Прогулка

       Ниже приведены главы из романа "Аккорд"

               Глава 51


       Следующие две недели меня никто не беспокоил, а в субботу позвонила Лина и как ни в чем не бывало поинтересовалась:
       - Ты, кажется, обещал со мной гулять. Сегодня можешь?
       Вот так: я жалок, мерзок, жесток, и все же со мной желают погулять. К этому моменту мне пришлось признать, что формально измены не было: свободная во всех отношениях женщина предавалась свободной любви. И то сказать: два года без мужика - тут любая взвоет! Если она в чем-то и виновата, то только в неразборчивости: зуд, знаете ли, зудом, но позволить первому встречному садовнику пихать в себя черенок, пока он там не укоренится - это какой же леди Чаттерлей надо быть! Скажу, как и положено джентльмену: подобрать с панели такую леди – значит, уронить честь. Это не мешает мне признать, что в ее распутстве в изрядной мере виноват я сам: в своей мести я перешел все мыслимые и немыслимые границы. Если свалить в одну кучу то, что я себе позволил, мой Монблан затмит ее Воробьевы горы. Только кроме формальной стороны есть параноидный синдром собственника. Где это видано, чтобы собственность распоряжалась собой по своему усмотрению?! Я ее Пигмалион! Это я моей любовью создал и оживил ее! Я сделал из нее женщину, научил любить, дышать, наслаждаться! Я создал мою Галатею для любви, а она решила – для удовольствия! Она дважды отреклась от меня и не мне ее прощать – я не бог, я всего лишь Пигмалион. Да, она мое творение, только кто же знал, что материал окажется с изъяном…
       Я пришел в украшенный предзакатным солнцем парк и устроился под просвещенной сенью знакомого вяза. Потемневший и раздобревший, он тут же напомнил мне про ее Иванов день. Я ответил, что это были безобидные цветочки. Сказал, что верен себе: на измену отвечаю изменой, и мне не привыкать к роли отца внебрачных детей. Но здесь совершенно особый случай: гулящая женщина - спала с другими, а залетела, якобы, от меня и теперь надеется со мной остепениться. Вздохнул ветер, возмутился вяз.
       Спустя десять минут явилась она и осторожно улыбнулась:
       - Привет!
       Я молча кивнул и, борясь с малодушным желанием рассмотреть эту новую, проклинаемую мной на все лады женщину, отвел глаза. Не помогло: услужливый мучитель внутри меня шептал: "Вот этими губами она целовала другого. А если осветить ее тело специальными лучами, обнаружится стригущий лишай его поцелуев, а если дать волю воображению увидишь, как он выдаивает себя в фарфоровую чашу ее бедер..."
       После июльского разрыва это была наша первая встреча. Накануне я пытался представить, как мне с ней себя вести. Решил: если она принесет с собой виноватое смущение - отгорожусь от него желчной иронией. Оказавшись же наедине, понял, что самое подходящее в моем положении – брезгливое безразличие. Не глядя на изменницу, я двинулся с ней к пруду, а затем вокруг него, наблюдая, как вечерние облака тают в его потемневшей воде, словно розовый сахар. Вспомнил, как двадцать лет назад впервые шел с ней, восторженный и опьяненный, этим же маршрутом и ужаснулся той жестокой метаморфозе, которую претерпела моя жизнь.
       "Ну и на кой черт ей сдался этот ребенок? – угрюмо морщился я. - Поздние дети не могут быть здоровыми: вдобавок к врожденным болячкам они наследуют физический распад и печали родителей. Дура - сделала бы аборт, нашла бы сентиментального папика и зажила бы сытой мещанской жизнью!" Впрочем, на месте папика я бы предпочел молодую содержанку вроде Аньки.
       Как здоровье, как токсикоз, что говорит ультразвук, не нужно ли чего, наконец, угрюмо справляюсь я. Пока все нормально, отвечает она и пускает в ход осторожное любопытство. От сына она знает, что я был на Лазурном берегу. Думаю, догадывается, чем я там занимался. Может, подтвердить, раз уж мы взяли за привычку информировать друг друга? Нет, лучше промолчу. Она честнее, а я милосерднее, и когда она ненавязчиво интересуется, был ли я там один или с компанией, отвечаю, что хоть я мужчина и холостой, но в отличие от некоторых избегаю случайных связей. Она проглатывает намек и спрашивает, что интересного я там видел. Ну, там, музеи, море, достопримечательности разные. Какие там люди, и во что нынче одеваются женщины. Налицо неуклюжая попытка прояснить мой тамошний досуг. Ей я ответил, что у мужчин и у женщин там одно на уме: ночью они распарено-голые, а днем носят то, что легко и быстро снимается. Вам же призн;юсь: мой ниццеанский образ жизни был далек от ницшеанского. Перво-наперво долгий сон в одной постельке с тепленькой малышкой, затем поздний подъем, ее утренние потягивания - такие выразительные и красноречивые. Я набрасываюсь на нее, и она подрагивает в моих объятиях, как натянутая тетива. Моя стрела срывается и пронзает ее яблочко. Постепенно она распаляется, сладко лепечет, постанывает, поскуливает, а когда мои толчки крепчают - одобрительно и страстно повизгивает. Все должно было быть не так, и на ее месте должна была быть другая, никак не может угомониться сердце. Затем мы завтракаем, и далее я следую прихотям моей компаньонки. В них нет системы, и все они требуют расходов. Я щедр, как был бы щедр с той, другой, что решила жить по правде. Еще мне нравятся купания с моей oh la la. Я смотрю на ее блестящее тело, на яблочную гладкость кожи, по которой, не оставляя следов, стекает вода и мне слышится: "Ну давай, кто первый воду греет!"
       Вечером мы ужинаем в ресторане, который она укажет, а затем коллекционируем ночные заведения. Женщины здесь яркие, броские и похожие друг на друга, как соцветия гортензии. Я представляю мою розу посреди однообразных гортензий, но тут же вспоминаю, что в ее cache-pot пустил корни чужой саженец, и у меня сами собой выкатываются желваки. Да, я не современен. Мне бы в те времена, где лишение девственности доверяли посторонним людям, а для зрелых утех существовали донжуаны, и всех это устраивало. Мне бы лет на четыреста назад, где я, пресытившись своей, ублажал бы чужих жен... 
       Так и гулял с опороченной приблудой. Ронял в ответ скупые фразы, всем видом давая понять, что я здесь по недоразумению. За всю прогулку ни разу на нее не взглянул. Она же, желая напомнить о своем существовании, старалась вовсю. Увы ей: заискивающие слова и взгляды лишь бесили меня, и я чтобы внести ясность объявил:
       - Имей в виду, я гуляю с тобой только потому что обещал сыну. В остальном твои дела меня больше не касаются, так что можешь спать с кем угодно.
       - Хорошо, учту, - отозвалась она. 
       - А после родов сделаем анализ ДНК.
       - Вот даже как! - насмешливо глянула она на меня. - А с чего ты решил, что я тебе это позволю? 
       - Что значит, позволю? Я не потерплю, чтобы меня шантажировали чужим ребенком!
       - Успокойся, у ребенка в графе "отец" будет прочерк! – раздражено бросила она.
       - Тогда я потребую через суд!
       - Значит так, - остановилась она. – Ребенок твой, и если ты пойдешь в суд, я тебя потом к нему не подпущу.
       И пошла, не обращая на меня внимания.
       - Не понимаю, что такого в том, что я хочу знать мой он или нет… – догнав ее, покладисто проворчал я.
       - Если такой любопытный, начни с Костика! - скривилась она.
       - Ладно, посмотрим, - отступил я. - Кстати, как он?
       Метров десять она шла молча, а потом сухо ответила:
       - Ждет, когда будет известно, кто там...
       - И кого хочет?
       - Сестру... - смягчился ее голос. - А ты бы кого для него хотел? 
       - Однозначно сестру. Единокровная уже есть, не хватает единоутробной.
       Она бросила на  меня быстрый взгляд и отвернулась. Метров двести мы молчали, а потом она вдруг мечтательно спросила:
       - А помнишь, как мы гуляли здесь, когда я ходила с Костиком и клянчила мороженое, а ты сердился?
       - Еще бы - кто же ест мороженое в ноябре, да еще за две недели до родов... – недовольно пробурчал я.
       - Как мало я, по сути, была счастлива! Тогда три года и сейчас три недели - вот и все мое счастье... - легла на ее лицо легкая тень грусти.
       Коварен смиренный август нашей печали.


                Глава 52


       Следует избегать таких прогулок, ибо токсичен терпкий яд былой любви, говорю я себе, расставшись с ней. Черт меня дернул предложить ей себя в спутники! Из-за этого я чувствую себя стороной принудительного договора, от которого мне одни убытки. Нагулянный ребенок связал меня с ней, как кабальное обещание исполнить последнюю волю умирающего. Глупейшее положение!
       Со мной готовы гулять каждый день, но я выдерживаю три дня и соглашаюсь. Никаких новостей, кроме того что первого сентября Костик идет в институт. Не хочешь с нами? Да ради бога (только ради сына)! Через два дня я отвожу ее и сына в институт. Церемония посвящения в студенты. Мы стоим с Линой в стороне, и на ее лице улыбка умиления: вот сын, вот институт, а вот мы, его выпускники, на восемнадцать лет старше. Давно ли в школу ребенка провожали! Да, помню - девяносто третий год. Я тогда покинул Люси и находился на пути к Лере, а мимоходом тешился с операционистками.   
       - Я тут подумал - Костику нужна квартира. Пора ему от твоей юбки отрываться, да и вам с маленьким легче будет... - говорю я, давая понять, что мне до нее теперь нет никакого дела.
       - Купи, если не жалко... - роняет она, и я отчетливо слышу: "Неужели ты, изверг, не примешь нас с малышом обратно?" 
       Изверг не изверг, но я стал на нее заглядываться - исподтишка, трусливо, стыдясь самого себя. Скрытое страдание соединилось в ней с благостью беременности, отчего ее поздняя красота светилась нежной, доверчивой грустью. Боже ж мой, сколько таких порочных женщин ходит по Москве, мимоходом трогая целлулоидным своим целомудрием сердечные мыльницы мужчин! Я смотрел на ее красивое, оттененное грустью лицо и скрипел зубами: что ж ты, мать твою, натворила! Не помогала даже арифметика, согласно которой сумма моих чувств к ней отныне и впредь равнялась некой отрицательной величине, а стало быть, ничем не отличала ее от других людей, чье прошлое наравне с будущим интересовало меня лишь в досужей мере. Не будь она беременна ребенком, отцом которого считала меня, я взял бы за единицу масштаба наших отношений пушечный выстрел, но учитывая двусмысленность моего положения, пришлось остановиться на некой разновидности сдержанной неприязни.   
       Роковая куртизанка, она повадилась звонить мне по вечерам, что до щемящей боли напомнило мне наше студенческое общение. Как-то раз я задержался в гостях у друга и пришел за полночь. Вечером она позвонила и грустно сказала: 
       - Вчера так до тебя и не дозвонилась. Наверное, у кого-то ночевал...
       Меня так и подмывало подтвердить, но я ответил, что задержался в гостях и что ночую только дома. И тогда она (ну ни стыда, ни совести!) спросила, давно ли я был с женщиной. И что я должен был ответить? Что недавно имел интернациональную связь, а теперь подбираюсь к Нике? Или что каждый день подолгу задерживаюсь на работе, а оказавшись дома, хожу по квартире со стаканом в руке и не нахожу себе места? Из-за нее, между прочим, не нахожу. Потому что наше прошлое для меня - не скопище дат, имен и фактов, а нечто живое, пульсирующее, плазменное. Я присматриваюсь к нему, трогаю, мну, но не копаюсь в нем - оно же не труп, оно горячее, расплавленное, словно воск - и я леплю из него то прошлое, которое мне нужно. В нем я незаметной колдобиной попадаюсь сибирскому шайтану под ноги, заставляю его упасть и сломать руку, отчего мы с Линой благополучно минуем май восемьдесят девятого. В нем я в начале июля девяностого года звоню в гостиницу "Россия" и говорю Софи, что не смогу с ней увидеться, потому что души не чаю в жене. А далее весной девяносто первого у нас рождается дочь, и ни о какой Люси не может быть и речи. В моем прошлом нет операционисток, нет Леры с Никой, а есть только Лина и наши дети. Манипулируя прошлым, я строю светлое, непогрешимое будущее. Остается только пожалеть, что я где-то его недомял или перемял, отчего в начале сентября две тысячи четвертого очутился, угрюмый и одинокий, в пустой квартире со стаканом виски в руке.
       Что касается ее нескромного вопроса, то я с ответной прямотой пояснил, что мать моей дочери меня по понятной причине до себя не допускает, а обращаться к проституткам не позволяет брезгливость. И тогда она (вот ведь прохиндейка!) сказала, что готова войти в мое положение и с удовольствием себя мне одолжит. А? Каково? По-дружески, видите ли, по-свойски, по старой памяти! Никаких нежностей, ни лишних слов - пришла, ушла, как проститутка, только что денег не взяла. Отсутствие венерических заболеваний гарантируется. Мне что, признаться в моем отвратительном наваждении? Сознаться в том, что когда я представляю, как тот, другой вдавливает ее, призывно стонущую, в кровать, как строчит своим бегунком и под ее ахающую одышку сшивает их слизистые в единое целое - и мучительно, невыносимо позорный финал, когда он извергает в нее расплавленную лаву ядовитого семени - мне хочется убить их обоих, а потом себя! Вместо этого я сухо пояснил, что пережив двенадцатилетнее раздвоение личности, второй раз впадать в него не собираюсь и чувствовать себя ее очередным клиентом не хочу.
       - Ну и зря! Я хоть и шлюха, но с тебя не взяла бы ни копейки! - хихикнула она.
       И это открыло мне, что было бы, если бы наше прошлое мяли чужие руки: там Лина была бы элитной проституткой, а я, спасаясь от тоски - бандитом и рэкетиром. Приходил бы к ней по старой памяти на прием, оставлял бы на тумбочке баксы и сталкивался бы на выходе со следующим клиентом...