Архив митрохина. гл. 19. ч. 1. идеол. подрывная д-

ГЛАВА 19. ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПОДРЫВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. Часть 1.
 
Война с диссидентами
 
Советские “диссиденты” впервые появились на публике в День Конституции (5 декабря) 1965 года, когда группа из примерно двухсот человек организовала демонстрацию на Пушкинской площади в Москве в поддержку авторов Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которые вскоре должны были предстать перед судом по обвинению в попытке подрыва советского строя своими произведениями. Некоторым демонстрантам удалось развернуть плакаты “Соблюдайте Конституцию!” и “Мы требуем открытого суда над Синявским и Даниэлем!”. После этого их увезли в отделение милиции сотрудники КГБ в штатском. Отныне для обозначения демократических и правозащитных активистов в Советском Союзе использовалось английское слово “dissidents”, а не его русский эквивалент inakomysliashchii (так в тексте – прим. перев) – вероятно, в рамках официальной попытки представить таких людей как истуканов Запада, а не как подлинный голос российского протеста. 1
КГБ необычайно долго выслеживал этих двух писателей. Синявский под псевдонимом “Абрам Терц” начал публиковать свои работы на Западе, сначала в Париже, в 1959 году. Его друг Даниэль, использующий псевдоним “Николай Аржак”, последовал его примеру в 1961 году. После тщательного анализа публикаций “Терца” и “Аржака” советскими писателями и литературными критиками, которые были агентами и соавторами КГБ, мнения в Центре относительно их настоящей личности разделились. Одна школа мысли утверждала, что доскональное знание московской жизни, продемонстрированное обоими авторами, показывает, что они жили в Советском Союзе и тайно переправили свои произведения за границу для публикации.
 
Эта точка зрения была поддержана парижской резидентурой, которая передала сообщение о том, что рукопись книги “Терца” “Суд идет” прибыла во Францию из Москвы.
Другие сотрудники Центра встали на сторону литературных аналитиков, утверждавших, что “неточности” в изображении авторами московской жизни свидетельствуют о том, что они жили на Западе, и ссылались на другие (ошибочные) сообщения КГБ о том, что и “Терц”, и “Аржак” жили в Западной Европе. 2 КГБ был еще больше сбит с толку тем, что Синявский использовал еврейский псевдоним, что дало повод ошибочно полагать, что он сам был евреем. Официальная советская пресса позже осудила выбор псевдонима как “убогую провокацию”. По словам одного из авторов “Известий”:
Публикуя антисоветские рассказы под именем Абрама Терца в зарубежных изданиях, Синявский пытался создать впечатление, что в нашей стране существует антисемитизм и что писатель с таким именем, как Абрам Терц, должен искать издателей на Западе, если он хочет писать “откровенно” о советской жизни”. 3
После нескольких лет бесплодной слежки за неправильными писателями агент КГБ в московском литературном мире под кодовым именем ЕФИМОВ в начале 1964 года сообщил, что автор по имени Юлий Даниэль располагает “антисоветскими материалами”. Одновременно КГБ в Ялте прислал донесение от другого агента, который утверждал, что у Даниэля есть рукопись “рассказа, за который ему могут дать пятнадцать лет тюрьмы”. Слежка за Даниэлем быстро вывела КГБ на Синявского. В мае 1964 года Центр начал операцию “ЭПИГОНЫ”, чтобы получить доказательства того, что Синявский и Даниэль были авторами “антисоветских” книг, опубликованных на Западе, выяснить, где они хранили свои рукописи, и узнать, как они тайно вывезли их из Советского Союза. КГБ устроил так, что работодатель Синявского, Институт мировой литературы имени Горького, отправил его в командировку за пределы Москвы. Во время его отсутствия они провели детальный обыск в его квартире и установили подслушивающие устройства. Обыск и прослушивание квартиры Даниэля оказались более сложными. Его двухкомнатная квартира с общей кухней на Ленинском проспекте, 85, по сообщениям, была “постоянно занята его семьей, другом и собакой”. В конце концов, сотруднику КГБ, выдававшему себя за родственника соседа, удалось остаться в квартире, снять восковые слепки с ключей и создать возможность для детального обыска. 4
 Элен Пелтье-Замойская
Прошло больше года, прежде чем операция “ЭПИГОНЫ” достигла результатов. Хотя у КГБ не было доказательств, он сделал правильный вывод, что первые попытки Синявского переправить свои работы на Запад были предприняты при содействии Элен Замойской, дочери бывшего французского военно-морского атташе, с которой он познакомился, когда она училась в Московском университете. 5 Летом 1965 года КГБ перехватил письмо Синявского, подписанное “Альфреда”, но без обратного адреса, с приглашением встретиться с ней в гостинице “Бухарест” в Москве. Выяснив, что “Альфреда” – это Альфреда Окутюрье, подруга Элен Замойской, КГБ надеялся поймать Синявского на передаче ей рукописи. За Синявским и Даниэлем было установлено круглосуточное наблюдение, а для поимки мадам Окутюрье с поличным была создана “специальная оперативная группа”. Несмотря на прослушивание визита мадам Окутюрье в квартиру Синявского и съемку их последующей встречи у станции метро “Речной вокзал”, группе не удалось обнаружить передачу рукописи. Группа вновь была разочарована, когда 8 сентября на российско-польской границе был произведен досмотр багажа мадам Окутюрье. 6 Длительный допрос также не дал результатов. Безуспешные попытки КГБ убедить Окутюрье признать, что настоящая фамилия “Терца” – Синявский, лишь заставили ее осознать, насколько незначительны их улики против него. 7
Вскоре после того, как мадам Окутюрье было разрешено покинуть Россию, Синявский и Даниэль были арестованы и доставлены в Лефортовскую тюрьму в Москве. На допросе оба признались, что публиковали на Западе работы под псевдонимами, но отрицали, что они были антисоветскими. Они также отказались признать, что мадам Замойская тайно вывезла их рукописи из России. Согласно отчетам о наблюдении, до ареста Синявский и Даниэль с подозрением относились ко всем новым знакомым, разумно опасаясь, что они могут быть агентами КГБ. Однако в Лефортовской тюрьме Синявский попался на одну из самых старых ловушек в репертуаре КГБ. В его камеру был подсажен агент под кодовым именем МИХАЙЛОВ (вероятно, нелегал Гелий Федорович Васильев) 8, которому удалось войти к нему в доверие. Перед “освобождением” Михайлова в ноябре Синявский попросил его передать жене ряд знаков и паролей, чтобы она могла тайно общаться с ним во время тюремных свиданий. Информация, полученная МИХАЙЛОВОМ, и наблюдение за встречами Синявской с ее мужем дали то, что в досье ЭПИГОНЫ описывается как “бесценный материал, касающийся контактов Синявского”. Самым важным из этих контактов был Андрей Ремизов, главный библиотекарь Московской библиотеки иностранной литературы. 9
 
Ремизов признался на допросе, что под псевдонимом “Иванов” он опубликовал на Западе пьесу “Есть ли жизнь на Марсе?” и эссе “Американские муки русской совести”, которое появилось в журнале Encounter в 1964 году. 10 Он также признался, что во время визита во Францию передал одну из рукописей Синявского Элен Замойской. 11 Похоже, что КГБ изначально планировал отдать Ремизова под суд вместе с Синявским и Даниэлем. Однако, когда Ремизов стал проявлять склонность к самоубийству, план изменился. Вместо этого было решено использовать Ремизова в основном как свидетеля обвинения против Синявского и Даниэля. Его собственное дело рассматривалось отдельно, и он был помещен под круглосуточный надзор в целях предотвращения самоубийства. Чтобы предотвратить дальнейшие контакты с женами Синявского и Даниэля, которые пытались убедить его не давать показания, Ремизова отправили по служебным делам Министерства культуры в Курск и Тулу, где он оставался под наблюдением до самого суда. Наблюдение за женой Даниэля показало, что до суда она собирала досье для публикации на Западе. КГБ успешно подбросил ей нелегала, выдававшего себя за сочувствующего западного бизнесмена, который доставил досье не на Запад, а в КГБ. 12
Хотя многие советские писатели подвергались преследованиям за неортодоксальные взгляды без надлежащего судебного разбирательства, Синявский и Даниэль стали первыми, кто предстал перед судом просто за то, что они написали. Суд, состоявшийся в феврале 1966 года, был официально публичным, и обоим обвиняемым были предоставлены “все права”. Как отмечала газета “Нью-Йорк геральд трибюн”, “эти права включали право на то, чтобы над ними смеялась специально подобранная аудитория из 70 человек… [и] право на то, чтобы только сторона обвинения сообщала некоторые подробности дела тем, кто не может претендовать на доступ к “открытому” процессу, потому что у них нет пропусков”. 13 Инсценированный процесс, однако, был испорчен тем, что подсудимые не смогли сыграть отведенные им роли. Вопреки всем традициям советских показательных процессов, Синявский и Даниэль отказались признать свою вину или раскаяться.
Несмотря на угодливую публику, обвинение было в явном замешательстве из-за мужественной позиции подсудимых, ясно выражавших свои мысли. Синявский разоблачил элементарную путаницу в обвинении, отождествлявшем мнения вымышленных персонажей с мнениями их авторов. Он также успел упомянуть о прослушивании своей квартиры, прежде чем его прервали на полуслове. 14 Государственный обвинитель, несмотря на собственное смятение и неуверенное толкование закона, 15 закончил свое выступление абсурдно мелодраматическим обличением творчества двух авторов: “Они поливают грязью все самое святое, самое чистое – любовь, дружбу, материнство. Их женщины либо чудовища, либо стервы. Их мужчины развратны”. Но самым тяжким преступлением, совершенным Синявским и Даниэлем, была идеологическая диверсия:
Общественная опасность их деяний особенно остро ощущается в наше время, когда усиливается идеологическая война, когда вся пропагандистская машина международной реакции, связанная со спецслужбами, пущена в ход, чтобы заразить нашу молодежь ядом нигилизма, чтобы во что бы то ни стало запустить свои щупальца в наши интеллектуальные круги…16
Синявский был приговорен к семи годам заключения в трудовом лагере, Даниэль – к пяти. Обещанная официальная стенограмма суда так и не появилась – верный признак слабости версии обвинения. Однако неофициальная стенограмма, собранная сторонниками подсудимых, была опубликована на Западе.
 А.А. Тонконог.
Для проникновения в ряды диссидентов, объединившихся в поддержку Синявского и Даниэля, Центр выбрал двух нелегалов в возрасте около двадцати лет – Анатолия Андреевича Тонконога (под кодовым именем ТАНОВ) и его жену Елену Тимофеевну Федорову (ТАНОВА). Тонконог сообщил, что продажу стенограмм суда над Синявским и Даниэлем на Западе организовал предприимчивый агент КГБ Николай Васильевич Дьяконов (кодовое имя ГОГОЛЬ), который работал на Агентство печати “Новости” в США и других западных странах. По словам одного из информаторов Тонконога, Дьяконов был “настоящим дельцом”, занимавшимся валютными операциями и продавал западным покупателям русские абстрактные картины и неопубликованные литературные произведения. 17
Хотя КГБ, очевидно, посчитал, что преследование Дьяконова будет слишком позорным, после длительного расследования он отдал под суд в январе 1968 года четырех молодых диссидентов, которые составили стенограмму и другие документы, касающиеся суда над Синявским и Даниэлем: Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Алексея Добровольского и Веру Лашкову. Гинзбург и Галансков в течение нескольких лет играли ведущую роль в выпуске самиздатовских журналов. Суд над ними проходил примерно так же, как над Синявским и Даниэлем. Аудитория в зале суда снова была подобрана КГБ, а защите не позволили вызвать большинство свидетелей. Два главных обвиняемых, Гинзбург и Галансков,  отказались способствовать успеху собственного показательного процесса и были приговорены к пяти и семи годам заключения в трудовом лагере соответственно. Воодушевленные мужеством подсудимых и интересом западных СМИ, жена Даниэля, Лариса Богораз, и товарищ по диссидентству, Павел Литвинов, выступили перед иностранными корреспондентами со страстным обличением хода судебного процесса и просьбой “как можно скорее опубликовать и передать по радио”. 18 Позднее Тонконог сообщил, что небольшая демонстрация на Красной площади в августе 1968 года против советской военной интервенции в Чехословакию также была организована Ларисой Богораз. В этот раз Литвинов и другие диссиденты пытались отговорить ее, но десять из них присоединились к ней, когда она настояла на её проведении. КГБ, конечно же, разогнал демонстрацию и арестовал участников. 19
 
К ТОМУ ВРЕМЕНИ больше всего беспокоил советские власти писатель Александр Солженицын, которого КГБ называл ПАУК, 20 всё ещё избегал ареста. Солженицына отчасти спасла его известность. Роман “Один день из жизни Ивана Денисовича”, который почти в одночасье превратил его из безвестного провинциального учителя математики и физики во всемирно известного писателя, был опубликован в 1962 году с личного благословения Хрущева. Во время чистки московских диссидентов вскоре после ареста Синявского и Даниэля в сентябре 1965 года КГБ обнаружил и конфисковал рукописи, которые Солженицын оставил на хранение в доме своего друга. КГБ сообщил в ЦК, что рукописи являются доказательством того, что “Солженицын потворствует политически вредным заявлениям и распространяет клеветнические измышления”. Однако и председатель КГБ Владимир Семичастный, и прокурор Роман Руденко не знали, как поступить с таким знаменитым писателем, и просто передали рукописи Солженицына в Союз писателей, который не предоставил ожидаемого от него доноса еще восемнадцать месяцев. К тому времени, когда ЦК рассматривал этот вопрос в марте 1967 года, Солженицын отправил на Запад свой последний роман “Раковый корпуса” и почти закончил “Архипелаг ГУЛАГ”, свое эпическое исследование о трудовых лагерях. В Центральном комитете инициатива в принятии “решительных мер” по отношению к “антисоветской деятельности” Солженицына исходила от Андропова, который сменил Семичастного на посту председателя КГБ летом 1967 года. 21
В течение оставшихся семнадцати лет своей жизни Андропов оставался самым решительным противником диссидентов в советском руководстве. Участие из первых рук в подавлении венгерского восстания, подкрепленное опытом “Пражской весны” в первый год работы председателем КГБ, убедило его в том, что одной из главных угроз советскому блоку является идеологическая диверсия, спонсируемая Западом:
Враг оказывает прямую и косвенную поддержку контрреволюционным элементам, занимается идеологическим саботажем, создает всевозможные антисоциалистические, антисоветские и другие враждебные организации, стремится раздуть пламя национализма. Ярким подтверждением этого служат события в Чехословакии … 22
Вслед за Пражской весной Андропов создал новое Пятое управление КГБ для отслеживания и подавления инакомыслия во всех его формах. Специализированные отделы управления отвечали за слежку за интеллигенцией, студентами, националистами из этнических меньшинств, религиозными верующими и евреями. 23
Солженицын все больше становился одной из личных навязчивых идей Андропова. Объявление в октябре 1970 года о том, что этот крупный идеологический диверсант получил Нобелевскую премию по литературе, побудило председателя КГБ представить в Политбюро меморандум, подписанный также Руденко, с приложением проекта постановления о лишении Солженицына гражданства и высылке его из Советского Союза:
Анализируя материалы о Солженицыне и его произведениях, нельзя не прийти к выводу, что мы имеем дело с политическим противником советского государственного и общественного строя… Если Солженицын после получения Нобелевской премии продолжит жить в стране, это укрепит его позиции и позволит ему активнее пропагандировать свои взгляды”. 24
 
Андропов, однако, не убедил большинство членов Политбюро. Брежнев проявил больше симпатии к противоположным взглядам своего закадычного друга, Николая Щелокова (фото), министра внутренних дел, который осенью 1971 года утверждал, что Солженицына нужно не преследовать, а привлечь на свою сторону: “Кто-то из высшего руководства должен сесть и поговорить с Солженицыным, чтобы убрать горький привкус, который, несомненно, остался у него после этих преследований”. Брежнев подчеркнул – очевидно, одобрительно – ряд замечаний в меморандуме Щелокова, которые, по всей видимости шли вразрез с мнением Андропова:
При решении солженицынского вопроса необходимо проанализировать прошлые ошибки, допущенные при работе с людьми искусства… Солженицынская проблема” была создана литературными администраторами, которым следовало быть умнее… В этом случае нужно не казнить врагов публично, а душить их в объятиях”. 25
Отныне Щелоков, с точки зрения Андропова, был человеком с чёрной меткой. После смерти Брежнева он был обвинен Андроповым в коррупции, но покончил жизнь самоубийством, не дождавшись суда. 26 Однако осенью 1971 года Андропов знал, что лучше не нападать открыто на мнения, одобренные Брежневым. Но он не был готов сдаться. В марте 1972 года Андропов предпринял еще одну попытку убедить Политбюро выслать Солженицына из Советского Союза, предоставив еще одно “неоспоримое” доказательство того, что “он сознательно и бесповоротно встал на путь борьбы с Советской властью и будет вести эту борьбу несмотря ни на что”. Согласившись с тем, что Солженицын был “настоящим дегенератом”, Политбюро – несомненно, к крайнему неудовольствию Андропова – все же не решилось отправить его в ссылку. 27
ДРУГИМ ДИССИДЕНТОМ, который больше всего беспокоил Андропова с начала 1970-х годов, был физик-ядерщик и академик Андрей Сахаров, получивший в КГБ кодовое имя АСКЕТ, “отец” советской водородной бомбы и трижды Герой Социалистического Труда. Хотя он был не в фаворе у научного истеблишмента, он сохранил официальную дачу в Жуковке, а также квартиру в Москве.
 В. Чалидзе
В конце 1970 года Сахаров и два его коллеги-физика, Валерий Чалидзе и Андрей Твердохлебов, основали Комитет за права человека и убедили Солженицына стать его членом-корреспондентом (хотя и не очень активным). 28
Международный авторитет Сахарова, как и репутация Солженицына не позволял КГБ преследовать его так же легко, как менее известных диссидентов.
В его досье КГБ содержится абсурдное утверждение, что Сахаров “использовал свой авторитет для влияния на решения судебных органов и создания шумихи вокруг процессов над антиобщественными элементами”, такими как Владимир Буковский, отданный под суд в январе 1972 года за сбор доказательств о помещении его самого и других диссидентов в психиатрические больницы. 29
Реальный груз обвинений КГБ заключался в том, что Сахаров и его комитет добились пусть и скромных, но успехов в ограничении, хотя и не в предотвращении, злоупотреблений правовым процессом.
 А. Твердохлебов
В октябре 1972 года 37-летнему нелегалу Георгию Ивановичу Котляру под кодовым именем БЕРТРАН удалось завоевать доверие Сахарова и установить с ним и его женой Еленой Боннэр то, что Центр считал “доверительными отношениями”. Котляр родился во Франции и сумел выдать себя за некоего “Алена Буко”, французского археолога, работавшего в Мексике в течение последнего десятилетия.
 
Его успех в сохранении прикрытия и предоставлении разведывательной информации о Сахарове и Боннэр заслужил высокую оценку как Филиппа Денисовича Бобкова (фото), начальника Пятого управления, так и его заместителя Никашина. 30 Также предпринимались попытки внедрить агентов к Солженицыну, среди которых была пианистка Мирока Кокорная (незатейливо окрещенная кодовым именем МИРОКА), которая регулярно ездила с концертами за границу. Операция КГБ в 1973 году по убеждению Солженицына использовать МИРОКУ в качестве курьера на Запад провалилась. 31
Летом 1973 года КГБ, наконец, удалось устроить, по его мнению, успешный показательный процесс, в ходе которого обвиняемые в лучших сталинских традициях оговорили себя, а другие диссиденты были успешно деморализованы. Жертвами этой традиционной пародии на советское правосудие стали Петр Якир и Виктор Красин, ведущие члены группы, выпускавшей самиздатовскую “Хронику текущих событий”. Якир был сыном армейского командира, расстрелянного во время Большого террора, и большую часть своей жизни провел в тюрьме. Во время его ареста в июне 1972 года другие диссиденты знали, что он был близок к срыву и сильно пил. После суда над Буковским сотрудники КГБ подслушали его слова: “Я больше не могу этого выносить. Я не смогу вынести еще один приговор – у меня нет сил”. Перед арестом Якир распространил заявление, в котором говорилось, что любые признания, полученные от него в тюрьме, не должны приниматься во внимание. 32
 Якир и Красин
Хотя Якир был истощен многолетними преследованиями, он каким-то образом нашел в себе силы сопротивляться на ранних стадиях допроса, но в конце концов сломался под длительным давлением. По жестоким торжествующим словам его главного следователя, “он начал оценивать свои действия и содержание антисоветской литературы, которую он распространял, достаточно объективно и политически правильно”. В конце концов Якира убедили поставить свою подпись под шаблонным признанием, продиктованным КГБ:
В ходе следствия я понял, что совершил целый ряд преступных действий. Я подписывал письма клеветнического содержания, в которых утверждалось, что в нашей стране людей осуждают за их убеждения; дал ряд интервью иностранным корреспондентам, в которых содержались клеветнические утверждения; хранил, тиражировал и распространял документы аналогичного содержания; часто передавал тенденциозную информацию иностранным корреспондентам, которые использовали ее в пропагандистских целях. Осознав всю серьезность содеянного, я искренне раскаиваюсь. В будущем я не только не повторю этого, но и сделаю все возможное, чтобы повлиять на близких мне людей и показать ошибочность их позиции. 33
Слом Красина на допросе вызвал в диссидентских кругах гораздо большее удивление, чем срыв Якира. Согласно его досье в КГБ, “[Красин] выделялся особенно враждебным отношением к советской системе, которое он принял в молодости, упрямством и последовательностью в работе, а также готовностью доводить дело до конца, невзирая на препятствия”. Он был соавтором самиздатской “Юридической инструкции”, в которой всем вызванным на допрос в КГБ рекомендовалось отказываться отвечать на вопросы. В семи случаях между 1968 и 1972 годами, когда его самого допрашивали в КГБ, Красин добросовестно следовал своему же совету. Однако после длительного наблюдения Пятое управление пришло к выводу, что “вежливый и спокойный” допрос, “абсолютно без усмешек”, в сочетании с сочувствующим подсадным зэком в одной с ним камере, в конце концов, сломит его сопротивление. Известно, что Красин был готов не соглашаться с другими диссидентами, и в 1971-72 годах он все больше отчаивался по поводу их перспектив. По его словам, “на последних баррикадах осталось мало защитников”. 34
Как и ожидалось, Красин предстал перед допрашивающими в вызывающем настроении. Когда его следователь, подполковник Павел Александровский, спросил: “Почему вы отказываетесь сказать, что вы делали, если вы не считаете это преступным?”. Красин ответил: “Я не считаю это преступным, а вы считаете. Поэтому, если бы я вам рассказал, я бы дал вам уличающие меня материалы, чего я не хочу делать”. Первая брешь в обороне Красина была пробита агентом КГБ в его камере, который сделал вид, что его арестовали за операции с иностранной валютой, и попросил у Красина совета, как отвечать на предъявленные ему обвинения. Вместо того чтобы просто сказать ему не отвечать на вопросы, Красин показал ему, как выстроить наилучшую защиту во время допроса. Похвалив знания Красина в области уголовного кодекса, подсадной призвал его последовать своему совету и оспорить выдвинутые против него обвинения:
Какой ты хитрый, и как хорошо знаешь законы! Любому следаку можешь противостоять. Им не получится тебя обмануть или запугать! Коль сможешь доказать, что у тебя не было преступного умысла, то поможешь своим друзьям на воле!
Сокамерник Красина по КГБ утверждал, что от своего прежнего политического скептицизма он перешел к диссидентским взглядам Красина и постепенно убедил его, что, отстаивая эти взгляды на допросах, он продолжит борьбу за российскую демократию. Согласно абсурдному и штампованному языку протокола допроса, “агент также ввел в их беседу тему красоты природы, значимости искусства и литературы. Это возродило в Красине любовь к жизни и заставило его забыть горькое разочарование”. Дошедшие до него слухи о том, что Якир сейчас разговаривает со своим следователем, похоже, окончательно убедили Красина прислушаться к совету своего сокамерника. “Мысль о том, что Якир дает полные, правдивые и подробные показания, – заявил его следователь Александровский, – висела над ним, как дамоклов меч”. 35
Первые ответы Красина на вопросы Александровского были крайне осторожными. Вначале он ограничивался опровержением предполагаемых доказательств того, что он пытался подорвать или ослабить советскую власть, отказываясь отвечать на вопросы, которые считал наводящими. Он готовил письменные ответы на те вопросы, на которые соглашался ответить, иногда составляя и исправляя несколько черновиков, прежде чем передать один из них следователю. Эта трудоемкая процедура продолжалась два месяца, в течение которых Красин предоставил, по мнению КГБ, “только бесполезную информацию”. Однако, как и все хорошие следователи, Александровский был терпелив. “Важность этих первых допросов, – считал он, – заключалась в том, что они позволили установить психологический контакт”.
Первый признак прорыва наметился 27 сентября 1972 года. Как обычно, Красин настаивал: “Обвинения против меня чудовищны. Я не могу делать то, что противоречит моей совести. Я не могу признать себя виновным в том, чего не делал, или раскаяться в преступлениях, которых не совершал”. Но впервые он, казалось, признал, что его карьера диссидента подошла к концу. “Я не буду, – объявил он, – продолжать свою работу”. Красин добавил, что он не верит, что главной целью Александровского было приговорить его к новому сроку в исправительно-трудовом лагере. Отныне рамки допроса были расширены. Каждый день Александровский позволял Красину выбирать тему для разговора, но при удобном случае старался развить их беседу так, чтобы показать безнадежность его положения и дела диссидентов.
 
Обсуждая борьбу с контрреволюцией в эпоху Дзержинского, Александровский упомянул дело заклятого анти-большевика Бориса Савинкова (фото), которого в августе 1924 года выманили обратно в Россию. Сокамерник Красина, подсаженный КГБ, с готовностью подхватил тему продолжительности  допроса Савинкова.
Ответ, который Красин, несомненно, узнал из книги, одолженной ему его следователем, заключался в том, что всего через девять дней Савинков публично отказался от своей “кровавой борьбы” против большевистского режима и заявил, что безоговорочно признает советское государство. 36
Когда Красин спросил его, почему Савинков отказался от своих слов, Александровский ответил, что он увидел безнадежность своего положения, осознал, что его борьба против советской власти обречена на провал, и понял, что его действия противоречат интересам русского народа.
Если на допросе Красин проявлял интерес к какой-либо теме, Александровский старался найти ему соответствующие книги и статьи, которые могли бы оказать на него “положительное влияние”. Считалось, что особое впечатление на Красина произвел захватывающий рассказ британского журналиста Александра Верта в книге Russia at War (Россия в войне) о стойкости и победе советского народа во время Великой Отечественной войны.
 
Однажды Красину даже дали экземпляры запрещенного периодического издания “Посев”, издаваемого эмигрантским НТС (Народно-трудовым союзом), в котором были статьи его самого и Якира. Красин, по отчётам, потирал руки в предвкушении, чтения страниц этого периодического издания. Через некоторое время он с отвращением отложил экземпляры “Посева”, заявив, что это “белогвардейский бред” и что он никогда не читал “ничего столь примитивного и лишенного идей”. Ознакомившись с делом, Митрохин заподозрил, что Красину были переданы сфабрикованные экземпляры периодического издания, специально предназначенные для того, чтобы вызвать его возмущение.
Разрыв Красина с женой Емелькиной, которая была сослана во внутреннюю ссылку в Есинейск, также использовался для усиления эмоционального давления на него. Александровский цинично заметил: “Красин очень любил свою жену и ради нее был готов на все”. Посетив Емелькину в Есинейске, он обнаружил, что она тоже отчаянно хотела воссоединиться с мужем. Вероятно, чтобы получить разрешение на посещение Красина, Емелькина согласилась открыть, где она спрятала “антисоветскую литературу”. После эмоциональной встречи с женой в январе 1973 года Красин сообщил Александровскому местонахождение четырех тайников, в которых хранилось шестьдесят якобы подрывных иностранных изданий и 140 микрофильмов (всего 5000 кадров) других “антисоветских текстов”. 37 Дальнейшее давление на Красина оказывалось во время визитов его матери и других родственников и друзей, которых КГБ умело запугивал. 38
Однако даже после того, как Красин согласился признать себя виновным в предъявленных ему обвинениях, он почти два месяца отказывался оговорить своих друзей. Шаг за шагом Александровский преодолевал его сопротивление. Сначала Красин согласился рассказать о диссидентах, которые уже дали признательные показания, затем об иностранных корреспондентах, покинувших Москву, и советских эмигрантах в США и Израиле, которые, как он выразился, были “вне досягаемости КГБ”. Затем он назвал людей, которые, по его словам, не совершали никаких уголовных преступлений, а просто читали “антисоветскую литературу” и присутствовали при передаче иностранным корреспондентам “Хроники текущих событий”. Затем, почти в одночасье, то, что осталось от сопротивления Красина доносам на своих товарищей по диссидентству, рухнуло. Он потратил десять дней на то, чтобы написать от руки документ объемом более ста страниц, в котором излагались улики против диссидентов, были установлены личности шестидесяти из них и приводились подробности многочисленных происшествий, ранее неизвестных Пятому управлению, в том числе и происхождение “Хроники текущих событий”. Торжествующему Александровскому казалось, что Красин “освобождает себя от большого груза”.
По подсказке Александровского, Красин потратил два месяца на составление обращения к своим соратникам-диссидентам, которое было зачитано вслух на собрании в квартире Якира в апреле 1973 года и, согласно отчету КГБ, “произвело сильное впечатление”. “Мы начали с требования соблюдать законы, – заявил Красин, – но закончили их нарушением. Мы забыли основную истину, что мы граждане СССР и обязаны уважать и соблюдать законы нашего государства”. Пятьдесят семь диссидентов, названных Красиным и Якиром, были вызваны на допрос в московский КГБ. Некоторые из них были подвергнуты эмоциональной конфронтации с Красиным и Якиром, которые призывали их прекратить диссидентскую кампанию. Согласно записям КГБ, сорок два человека капитулировали. Еще восемь “колебались в оценке своей деятельности”, но “дали заверения, что в будущем не совершат никаких антиобщественных действий”. Только семеро не раскаялись в содеянном; все они получили официальные предостережения и были взяты под “оперативное наблюдение”. В течение 1973 года 154 человека, связанных с диссидентским движением, были предупреждены КГБ Москвы, восемьдесят из них “за хранение, написание и распространение идеологически вредных материалов, а также за антиобщественное и политически вредное поведение”.
Суд над Якиром и Красиным открылся в Москве 27 августа 1973 года. Солженицын заранее оценил его как “унылое повторение неуклюжих сталинско-вышинских фарсов”: “
В 1930-е годы… эти фарсы, несмотря на примитивную постановку, на серость масляной краски, громкий голос суфлера, все еще пользовались большим успехом у “мыслящих людей” среди западной интеллигенции… Но если на процесс не будут допущены [иностранные] корреспонденты, это означает, что он был спущен на две ступени ниже”.
Однако западные корреспонденты были приглашены на пресс-конференцию КГБ, на которой Якир и Красин демонстрировали перед телекамерами свою вину и раскаяние. 39 Преображение Красина казалось настолько поразительным, что некоторые диссиденты ошибочно подозревали, что он все это время был агентом КГБ. 40
В Центре показательный процесс был воспринят как триумф. Приободрённые похвалами начальства, сотрудники, ведшие дела Якира и Красина написали пышущую самодовольством статью в секретном внутреннем ежеквартальном журнале КГБ “Сборник”, объясняя, как “детально разработанная тактика допроса обвиняемых” и “глубоко продуманная тактика обработки в камере [тюрьмы]” хорошо обученными подсадными в совокупности “определили положительные результаты при рассмотрении дела”. 41
САХАРОВ И СОЛЖЕНИЦЫН, однако, все еще оставались вне досягаемости карающей руки КГБ. Пока шел суд над Якиром и Красиным, они повысили ставки в своей кампании, публично критикуя уступки, сделанные Соединенными Штатами Советскому Союзу во имя разрядки между Востоком и Западом. 17 сентября Сахаров обратился с публичным обращением к Конгрессу США, в котором просил поддержать поправку Джексона-Вэника, выступающую против предоставления СССР статуса наибольшего благоприятствования, пока он не отменит ограничения на эмиграцию:
Поправка не является вмешательством во внутренние дела социалистических стран, а просто защитой международного права, без которого не может быть взаимного доверия”. 42
Письмо Сахарова, напечатанное большими буквами в газете Washington Post, было признано способствующим фактором в убеждении Конгресса принять поправку, несмотря на противодействие администрации Никсона.
Политбюро отреагировало с предсказуемой яростью. Брежнев осудил письмо Сахарова как “не просто антигосударственный и антисоветский поступок, а троцкистский поступок”. Он заявил, что они слишком долго терпели поведение Солженицына и Сахарова: “Мы должны были остановить их сразу же”. Андропов, теперь уже полноправный (голосующий) член Политбюро, пытался поддержать коллективное возмущение своих коллег с помощью серии искаженных докладов разведки. Солженицын и Сахаров, заявил он, “активизировали продажу своих услуг реакционным империалистическим, и особенно сионистским, кругам”, и ими манипулируют западные спецслужбы или они фактически в сговоре с ними. 7 февраля 1974 года Андропов представил в Политбюро очередной проект постановления о лишении Солженицына гражданства и высылке его из Советского Союза. Одновременно он направил угрожающее личное письмо Брежневу, подразумевая, что если указ не будет утвержден, то среди высших партийных и военных деятелей возникнет серьезное недовольство:
... Я считаю невозможным, несмотря на наше желание не навредить международным отношениям, откладывать решение проблемы Солженицына дальше, потому что это может иметь крайне неприятные последствия для нас внутри страны”.
 
На этот раз давление КГБ на Брежнева и его коллег увенчалось успехом. 11 февраля Политбюро официально одобрило “предложения товарища Андропова”. 43 Три дня спустя Солженицын был насильно посажен сотрудниками КГБ на борт самолета Аэрофлота во Франкфурт. Когда самолет взлетел, он перекрестился и поклонился родине, которую, возможно, никогда больше не увидит. 44
 
Из Франкфурта Солженицын переехал в Цюрих, где снял дом в центре города. Парадоксально, но КГБ было легче проникнуть в его окружение в Швейцарии, чем в России. За границей, среди незнакомых людей, Солженицыну было гораздо труднее, чем дома, отличить друга от врага. КГБ быстро воспользовался его симпатией к Пражской весне, используя агентов StB в чешской эмигрантской общине, чтобы завоевать его доверие. Первой, кто это сделал, была офицер StB русского происхождения Валентина Голуб. 45 Хотя в документах, отмеченных Митрохиным, не зафиксирована ее первая встреча с Солженицыным, она, похоже, появилась на пороге его дома в первый день его пребывания в Цюрихе, утверждая, что она из Рязани (где он был школьным учителем) и неся букет роз и сирени. Она передала ему записку со старой рязанской пословицей и сказала, что букет должен напомнить ему о сирени, которая цветет в Рязани каждую весну. 46 Всего через несколько недель Голубова и ее муж, доктор Франтишек Голуб (также агент СБ), сумели устроиться в качестве неофициальных советников Солженицына в Цюрихе, причем Валентина также выполняла функции его секретаря и пресс-секретаря по совместительству. 47
 Пфеффикон сегодня
В марте 1974 года Голуб отвезла Солженицына на выставку картин художницы Люции Радовой в городе Пфеффикон, недалеко от Цюриха, принадлежавшую чешскому эмигранту Оскару Краузе. Когда Краузе рассказал ему, что он тоже был политическим заключенным, сидел в чешских тюрьмах, Солженицын обнял его и разрыдался. Затем Голубы познакомили его с молодым чешским писателем Томашем Ржезачем (кодовое имя РЕПО), как и они сами, офицером StB, который проник в эмигрантское сообщество, выдавая себя за диссидента. Позже Солженицын согласился, чтобы доктор Голуб отредактировал работу семи переводчиков, готовящих чешское издание “Архипелага ГУЛАГ”, а Ржезач перевел длинную поэму, написанную белым стихом “Прусские ночи”, которую Солженицын написал в заключении в 1949 году. 48
Таким образом, Солженицын стал последним в длинном ряду ведущих советских эмигрантов, восходящем к белогвардейским и троцкистским лидерам межвоенного периода, неосмотрительно включивших советских агентов в число своих наиболее доверенных советников. 49 Мысль о том, что Голуб и Ржезач будут переводить произведения великого еретика, должна была заставить Центр задуматься. Но
Было сочтено, что с оперативной точки зрения оправдано, чтобы РЕПО перевел все материалы Солженицына, не отказываясь переводить и антисоветские фрагменты и не пытаясь их смягчить, поскольку в противном случае он мог потерять доверие Солженицына, а тексты в любом случае будут переведены кем-то другим.
Ввиду важности дела ПАУКА (Солженицына) инструкции для РЕПО были составлены лично и вне сомнения при консультациях с КГБ, начальником внешней разведки StB Хладиком и его заместителем Довиным. 50
Разведданные, полученные от Голуб и Ржезача, позволяли КГБ отслеживать контакты Солженицына со сторонниками внутри Советского Союза, а также его деятельность на Западе. 2 мая Андропов доложил Политбюро:
[Солженицын] вынашивает планы ведения подрывной деятельности против СССР. Проживая в Цюрихе, он установил, в частности, контакты с представителями чехословацких эмигрантов в Швейцарии, с помощью которых он намерен организовать нелегальную доставку в Советский Союз своих произведений и других материалов антисоветского характера”. В беседе с чехословацкими эмигрантами Солженицын заявил, что его дальнейшая деятельность будет подчинена прежде всего интересам “оппозиции внутри СССР”.
Следуя обычной практике, Андропов не назвал своих источников по имени; в частности, он не сообщил Политбюро, что главные эмигранты, с которыми Солженицын вел эти беседы, были агентами StB. 24 июля он сообщил, что Солженицын создал “Русский социальный фонд”, используя гонорары от своих книг, для “помощи семьям политических заключенных, содержащихся в советских лагерях”. Как и в других случаях, Андропов также дал сильно искаженную оценку влияния Солженицына в изгнании. “Имеющаяся информация, – сообщил он Политбюро, – свидетельствует о том, что после высылки Солженицына за границу интерес к нему на Западе неуклонно падает”. В тот самый момент первый том “Архипелага ГУЛАГ” был явным бестселлером, только в США его тираж составил 2 миллиона экземпляров в мягкой обложке. 51 Оценки КГБ по Солженицыну, как и по некоторым другим темам, были искажены на двух уровнях. Во-первых, резидентуры в той или иной степени говорили Центру то, что он хотел услышать. Во-вторых, Андропов говорил Политбюро то, что оно хотело услышать, – что летом 1974 года подчеркивало правильность решения об отправке Солженицына в ссылку, но не включало феноменальные показатели продаж его книг на Западе.
 
19 сентября 1974 года Андропов утвердил крупномасштабный, “многогранный план” (№ 5/9-16091) по дискредитации и дестабилизации Солженицына и его семьи и прерыванию его связей с диссидентами в Советском Союзе. Офицер Пятого управления, имевший опыт работы по делу ПАУКА, был направлен в Швейцарию в долгосрочную командировку для руководства серией операций против Солженицына. 52
 Солженицын и Решетовская
КГБ спонсировал серию враждебных книг и статей, среди которых были мемуары, опубликованные под именем его первой жены Натальи Решетовской, но, вероятно, в основном составленные службой А. В 1975 году Ржезач внезапно исчез из Цюриха, прихватив с собой рукопись “Прусских ночей”, и отправился в Москву, чтобы начать работу над биографией, призванной уничтожить репутацию Солженицына. Вскоре после этого Солженицын понял, что его предали Голубы, на которых он полагался с самого приезда в Цюрих, и порвал с ними все контакты. 53 Андропов отдал приказ поддерживать “атмосферу недоверия и подозрительности между ПАУКОМ и окружающими его людьми”, снабжая Солженицына постоянными слухами о том, что другие люди из его окружения являются агентами КГБ или обманывают его различными способами.
План по дестабилизации Солженицына также был направлен на то, чтобы “создать нервозное состояние в его семье” посредством постоянного потока угроз в адрес его детей и отправки подозрительных посылок, которые выглядели так, как будто в них могла находиться взрывчатка. 54 Сахаровы подвергались аналогичному обращению. Незадолго до того, как Елене Боннэр должны были сделать операцию на глазах, им прислали фотографии глаз, вырезанных из глазниц, и прочие  ужасающие картинки в таком роде. На Рождество 1974 года они получили десятки конвертов с фотографиями автомобильных аварий, операций на мозге и снимки обезьян с вживленными в их мозг электродами. 55
 
«Все эти угрозы, сказал Солженицын журналу Time, – исходят от одной и той же организации – КГБ». 56 Что больше всего поражает в кампании КГБ против Солженицына во время его швейцарской ссылки, так это огромный приоритет и ресурсы, выделенные на нее. План агентурно-оперативных мероприятий”, который должен был быть реализован в 1975 году против Солженицына и эмигрантского журнала “Континент”, с которым он был связан, был совместно согласован в конце предыдущего года Крючковым, Григоренко и Бобковым (руководителями Первого главного, Второго главного и Пятого управлений). Она состояла из девятнадцати разделов, из которых только первые три предусматривали двадцать различных враждебных операций. 57 Резидентуры в Берне, Женеве, Карлсхорсте, Лондоне, Париже, Риме и Стокгольме были задействованы в проведении “агентурно-оперативных мероприятий”, планировался ряд совместных операций с другими спецслужбами советского блока. 58 В июле 1976 года планы еще более активных мер, вновь предложенные совместно Крючковым, Григоренко и Бобковым, были одобрены Андроповым. 59
Кампания по дестабилизации имела некоторый успех. Швейцарские газеты сообщали, что Солженицын просил защиты полиции, но не получил её. Преследования со стороны КГБ в Цюрихе, вероятно, по крайней мере, частично повлияли на его решение переехать в Соединенные Штаты в 1976 году. 60 После высылки из России двумя годами ранее Солженицын утратил часть того огромного морального авторитета, которым он ранее обладал как преследуемый диссидент. Раздраженный тем, что он считал безразличием Запада к советской угрозе, он стал обличать, иногда в апокалиптических тонах, моральные недостатки Запада, который он не понимал до конца. Поселившись в Вермонте, он стал фактически затворником в своем поместье площадью пятьдесят акров за забором высотой в два с половиной метра, обнесенным колючей проволокой, и посвятил себя написанию серии исторических романов о России в годы, предшествовавшие Октябрьской революции.
 
Жизнь Солженицына в качестве затворника (с периодическими выездами для произнесения торжественной речи в Гарварде в 1978 году (фото из архива Митрохина) и других торжественных заявлений о Востоке и Западе) скорее всего совсем избавила его и окружение от контактов с агентами КГБ, подобного тому, что произошло в Цюрихе. Ранее, 23 августа 1975 года, Андропов утвердил проект директивы (№ 150/С-9195), совместно предложенный начальниками Первого главного и Пятого управлений, Крючковым и Бобковым, устанавливающий в качестве главного приоритета в операциях против эмигрантов проникновение хотя бы одного нелегала в ближайшее окружение Солженицына. Когда Солженицын переехал в США, операции против него были поручены Л. Г. Болботенко, сотруднику линейного отдела КР в нью-йоркской резидентуре. Хотя предпринималось множество активных мер, направленных на дискредитацию Солженицына и его сближение с другими эмигрантами, нет никаких свидетельств того, что кому-либо из нелегалов удалось завоевать его доверие. 61
Несмотря на то, что КГБ не удалось проникнуть в вермонтское убежище Солженицына, к концу 1970-х годов комитет, по-видимому, был в целом удовлетворен тем, что репутация великого писателя на Западе резко упала.
 
Летом 1978 года ПГУ и Пятое управление совместно организовали показ видеозаписи выступления Солженицына в Гарварде (фото) на встрече ведущих деятелей КГБ и партии. Это был экстраординарный момент в советской истории. Никогда прежде, почти наверняка, не собиралась такая аудитория, чтобы послушать лекцию ведущего противника советской системы. 62 Московская знать, вероятно, внимательно наблюдала за тем, как Солженицын читал под моросящим дождем, мочившим мантии академиков, свою лекцию в Гарварде, бескомпромиссную “меру горькой правды”. Он осудил тех на Западе, чье молчание и инертность сделали “соучастниками” страданий, выпавших на долю тех, кто жил под коммунистическим правлением. Развращенный материализмом и эгоистичным индивидуализмом, Запад морально обнищал: “Двести или даже пятьдесят лет назад в Америке казалось бы совершенно невозможным, чтобы человеку была предоставлена безграничная свобода без всякой цели, просто для удовлетворения его прихотей…”. Хотя многие в Гарвард-Ярде были настроены скептически, а некоторые, вероятно, кипели от негодования, они послушно следовали традиции и аплодировали выступлению Солженицына. 63
 
За показом выступления КГБ последовали комментарии сотрудников ПГУ и Пятого управления. Хотя краткие заметки Митрохина сообщают только об их выводах, они, вероятно, ссылались на враждебный прием, оказанный “горькой правде” Солженицына газетами “Нью-Йорк Таймс” и “Вашингтон Пост”. Ведущий автор “Таймс” счел “мировоззрение г-на Солженицына… гораздо более опасным, чем тот беззаботный образ жизни Запада, который он находит так раздражающим”, а “Пост” осудила его “грубое непонимание западного общества”. Комментаторы КГБ были согласны с тем, что Солженицын оттолкнул от себя американских слушателей своими “реакционными взглядами и непримиримой критикой американского образа жизни, что не могло не сказаться отрицательно на его авторитете в глазах Запада и его дальнейшем использовании в антисоветской пропаганде”. Совещание КГБ и партийных авторитетов пришло к выводу, что никаких активных мер по противодействию Гарвардскому посланию не требуется. 64 Солженицын, по их мнению, достаточно дискредитировал сам себя.
Примечания к Главе девятнадцатой – Идеологическая подрывная деятельность. Часть 1.
1. Скаммелл, Солженицын, с. 551.
2. т. 10, гл. 3.
3. Лабедз и Хейворд (ред.), On Trial (В суде), с. 91.
  4. т. 10, гл. 3.
  5. т. 10, гл. 3. Ср. Замойская, Sinyavsky, the Man and the Writer, («Синявский, человек и писатель»), с. 61.
  6. т. 10, гл. 3.
  7. Окутюрье, Sinyavsky, the Man and the Writer, («Андрей Синявский накануне ареста»), с. 344.
 8. Гелий Федорович Васильев, кодовое имя МИХАЙЛОВ, работал за границей в качестве нелегала под именем Рудольф Штайнер в Австрии и Латинской Америке. Вернувшись в Москву, явно не выдержав жизненного напряжения нелегала, он начал работать в Агентстве печати «Новости» (к-16 446). Хотя есть вероятность, что Васильев был информатором, подсаженным в камеру Синявского, вполне возможно, что КГБ использовал другого агента с тем же кодовым именем – хотя в записях Митрохина нет никаких опознаваемых записей о таком агенте.
 9. т. 10, гл. 3.
 10. т. 10, гл. 3.
 11. В записях Митрохина просто записано, что Ремизов давал следователям «показания против Синявского». На суде эти доказательства включали признание того, что он доставил одну из рукописей Синявского Элен Замойской. Лабедз и Хейворд (ред.), В суде, стр. 153.
12. т. 10, гл. 3.
13. Лабедз и Хейворд (ред.), В суде, с. 306.
14. Лабедз и Хейворд (ред.), В суде, стр. 196, 198, 209.
15. На вопрос, не отправлял ли он свои рукописи за границу «незаконно», Синявский ответил: «Нет, неофициально». Отправка рукописей за границу не была незаконной. Но в своем последнем обращении государственный обвинитель снова заявил – неточно, – что подсудимые отправили свои рукописи на Запад «незаконно». Лабедз и Хейворд (ред.), В суде, стр. 185, 308.
 16. Лабедз и Хейворд (ред.), В суде, стр. 253-4.
 17. т. 10, гл. 3; т. 7, Позднее ТАНОВ участвовал в операциях ПРОГРЕСС в Албании, Болгарии, Чехословакии и Югославии, используя австрийские и поддельные канадские паспорта, а также выполнял другие разведывательные задания в Пакистане, Индии, Франции, Ливане, Сирии, Кувейте и Испании. В 1982 году его отозвали в Москву на том основании, что он мало умничал и сильно перерасходовал свой бюджет (т. 3, p. 3).
18. Скаммелл, Солженицын, стр. 614-16.
19. т. 10, гл. 3.
20. к-27,370
21. Скаммелл, The Solzhenitsyn Files (Файлы Солженицына), pp. Xxv, 7, 41. Этот важный сборник документов по «делу Солженицына», рассекреченный по приказу президента Ельцина в 1992 году, включает ряд отчетов КГБ в Центральное управление. Комитет и Политбюро, но не оперативные досье КГБ, к которым имел доступ Митрохин.
 22. Эндрю и Гордиевский, КГБ, стр. 487-488.
  23. Эндрю и Гордиевский, КГБ, с. 492.
  24. Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. 138-41.
  25. Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. XXIX, 161–3.
 26. Андропов возбудил судебное дело против Щелокова в декабре 1982 года, всего через месяц после смерти Брежнева. Два года спустя, до того, как его дело дошло до суда, Щелоков покончил жизнь самоубийством. Волкогонов, The Rise and Fall of the Soviet Empire (Взлет и падение Советской Империи), с. 330, 348.
  27. Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. 194-210.
  28. Скаммелл, Солженицын, с. 615.
 29. к-21,30.
 30. к-21,17; т. 6, гл. 5, часть 4. Правописание слова Boucaut в латинском алфавите не определено; в кириллической транслитерации оно появляется как «Буко». В записях Митрохина имя и отчество Никашина не указаны.
 31. к-21,114.
 32. Сахаров, Воспоминания, с. 359, 369-70; Григоренко, Воспоминания, с. 387-8.
 33. Статья Г. Кизлыча и П. Александрова по делам Якира и Красина в секретном ежеквартальном бюллетене «Сборник КГБ» . 73; к-25,124.
 34. т. 10, гл. 5.
 35. Протоколы допроса Красина; т. 10, гл. 5.
 36. О Савинкове см. Выше, главу 2.
 37. Статья Г. Кизлыча и П. Александрова по делам Якира и Красина в секретном ежеквартальном бюллетене «Сборник КГБ» . 73; к-25,124.
 38. т. 10, гл. 5.
 39. Скаммелл, Солженицын, с. 807; Солженицын, The Oak and the Calf (Бодался теленок с дубом), с. 522.
 40. Григоренко, Воспоминания, с. 388.
 41. Статья Г. Кизлыча и П. Александрова по делам Якира и Красина в секретном ежеквартальном бюллетене «Сборник КГБ». 73; к-25,124.
 42. Сахаров, Сахаров говорит, стр. 212-15.
 43. Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. 256-274, 340-346, 350-353.
 44. Солженицын описывает свой вынужденный отъезд из России в книге «Бодался теленок с дубом», стр. 383-453.
45. к-21,123.
46. Скаммелл, Солженицын, с. 886. Хотя женщина, которая подошла к двери Солженицына в его первый день в Цюрихе, так и не была идентифицирована, ее русское происхождение и тот факт, что в течение нескольких недель, если не дней, Валентина Голубова зарекомендовала себя как его секретарь и помощник, делают вероятным что она была она. Вряд ли какая другая уроженка Рязани так быстро выследила бы его. На самом деле Голубова приехала не из Рязани, а из Владивостока (к-21,123).
 47. Скаммелл, Солженицын, с. 886. Тот факт, что доктор Франтишек Голуб, как и его жена, работал в StB, скорее подразумевается, чем конкретно указывается в записях Митрохина. Например, он отмечает, что Голубы совместно рекомендовали Солженицыну другого офицера StB, изображающего из себя чешского диссидента, Томаша Ржезача (к-21,123). Невозможно представить, чтобы StB или КГБ позволили команде мужа и жены действовать таким образом, если бы они оба не работали на них.
48. к-21,123,124. О первой встрече Солженицына с Краузе см. Скаммелл, Солженицын, p. 886.
 49. См. выше, главы 2, 5.
 50. к-21,124.
 51. Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. 387-90.
 52. к-21,25.
 53. Скаммелл, Солженицын, стр. 887-8, 890-3, 987-90; Скаммелл, Файлы Солженицына, стр. 431-2, 451-3. Оскорбительный том Резака The Spiral of Solzhenitsyn’s Betrayal («Спираль предательства Солженицына»), описанный автором как «вскрытие трупа предателя», вышел на итальянском языке в 1977 году и на русском языке в следующем году, но не нашел ни британского, ни американского издателя. Находясь в России, Резак также взял интервью у Сахарова, который не знал о его биографии (Сахаров, Воспоминания, с. 591).
 54. к-21,25.
 55. Сахаров, Воспоминания, с. 428.
 56. Скаммелл, Солженицын, с. 890.
 57. к-3 (б), 27. Митрохин скопировал или отметил разделы 1-5, 8, 9, 11, 16-19 19-пункта «Плана оперативных мероприятий агента».
 58. к-3 (б), 27.
 59. к-25,212.
 60. Скаммелл, Солженицын, с. 955.
 61. т. 6, гл. 8, часть 6.
 62. к-25,29.
 63. Яркое описание обращения Солженицына и его приема есть у Томаса, см. Александр Солженицына, стр. 460-3.
 64. к-25, 29. Комментарии New York Times и Washington Post к Гарвардскому обращению цитируются в Thomas, Alexander Solzhenitsyn, p. 462.