они могли полной грудью дышать вечерним московским воздухом. Знают ли они, что на Земле полно городов, где людям опасно выходить на улицу, а тем, кто вышел, никто не гарантирует, что они вернутся домой? Москва многолика. Есть Москва надушенных офисов - обитель сытых топ-менеджеров, чье богатство никак не коррелирует с их нищими нравами, есть Москва гламурная с ее шлягерной культурой - бесконечно далекая от интересов империи прослойка общества; есть Москва торгашеская и Москва воровская, есть Москва надменная и Москва подземная, что дважды в день страдает молчаливым тромбозом, и есть моя бывшая жена. У нее своя война, где врагом изменник-муж и где надо как-то выживать. У каждого своя война. Война – вот истинный изменитель жизни. Не любовь – война. На войне есть вещи поважнее любви. Нет, не жизнь, а то великое и страшное, что диктует нам поступки и в чьей власти мы будем даже после смерти. То непознаваемое и незапамятное, что следуя закону сохранения энергии, найдет иную форму нашего дальнейшего существования, когда для этого придет время и станет ясно, что жизнь - всего лишь предисловие к смерти. Там, куда мне надлежит вернуться, может прилететь в любой момент, и тогда последнее, что я увижу, будет вспышка и чужое, пронзительно синее небо. В один миг исчезнет все то, что я знал, любил и ненавидел. По мне коли смерти не миновать, то лучше так, чем после соборования: долгие проводы – лишние слезы. Одно утешение: случись такое, и мой прах станет скромным вкладом в нескончаемое жертвоприношение, которое по мнению Юнга «не разрушение, а краеугольный камень того, что грядет». В самом деле, только взглянув на смерть, как на жертвоприношение богу перемен, можно познать ее истинный смысл: она не антипод бытия, а его пособница. Разве не об этом откровение загадочного Рильке: «Не правы живые, слишком отчетливо смерть отличая от жизни. Вечный поток омывает их царства и всех он влечет за собой». Конечен лишь личный жизненный опыт, но не мистерия Жизни, ибо Космос задуман и сотворен для нее. Если бы еще знать, зачем. Впрочем, что бы меня там ни ждало, я обязательно туда вернусь, потому что только там получу ответ, что для меня жизнь и за что я готов платить оставшимся у меня временем. Только вот как быть с беспокойным, навязчивым ощущением, что вспышка уже произошла, и теперь я, озабоченный чужими думами, живу в чьем-то теле, безразлично взирая оттуда на мир. Доказательства? Пожалуйста: я перестал чувствовать физическую боль. Об ушибах, ссадинах и прочих столкновениях с действительностью я узнаю только когда они попадаются мне на глаза. От этого моя обратная сторона также для меня темна, как и обратная сторона Луны.
       Время едино и неделимо. Оно не фигурант квантовой мистерии, а ее соглядатай. Некто или нечто создали немыслимый по сложности мир и отдали его под власть Времени. Время не есть физическая величина, и в наших уравнениях оно исполняет функцию неподкупного надзирателя. Оно властвует над всем, оно вечно и бесконечно, как… Впрочем, его даже не с чем сравнить. Вопреки его природе, мы делим его на настоящее, прошедшее и будущее. Мы говорим, что настоящее – это место встречи прошлого с будущим, что это одновременно конец времени и его начало. Уверяем себя и других, что сиюминутный мир и есть овеществленное и осуществленное время. Утверждаем, что являясь частью пространства, мы являемся также частью времени и либо осознаем его, и тогда мы живы, либо не осознаем, и тогда мы бессмысленные порции энергии, обреченные смешаться с межзвездной пылью и вспыхнуть однажды новой звездой, чтобы сиять на земном небосводе кому-то на радость. Единственное, с чем не поспоришь, это то, что наше будущее в родстве с прошлым. Мир творит себя по предписанному плану, и случайность ему в этом не помеха. В отличие от неживой материи человек уязвим для случайности, которая может стать для него роковой, как она стала и еще наверняка станет для меня. Всё на свете обладает памятью и только у человека она живая. Мысленно мы можем жить как в прошлом, так и в будущем, телесно – только в настоящем. Я не хочу возвращаться в мое прошлое даже мысленно, потому что там живет моя вина. Но и будущее мне не в радость, я не волен его выбирать - вместо меня его выбирает мое прошлое. Будь я благороднее, будь добрее, милосерднее, я бы пожелал моей бывшей, чтобы она обрела душевный покой, чтобы разочарования миновали ее и чтобы ее новый избранник любил ее той благословенной последней любовью, которой мужчина искупает грехи перед женщинами, прежде чем завершить земной путь.   
       Я верю в параллельные миры, верю в их право на существование, даже если против этого все физические законы мира. И пусть доктора психических наук видят причиной моей веры сублимацию моих неспящих скорбей, бессонных бдений, душевной немощи и самоуничижения, мои страдающие вящей неубедительностью сны, страждущий, навязчивый призрак второго пришествия любви, обманчивый образ нескончаемой мечты, иллюзию грядущего, что прячась в тени Времени, посылает мне дух глубин – я отвергаю их заскорузлый рационализм. Для меня параллельные миры – это не пустоцветы на почках развилок, а то, что существует как брезжащая возможность. Они как отсветы, как сполохи реального мира, как воображаемые каналы, проложенные параллельно руслу. Это их тонкие вибрации, а не пресловутое бессознательное беспокоят меня в моих снах, и в них я живу совсем другой жизнью. Там я не совершаю ошибок, там я люблю и любим, там я слит со стихией мыслью, телом и духом, там нет места абсурду и невозможно отделить реальность от грез. Один из таких вероятных миров мне особенно по душе. В нем я двадцать пятого марта две тысячи девятнадцатого года от рождества Христова прихожу за полчаса до полуночи домой и застаю на лестничной площадке мою бывшую. Она сидит на ступеньке, подложив газетку, и я спрашиваю ее:
       - Ты давно здесь?
       - С семи, - отвечает она.
       - А позвонить никак? – с ханжеским недоумением интересуюсь я.
       - Ты не отвечаешь, - слышу я в ответ.
       - Могла бы смс-ку скинуть, - продолжаю лицемерить я.
       - Ты на них тоже не отвечаешь, - с упреком смотрит она на меня.
       Да, не отвечаю, потому что той, что я знал, уже нет, а вместо нее чужая мне женщина, с которой я десять лет назад умудрился родить сына. Я щелкаю ключом и распахиваю дверь:
       - Что ж, заходи, раз пришла, чаем угощу.
       Жалость - вот во что превращается старая любовь. Вино - в уксус, любовь - в жалость…