Трагедия Свободы

МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ: ПРОБЛЕМА СВОБОДЫ / НЕСВОБОДЫ ЛИЧНОСТИ И НЕКОТОРЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ ХІХ – ХХ ст.

В философии и литературе XIX – ХХ вв. идеи свободы человека, провозглашенные и запущенные в разработку просветителями, развиваются в новом ракурсе – свободы выбора, творчества, мировоззрения, в котором преобладает ощущение приближающейся катастрофы. Главное отличие писателей XVIII в. от писателей XIX в. заключается в том, что первые восхваляли и с нетерпением ожидали свободы для человечества, а вторые прогнозировали беды, которые она несет и еще принесет в грядущем при неумелом пользовании дарованными ею благами. Трагическое миросозерцание складывается в результате окончательного осознания «смерти Бога» в душах людей, гибели веры, «выветривания христианства» (К.Г. Юнг).

Романтики первой половины XIX в. настойчиво продвигали мысли о том, что свобода угрожает обществу новыми опасностями, потому что человек, получивший свободу и окончательно отдалившийся от Бога, лишившись небесной защиты, приобретает взамен одиночество и трагическое мироощущение. Одинокий и беззащитный, он теряется в мыслях о своей зависимости от недружественной судьбы, случайности, разочарований и бессмысленных надежд. XIX в. положил начало изучению в литературе физиологии человека и общества, исследованию навязчивых идей, которые толкают к преступлению или самоуничтожению. В творчестве литературных гениев Бальзака, Диккенса, затем Золя, Достоевского, Мопассана берут начало модернистский мотив уничижительного равенства людей в нравственном отношении («все одинаково ничтожны») и посыл: «нужно принимать действительность, не споря с ней, не сопротивляясь, не пытаясь изменить». Эпоха романтизма, принесшая «культ свободы, самоценной, независимой от внешних обстоятельств личности», породила «великую литературную реакцию на подобные «автономности» и персонажей, и произведения в целом» [Новикова 2013], а в эпоху модернизма в сознании европейца только укрепляется чувство одиночества и заброшенности, ощущение себя как забытого Богом изгнанника; жизнь и развитие осмысляются как пустые и бесплодные, бесцельные и не приносящие плодов.

Безрадостные мысли о внутренней и внешней пустоте усиливаются горьким признанием гедонистического безумия, поразившего новое поколение людей, поглощенных потреблением и бесцельно прожигающих жизнь, наследников щедрых даров, не знающих, как ими распорядиться. В этом смысле символичен образ белой обезьяны, беспечно поедающей плоды и разбрасывающей вокруг себя кожуру, в романе Джона Голсуорси «Белая обезьяна»; символичен мотив опустошенности – внутренней, гражданской, служебной, профессиональной, о которой по-новому заговорил Франц Кафка в повести «Превращение» (1912); образ «потерянного поколения», выкристаллизовавшийся из достопамятного аналитического рассуждения Гертруды Стайн. К этому поколению, пережившему первую мировую войну и бережно лелеющему романтическую «горечь сердца», относят Скотта Фицджеральда, автора романа «Великий Гетсби» (1925), Ричарда Олдингтона, написавшего «Смерть героя» (1929), Эрнста Хемингуэя («Прощай, оружие!», 1929; «И восходит солнце»,1926), Э. М. Ремарка («На Западном фронте без перемен», 1928; «Три товарища»), Д. Дос Пассоса («Три солдата», 1921). Иногда к «потерянному поколению» причисляют Шервуда Андерсона, Эзру Паунда, У. Сарояна, Томаса Вулфа – автора трогательных автобиографических книг «Взгляни на дом свой, ангел», «О времени и о реке» и изданного посмертно романа о «великой американской депрессии» «Домой возврата нет» (1940), а также лауреата Нобелевской премии Д. Стейнбека с его романом «Гроздья гнева» (1939), посвященным той же теме, что и последний роман Т. Вулфа. Отдельно в плеяде западных писателей, говоривших о войне 1914 –1918 гг., стоят французы Марсель Пруст (роман «Найденное время») и Анри Барбюс (книга «Огонь»), которые поднимали те же проблемы, но в ином ключе.

Культурное воздействие романа, отражавшего и формулировавшего человеческий опыт – от Рабле, Сервантеса и Филдинга, от Гюго, Стендаля, Флобера, Мелвилла, Достоевского, Толстого до Томаса Манна, Гессе, Д. Г. Лоуренса, Вирджинии Вульф, Джойса, Пруста и Кафки – составляло постоянный и нередко непримиримый противовес воздействию доминирующих научных представлений о техногенном мире в условиях промышленной революции и индустриализации, ускоривших процессы социологизации и политизации сознания, появления массового человека и осмысления им своего положения в обществе. В Новое время зарождается и получает развитие социальный роман, в котором выделяют разновидности – социально-психологический, социально-аналитический, социально-политический, военный, детективный, шпионский и т. д. Каждая из разновидностей имеет свои  исторические границы. В Англии, например, термин «социальный роман» применили впервые к романистике 1830-1850 гг.; термин распространился на эпический жанр городской, индустриальной, социальной тематики, дав основание для появления терминов «городской роман», «индустриальный роман», «рабочий роман» и др.

В центре социального романа оказался человек, обретший свободу от веры в богословие, в символы, в мифологические хитросплетения и потребность во вселенской гармонии; человек, искушенный в грамоте, но пораженный инстинктивной жаждой технократического прогресса, разрушающего «единый лад бытия», и тогда художественная литература, обратившись к вымыслу, развернула «сложную и изменчивую альтернативную картину мира, отличную от той, что предлагала Библия, и той, что предлагала наука» [Tarnas 1991].   

Новая реальность – «соперница творения», по выражению Генри Джеймса, рождалась вместе с постмодернизмом. В романе, как в театре и в поэзии, в других видах искусства нашел яркое выражение всеобщий интерес к тексту и текстуальным структурам как воплощению и выражению сознания, развивающегося в условиях человеческого разобщения и косности отношений, особенно на фоне и в противовес стремительно развивающемуся вещному миру. После прозы потока сознания, образцом которой называют роман Джеймса Джойса «Улисс» (1922), появилась экзистенциальная поэзия и проза: роман «Смерть в кредит» Л.Ф. Селина, в котором предельно уставший парижанин в сбивчивой интонации, похожей на «диктофонную запись», размышляет о бессмысленности собственного существования и восстанавливает череду обрывочных воспоминаний; повесть Ж-П. Сартра «Пустота» (1938), повесть А. Камю «Посторонний» (1942).

Параллельно в Европе и США расцветает новый социальный роман, проторивший в Англии дорогу группе молодых литераторов, получивших в истории английской литературы репутацию «рассерженных молодых людей». Они не молчали и проявляли  недовольство, гневно осуждали безразличную жизненную позицию общества молчаливых индивидуалистов. О молчаливых и обособившихся писали другие, без осуждения, подробно и обстоятельно, констатируя безрадостно и бесцельно прожитую жизнь:
Макс Фриш в повести «Человек в эпоху Голоцена» (1979); Уильям Голдинг в романе «Шпиль» (1964), Джеймс Грэм Баллард в «Бетонном острове» (1973).

Баллард в социальной антиутопии «Бетонный остров» создал пародию на робинзонаду.  Если просветитель Д. Дефо прославил силу ума, деловые качества и волю к жизни человека, попавшего в безвыходное положение, то постмодернист Баллард нарисовал мрачную и душераздирающую картину заблуждений сознания и ситуацию отсутствия воли к жизни у представителя благополучного технократического общества, состоящего из людей, утративших понятие о взаимопомощи и взаимопонимании. «Бедняга Мейтланд», попав в автомобильную катастрофу, оказался заброшенным на зажатом меж трех автострад клочке пустыря, со всех сторон окруженного разрушенными бетонными постройками, расположенного недалеко от Лондона. Израненный, покалеченный, он не смог самостоятельно выбраться по высокому косогору на дорогу, по которой непрестанно проезжали машины, реже автобусы и иной транстпорт. Однажды он увидел, как по автостраде промчался автомобиль его жены. Несколько раз из остановившихся на обочине машин выходили люди; кто-то даже, увидев Мейтланда внизу, помахал ему рукой. Все попытки выбраться из бетонной ловушки не увенчались успехом, и Мейтланд почувствовал себя современным Робинзоном, оказавшимся на необитаемой земле, только вместо океана была бетонная ограда, окружавшая горы цивилизованного мусора, свалку искореженных автомобилей и каменные руины давно оставленных домов, развалившихся викторианских построек, старинного кладбища с разбитыми надгробиями, заброшенного бомбоубежища времен второй мировой войны. Всеми забытый, истекающий кровью, голодный, в лихорадочном бреду, в забрызганном грязью изорванном смокинге, Роберт Мейтланд бродил в одиночестве по своему острову, среди электрических сполохов травы и руин цивилизации, уже не надеясь на чью-либо помощь. Один на один со своими мыслями, он предавался воспоминаниям о своем одиноком детстве, о неудачной супружеской жизни, о любовнице, которая, как оказалось, заметно проигрывала перед его женой Кэтлин. Сидя на каменной стене  посреди высоких зарослей крапивы с острыми верхушками и «многоярусными зубчатыми листьями», утративший всякие болевые ощущения и почти потерявший сознание, он воображал себя то среди готических башен старинных соборов, то в гуще инопланетных фантастических каменных джунглей. Он настолько сросся со своим островом, что ему, искалеченному и теряющему чувствительность, стало казаться, будто он постепенно отдавал острову свою израненную плоть – сначала руку, потом ногу, бедро, потом больную грудь. Он начинал ощущать, как необитаемый остров Робинзона трансформируется и становится продолжением сознания и, наконец, наступил момент, когда больное воображение сказало ему: «Я – остров». Пережив ряд  приключений и потеряв своего Пятницу в лице больного бездомного, приютившегося среди разрушенного бетона, Роберт Мейтланд решает остаться на острове-пустыре в полной свободе от «свободного общества». Проецируя на современника либеральные идеи в стиле антиутопии и одновременно травестийно-пародийной манере писатель рисует безрадостные и упадочнические перспективы человеческой экзистенции, личности, утрачивающей тягу к творчеству в условиях технократического развития и победы бездуховного миропорядка. Читая Балларда и многих других писателей постмодернизма, вспоминаешь слова Николая Бердяева, рассуждающего о личности и свободе: «Поверхностное «я» человека, очень социализированное, рационализированное, цивилизованное, не есть личность в человеке, оно может быть даже искажением образа человека, закрытием его личности. Личность человека может быть раздавлена, человек может иметь много ликов, и его образ может быть неуловим. Человек часто играет роль в жизни и может играть не свою роль. Раздвоение личности наиболее поражает в первобытном человеке и в психически больном. В средне-нормальном цивилизованном человеке оно приобретает другой характер, двойственность приобретает нормативный характер приспособления к условиям цивилизации и вызывается необходимостью лжи, как самозащиты» [Бердяев, с.15].

В экзистенциальной литературе ХХ в. происходит конструирование модели человеческого сознания и поведения как «идеального ребячества» (Жорж Батай), особенно наглядно продемонстрированное Голдингом в «Повелителе мух». При восстановлении или воспроизведении во всей ее осязаемости и вещности, картины реального материального мира, применяется притчевое и фантастическое программирование этого мира, допущения и предположения апокалиптического характера, катастрофического содержания, во многом напоминающие романтические прогнозы и предостережения, относящиеся как к внешнему, так и к внутреннему мирам. Точно так же текст несет в себе в неявной форме герменевтический вопрос: «Что будет, если…?». И точно так же дает скрытый ответ: «Будет безумие и самоистребление…». Начальный вопрос ведет за собой череду других вопросов: Где грань между реальным и фантастическим, между «есть», «будет» и «может быть»? Чем будет занято символическое пространство «между» - изображением некоторых сторон реальной действительности, в которой воплотился «загадочно-враждебный лик судьбы» (Н. Я. Берковский) или чем-то иным, каким-то новым выражением, предзнаменованием, впечатлением, сновидением?

Hello darkness, my old friend
I've come to talk with you again
Because a vision softly creeping
Left its seeds while I was sleeping
And the vision that was planted in my brain…
(Simon and Garfunkel’s hit 1964 song).

«Привет, Темнота, мой старый друг», твои смелые мечты и непоколебимая дружба превратились..., переродились, перешли в свою противоположность, исчезли с лица земли, а взамен ... слепота, покрытые мраком или ослепленные светом рекламы, заполняющие сначала пустоты, а потом и всю жизнь. Тогда человек ищет выход к настоящему, а не искусственному свету, к людям, исполненным добра и дружеских чувств.

При помощи поэтической рефлексии и мифологизирующего моделирования осуществляется расшифровка того, что внутренне пережито и осмысленно, и каждому, в завуалированной форме, предлагается осмыслить и осознать свой путь к свободе.

Литература

1. Баллард Д. Г. Бетонный остров. 1973.
2. Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л., 1973.
3. Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека, с.15.
4. Новикова В. Британский социальный роман в эпоху постмодернизма: дис. д-ра филол. наук, 2913.
5. Richard Tarnas. Passion of Western Mind, 1991.