Сортавала. Детство и отрочестве. Часть 4

КАК МЫ РАЗОРЯЛИ И ЖГЛИ ФИНСКИЕ ДОМА

Но до этого я вспомнил о … гадюках. Я сам никогда их не видел, так сказать, в естественной среде обитания. Хотя скалы, допустим, под нашим стадионом на Совхозном, были точно такими же, как и там, где они водились в изобилии, сейчас расскажу где, но на этих скалах их не было и близко. Не видел за все годы ни одной змеи.  Видимо отпугивала близость человеческого жилья, движение людей, машин и т. д .

А увидел этих тварей в числе сразу двух, когда два брата-подростка, фамилию их я если и знал вообще, то забыл, принесли на крыльцо дома Оноховых-Павловых-Курбатовых. Как-то по весне, когда уже пригревала солнышко.

Эти братья, я помню только, что они были в какой-то серой одежде и довольно высокие и худые, жили в доме перед теми, которые мы разоряли и один из которых подожгли. Речь о том тоже дальше. Их дом стоял у подножия скалистой горы и был, по-моему, оставлен семьей, то есть они куда-то переехали ещё в мою бытность на Совхозном. Не помню, лазали ли мы по нему, когда он опустел, наверняка да. Сейчас, когда стали доступны финские карты, я думаю, что это здание помечено на них топонимом Salima.

Так вот. Гадюк они приносили на палке толщиной сантиметра в два-полтора, один конец которой был расщеплен, и шея змеи была зажата в это расщепление. Приносили также инструмент поимки гадюки – тоже ветку примерно метр длиной с вилкой на конце в форме буквы Y. Это сейчас продаются всякие хитроумные щипцы, придуманные для этой цели, а тогда ничего подобного не было. Ещё помню, что один из братьев давал змее укусить белый носовой платок. На платке оставалась жёлтая капля яда. Что братья делали со змеями потом, я не знаю.

А потом получилось так, что один за другим люди стали переезжать из старых финских домов в благоустроенные. Я уже говорил, что территория, по крайней мере поля на Совхозном шоссе, относились к сортавальскому совхозу-техникуму.

Сам посёлок совхоза территориально числился, наверное, за Хелюля.

Он расположился в верховьях протоки Кармалансалми, соединявшей Хюмпелянярви (Волковское) с Кармаланярви (Хелюльским). Наверняка там народу и давали дома, если они работали в совхозе. Или где-то в городе, в Хелюля, если нет. Не знаю. Нам было всё равно. Нас интересовало тон немногое, что оставалось в этих домах. Я лично знал, что стенные обои обычно клеились на газеты. Первый слой, наносимый на голую стенку, был из газет. Поэтому, когда обои отслоишь, что сделать было легко, так как клей давно высох, то можно было получить порой почти целиком газету и посмотреть, не почитать конечно, (финского-то никто из нас не знал) на рекламу товаров. Иногда находили какой-нибудь подсвечник или что-то вроде его времен финнов. Но в основном оставались ненужные вещи, книжки-журналы-газеты советского времени. Всё-таки к середине 1960-х прошло уже больше 20 лет, как в эти жилища заселились новые хозяева. Чаще всего прибывшие из Белорусии. Один из таких домов, где мы поураганили, был изображенный на финском снимке начала 20 века, что я покажу ниже. Мы давно знали про этот дом. Пару раз за зиму ходили на лыжах кататься со склона высокой горы, у подножия которой он стоял. Трамбовали там спуск, прокладывали лыжню. Может быть, даже делали импровизированный трамплин. Но в те времена дом был обитаем, к нему чистилась если не дорога, так как транспорта личного почти ни у кого не было, то тропа. А потом, как-то весной, мы прознали, что хозяева дома уехали и пришли посмотреть, что там осталось. До нас уже кто-то был, стёкла были выбиты. Наверняка это было дело рук мальчишек из совхозного посёлка. Не знаю почему, но как-то не было у нас такой вражды между жителями нашего их посёлков, как существовала, может быть только в преданиях, между парнями из Туокслахти. Когда я был в возрасте 7-8 лет, большие парни рассказывали, как ходили, намотав на руки ремни, драться в Туокслахти. Но это скорее уже было сродни каким-то сказкам. И не очень похоже на правду, потому что эти грозные в их рассказах вояки по существу были все наперечет и жили на Совхозном последние лет 10. Их было-то всего человек пять. Собрать достаточно большую для побития туокслахтинских им было точно никак. Как бы то ни было, в район Красного моста мы ходили и приплывали на лодках рыбачить без опаски.

Дом находился здесь и помечен на финской карте, как, очевидно, принадлежащий семейству Pulli.

В своё время я делал ещё одну карту для блога с вкраплением в нее уменьшенной фотографии. Крестиком помечено ровно то место, где стоял фотограф, делая снимок. То есть на ж/д линии. Обратите внимание, что отмечен и детский дом (lastenkoti), то есть второй дом моего детства.

Ну и, наконец, показываю сам снимок 1910 года. Он подписан как Рувен-мяки. Сделан с отличным разрешением, наверняка снят на широкоформатный негатив со штатива. К нашей детской эпохе осталось только среднее строение, куда мы и залезали. Заборов никаких не было, само собой. А гора Рувен изрядно поросла уже, за 20+ послевоенных лет, сосняком в основном. Сосны растут там, где, казалось бы, нет никакого питания и влаги их корням. Пускают их в расщелины, растут, ветвятся. Даже фильм был такой про то, как на камнях растут деревья.   

Но ведь в заголовке этого раздела, если вы не забыли, я написал, что мы не только шустрили по оставленным домам, но и жгли их. Это, безусловно, преувеличение и форма привлечения вашего внимания. Сожгли только один, да и тот по неосторожности. При этом я участия в поджоге не принимал и был бы оправдан судом, буде таковой состоялся. Но никакого суда, кроме трибунала общественного мнения масштаба двух-трёх домов посёлка не было.

Дам сначала место на карте, где этот дом стоял. Если идти в сторону Туокслахти от нашего дома, то он был расположен практически у моста. Метрах в 200 не доходя до него. Что интересно, рабочий поезд, шедший из Элисенваара вечером, тут останавливался. Видимо для того, чтобы высадить пассажиров для посёлка сортавальского совхоза-техникума. Опять же, на старой финской карте дом обозначен как Каармениеми (Kaarmeniemi). Была ли это фамилия владельцев дома или топоним, я не могу, конечно, сказать. Если последнее, то буквально в переводе с финского это означало «змеиный полуостров». Таким образом название места перекликалось бы с теми гадюками, о которых я писал в начале раздела.   

Жизнь порой предоставляет удивительные подарки любопытным людям. Типа каким я был мальцом в глазах моей бабушки. Я никогда в жизни даже не предполагал, что увижу снова этот дом. И вот, надо же, увидел. Ни за что не догадаетесь, где. А впрочем, догадаться-то легко. В оцифрованной по самое не хочу Финляндии. Я, помнится, искал в сети картинки по теме Парковского, оно же Айранне, озера. И нашёл фотографии некоей Лиины Кантелл.

Заинтересовался тем, кто она была такая? Её подлинное имя - Густава Каролина Кантелл (урожденная  Майкре). Она родилась в Санкт-Петербурге 17 мая 1866 года и была женой начальника станции Сортавала Йохана Габриэля Кантелла. Она воплощала в себе то, что называли «деревенская художница». В разряд художников входили и фотографы. И по праву. Потому что они рисовали светом. Фотография, если перевести на русский есть светопись. Женщин-фотографов было мало. Деревенский фотограф обычно был молодым человеком, интересующимся новым техническим оборудованием. В 1888 году Кантелл окончила семинарию в Сортавале. Будучи женой начальника станции, она находилась в эпицентре технологической революции в пассажирском транспорте. Железнодорожная сеть строилась и ширилась, и новая эра ознаменовывалась гудками паровозов.

Лиина (портрета себя она, увы, не оставила), с успехом участвовала во многих фото-конкурсах. В 1911 году Кантелл получила приз в размере 50 марок на конкурсе фотографий, организованном Финской турис-тической ассоциацией.

В конкурсе фотографий журнала "World" 1921 года "Природа финского лета" она получила первый приз (500 марок) за серию фотографий.

Второе место в этом конкурсе занял русский кавалерийский офицер и адъютант генерал-губернатора Иван Тимирязев. Конкурс был описан в журнале "World" следующим образом.

"... во всей подборке фотографий не было ни одного западно-финского сюжета, как и многих картин из центральной части страны. Действительно, восточные регионы наиболее богаты достопримечательностями для любителей природы... Солнечные пейзажи особенно хорошо представлены в обширной коллекции г-жи Лиины Кантелл, жены начальника станции".

Так вот, на одной из её фотографий, к сожалению, дошедшей до нас в очень плохом качестве, я увидел тот самый дом, который мы подожгли! Я думаю, что главным объектом её съёмки было железнодорожное полотно. Но дом, который мы подпалили, тоже попал в кадр! Вместе с горой Руви  (справа), о которой я столько написал. Дом, конечно, сейчас вспоминаю, был внушительным. Подъезд к нему осуществлялся по грунтовой дороге слева, которая вела из посёлка, называвшегося при нас посёлком СХТ, а при финнах Хиипосенмяки. Ну а тропинка спускалась по камням к полотну. По ней мы и взобрались, чтобы оставить от строения только фундамент.

Когда утром следующего дня я, как обычно, пошел на остановку автобуса номер 4, то по приходу на оноую почуствовал нутром окружавшую меня враждебность тех, может быть, пяти человек, что стояли там, дожидаясь прирхода транспортного средства. Я слышал, что они шушукаются между собой, говоря нечто вроде – вот он, поджигатель. Как-то получилось, что я и был-то один там. Ни Ванька, ни Женька не ездили от конечной остановки в школу. Я не могу поставить временные рамки этого события. Класс седьмой, вероятно.

О событии забыли если не сразу, то через день. Так или иначе дом должен был погибнуть. Либо разобранным на бревна и доски, что было не так и просто, либо таким способом, который мы с ним учинили. Аминь ему.   

=================

ВОДОСНАБЖЕНИЕ ПОСЕЛКА

Колодец всегда представлял собой по сути яму, обрамлённую бетонными кольцами. Он был довольно глубокий, уходил в землю метра на четыре точно и наполнялся доверху только весной. Из него брали воду долгое время, почти всё лето или, в зависимости от засушдивости сезона по крайней мере до середины его. Для забора воды надо было бросать вниз перевёрнутое ведро (чтобы оно сразу утонуло), потом крутить ворот стальной ручкой в виде буквы «Г». К концу лета, иди раньше, если оно было засушливым, колодец вычерпывался практически досуха. Ведь за водой ходила вся округа. Некоторые с бидонами, вмещавшими 4 ведра; их возили на тачках даже «из-под низу», то есть те, кто жил ниже остановки автобуса. Когда воды в нем не оставалось совсем, надо иногда было тащиться «на родник», что было порядочно далеко и по лесу, почти до озера Айранне-Парковского.

В июле 2013 года мы с мамой прошли от дома на Маяковского через всё Совхозное и вернулись через вокзал. Мы начали наш поход от дома по Маяковского 24, мимо её "фазенды", то есть участка, где она сажала огород даже в 2014 году. Этот урожай так и остался несобранным впервые за многие годы... Потом мы перешли по мосткам через ручей, который я снимал в 1980 вместе с рыбнадзором Борисом Вайсманом с целью показать, как в озеро течет мазут из локомотивного депо. А потом по тропинке, где я ходиль сотни раз, возвращаясь из города даже и в полной темноте. Мне был знаком её каждый изгиб. Потом - мимо сада, куда лазили мои друзья за яблоками. Он на фото июля 2013 года. Я совершенно забыл фамилию владельцев этого огромного по меркам посёлка сада. Но что запомнил, так это то, что про них ходили слухи, что они "баптисты" и что именно в их доме проводились баптистские молебны. Слово было лишено для меня всякого смысла, но было ясно одно - это что-то плохое. Кстати, "баптисткой", опять же по слухам, была и мама Женьки Макарова. Она вроде работала медсестрой, но когда раскрылась её принадлежность к секте, то ее отовсюду погнали и она смогла устроиться лишь рабочей на кухне в туберкулёзном санатории, бывшей усадьбе Галлонбладов. Потом, вроде, работала автобусным кондуктором.

Я с детства отличался осторожностью и никогда не лазил по чужим садам, например. Может быть отчасти и потому, что рано прочитал в местной газетёнке «Красное знамя», как мужик пристрелил из двустволки мальчика, который залез за яблоками в сад. Мужика посадили потом, по-моему, и я помню, что был такой журналист Макаров, он из Тункала, который писал по следам суда статью. Жизнь мальчонки, морализировал репортёр, стоила «ведро и тазик» яблок, что собирали с этого сада.

В тот раз мы сделали первый “привал” у того самого нижнего родника, о котором я начал рассказывать. Он никогда не пересыхал и дебит у него был высоким - всегда струился ручеек, текущий в озеро.

Но топать до него надо было не меньше километра, если считать в обе стороны. С двумя эмалированными вёдрами, вмещавшими по 12 литров воды, не очень-то находишься. Оцинкованные вёдра были меньше, литров по десять.

Был ещё и “ближний” родник или его называли “в лесу”. До него от дома было идти метров 300. Я снимал его в начале 1980-х и потом в 2007. Но он в жаркое засушливое лето быстро вычерпывался и не успевал наливаться в степени, достаточной, чтобы наполнить пару ведер. Возможно, за ночь и наполнялся, но первые водоносцы его полностью опустошали. Хотя врать не буду, я не помню точно, почему нам приходилось ходить и на «дальний» родник.

Потом рядом с основным колодцем пробурили «скважину». Бурили долго, несколько месяцев, похоже, что до уровня озера, а это метров 30, наверное.

Установили помпу, приводившуюся в движение электромотором, который время от времени ломался, сгорал, народ возвращался к старому колодцу. Да и то сказать, вода из скважины отдавала каким-то железом, может быть так и было, в Карелии железистых источников хватает и даже первый русский курорт Марциальные воды на них зиждется. Я не помню точно, сколько времени бурили скважину, с год точно, но запомнилось то, как долбили скалу каким-то тяжёлым долотом, которое бросали вниз с высоты метров в пять, с подобия такой вышки. Шум стоял страшный на всю округу.

Однажды зимой бурильщики работали уже после наступления темноты и установили в небольшом отдалении от буримой скважины лампу большой мощности, может быть в 500 ватт.

Они повесили её на провод, который шёл к скважине от бани, то есть на расстоянии метров 10 от места, где работали, но света хватало, чтобы всё осветить в округе.

Лампа была не защищена ни футляром, ни железной решёткой, как это должно быть. Скорее всего в силу того, что была очень большой. А мы стали бросаться снегом друг в дружку у этой самой бани и кусочек снежка упал на лампу.  Она сразу же лопнула с громким хлопком, а мы убежали. Благо видеть, куда мы дунули, никто уже не мог, да никто бы и не погнался, это же были не милиционеры, а бурильщики. С тех пор в тёмное время суток работы больше не велись, что наверняка задержало пуск скважины в эксплуатацию. Но нам от этого не было ни жарко, ни холодно.

Ещё пара снимков от 2004 года. Дама в экстравагантном наряде – розовые трусы поверх брюк и в резиновых сапогах. Или такие розовые штаны у неё – кто разберёт? Всё так же, с тачкой, идёт за водой на «скважину», крыша которой на снимке как раз впереди по курсу. Потом мы её видим у самой скважины. Прошло больше сорока лет, и ничегошеньки не изменилось – так же наливается из трубы железистая вода в бидоны, полощется бельё, тут же выливается грязная вода. Потом всё повезут на тачке к дому…

Рядом с домом «финном» был построен погреб, отсыпанный сверху хорошим изоляционным слоем земли или шлака, с крышей и вытяжкой для вентиляции, бетонный внутри. Его окрестили «л;дником» (ударение на первом слоге), и молоко, которое мы покупали по 30 копеек, кажется, за литр у семьи стариков, живших в доме сразу за линией (потом там поселится Вовка Калинников с семьей, он  умер от рака горла уже в 2000-е годы), могло в нём храниться, не скисая, наверное, неделю: настолько хорошо держал этот «ледник» холод. Единственным неудобством было, конечно, ходить туда всякий раз, когда было нужно молоко, открывая навесной замок, но что поделаешь? Холодильник у нас появился, наверное, только на Маяковского, хотя, думаю, что и на Совхозном уже был, но если только в начале 1970-х… В моём архиве есть уникальная фотография июля 1959 года, присланная однажды в группу «Мы из Сортавала», на котором хорошо виден этот ледник.

Там дальше я пишу, что Фофашковы занимали весь второй этаж.
Это не совсем так.
Прямо над нашими двумя нежилыми помещениями – огромным чуланом примерно 2 на 3 метра, где вполне можно было оборудовать комнату и даже ещё большей по размеру второй прихожей, где у нас стояла керосинка, на которой разогревали еду, находилась ещё одна квартира.
Как я понимаю, это была одна сравнительно большая комната с плитой с чугунными кольцами, которая, скорее всего, и отапливала всю квартиру.
Кто там жил, я помню смутно, но хорошо запомнил, что одно время, когда старые жильцы съехали, а новые ещё не заселились, эту комнатку самовольно занял Вовка Калинников. О нём я уже вспоминал.  Для того, чтобы читатель мог сравнить, как именно был переделан дом к моему первому приезду из Канады в 2004 году, я привожу всё тот же снимок 1950-х годов, который вы уже видели в начале поста. В жёлтой криво обведенной рамочке видна наша входная дверь и два окошка. Она была все эти годы единственной, через которую можно было пройти в квартиру. С другой стороны дома на веранду изначально тоже была дверь, но она была забита досками до половины и засыпана каким-то утеплителем типа опилок. Окно, обведенное синим, относилось к прихожей. Я один раз его разбил, кидая в крыльцо дома маленькую хоккейную шайбу. Как-то ненароком подцепил и отправил высоко. А до маленького окошка, обведенного розовым квадратиком, можно было добраться изнутри квартиры только по приставной лестнице, которая там и стояла всегда. Я любил сидеть на её ступенях и обозревать происходящее во дворе. Виден был не только двор, но и дальше, весь огород, были видны яблоня и вишнёвые кусты.

Однажды я заряжал там «поджигу». На фото из сети показана типичная поджига тех лет. У меня была примерно такая, только дуло к рукоятке тоже из сучка было примотано изолентой . Заряжал серой от спичек и перетрудился, трамбуя заряд шомполом. Он взорвался, изнутри вырвало свинец, лежавший в концы трубки, из которой был сделан ствол поджиги. Он вошёл мне прямо в середину левой ладони.
Я получил “огнестрельное ранение левой кисти”. Так было написано в справке ж/д больницы, где мне этот свинец извлекли и зашили руку. По-моему, я даже не лежал тогда в больнице. Пришёл в больницу самостоятельно, встретив по пути, в районе “серого дома” маму, возвращавшуюся с работы. Наверное, мы с ней вдвоём и притопали тогда туда, там её, конечно, знали, приняли меня сразу и заштопали.

Рука потом сгибалась плохо, но это продолжалось недолго.
Ещё помню, что в первые минуты после выстрела кровь хлестала буквально ручьём в нашу раковину на кухне и мне сильно поплохело сразу же после того, как Мария Осиповна, страшно ругаясь, и было за что, сделала перевязку и остановила кровотечение.
                =======

НАШИ СОСЕДИ ПО ДОМУ

В соседях в ту пору у нас в доме были три семьи. В квартире справа жили Аршиновы. Я помню, что у них был сын, которого мы дразнили «Аршин малалан». Был такой фильм, азербайджанская музыкальная комедия 1945 года.

Окно и квартира Аршиновых. Я пользуюсь снимком 1960-х годов воспитанника детского дома Кулакова. Он присылал их мне, когда у меня была, примерно до 2016 года, группа в Одноклассниках “Мы из Сортавала” с участием 6000+ человек. В 1980-е годы я не снимал дом с этой стороны, а в 2004 году облик его разительно изменился и был дополнен пристройками.

На снимке 2007 года, который я сделал со стороны колодца, видно, как переделан фасад дома.

Общего для квартир Аршиновых и Петровых крыльца больше нет.

Вместо него сооружен вход в квартиру через пристройку.

Тогда, когда мы делали эти кадры и попали в милицию с Сашей Изотовым по доносу какого-то бдительного служащего ж/д станции, потому что я рассказывал на его видеокамеру, поставленной на штатив о своей работе в вагонном депо на фоне этого самого депо. Мы были на машине Саши с финскими номерами, и служащий нас заложил. В милиции, которая как и при совдепии располагалась в том же здании, что и ж/д СЭС, нас распросили о том, кто мы такие, записали личные данные и отпустили.

То есть в мае 2009 года в бывшей квартире Аршиновых жил Яницкий, двоюродный брат или какой-то иной родственник приятеля детства Ваньки Яницкого. Я его узнал, потому что в 1992 году он делал гроб для Васильева. Аршиновы потом уехали на Украину, заказав вагон для переезда. Причём, когда выяснилось, что им по какой-то причине не позволили загрузить в вагон несколько кубометров досок, которые составляли в степной Украине целое состояние, мама Аршинова бегала с верёвкой и грозилась, так, для спектакля, повеситься. Как говорила мама в воспоминаниях, сразу же по приезде Аршинова с мужем развелась, сказав, «А на кой он мне сдался, такой лысый!»

В квартире по центру, то есть справа от Аршиновых, дверь и окно которых я обвёл розовым, жили Петровы. Квартира была с довольно просторной кухней и одной комнатой с окном, выходившим на озеро. Я его обвел синим на фото дальше. Окошко кухни смотрело на Совхозное шоссе. Снимок 1960-х годов все тот же, из коллекции Кулакова.
Главу семейства, дядю Володю, красивого и сильного мужика убили, и, кажется, выбросили из вагона поезда – тёмная история.

Я только помню запах еловых лап, положенных на дороге от дома к улице Совхозное шоссе, она же главная дорога посёлка, куда несли гроб с его телом и то, насколько велики были гематомы на его лице.

Их пытались чем-то замазать и запудрить, но получилось плохо.

Осталась красивая жена Валентина с двумя детьми, младший страдал полнотой.

Однажды мы его, лет пять или шесть мальчишке было, подняли за шею, как иногда делали с другими парнями его возраста, прижав ладони к ушам.

Он заплакал от боли, побежал домой жаловаться, и Валентина нам выговаривала, что ни в коем случае нельзя так с ним поступать, потому что могли сдвинуться позвонки шеи под тяжестью его тела.
Конечно могли, но мы-то не могли просчитывать тогда наперед наши поступки.
Дураки были.
Вроде был ещё старший сын, но младше меня года на три, кажется Валеркой звали его, с ним мы обменивались марками. Верховодила всей семьёй мамаша то ли Володи, то ли Вали, скорее, думаю, мама Валентины она была - Ида Ивановна Петрова. Видимо она была ингерманландкой по рождению и знала финский. Я это знаю наверняка, потому что один раз попросил Валерку, чтобы он дал ей посмотреть книжку комиксов про человека-паука, которую я на что-то выменял у Жени Кривошея, друга детства с тем, чтобы она не перевела, а хотя бы пересказала о чём там идёт речь.
Она прочитала и, наверное, пересказала что-то Серёжке, а он только запомнил пару фраз, одна из которых была kolmas kuolema, что он донёс до меня как “треугольник смерти”, хотя на самом деле треугольник это kolmio.
Но дело было, конечно, не в её незнании, а в передатчике информации. Она всегда вставала очень рано и, когда я, например, выходил часов в шесть утра на рыбалку, её согбенная спина уже виднелась в огороде. Мама говорила, что потом, видимо после смерти Иды, наверное, Валентина с детьми уехала куда-то в южную часть России типа Краснодарского края.
Ещё Ида запомнилась тем, что носилась по округе с негодованием на то, что в квартиру номер пять въехали мы, а не она с дочкой, зятем и внуками.
По-моему, она сохранила эту ненависть к нашей семье до самого нашего отъезда на Маяковского в 1974 году.

Розовым обведены “владения” Фофашковых.

Второй этаж целиком занимали белорусы Фофашковы. Места у них было очень много, но зато потолки были низкими и с боков нависали. У нас же были потолки чуть ли не под три метра и большие окна в обеих комнатах. Всегда было светло. «Юрка» Фофашков, мама его иначе не звала, отец семейства, на все руки мастер, пучеглазая его жена и бабка, чья из них мать – не помню, вроде как Юркина, плюс сын Лёшка, который лечился где-то от туберкулёза, да ещё дочка, не помню, как звали.

Вся семья составляла предмет не очень дружелюбного отношения со стороны Марии Осиповны Кекконен. Эта бабушка, о ней я говорю в третьей части, потомок шведки и финна, не знавшая никаких языков кроме русского, не любила белорусов и считала их неряхами, грязнулями и т. п. А белорусы как раз и составляли подавляющее большинство приехавших на только что оттяпанные у финнов земли.

Мама рассказывала, что Юрка, практически не пивший изначально работяга, спутался с какой-то другой бабой, известной на всю округу дамой лёгкого поведения, как говорили тогда, она была “не б***ь, а честная давалка”, запил и, вроде, помер. Жена Юрки была жива пока была жива мама, и они соседствовали по улице Маяковской, где Юрке дадут квартиру в 1980-х, вроде годах. Но до того, как её дали, он сумел устроить туалет прямо в квартире, что было невиданной роскошью для посёлка.

Верно, что у финна, и у нас на кухне, отработанная вода стекала прямо из раковины и текла по какой-то трубе прямо под линию, а оттуда уже в озеро.
Грязную воду, например после мытья посуды, не нужно было выносить, а можно было слить в раковину, что было большим плюсом.
Юрка эту трубу нашёл и выкопал септик прямо под нашими окнами, который соединил с трубой. Копал ему знакомый экскаваторщик, как всегда, нанятый «за бутылку». А дядя Саша, будучи санитарным врачом, кричал, что нельзя, что «говно потечёт по нашей стенке», что ничего не согласовано и т. д. То ли ему тоже была поставлена бутылка, то ли ещё как обошлось, но Юрка туалет сделал.
Вот этот продолговатый короб, часть которого не покрашена, а я даже не помню, покрасил ли его Юрка после сооружения, ровно справа от нашего окна и слева от окна Петровых, как раз и обрамлял, и утеплял трубу большого диаметра, по котором у фекалии стекали в септик. Не знаю, работал ли туалет в 2009 году, когда я сделал этот снимок, но на месте септика разбит огород. Судя по тому, что он простирается от края дома до самого погреба, где мы хранили картошку, то, скорее всего, ту квартиру, где жили Петровы, может занимать тот же Яницкий. В постсоветское время квартиры уже легко приватизируются, продаются и покупаются, что во времена нашей бытности было делом неслыханным.

Но вернёмся к тем нашим временам моего детства и отрочества. Потом квартиру Аршиновых займёт шофёр санэпидстанции, похожий на цыгана, судя по всему татарин, низкорослый и кривоногий.

У него была очень некрасивая и сварливая жена, с которой они ругались чуть ли не каждый день и тут же мирились. Он даже, помню, говорил, что замечательно заниматься сексом с разъярённой женой, в чём я позволил себе внутренне усомниться.

Запомнился ещё один эпизод с ним. Не поступив в Горьковский педвуз на переводческое отделение, я сидел дома, на крыльце, и курил сигареты БТ, купленные, по всей видимости, в Ленинграде на пути из Горького. Он подошёл и спросил: «Что, не поступил?» Все же во всём посёлке знали, что я поехал поступать. Я ответил, что не поступил, а больше не помню, о чём мы говорили.

А когда я на первые заработанные в вагонном депо деньги купил себе магнитофон «Дайна», то переписывал у него первые в моей жизни альбомы западных певцов. Это были песни группы «Ти Рекс» и у меня даже не было ещё шнура для перезаписи, но в комплекте с магнитофоном шёл микрофон, и я писал через него. Он мне давал свой магнитофон в квартиру. Мне кажется, но я могу ошибаться, что именно от этого мужика, ну да, он старше меня был от силы лет на десять, если не меньше, мне было шестнадцать, я и получил первую, пусть и не качественную, запись с западной музыкой.

Группу же «Ти Рекс» я уже знал из одной передачи шведского радио, от душевной дикторши Тамары Юхансон. Хорошо помню, как рассказывая о ней, Тамара произносила своим чарующим голосом: «Не хотел он (Марк Болан) делить и деньги». Видимо с остальными участниками группы. А потом уже, когда, очищая малярную кисть, я напишу на стене моей подсобки в вагонном депо «T Rex», эту надпись заметит Валера Пичугин: он работал у нас на машине для правки вагонов. Машина называлась «Каракуба». И познакомит меня со своим братом, любителем такой музыки. Будет всё это происходить в том же 1972 – 1973 году.

А татарина этого погонят с должности водителя уже когда мы будем жить на Маяковского. Он повезёт главврача санэпидстанции в стельку пьяным, приговаривая что-то типа «щас прокачу» и набирая бешеную скорость. Чудом её не угробит. По-моему, Кривилева или Кривелева была фамилия главврача, а Васильев был у неё заместителем. Мама же работала делопроизводителем всю свою жизнь там.

На месте Петровых, то есть, получается, что они уехали раньше нас, может быть и с Идой Ивановной, поселились симпатичная пара. Рая и Володя. Рая, можно сказать, была даже красива лицом и фигурой, и в более позднем подростковом возрасте, лет в 14–15 я уже чувствовал совершенно естественное влечение к красивой представительнице противоположного пола.

Её муж Володя был тоже мужиком симпатичным, что меня сильно не волновало. Я запомнил о нём другое. Он был здоров как бык и, по всему видать, был очень силён. Как-то раз я подслушал его разговор с кем-то из соседей о конфликте с другим мужчиной. Володя спокойным голосом говорил: “Ну, я ему и сказал, что если у тебя здоровье позволяет, то давай, выйдем, поговорим по-мужски. А если нет, тогда, может быть, извинишься?”

Дальше я не расслышал, но думаю, что тот мужик всё же предпочёл извиниться, потому что рассказывал об этом Володя с доброй ухмылкой и снисхождением к незадачливому задире.

Первыми из нашего деревянного дома, кажется, уедут Фофашковы, потом, наверное, Рая с Володей. Раю я встречу в 2014 году в октябре, и мы вместе с ней будем поднимать пьяного и беспомощного Валеру Пичугина, который вышел за бутылкой портвейна в магазин, но не дошёл и свалился за изгородь. Она спросит потом про маму, или она уже знала, что мама умерла и спросила про Варю и я отвечу, что Варя тоже умерла, ещё раньше. Всё переплетено: прошлое и настоящее.

=======

СЕМЬЯ ОНОХОВЫХ

Я думаю, что она заслуживает отдельного рассказа. Оноховы жили очень бедно на первом этаже единственного «каменного» дома на Совхозном шоссе. Их окна выходили на озеро, на снимке принадлежавшее им окно одно – справа на нижнем этаже, хотя в самом деле окна смотрели на сараи, на сосны и на картофельное поле за сараями. В семье было человек восемь в двух комнатах.

Я помню два эпизода из жизни их семьи. однажды Славка Онохов (мой ровесник или немного постарше) с гордостью заявил мне, что «Оноховы, хоть все и говорят, что живут бедно, а вот шкаф зеркальный купили». И я видел этот шкаф, но никак не мог понять, что такого особенного в зеркале, вделанном в дверцу шкафа, как и того, чем тут именно нужно гордиться. Ещё у Оноховых была пластинка с частушкой про «Ивановну», ткачиху, которую наградили медалью Героя Социалистического труда. От частушек настоящих, конечно, там ничего не было, а была какая-то патриотическая дурь, о чём-то типа прославления героев труда. Там была строчка: «А у Ивановны звезда горит». То есть имелось в виду, что какую-то простую работницу ткацкой фабрики наградили званием героя соцтруда и вручили золотую звезду, которая горела на груди, когда на неё падал свет. Оноховы клялись и божились, что они поцарапали пластинку именно в том самом месте (хотя как это можно было сделать без оцифровки записи, которой тогда по понятным причинам не существовало, или хотя бы без рассмотрения пластинки на 75 оборотов под микроскопом я решительно не понимаю). Но они упорно утверждали, что заменили слово «звезда» на звучащее примерно так же, но означающее женский половой орган в грубой интерпретации. Мне лично ни разу не показалось, что я слышал именно это слово – просто да, на причинном для пластинки месте был сбой. Что это была за песня про Ивановну я даже в сегодняшнем Интернете не сумел найти ни одного следа. Да так ли это важно? – написал я в 2007 году. Ан нет! Вот в ноябре 2016 набрал я слова «песня» и в кавычках: «А у Ивановны звезда горит» и сразу же нашёл. Песня так и называется, и право, стоит того, чтобы текст напечатать целиком. Правда припев про то, как мы в советском союзе хорошо живём, я, приведя один раз, потом повторяется и я его убралю, но имена творцов нетленки оставил.

                Ивановна

Музыка: народ Слова: М. Мордасова, солистка: Воронеж

В голубом небе, самолет летит, а Ивановна за рулем сидит
Играй, гармонь говорливая,
А я русская, Счастливая.
В стране советской мы хорошо живем,
Дорогой светлою вперед идем…
Эх Ивановна раскрасавица, соловьем поет заливается
С любым делом Ивановна может справится
Потому и на весь мир она славится
Играй гармонь, – плясать пойду.
Коль бригада отстает, – выручать пойдет
Отстающую бригаду вперед ведет
Играй гармонь двухрядная по селу пройдет нарядная
Агроном – Ивановна, Инженер – Степановна, бригадир – Сергейвна.

Предколхоза – Андреевна
Про доярок и свинарок народ поет.
Хлеборобам и ткачихам большой почет
Широки поля, край родной цветет. А Ивановна самоход ведет
Эх, работница все в руках гори

А посмотрит она, – рублем дарит…
Прославленная Гаганова, Уланова, Пустовалова
А Попова та у нас за мир стоит, у Ивановны звезда горит
Играй гармонь, – плясать пойдем.
В стране советской мы хорошо живем
Эх, пой со мной, – Алексеевна, Андреевна, Матвеевна, Захаровна,

Макаровна, Николаевна, Ивановна
Эх Ивановна раскрасавица, соловьем поет заливается
Эх всё для нас в стране Советской есть, –
Спасибо партии за почет и честь!

Потом, уже в моей «третьей», то есть канадской жизни, я рассказывал про этот эпизод моей подружке Мадлен (Мадо), которая очень чётко выучила это слово, очень ей нравившееся своей простотой. Она, случалось, отвечала на мой вопрос «Qui est l;?» (Кто там?), просто и коротко «п***а!». Что меня и её смешило неимоверно. Но об этом пойдёт речь, ЕБЖ, как говаривал Лев Николаевич, в моей «третьей» книге.


РЫБАЛКА СО СЛАВКОЙ ОНОХОВЫМ

Я её запомнил на всю жизнь. Мы с ним договорились пойти ловить рыбу сачком - подъёмником ранней весной, когда едва сошёл снег, но на озере ещё был лёд, почти в Туокслахти. На карте я пометил это место синим крестиком. Причём рыбачить должны были с ночёвкой. Но я знал, что мать ни за что меня с ним не отпустила бы на ночь, поэтому отпрашиваться не стал, а решил просто пойти явочным порядком, а там как получится, заночуем, так ладно. Главное, чтобы с рыбой пришёл. Было это в тот год, когда Мария Осиповна уже была на Валааме, и я кайфовал в её комнате на тёплой веранде. Славку я встретил у магазина на Маяковского, он был в болотных сапогах и в кармане штанов у него торчало по бутылке водки в каждом. В руках он нёс буханку хлеба и две банки кильки в томате. «Дело намечается скверное» – подумал я сразу же. По бутылке водки на наши неокрепшие души и организмы было слишком много по всем параметрам. Но вслух я ничего не сказал. Потом мы пошли со складывающимся сачком Славки, через Красный (Горбатый) мост, которому горб срезали уже позже, до речки, которая текла из так называемого «Колхозного» озера в Хюмпелянярви. Срубили топором длинную жердь и повесили сачок на её конец. Тренога для этой жерди, которая работала как рычаг, уже была кем-то установлена. Прошло некоторое время, и мы поняли, кем. Потому что пришёл мужик, по всей видимости из Туокслахти, и стал претендовать на неё, говоря, что он её сделал. Славка что-то ему сказал типа, что на ней не написано, что она твоя, так что иди, мол, отсюдова. Мужик был щупленький и спорить не стал. Куда-то испарился, но мог бы легко и за подмогой в посёлок сходить и тогда бы нам не поздоровилось. Когда мы уже изрядно выпили и закусили, так пока ничего и не поймав, Славка вспомнил про него и, охмелевший и осмелевший, заявил, что вот, мол, нашёлся тут, выступал. Мол, стукнули бы по затылку топориком, да и пустили бы по речке в озеро. Так вот, в случае прихода подмоги с тем мужиком то же самое ведь могли и с нами сделать. Место было совершенно безлюдное, к тому же начало смеркаться. Закусывали мы тогда лишь килькой в томате с хлебом. Поймали пару налимов, небольших. Водку, к счастью, не допили.  И, видя, что больше ничего не ловится, потопали с сачком и шестом к горбатому мосту. Там тоже ничего не ловилось, выпили ещё, Славка задремал, дело было к одиннадцати вечера. Я взял налимов в сумку и потопал домой. Пришёл вовремя, никто дома ничего не заметил, а Славка, видимо, допил всю водку, а это было больше бутылки на одного, и заснул мертвецки в своей фуфайке, тёплых, может и ватных брюках прямо у моста на берегу озера. Как он потом мне со смехом рассказывал, очнулся он на другой стороне линии, уже утром. На меня не только зла не затаил за то, что я его бросил, но даже упрёка не высказал. Хороший, незлобивый парень был. Может жив и сейчас.

======

ЖЕНЬКА МАКАРОВ

Да, наверное, тут будет уместно рассказать побольше о Женьке Макарове. Он был, наверное, вторым парнем, с кем я познакомился по приезде на Совхозное. Первым был Ванька Яницкий. Ванька и привёл меня туда, где у потухшего костра сидел опухший от бессонной ночи Женька Макаров, парень, старше меня, как и Ванька, года на три. Ванька тогда сказал, что Женька поругался с матерью и ушёл из дома. Рядом с местом, где он сидел, был полу сгрызенный полу батон белого хлеба. Это место в лесу у кольца автобуса номер четыре я и сейчас укажу.

Постепенно я передружился со всеми в посёлке, но как-то получилось, что Женька практически всегда был рядом. Он многое умел, и я учился у него, например, как ловить рыбу “на мормышку”. Это была та же ловля на “дорожку”, с той разницей, что зимняя удочка с мормышкой на конце лески и с червяком или несколькими на крючке тянулась за лодкой, но держалась в руке гребущего вёслами. Таким образом при поклёвке ты сразу чувствовал её и вытягивал. За километр гребли обычно попадалось с полдюжины окушков, иногда щурята и подлещики. Женька же часто вытаскивал и лещей под килограмм весом.

Он научил меня, как делать кольца для спиннинга и приделывать их к удилищу из молодой сосенки. Однажды мы с такими спиннингами кидали блесна с одной лодки и ловили щук. Как вдруг я почувствовал сильный удар по голове, со стороны затылка, ближе к макушке. Это был удар Женькиным спиннингом, отчего верхнее кольцо спиннинга, сделанное из твёрдой стали, погнулось, а я тут же почувствовал предательскую струйку крови, стекающую мне за воротник. Быстренько пригребли к берегу, я притопал домой, Женька ушёл к себе. Мама обработала рану, убедилась, что повреждена только кожа головы, наложила повязку и я день-другой походил средь лета в зимней шапке. Почему-то было стыдно носить открыто повязку. К врачам обращаться не пришлось, и дело быстро забылось, но потом, исходя из других поступков Женьки, я не могу исключить, что удар мог быть нанесен и нарочно.

Второй раз я попал в больницу тоже после его удара. Мы играли на озере в хоккей, расчистив небольшой участок льда, но, по-моему, без коньков. Гоняли маленькую шайбу, и в какой-то момент, он сильно размахнулся и врезал мне по щеке. Зубы порвали щёку изнутри, кровь лилась очень сильно. Ехал ли я на автобусе в ж/д больницу или потопал пешком, я не помню, но скорую не вызывали. Губу зашили под новокаином, я дня три, максимум неделю полежал в больнице с двумя или тремя мужиками и одним военным. Мужики всё время играли в карты, ругались матом, может и курили в палате, а военный, видя, что меня к ним тянет, с какого-то рожна стал меня воспитывать и говорить, когда, допустим, они выходили покурить в коридор, что мне не надо бы с ними водиться. Пытался мне какую-то книжку читать. А когда вышел в коридор он, я рассказал об этом мужикам. Мужики просто отмахнулись, сказав что-то типа, а не обращай внимания на этого “службиста”.

Один из них беззлобно шутил над моим горем, замечая несколько раз, что я “шайбу проглотил”. Ещё я помню, что один из этих мужиков попал в больницу из-за того, что отрубил себе топором большой палец левой руки, когда колол дрова. Я всегда с замиранием сердца наблюдал, как такие как он колют дрова, не отнимая левой руки от чурки, а придерживая её рукой. Лезвие топора, который колольщик дров держал в правой, вонзалось в сантиметре от большого пальца. Я в жизни много дров наколол тоже, и, думаю, мог бы обучиться колоть точно таким же образом, но никогда и мысли такой не было. Всегда просто ставил бревно и колол, держа топор обеими руками. Из-за умения это делать в первом студенческом совхозе в Кукшегорах, я неплохо устроился топить баню и готовить к топке дрова, так как никто из четырех парней, бывших с нами, дрова колоть не умел. Все жили в благоустроенных квартирах, может быть, кроме лахденпохского парня Андрюши Каявы, но он не вызывался на эту должность. Я подробно рассказываю об этом в книге, посвящённой студенческому периоду моей жизни.

Но вернёмся к Женьке. Он был парнем довольно подленьким. Когда мы установили на щите баскетбольное кольцо (см. выше в этом посте), то пользовались моим, вернее Васильева инструментами. После установки я всё собрал и понёс домой. На крыльце проверил наличие инструмента в чемодане, который сохранится до 2017 года в том же качестве в квартире у мамы и, наверное, даже с тем же молотком и клещами, и я отдам это всё Саше Изотову в гараж, чтобы не оставлять новым хозяевам квартиры. Увидел, что нет плоскогубцев, их также называли пассатижами, и попросил Женьку принести их. Они наверняка лежали там же под кольцом на площадке. Он пришёл и сказал, что плоскогубцев нет. Я пошёл сам, поискал и очень сильно удивился, потому что больше им быть-то и негде было. Конечно, я сразу же понял, что Женька прибрал инструмент себе в карман, но доказать ничего не смог, а обыскивать себя он наверняка не дал бы. Через какое-то время я увидел свои пассатижи в наборе инструментов у Женьки дома и даже спросил у него, не мои ли вижу. Женька, не моргнув глазом ответил, что нет, а я, дурак, потом подумал, что надо было не спрашивать, а просто забрать их. Хотя, может быть, сделать это тайно от него возможности не было.

Но это был ещё далеко не последний его гнусный поступок по отношению ко мне. После восьмого класса Женька перестал ходить в школу, пошёл работать на “сорт столе” в городе. Сортировал доски на конвейере и работал даже и во вторую смену, и мы с Ванькой Яницким один раз ходили к нему, когда он был на работе поздно вечером под какой-то жёлтой лампочкой, уже был, наверное, сентябрь, когда темнело рано.

Но не об этом речь. Я хорошо запомнил, что он свалил в кучу на кухне свои учебники, в том числе учебник географии 8 класса. Когда ему исполнилось 16 лет, то он купил одностволку и стал охотиться. Патроны набивал сам, а пыжи делал в том числе и из своих старых учебников. Тут же на озере, на уток в основном. Однажды я пошёл на свою лодку, стоявшую там, где всегда, и обнаружил, что гребное сиденье пробито дробью. В него выстрелили с близкого расстояния, может быть с метра или двух, потому что дробь не успела рассеяться, была такая дырка сантиметров пять диаметром, хотя и не круглая. Дробь лежала тут же на дне и в воде, скопившейся на том же днище лодки, мы потом её вычерпывали, лодка-то была старенькая, скорее всего ещё финская и текла, валялся пыж, сделанный, как вы уже поняли, из учебника географии 8 класса.

Но это было, я думаю, к тому времени, когда мы с ним уже имели мало общего и почти не виделись. Женька всегда гордился, что у них “собственный дом”, а не выделенный государством. Пустое, не забитое окно было на очень маленькой кухне, у окна прямо стоял стол, в глубине – дровяная плита, и на стене какой-нибудь шкаф с утварью и посудой. Спали Женька и мать в комнате, где окно заколочено. Если вся комната была 2 х 2 метра, то хорошо. Я помню, что край кровати и кухонную стену или перегородку, разделяло не больше 50 см. и там стоял стул с каким-то сундуком на нём.
Потом он ушёл в армию, познал там, как Шарль Бовари, “любовь” с какой-то местной шалавой, которую пользовали всем взводом. Он об этом мне рассказывал, зайдя как-то раз в гости уже дембельнувшись. Я тогда жил королём на веранде, откуда уехала на Валаам доживать Мария Осиповна, и мы готовились переезжать в город, точнее в железнодорожный посёлок. И это был последний раз, когда я с ним виделся.

Если я, случалось, спрашивал потом у мамы, как он живёт, она давала подробный отчёт, рассказывала, что он сильно пьёт, якшается с какой-то соседкой – пьянчужкой из дома у железной дороги. Этот дом был самым ближним по отношению к финскому, который мы подожгли, и там росла черемуха с сочными вяжущими плодами.

Баба Феня, у которой была корова и мама ходила, часто и с Аней, уже с Маяковского, за молоком, говорила про Женьку, что он, мол “не хочет жить”. Имея в виду, что сознательно губит себя пьянкой. А в 2003 году мама напишет мне в Канаду, что Женька Макаров утоп на Ладоге по пьяни. В 2012 году, когда мы с Сашей Изотовым ездили на его участок, расположенный прямо за домами Женьки с его матерью и бабы Фени. Вот и всё, что осталось от дома Макаровых (см. снимок выше).

Подводя итог рассказу о Женьки, я думаю, что им в этих поступках по отношению ко мне двигала зависть.

К тому, что у нас была большая квартира, например. Ведь даже та веранда, где мы с ним виделись последний раз, была по площади больше всего их с матерью домика. У нас была полная семья, приличная по сравнению с другими одежда, велосипед, успехи в школе мои и моей сестры, которая закончила её почти с серебряной медалью, какого-то балла не хватило. Он эту злобу и ненависть так и носил в себе и иногда выплёскивал.

Как я уже говорил, нет никакой гарантии, что удары спиннингом и клюшкой были случайными. Но всё это уж быльём поросло.

=======

ПРОЧИЕ ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ

Из других друзей детства я запомнил ещё только Федю Курбатова. Он был одним из трёх сыновей татарина Курбатова и совершенно забитой его жены. Младшего сына звали Мишкой, а старшего – Юркой. О нём я уже говорил. Так как фотографии Феди у меня нет, тот приведу здесь фото, которое снял 9 мая 2009 года Саша Изотов, когда мы ездили с ним по местам детства и отрочества. У колодца и скважины я тогда встретил Юру Курбатова. У него был, как он мне рассказывал в конце 2000-х годов, рак, но случилась ремиссия и он выжил. В отличие от Вовки Калинникова, который от рака горла умер в те же 2000-е, вроде в их начале.

А фотографий Феди, меня самого и даже фото пса Цыгана (ударение на «ы») у меня могло бы быть несколько, может и с десяток, не случись казуса, который всё испортил. И причиной инцидента была плохая успеваемость и полная темнота того самого Женьки Макарова, о котором я рассказывал выше.

У Феди был простой фотоаппарат, увеличитель и все необходимое для проявки плёнки и печати фотографий. Плюс он знал, как это делать, хотя, может быть, проделывал это впервые в тот раз, о котором я пишу.

Он тогда снял плёнку в 36 кадров в разных местах Совхозного шоссе. Мы позировали лихо и долго, дурачились, залезали на вешала, кувыркались в сене, обнимали покладистого совершенно черного Цыгана и т. п. Пришли домой к Курбатовым. Федька заправил плёнку в тёмном помещении в проявочный фото бачок. Потом в такой сосуд я заряжу, наверное, километры плёнки, когда увлекусь фотографией. Бачок поставил на стол в кухне и стал готовить проявитель и закрепитель. И в это время Женька взял и открыл бачок! То есть он совершенно не понимал, что безвозвратно засветил все кадры! Вот идиот! Как мы на него потом ругались, я не помню уже. Федя, надо сказать, плёнку всё-таки проявил и закрепил. Получился только один негативный кадр. С псом Цыганом. Печатать его не стали. А потом, вроде больше и не снимали, хотя две фотографии меня в моем архиве имеются. Я подозреваю, что их сделал Федя потом.

Я долго размышлял, когда он мог сделать эти фото. Вначале подписывал их, что мне типа 14 лет. Потом поразмыслил ещё и сделал вывод, что это лето 1972 года. Я думаю, что к концу 10 класса я начал немного отращивать волосы и сильно отрастил их к поступлению на работу в вагонное депо в августе того же года.

Отец Курбатов, насколько я помню, всегда ходил в чёрной фуфайке, как и большинство мужиков посёлка, и в сапогах. Чуть ли не раз в неделю он напивался после работы, где он вкалывал, я не знаю, и ковылял домой пьяным. Однажды попался нам навстречу почти не вяжущим лыка. Поравнявшись с нами, остановился, обвёл пьяным взором, и сказал: «Извините, ребята, я пьян». Самокритичен был. Когда трезвел, то делал сыновьям щедрые с его точки зрения подарки.

Как-то раз, когда я зашёл к ним в гости, а тогда любой парень мог зайти к дружку-приятелю в любое время и либо пойти гулять/играть/курить, либо просто провести время в гостях, то отец с гордостью показал письменный стол с вертикальной полкой для книг перед ним. Он купил его для Феди. Похоже с рук у кого-то. Сверху была вделана люминесцентная лампа, составлявшая предмет особой его гордости.

Потом он купил ему же велосипед. Федя с радостью катался на нём по Совхозному шоссе, давал, наверное, покататься приятелям. А потом как-то поехал на ул. Маяковского и зашёл в магазин, оставив велосипед у входа. И его спёрли. Он потом рассказывал, что запомнил, как два парня зашли в магазин, посмотрели на покупателей, и вышли. А он стоял в очереди или расплачивался с продавщицей. Потом Федя несколько дней ходил по городу и ж/д посёлку и искал велосипед. Помню, что он плакал, размазывая слёзы по щекам. Велосипед стоил по нашим понятиям нешуточные деньги. Рублей сорок, наверное. Боюсь, что папаша Курбатов его и поколотил за это.

Федя, впрочем, закончил ж/д техникум в Петрозаводске, получил профессию, женился, наверняка завёл ребенка, а может и не одного. Потом я его встречу в Петрозаводске, и он расскажет, что жена его «засудила», он то ли провёл некоторое время в колонии, то ли был «на химии». То есть был судим. В 2013 году его брат Юра расскажет, что Федя живёт в Москве, «играет на бирже», имеет хороший доход и нигде в соцсетях не светится. Насколько я помню, он всегда был склонен к математике, никогда не пил, даже и не курил. Наверняка жив и процветает.

                ======

ТЕЛЕВИЗОР - НАШЕ ВСЕ


Я как-то умудрился не прочитать, например, ни одной шолоховской книги несмотря на то, что две, по крайней мере, были в школьной программе, и по ним надо было даже сдавать экзамены, как и умудрился не посмотреть ни одной шолоховской экранизации.

Нарушая хронологию повествования, скажу поподробнее об этой моей особенности, как-то рано проявившейся. Она заключалась в том, чтобы не следовать вкусам, привычкам и пристрастиям большинства. Например, не смотреть то, что было смотримо подавляющим большинством зрителей.

Когда в Сортавала построили телевышку, и все приобрели телевизоры, а мы купили телевизор «Темп» (фото), а может и «Таурас», не помню уже, с экраном чуть ли не в 50 сантиметров, который стоил 415 рублей, то, что больше 400 рублей я помню хорошо, ну даже если и 400 рублей, всё равно это было 4 зарплаты. Для сравнения с моментом написания в 2013 году - я получаю «чистыми» две тысячи канадских долларов в месяц, что не есть много. Грязная зарплата 3600, но я откладываю на пенсию и покупаю акции. То есть до налогов мой доход даже немного выше среднего по провинции Квебек. Так вот, навороченный плоский «умный» телевизор с большим экраном стоит меньше моей месячной зарплаты, а для того, чтобы купить обычный телик, мне нужно проработать полтора дня. Конечно, тогда такая покупка воспринимается как какая-то чудовищная гримаса «общества непотребления». Но я веду речь не об этом, а о том, что я выбивался из общей массы телезрителей.

Я практически был одним из тех, кого можно перечесть по пальцам, то есть я не посмотрел целиком ни одной серии из первого, наверное, национального сериала «Семнадцать мгновений весны». Не смотреть этот сериал вообще было абсолютно невозможно, потому что его смотрели все и во всех квартирах, где был телевизор. Не знаю почему, но я чувствовал уже тогда, подростком, какую-то жуткую фальшь в облике этого разведчика, в страданиях радистки Кэт, которая должна была, рожая, кричать по-русски, чем, якобы и выдала бы себя, (ну чушь же полная, какая нахер она, после этого, разведчица). Я просто чувствовал, что во всём этом слишком много чего-то такого медоточивого и искусственного. Я к тому времени уже учился на инязе и со всей отчётливостью понимал, каких трудов стоит взрослому человеку выучить иностранный язык, а надо ведь знать и громадный слой культуры страны изучаемого языка, чтобы не засыпаться на мелочах. Типа сказать: “Церковь не работает”. Чего нельзя произнести по-французски, например, потому что она не может, как и магазин “работать”. Она может быть лишь закрыта или открыта. И это один из миллиона примеров. То есть без смеха на приключения Штирлица я смотреть не мог. Как не мог потом не чувствовать фальши в другом всем народом любимым сериале про место встречи, которое почему-то нельзя было изменить. Конечно, Юлиан Семенов, который на самом деле Лягдрес придумал какую-то легенду, что его родители, вроде, жил в Швейцарии, поэтому немецкий знал, как родной. Я тогда ни во что такое не вникал, просто вот не хотелось мне смотреть тот сериал и всё.
Я думаю, что в формировании такого трезвого восприятия немалую роль сыграл мой трезвый и циничный дядя Саша. Который “контрразведчик”. Как-то Коля Соколов показал ему в Тункала, на Спортивной 5, толстенную книгу написанную неким Н. Шпановым. Коля был в восторге от книги, а дядя Саша цену такой писанине, конечно, знал. Он тогда, хорошо помню, так и сказал: “Какой-то еврей, понимаешь, прикинул на досуге, что можно навариться, вот и сочинил эту всю фигню”.

Совершенно верно. Как еврей Юлиан Семенов-Ляндрес сочинил про Штирлица, так и Аркаша и Жора Вайнеры сбацали поделку про милиционеров послевоенной Москвы.

Талантливые постановщики сделали из этого говна конфетку, а мне всегда было смешно видеть, как народ умиляется совершенно пошлым ужимкам и прыжкам актёров, один из которых до сих пор кривляется в Живом Журнале, вспоминая про “коселёк”. Больше он ничем не знаменит вообще.

Напротив, едва ли не первый в истории советского телевидения зарубежный 26-серийный телефильм Би-Би-Си, показанный в 1968 году, то есть через год всего после выхода в Великобритании, про жизнь чуждых, казалось бы, не только мне, но всем другим советским людям Форсайтов, бесившихся «с жиру» в своих английских поместьях, я просмотрел, вместе с мамой, отчимом и Марией Осиповной от начала и до конца, и с большим интересом. Хорошо помню выскочившие из корсета груди актрисы, игравшей Айрини, в момент её «изнасилования» собственным мужем Сомсом. Я помню, как возмущались все в округе по поводу того, как можно было вообще «не дать» законному мужу, не говоря уже о том, какое всеобщее (и вполне законное) непонимание вызвал этот эпизод у смотревших, затаив дыхание, этот необычный для того затхлого времени, сериал. Кстати, много раз потом я думал, почему в русском это слово «дать», именно «дать», соблаговолить отдать часть себя, а не «отдаться», не слиться в любви, было в таком ходу. Но это – отступление, которых будет ещё в моём повествовании много.

Кстати, об отступлениях. Отступлю – ка я про грудь Айрини. В 2020 году, в котором мне исполнилось 65 лет, а я пишу эти строки 28 мая 2020 года, то есть за два дня до достижения мной канадского пенсионного возраста, я обнаружил, что этот сериал выложен в You Tube в хорошем качестве. В плохом он был опубликован давно, но там смотреть было невозможно. А тут я посмотрел все 26 эпизодов, не спеша и с большим удовольствием. Когда дошёл до сцены изнасилования Сомсом Айрини, то понял, что моё подростковое восприятие её было не совсем верным. Грудь не выпадала.

Я даже не поленился и сделал распечатку изображения с экрана (принтскрин). Грудь довольно близка к тому, чтобы выскочить из бюстгальтера или куда она там вкладывалась, но, видно, режиссёр - постановщик закрепил как-то платье на соске, и он показан широкой публике не был. Впрочем, это уже совсем не интересно той самой публике, которая с тех пор грудей повидала на экранах вдоволь.
К тому же актёры – однофамильцы Эрик Портер (Eric Porter) и Найри До(у)н Портер (Nyree Dawn Porter) уже довольно давно мертвы. Никто из пары не дожил до 70 лет.

=======

ПРОЖИВАНИЕ НА ДВА ДОМА

Единственный снимок меня с Васильевым (и кошкой Мурзой), если не ошибаюсь, сделала «Милка» (Людмила) Пантелеева-Зайцева, во время очередного своего приезда из Москвы с подружками. На снимке мне, наверное, 10 или 12. Подружки всегда приезжали со своими лыжами. На вокзале снимает уже другая подружка, та, что была на первом снимке, там, где я рассказывал про окно на веранду, она была справа от Милы, а рядом со второй Милкиной подругой, крайняя справа, держит лыжи моя тётя Тома, сестра мамы. Снимки были отвратительного качества, которое не улучшить никаким фотошопом, но всё-таки документ…

В тот его период я, можно сказать, продолжал жить на два дома. Один дом, как бы не совсем родной, хотя и родной тоже, был «на Совхозном», а другой продолжал оставаться в Тункала.

Я уже писал о «горнолыжных» зимних каникулах и выходных. Так продолжалось всё время вплоть и дальше до взрослого периода.

Когда я хотел, я шёл ночевать в Тункала со школы или перед школой (причём я стеснялся таскать портфель в выходной, это выглядело верхом неприличия, как можно было вообще появляться с портфелем в воскресенье! Это же было ни на что не похоже!), и сколько себя помню в то время, моя тётя Тома была намного ближе мне, чем родная сестра, которая больше была занята своей учёбой, своими делами.

Когда я проводил ночь с воскресенья на понедельник в Тункала, то в школу шёл всегда не один, а с каким-нибудь из двух друзей, живших там. Это был вначале Гена Пищик, о котором я уже говорил в первой части книги о сортавальском детстве, а потом таким другом стал Вова Глазырин, тоже удостоившийся немалой толики моих воспоминаний. Он нашёлся живым и здоровым в конце 2024 года.

=======

ПОЕЗДКА В ВЕЛИКИЕ ЛУКИ

Примерно в возрасте лет 10 или 12 мы с мамой ездили в Великие Луки. Это было до поездки на Западную Украину, во Львов и Мукачево. Не помню, впрочем, чтобы сестра Варя ездила тогда с нами.
Что запомнилось, так прежде всего – варёная картошка на завтрак, обед и ужин с таким количеством сливочного масла, которого я никогда не видел.

Объяснялось его происхождение довольно элементарно. Все женщины двух домов, стоящих рядом, работали на кондитерской фабрике и масло с неё элементарно тырили. Набивали под бюстгальтеры, никто не решался обыскивать – сторожа-то мужики. Хотя знали все уловки несуний.

Помню ещё старенькую бабушку Настю, мать Федосьи (она справа на фото из маминого альбома), которой чуть ли не 100 лет было. Вспоминаются какие-то чёрные, покосившиеся сараи, стоявшие прямо у дома. Домов, принадлежащих семье, было два – в одном жили родственники этой самой бабушки, скорее всего дети, а может и внуки, уже бывшие взрослыми, а во втором обитали Маруся с мужем-финном Иваном Якимайненом, вроде как взявшим фамилию жены – Добромыслов, и его детьми.

Детей было трое – девка и два парня. У второго дома, стоявшего ближе к дороге, имелся круглый пруд метров пять в диаметре. В него были запущены лини, которые никак не хотели ловиться на удочку на червяка. Но и лини те были мелкие, надо сказать. А рядом с домом Маруси и Ивана помню только бочку с дождевой водой и картофельное поле рядом.
 
Рыбалка в целом в Великих Луках была ниже всякой критики. Вначале мы с Сашкой Добромысловым ходили ловить то ли налимов, то ли сомиков с корзиной, которую он возил по грязной воде какого-то ручья в метр шириной. Поймали три-четыре малька не больше десяти сантиметров за очень долгое время, может и за часы. Ручей протекал совсем близко от их дома и, похоже, он и помечен на карте как "руч." Для того, чтобы ловить рыбу покрупнее, надо было идти на речку Ловать, очень мелкую в том месте, которое было ближе всего к дому. Какое расстояние надо было пройти, сейчас уже не помню. Но запомнил две вещи: первое, что ловили «внахлёст», то есть без поплавка и грузила, только с крючком и наживкой, запуская эту наживку вниз по течению, где она болталась почти на поверхности.

Второе из запомнившегося, что ловили на опарыша. Что такое опарыш, я, конечно знал. Туалеты как в Сортавала, так и в Луках были на дворе, и эти вонючие белые черви кишели в нужниках среди фекальной массы. Но никому в Сортавале даже в голову не приходило зачерпывать консервной банкой с дырками этих опарышей, потом мыть их в воде, после чего говном они отнюдь не переставали вонять, и насаживать на крючок. Меня воротило от такой наживки, но Сашке это не доставляло проблем. Ловили уклеек, сантиметров по пятнадцать максимум, причём совсем немного. В Сортавальских речках на червя можно было наловить полведра салаки, то есть той же уклеи за то же время, что тратилось в Луках на хорошо если десяток рыбин. Ещё запомнилось, что я довольно сильно удивил братьев Добромысловых своими познаниями в матерном языке.

Они одобрили. Зато они показали мне то, чего я не видел, а именно, как гальванизировать заплаты на мотоциклетных камерах с помощью кустарных приспособлений из перевернутого поршня, в который заливался бензин и затем поджигался, вследствие чего заплата как бы сливалась с камерой. Правда и то, что это знание мне ни разу в жизни не пригодилось. Ещё они делали ракеты из патронов без капсюля и с деревянной затычкой. Ракета поджигалась с той стороны, куда вставляется капсюль и летела в белый свет как в копеечку, кувыркаясь в воздухе. Вроде и стреляли из двустволки тут же на их участке, за которым было чисто поле, или надо было выходить на поле, за которым виднелся лес за земельными участками, но точно не помню. Что с ними потом случилось – не знаю. Отец, финн дядя Ваня, взявший фамилию жены Добромыслов вместо финской Якимайнен, умер в возрасте не старом, может быть к 60 годам. Маруся, наверное, тоже в могиле уже, но маму мою могла и пережить. Старший из братьев, не Сашка, я имя его забыл, мама рассказывала, что Маруся писала, почти ослеп. Там была ещё Катя, их сестра, что-то мама рассказывала о её не очень нравственном поведении, но эти сведения пролетали мимо моих ушей.   

Апдейт от 13 октября 2014 года. В десятилетие смерти мамы я позвонил по Вотсапу Томке и мы проболтали больше часа. Она рассказала мне, что да, Маруся пережила маму на 2 года и умерла в 2016м. Все трое детей живы. Старший, Сергей Добромыслов, потерял двих своих детей. Старшего сына убили в драке, а младший умер от Ковида. У тётки есть в соцсетях  знакомая Лина Добромыслова, которая и держит Тому в курсе событий там. Живы Сашка и Катька. Последняя, как я понял, живёт всё в той же квартире, построенной финнами, на каскаде Туломских ГЭС. Тома сказала, что они перезванивались довольно регулярно, но потом она эту связь прекратила, потому что Катя повадилась звонить ей в сильно нетрезвом состоянии. Когда мы говорили с Томой, я вспомнил эпизод, который ни за что не впрыгнул бы в память, если бы эта ГЭС не была упомянута. Я же говорю - написание воспоминаний - процесс непрерывный. Тронется струна, глядь, и целый абзац нарисовался. А вспомнил я как во время выпивки уже на нашей новой квартире на Маяковского, полученной в 1974 году, Иван, отец Кати и Сережи с Сашей, посмотрел на швы нашей гостиной на потолке и сказал, что у него в квартире таких швов нет. Хвастался качеством финской постройки. Ну да, это та же история, что и с Костомукшей. Квартиры хорошие, а край гиблый и далёкий.

=========

ПОЕЗДКИ В МОСКВУ И FRENCH CONNECTION

Всё, связанное с Москвой заслуживает отдельной главы. Путешествиями в столицу было пронизано всё моё детство и отрочество. И так получилось, что и период службы в армии был теснее некуда связан с домом на станции Лосиноостровская, Хибинский проезд, дом 20Г. Есть адреса, которые запоминаются на всю жизнь.

У меня есть несколько снимков этого дома. Только вот я не совсем уверен в том, когда они сделаны. Вполне возможно, что в 1982 году, в апреле, когда я ездил на несколько недель учиться в институте повышения квалификации работников ТВ и РВ. Почему я делаю такой вывод? Потому что они сделаны качественно, на зеркальную камеру, а тогда только я брал с собой Зенит, на который снято было довольно много фотографий.

Вообще-то землю под строительство здания купил какой-то техникум ещё в 1970е годы и Борису с Лёлей выделили благоустроенную квартиру в Медведково. В ней мы один раз выпивали, когда я дембельнулся в октябре 1980, а потом в тот мой приезд в 1982 году мы ходили с Вадимом мыться в ванной. Часов 5, наверное, «мылись», но об этом, скорее, уместно рассказать в воспоминаниях о Карельском ТВ. Но они все, включая Тант Ольгу, у которой благоустроенная квартира по другую сторону линии в Бабушкинском р-не появилась ещё раньше, продолжали жить в старом доме. Я не буду здесь писать подробно про историю семьи Зайцевых, потому что будут опубликованы воспоминания моей мамы, где всё подробно расписано. Я записал в 2010х гг. на диктофон всё, что мама помнила о своей жизни и один из моих вопросов к ней был: « … расскажи, как тётя Лёля с дядей Борей познакомились».

Мама отвечает: «А это в 1943 году, прибывает в Мудьюгу поезд, называется ПМС, путевая машинная станция, что-то такое. А он закончил институт, инженер путевого хозяйства. Он и Глухарев Мишка (вот ведь память у мамы!), двоих их послали. И они тут стояли у нас ровно зиму: наш Лёльку подцепил, а тот – Гальку. И вместе уезжают. … в общем, они ездили, уже 1943 год. Уже наступление наших войск под Сталинградом, тыр-пыр, они в Дядьково, вот не знаю, то ли Курской области, то ли … Курской, вроде, стояли там, в общем восстанавливали мосты, которые разрушили немцы, и наши, и всё такое. Жили в вагонах. … Потом проходят годы, Лёля забеременела, оказывается, у неё аборт был. Милка тут тоже спрашивает: «Тёть Надя, а сколько у неё абортов было?» А я говорю: «Какое мне дело до её абортов?» Ну вместе не жили, мы с мамой так и говорили, она забеременела, и он ушёл с этого ПМСа – в декабре, 6 декабря Милка родилась, 45 года. …. Потом он работал Борис в одном министерстве, в другом.

Я не знаю, возможно я дополню в каком-то месте, может быть и здесь, мои воспоминания фотографиями и текстом о Боре с Лёлей, но сейчас расскажу чуть – чуть про родню Бориса с французской стороны.

Итак, сколько себя помню, а это примерно с пяти-шести лет, мы каждый год ездили с мамой в Москву на недельку-другую. К её сестре Лёле. Она на самом деле была Еленой Алексеевной, до замужества Смирновой. После чего стала Зайцевой. Её муж, Борис Зайцев, был наполовину французом. Его матерью была Луиза Глинциг, жена репрессированного и расстрелянного на Бутовском полигоне в 1938 году ткацкого заводчика Фёдора Зайцева. Грустная история этой семьи достаточно полно описана в материалах «Подмосковного краеведа». Описание составлено по воспоминаниям Бориса Федоровича. Что интересно, в моём архиве, вернее в мамином, сохранились первоначальные наброски этих воспоминаний. Пожелтевшие от времени, напечатанные на неважнецкой машинке, они лежали бог знает сколько лет у неё в папке, которую я целиком увёз после её смерти в октябре 2014 года в Монреаль.

Интересно, что когда они ещё не оформились в печатном виде, а были лишь в рукописи, я видел их начало в своём очень зелёном возрасте, лет в 10-12, когда открывал ящики стола в комнате Бориса и Лёли. Я был парнем очень любопытным и пронырливым. Дядя Боря, когда мы у них гостили, исправно уезжал на работу утром. Тётя Лёля оставалась дома. Она в своей жизни почти никогда не работала.
Этакая идеальная семья на манер американской, где муж зарабатывает достаточно, чтобы жена оставалась дома и содержала его в порядке.
И поскольку тётя Лёля всё время шуршала по хозяйству, я беспрепятственно ходил по дому, заглядывал в книжный шкаф, где среди прочих полных собраний сочинений всяких там Дюма и Золя, стояли три тома “Мужчина и женщина”, прославленные Ильфом и Петровым в 13й главе Золотого теленка.
Я не раз листал все три тома, снабженные фотографиями обнаженных женщин и мужчин. Подпись к одной даже запомнил – «Тело женщины, лишенное неудобств, причиняемых одеждой». Читал, помню, про нравы проституток в соответствующей главе. Чтение весьма полезное для подростка переходного возраста.
И вот как – то раз заглянул в его письменный стол. Там и лежали эти заметки. Я прочитал только начало про то, как мать звала его домой, картавя, «Бохис, Бохис», а дети, с которыми он гулял, заслышав это, смеялись над ним. Я почитал немного, нашёл это всё описание скучным и положил листки обратно.

Луизу Глинциг-Фёдорову я, в силу своего раннего возраста, в котором начал ездить в Москву не то, что не помнил, но не воспринимал. В детском мозгу всё отражается несколько иначе, чем даже в подростковом. Не говоря уже о взрослом. Впрочем, она умерла раньше, чем я повзрослел. А то, что я помню о ней, так то, что у неё были неухоженные седые волосы, облачена она всегда в какой-то нелепый халат, и её звали почему-то Мэшкой. Она всё время проводила на половине “Тант (Тёти-фр.) Ольги” и её мужа, где потом и я проведу несколько дней, когда они окончательно покинут дом и уедут в благоустроенную квартиру. Общим числом я на той половине прожил, может, и до месяца. Поэтому я и видел-то её всего пару раз, когда она выходила в сад. Мне до неё никогда за все эти десять минимум лет, не было никакого дела. Как и вообще до их родословной. Помню только мама однажды сказала мне, думаю, что это было уже после нашего возвращения домой, что та шипела в адрес моих длинных волос, то есть надо думать, что дело было летом 1972 года – «Пусть мальчишка пострижётся!»

Мальчишка не постригся до августа 1973, когда поехал поступать в КГПИ.
Я никак не отражал, в сознании моём того времени, как вдруг среди близких мне людей оказались какие-то французы. Это было совершенно невероятно и непредставимо. Я ещё что-то понимал про финнов, которые жили рядом с нами в Сортавала, но с французами связь была настолько тонкой, что я её просто не различал. В любом случае Луиза эта, она же Мэшка, говорила по-русски, хотя и картавя, на французское отделение иняза я не поступил ещё, а когда поступил, да чуточку освоил язык к 1974 году, Луиза уже умерла. Годы её жизни (1893–1974).

С французским языком в их семье случился большой утык и казус. Все дети Бориса и Лёли, то есть их и было-то всего два ребенка – Милка да Вадик, могли бы вырасти двуязычными. Как и их отец Борис. Каким был наверняка его отец Фёдор. Но все они дружно этой уникальной возможности воспротивились.

Я запомнил со слов моей мамы, что, когда Луиза говорила маленькой Милке, показывая на Луну: “Regarde, la Lune”, её мама Лёля твердила – “Нет, это Луна!”. Так все выросли носителями одного русского языка. Сын Луизы Борис спохватился уже, можно сказать, на старости лет, и стал французский учить. Я хорошо помню, что когда я приехал после второго курса, то мы с ним обменивались несколькими фразами на языке Мольера, после чего он тушевался и говорил, что ему стыдно соперничать со мной в произношении. Ему-то никто его не ставил в специальном ВУЗе. Впрочем, овладел он языком французским сносно и смог объясняться во Франции самостоятельно, без помощи родных. На одном снимке дядя Боря с женой тетей Лелей, а справа – Ирка.

Эта девчонка, вроде, была дочерью сестры дяди Бори Ольги, но я не уверен, что она родилась у Ольги от мужа – инвалида, у которого отказали ноги вследствие ранения в голову. У нее была армянская внешность, и уже в годы Перестройки она кого-то зарежет с подельником. Мила мне что-то такое писала, когда мы общались в соцсетях. Мне было это мало интересно. Наверняка она отсидела уже и жива и сейчас.

Я не помню точно, сколько раз он ездил во Францию, но думаю, что максимум два. Французы приезжали тоже пару раз, причём один раз я имел счастье и с ними пообщаться. Служа в советской армии, где контакт с иностранцами приравнивался к большому преступлению, кстати. Но об этом речь в воспоминаниях об армии.

Когда я учился примерно на третьем курсе, мы стали с Борисом Зайцевым обмениваться письмами на французском. Написали от силы штук по пять. Про жизнь в основном, а про что ещё писать? Про то, как тётя Лёля ловко находит грибы, например. Я даже запомнил, вот ведь память от мамы, как он писал: “L; o; je trouve un elle sait en ramasser dix”.

Я любил ездить с мамой вообще. Один раз, если не считать поездки в Западную Украину, мы ездили втроём – я, в возрасте лет 8–9, сестре Варе было лет тогда 15–16, и мама. Она решила нас побаловать и покормить в каком-то привокзальном ресторане. Я тогда первый раз оказался в подобном заведении с белоснежными скатертями, столами, приборами с солью, перцем и горчицей на них и колоннами в зале, где мы сидели. Мама заказал супу, второе типа котлет, компот и “хлеба на копейку”. Хотя в ресторане хлеб и пять копеек мог стоить. Всё было вкусно, мама рассчиталась какой-то купюрой, близкой финальному счёту. Типа мы поели на 4 рубля 75, а мама дала официанту, который до этого нам рассказал, что стажируется в профессии, пятёрку. Тот замешкался и сказал, что у него нет мелочи, на что мама благодушно сказала что-то типа “сдачи не надо”. Не преминув потом нам сообщить, что вот, мол, стажёр, а уже знает, как народ обмануть.

Я запомнил это про бл***скую халдейскую советскую породу на всю жизнь. Самые подонки они и были. Один из них, возможно, встал на пути моего семейного счастья. Хотя, может, и не встал. Но это тема для совсем другого рассказа.

Так вот, если мы приезжали чуть ли не каждый год в Москву, то тётя Лёля ездила в Сортавалу тоже достаточно часто. Может и каждый год. Один раз они семьёй втроём, за исключением Милки, приехали на своём “Запорожце”. Это был настоящий подвиг и неблизкий путь. Я хорошо помню, как машина стояла на траве позади погреба на Совхозном шоссе. Вадик тогда был совсем маленький, лет 8, максимум 10. Когда играли в футбол, он стоял на воротах и очень хорошо их защищал.

Ещё я запомнил встречу со студенткой иняза пединститута им. Крупской Богаткиной. Она изучала французский, и дядя Боря хотел, чтобы мы поговорили на этом языке. Мы обменялись несколькими фразами, но это относится к периоду «петрозаводского взросления».

А в возрасте близком к подростковому мне запомнилась одна поездка на Запорожце Бориса всей семьей. Плюс с нами поехали ещё две семьи, друзья Бориса, один из которых был дипломатом и коллекционировал всю жизнь крепкие алкогольные напитки. Планировалось путешествие вроде в Суздаль, на денек, посмотреть достопримечательности, а потом устроить пикник, надо полагать. Но с машиной Бориса что-то случилось, то ли она стала перегреваться, то ли мотор застучал. Доехали лишь до Киржача , да и то не до самого города, а остановились где-то у речки, и мужики стали копаться в моторе, а женщины занялись подготовкой пикника. Я не знаю, откуда там взялась удочка, наверняка была складная в багажнике машины этого дипломата, только помню, что она была мне выдана и мы с Вадимом, которому было совсем мало лет, пошли на речку, где я поймал несколько мелких рыбешек.

В 2007 году, когда мы со Светой приезжали в Москву за её визой в канадском посольстве, Вадим показал мне короткий фильм на пленке 8мм – он был у него переведен на видео. Оказывается, дядя Боря снял меня с удочкой. Даже был момент, как я вытаскиваю поплавок из воды. Я пожалел, что не переснял тогда на фото хотя бы стоп-кадры с того фильма. У меня уже была камера Никон, но видео на ней, вроде, не было. Ну да ладно, не самая большая потеря изображений в моей жизни.

До Суздаля мы так и не доехали, машину как-то починили и мы вернулись домой в тот же вечер.

Была ещё одна поездка в Загорск, в действующий монастырь, ездили мы может быть и без Лёли и Милки, только с Вадимом и Борисом, но я мало что помню кроме, разве что какого-то страшного в язвах нищего, просившего милостыню у церкви. Вадим положил ему в картуз, лежавший на земле, какую-то копеечку, выданную дядей Борей.

Однажды мы с дядей Борей поехали в центр Москвы, не помню зачем, может быть в какой-то музей ходили, и потом стояли в очереди в Елисеевском магазине на предмет купить буженинки или колбаски, не помню точно чего. Перед нами стоял какой-то седой мужчина, очень прилично и как-то не по-советски одетый. Он что-то сказал дяде Боре, завязался разговор и выяснилось, что мужчина живёт в Австрии и приехал на родину. Он говорил что-то про то, как в австрийских магазинах продавщица всем улыбается, шутит и даже что-то припевает, обслуживая покупателей. По контрасту, видимо, с вечно недовольными советскими продавцами, среди которых продавщица из Елисеевского не выделялась любезностью тоже. Очередь была довольно длинной, дядя Боря с австрийцем наговорились всласть и первый даже пригласил его в Лосинку в гости. Приглашение, впрочем, было вежливо отклонено, может быть в силу немалого расстояния от улицы Горького до Ярославского шоссе.

Вторая встреча была ещё интереснее. В очередной мой приезд, я уверен, что это было уже в 1980е годы, потому что я к тому времени разбирался в фотоаппаратах, что важно в данном случае, дядя Боря пришёл в дом с каким-то незнакомым смуглым черноволосым молодым человеком, говорившим по-русски с акцентом. У молодого человека в руках была гэдээровский «Пентакон» среднего (6 х 6 см) формата. Аппарат был по тем временам весьма дорогостоящим, около 700 рублей. Выяснилось, что парень был, по его словам, которым, безусловно, поверили, студентом ВГИКА из Гондураса.

Была весна и на участке Зайцевых цвели яблони и вишни. Молодой человек увидел Бориса, делавшего что-то во дворе, и попросил разрешения войти и сфотографировать цветы. Разрешение было с радостью дано, он сделал несколько снимков и был приглашён в дом. Более того, усажен за стол разделить обед, и мы все с ним оживленно беседовали. Я тогда вспомнил, что столица Гондураса есть Тегусигальпа, но анекдота про то, что Гондурас не следует чесать, пока не знал. Что осталось в памяти тогда ещё? Первое это то, что он в конце или середине трапезы стал снимать нашу компанию, а Витя Пантелеев, который работал в каком-то секретном почтовом ящике, всё время, когда на него наводился объектив, норовил чихнуть или закрыться рукой, чтобы у фотографа не получилось его лицо. Был ещё один подозрительный момент. Я спросил, как по-испански будет вишня, на что вгиковец дал ответ, причём после раздумья – Примавера. Я тогда поверил, так как испанского не знал, но потом проверил и оказалось, что вишня по-испански cereza, чего носитель языка не мог не знать. А Примавера, соответственно, весна. Так и осталось неясным, был ли этот «гондурасец» настоящим.
Хотя формально эти два события – с австрийцем и гондурасцем, например, не относятся, строго говоря, к периоду моего детства и отрочества, а относятся скорее ко времени работы на ТВ, я их привожу здесь для иллюстрации того, каким радушным и доверчивым к людям был дядя Боря Зайцев. Вообще эти два замечательных, чудеснейших человека, дядя Боря и Тётя Лёля, останутся в моей благодарной памяти пока я сам жив и надеюсь, что и после, благодаря моим воспоминаниям. Ни разу они не высказали ни малейшего неудовольствия от визитов родни, которая ночевала и столовалась у них. Правда мы всегда вносили свою долю в покупку продуктов питания, но проживали бесплатно. И спиртное выставлялось, хотя и никогда оно не было в количестве, сравнимом с тем, что выпивалось в Сортавала. Ведь приезжали к ним ещё и Варя с женихом вначале и мужем впоследствии, и дядя Саша из Калининграда с Люсей. В тот визит мы приехали одновременно с разных сторон. Я был со Славой Пичугиным, который вообще никак не относился к нашей семье. Но этот момент уж точно не относится к воспоминаниям о детстве и отрочестве.