Мамины воспоминания. Часть 1

Начало их записи относится к маю 2007 года, они сделаны в присутствии моей дочери Ани, которая приезжала в Сортавала из Америки одна, а мы со Светой готовились ехать в Монреаль, уже получив для неё канадскую визу. Потом я их неоднократно дополнял, вплоть до конца сентября 2014, когда мама, уже неизлечимо (мы не знали, всё надеялись на лучшее) больная, рассказала, по моей просьбе, о директоре интерната на Совхозном шоссе Викуле. О нём написал участник группы в Однокласниках «Мы из Сортавала» Кулаков.  Мама тогда уже почти не вставала. Она заболела в конце августа и попала в больницу второй раз в жизни. Первый раз болела со сходными симптомами, когда ей исполнилось лет 20. В 2014 году пролежала дней 10 в больнице, где её не долечили, а выписали, несмотря на то, что ходить она не могла почти.

Мама умерла 13 октября 2014 года, а я вернулся из России в Канаду примерно 3 октября и 15о числа вылетел снова через Нью-Йорк и Хельсинки в Питер, откуда ехал на автобусе через Приозерск и потом на такси.

Приехал к полуночи, когда маму уже похоронили и на другой день мы пошли поправить захоронение с Сашей Денисовым на старое кладбище, где мама упокоилась в возрасте 89 лет рядом с моим папой. Она пережила его на 54 с половиной года.
 
Потом к воспоминаниям немного совсем добавила моя кузина Люся из Калининграда со слов её отца Смирнова Александра Алексеевича. Он умер в 2019 году на 92 году жизни.
В мае 2007 года:
 
Мама достала бумагу, которую я написал со слов моей бабушки Феодосии Никитичны Смирновой.  Написал очень давно, в начале 1970-х, наверное, если не раньше. Мама читает: Василий Иванович Боев, примерно 1830 года рождения, богатый землевладелец, всё приобрёл своим горбом, пришёл из Польши, переиначил польскую фамилию, которую так никогда и не узнаем. Взял в жёны, видимо, тоже русскую, о которой ничего не известно. Имел троих детей: Михаила, Марину и Анастасию. Марина Васильевна вышла замуж за Тихона Жеглова, который умер после войны, Первой Мировой. Строит дом-пятистенок. Хороший, значит – сени, коровник, поветь, где сено хранили на зиму и лён трепали.

– Коноплю выращивали, масло конопляное делали. А коноплю ещё… (смеётся), дедушка табак делал, а конопля-то, это оказывается … (дочь смеётся). Всегда его ругали, такие высокие, я ещё говорю: «А что это, бабушка, за ветки?» – А это конопля, это дед будет из цветочков делать табак, и мы будим курить. Она курила тоже, так что во все времена травку курили. И баба Катя, Анания жена курила. Нам было по 10-12 и 14 лет, ездили каждый год туда. И я видела много, стебли высоченные… (Аня буквально заходится смехом). Я ж не знала, что за трава, а мы туда, в прятки, когда играли, спрячемся, один раз повалили снопы. Бабушка нам – вы, не прячтесь тут, мол. А я говорю: «А чего, бабушка?» – А это конопля, с цветов как-то масло делают. А листья, у деда вот такая доска была, и он топором рубил, уже мы уезжаем к школе, и вот он рубит, носил эти стволы, а сам ствол – в печку. Значит и бабушка курила, вот такие мешочки у них были, бывало, вечером сидят, разговаривают, курят. Так что во все времена курили.
 
Дальше идёт для лошади хлев, потом овцы, но, когда мы ездили, уже были все раскулачены, скот забрали, а там, где овцы, мы туалет устроили, одна коровёночка осталась у них. Значит, живут. 1923 год, потом мы с Сашкой родились, а в 1930-м приходят уже в колхозы (вербовать). Уже Ленина нет, мама и говорит: «Как же так, дескать, Ленин дал землю?» – «Так нету Ленина, щас Сталин».

 И началось… Началось такое… А бабка, мать, всегда одёргивала, говорила: «Ты со своим языком пропадёшь». Теперь дальше. Папа грамотный был, он всегда говорил: «У меня 4 класса церковно-приходской школы». Он и дроби даже знал. И почерк красивый был. И его назначают писарем в сельсовет, а всё имущество забирают, и туда, откуда мама вышла замуж, Плаксино, в семи километрах, папку назначают председателем колхоза. Отказаться он не мог, за отказ тоже бы… А у папы было, значит, чего, за эти годы они даже жеребца завели, а это уже что теперешняя «Волга». Ну и всю упряжь эту, линейку, что называется, ездить, он так и не поездил на ней и семью не повозил. Всё это забирают в колхоз. Уже было заведено три коровы, жеребец, кобыла белая и сколько-то овец. Забрали всё. И дом стоит пустой. И мы переезжаем к бабушке Настеньке, вот этой.
 Дом в дер. Плаксино Великолукского р-на. Фото с сайта о сделках с недвижимостью.
Переезжаем в Плаксино в деревню, где мама родилась. У бабушки дом большой, уже там никого нет, одна Надька только, ещё девчонка. Лёля, тётя Лёля такая, значит, уехала в Питер, там она служанкой у кого-то работала, тетя Маня замуж вышла. Ну, приехали, живём, долго ли коротко. Мама смотрела, как на лошадях, кто их жалел? Везут на нашей белой лошади, вся спина в крови, и бьют палками. Сердце кровью у матери обливалось. Но это же, считай, зажиточная семья наша, выходит, раз жеребец был. И вот на святки на этом жеребце поехали ухари кататься. И провалился наш жеребец в прорубь. И утонул. Значит, соответственно, кулак виноват, Смирнов Алексей Ананьич. Ныне председатель колхоза – отвечай за всё. Приезжает с Великих Лук с наганом энкавэдэшник. И вот этот с наганом, молодой, посмотрел, что трое ребят, и говорит: «Провожай-ка ты, молодуха, сегодня же ночью, своего супруга в Великие Луки, а оттуда может в Петрозаводск, сейчас многие едут. А если не поедет, через двое суток кто-то ещё приедет, засудят, дадут лет 10, и – в Сибирь». Вот так, папе котомку, как сейчас эти рюкзаки, картофелин пару в узелок, хлебца, в общем уехал. А энкавдшник говорит: «А я скажу, он сбежал.»  А мама: «А как же ты, что тебе будет?»  – «А ничего, сбежал, да и всё!».  Время такое, паспортов-то нет.

Уехал в Петрозаводск, а там – дядя Тарас, царство ему небесное, приютили, там сколько-то он пожил, и стал работать в совхозе, теперешнем имени Зайцева, бухгалтером, или кем-там таким, что не на поле работал. Ну и начинается голод, конечно, там. Это может быть, будет 32 год, или 33. Вдруг приезжает одна баба с Петрозаводска и говорит: «Феня, твой Алексей бабу завёл!»  Давай, говорит, забирай одного или двух ребят и поезжай. Мама, конечно, взяла Лёлю и Саню.
А меня как бабушка Настенька любила больше всех, так меня и оставили, бедняжку. До сих пор помню, зачем оставляли лет 6 или 5 ребёнка? Мама приезжает. А где жили то? На Грибоедова бараки были. Жили на чердаке, ну там топится печка, каморки отделены были одеялами. Мама, значит, заявляется с двумя детьми, а наш там с молодой бабой. Уже занята у них там комната.
 
Петрозаводск в 1930 годы.
Ну, батя обрадовался: “Ой, мои родненькие, приехали, всё”! Мама говорила: «Я не могла сопротивляться или там, морду бить. А он той молодой: «уходи-уходи». Я же, говорит, мужик, я же молодой, ну в общем, не знаю, как там у них было объяснение, но мама говорит: «У меня никакой ревности не было – такое время, уж раз мы уже удрали от тюрьмы, лучше спасать надо свою жизнь». Ну потом батьке, не знаю, как они получили мааахонькую комнатушку – стояли только две кровати на «козлах», стол и печечка такая. (Потом будет рассказ, как он отказался получать большую квартиру). Потом, проходит какое-то время – кому-то эта комната понадобилась. Как и сейчас. И нас на чердак опять загоняют. Опять спим на этих козлах, но как-то тепло было, я не знаю.
 
А дедушку Анания с Катей в колхоз не приняли, отобрали два дома, там, на Вскуе, в нашем одном доме устроили инкубатор, и папа написал, что мол, отдайте дом моему отцу. Был какой-то порядок – отдают, в общем дом наш, недостроенный, задняя комната ещё не была построена… Написал он из Петрозаводска в свой сельсовет, он же раньше в сельсовете писарем работал, а там какой-то хороший дружок-товарищ, который потом в 1936 году все справки дал на паспорта, маме дал и папе. И мы стали Смирновы, а до этого Гаев была фамилия. Почему Гаев, откуда он её взял, не знаю. Ну, в общем, стал Смирнов.

Дедушка с бабушкой поселились, в колхоз не взяли, работы не дают в колхозе, раз вы кулаки. Другие дети переженились – дядя Петя, Михаил, Тарас, Алексей – 4 сына было. Девки тоже все замужем – все там как-то. Одна только Паня в Риге осталась. Потом кое-как дедушку взяли конюхом, и он пас лошадей, а их было очень мало, там на Вскуе. В   1934 году, очень хорошо помню, батька идёт по какому-то там блату на железную дорогу. Меня к тому времени привезли уже тоже в Петрозаводск, мне там не жилось. Бабушку Настю ведь тоже не взяли в колхоз.
 Вот в таком тамбуре с ручным тормозом и ездил мой дед зимой и летом по Карелии.
А с Астрахани шли голодные люди, прямо партиями шли, и вот какой-то Костя задержался тут и нанялся к бабушке в работники, красивый такой мужичок, в общем бабушка с ним стала жить, и они даже расписались, и она стала Наместникова.
А в колхоз, когда её не взяли, там в Плаксине собрание собирается колхозное, стали совещаться принять или не принять, она говорит, я как посмотрела, все мои бобыли, которых я кормила. Когда мама поехала к тому человеку, который был писарем, папин друг, тот уже сказал, что берите фамилию Смирнов, и дядя Миша взял Смирнов, это младший брат. А дядя Петя Игнатьев. А дед Тарас уже взял того деда – Голубев. Все – разные фамилии.
Ну в общем папа идёт младшим кондуктором, и начинается хорошая жизнь. Дают квартиру на Первомайском шоссе 24. Квартира 18. Работал он сначала младшим, это сейчас автосцепки, а тогда надо было крутить: в последнем вагоне был тамбур, там горел фонарь, за ним тоже надо было следить, а работал он от кондукторского резерва – это отдельная совершенно организация. Потом стал кондуктором, но не помню был ли главным, был, наверное, может в 1940м году и назначили.
 
Снимок бабушки и дедушки, сделанный, может быть ещё в Псковской области мне прислала моя московская кузина Людмила (Мила, Милка) и он был очень помят, весь в трещинах. Я привёл его в Фотошопе в божеский вид, обрезав людей, которых я не знаю. Мама, конечно, всех знала и даже называла имена, но для нашего повествования они не очень, думаю, нужны.

“… А мама картошку перебирала на овощехранилище. Тоже на Грибоедова было два хранилища.
(Из воспоминаний моей кузины Люси, она прислала их в начале января 2016: Кстати, об овощной базе. Это бабушка просто молодец. Папа недавно вспоминал, что не только картошка и капуста, но даже мандарины и арбузы перепадали.)
Грибоедовская это не в центре, сейчас на Грибоедовской живёт Зинкин внук, они же сменялись. По Сорокской идёшь, вот тут где-то.
 
А до войны тут бараки стояли, а хорошие там были какие-то дома, там финны жили. И помню такая гора была, туда помои лили, а ребята вылавливали чего там финны выбросят.

Финны, настоящие финны. Они же тоже думали тут, что-то такое, власть забирали как-то, я не буду, я истории не знаю, потом их всех до одного вытурили. Я же во втором классе финский язык изучала, а потом всё, никаких языков.
Мама, значит, работала, жизнь была хорошая. Носила уже картошечку, на грудь спрячет. Мама, тёть Нюша, дяди Тараса жена, и ещё две – Люська и Дуська помню и вот он этих четырёх честных, да и, наверное, сам воровал, так поэтому он оставил даже на полный год. Другие сезонные только до осени брались. Платили деньги, так у нас уже пододеяльники появились, простыни.
А жильё – дуракам закон не писан. Вот этот дом, который стоит, трёхэтажный, мы тогда ещё ходили: я Ане показывала – интересно было. Так и стоит он до сих пор, туда вниз по Мурманской, напротив школы нашей, какая школа теперь, 38я или какая?
 
(Школа, вот ведь память у мамы, действительно 38, и стоит она на Первомайском, ну, адрес дома, конечно, другой. Тот, что дала мама (Первомайском шоссе (сейчас проспект) 24, кв. 18, был, очевидно неверен или сменился. Я забил в ноябре 2016 года в поисковик этот адрес, по нему расположен 4-этажный каменный дом, построенный довольно давно, и там есть и 360 градусная панорама, нигде не видно деревянного дома. Скорее всего адреса полностью поменялись, потому что не видно.
И дают ему трёхкомнатную квартиру, одна такая хорошая комната, длинненькая, а наша большая, 24 метра и ещё комната, тогда ж делали не такие клетушки. Кухня, туалет, ну ванны, конечно, не было. Вот ему дают, ордер выписали, а он со слезами: «Зачем нам такая площадь?» Вот, нам хватит, у меня трое ребят и двое козлов, на которых спят – козлы и доски. А уже в сорок первом году поняли, когда война-то началась, что же сделали? Девка 10й класс кончала, и все в одной комнате: отец с матерью молодые, мы с Лёлькой тут спим на кровати. Сашка… Он так и не мог объяснить, как это получилось, а уже оттоманку купили, Сашка на оттоманке и стол посредине и цветы мама любила. Одна комната, а семья-то пятеро! Печка ещё тут. Тогда ж не было там парового. Вот так и прожили, считай 1941 год, в августе месяце уже приходят… уже война, уже бомбили Петрозаводск.
 Баржи в войну
Да раза два там бомбили-то, что это за бомбёжки, в основном зажигалки бросали.
Ну, значит, что ж, маму эвакуировали, а батьку надо на фронт, вот тут, наверное, он ещё вколол, чтоб на фронт-то не попасть (Дед колол шприцем что-то типа керосина, чтобы не идти на первую мировую, у него были язвы от этого на ногах, в виде круглых дырок в кости голени).
Сделаю тут отступление. К 2012 или 2013 году я расшифровал большую часть воспоминаний, начитанных мамой на цифровой диктофон. Распечатал, переплёл и привёз отпечатанное маме, чтобы дать почитать и внести, если нужно, изменения. Изменения, если и были, то небольшие, но мама попросила не упоминать того, что дед “колол ногу”. Она уже знала про Интернет, хотя сама ни разу в жизни его не смотрела. До её смерти в 2014 году, 13 октября, я ничего нигде и не публиковал…
Мы уехали на барже, Каргополь, Няндома, Манины с нами. Коза осталась, продукты какие-то, в 1941м году у нас уже масло на столе появилось, перед войной хорошая жизнь наступила, но увы, как всё в Росиии… Мы поехали на барже и приехали мы в деревню Наволок.
 Деревня Наволок Приморского района Архангельской области.
Везли на поезде до Няндомы, а потом на лошадях, машин же не было, колхоз для эвакуирования даёт подводы. И везут и везут, потом такую реку переехали, а мама спрашивает у тех, которые везли: «А куда ещё?». А те: «А дальше некуда, дальше тайга.» И вот поселились по домам, опять голод, перековырянные, зачем вы приехали, как и везде. Нам дали очень холодный типа бани хороший домик – молодые люди построили, а потом его забрали в армию, не приспособлен, но печка-то была. И опять повезло – мама очень понравилась одной бабушке и чем-то напомнила наша бабу Катю, свекровь и она взяла нас к себе в горницу.
 Няндома сегодня. Ничегошеньки не изменилось. Может быть асфальта не было…
 А Лёлю взяли Манины, в Няндому, всё-таки город, там ей продуктовую карточку дают, она работает, но живёт у Маниных, у них у самих трое детей, и её держали. В сентябре мы приехали туда в эвакуацию, а папа нас нашёл в феврале 1942-го только, с ним связи не было, он работал. Петрозаводск заняли финны 14 сентября, а он работал: управление железной дороги было в Беломорске. Вот Манин нашёл своих – он машинст был, так Лёленьку забирают, нет есть всё-таки хорошие люди…. А мы с Сашкой остаёмся, ну я, конечно, такой не проходимец, а этот… контразведчиком он и был. Там дома, много домов, и видно зажиточно жили: изба зимняя и изба летняя, и он по этим домам шарил, а у них там мука, горох. Он понемножку в карманы и приносил. Мама была против, потому что баба Катя видит, откуда что это, а менять там нечего было, только пшеницу давали с зерном, хлеба никакого, одним словом баба Катя, наверное, давала что-нибудь. Во всяком случае, самовар всегда был и грибы солёные, а больше ничего: пейте чай. Заварена там черника или что, милые мои, с грибами чай, когда желудок пустой! Ну, ложились спать, что-то ели, а что – не знаю. Но Сашка чего-то таскал. То этого гороха – а горох ведь надо замочить, баба Катя уйдёт, мама какую-нибудь заварушку из этого сделает, когда печка ещё топится, как она ухитрялась, не знаю, так вроде поедим. Маленькая такая хорошая комнатка, но тепло. Тепло. Мы с этой бабушкой даже из Сортавалы ещё ей писали. И звали её Катя.

Я послал двумя частями воспоминания мамы моей калининградской кузине Люсе, и она ответила, поговорив с отцом. Включу сюда:
________________________________________
Что касается моего папы, то это был уличный мальчик. Проблемы из учебы он не делал. Чуть даже однажды не остался на второй год. Все время проводил в разновозрастной дворовой компании, где верховодили взрослые, сидевшие по 4 – 5 лет в одном классе ребята. Причем это дети приличных семей. Из имен помню Мишку Завеснова (отец его офицер НКВД) и Серегу Кошелева. Оба погибнут на фронте в 1942 году. Чем занимались… Ну это были не примерные пионеры, но нормальные ребята. Ездили на рыбалку, ловили раков, зимой птиц. Продавали. Покупали папиросы, а младшим конфеты. Кстати, папа попробовал курить, но не понравилось. Так некурящим и остался. Выпивать стал уже тоже на срочной службе. Чужие сады и огороды тоже были по их части, но не злоупотребляли. Кошки. Заметил ли ты, что женщины нашего семейства в основном кошатницы? Папа говорит, что у бабушки всегда были кошки, даже в эвакуации. А перед войной, когда кто-то убил кошку, осталось два ее котенка. Один кот был тети Нади, а второй – моего папы. Коты спали со своими юными хозяевами. Первым прибегал кот тети Нади. Но чтобы попасть к ней, ему надо было пробежать по папиной кровати, а он пытался его удержать, не отпускал, на что сестра гневно требовала: «Отпусти кота!» Увы, пришла война и все было брошено в очередной раз. Но об этом позже. А пока мирная жизнь. Папа все время говорит о том, что люди жили иначе. Радовались тому, что есть, и были более открытыми  и добрее. Бабушка со всеми дружила. Особенно с соседями по квартире. Совместные чаи по вечерам. Младший сын соседей иногда читал книги вслух. Так папа впервые познакомился с творчеством Н.В. Гоголя. В это же время была Финская война. Для папы и его друзей благословенное время. Школу отдали под госпиталь, и они занимались в соседней в третью смену. Какие тут уроки после дня на лыжах или коньках!!! А еще военные, которые были подселены в квартиры жителей Петрозаводска. И у наших жили два офицера. Только представь, как они там все помещались. Сначала офицеры питались отдельно, а потом все вместе садились вечером за стол. Бабушка варила здоровый чугун картошки, туда добавлялся какой-либо жир. Еще всегда был бочонок селедки, до которой великой охотницей была сама бабушка. Ели картошку не с тарелок, а прями из горшка. Кстати, об овощной базе. Это бабушка просто молодец. Папа недавно вспоминал, что не только картошка и капуста, но даже мандарины и арбузы перепадали. А еще он вспоминает шоколадные конфеты «Северное сияние». Бабушки конфеты запирала на ключ в комоде, но он нашел какой-то способ их тайком потихоньку доставать. Можно сказать, что ребенок был смышленым и находчивым. Козы. Это тоже неотъемлемая часть бытия. Перед войной пере папой ставилось условие, что пока он не наносит из леса определенное количество веников для коз, семья не поедет в деревню. В июне 41 он успел заготовит веники, но все было брошено. Правда, одну козу, кажется, взяли с собой. Или уже в Мудьюге они купили козу. Но в Сортавала точно приехали с козой. Из кличек козьих были Майка, Зойка и Люська. И после этого и мне дать такое имя!!! (Как станет ясно из последующих воспоминаний, козу Люську съели в Петрозаводске…) Кофе варили на козьем молоке и кашу тоже. А еще папа тайком таскал яйца и варил их в козьем молоке, чтобы незаметно было. Так что тетя Надя права в некоторых своих характеристиках касательно младшего брата. Все устала…
________________________________________
Ну так вот, теперь чего ещё? Батька находится… Ааа, Лёлька работала счетовод – кассир в колхозе, но ничего не давали, давали только поллитра молока. А ставили только палочки, значит, трудодни. А когда она уехала, меня посадили (в контору), и я там что-то писала. Школы не было там, что-ли, так не знаю почему, в общем я там тоже сидела. Молока уже стали давать 250 грамм.
Я: «Это какой год?»
Это сорок второй. Ну вот, это, варили кофе. Значит, немножко там желудей, что-то бабушка давала Катя. Это у нас было, вроде… ну, всё-таки, молоко-то влито. Это у нас, помню, был деликатес.
Я: «Цикорий, наверное?» И цикорий. Что-то было. Ну, тогда всё вкусное было. Там что-то сушеные какие-то были…она подбрасывала.»
Я: «Это уже летом было?»
Нет, февраль, уже март начался. И, значит, батька приезжает за нами, председатель колхоза даёт лошадь, и мы со своим скарбом, а чё, перина старая, которая у Томки, да машина, и чё у нас, одёжки-то никакой нет. Ну, поехали, до Няндомы 60 км. Тогда папа до чего ругался: «что ж вы в Няндоме не остались!?» Ну, в общем, поехали, так? А ведь там же ещё оставались две бабы. Одна беременная была, и девочка у неё 4 года. А у другой две близняшки. И они как заплакали: «И мы поедем с вами!» Лошадь колхоз даёт – избавиться от нас поскорее. И все едут. А у этой, которая беременная, мужик уже погиб. При бомбёжке Масельгской.
 
В жизни случаются совершенно удивительные совпадения. Потому что на станции Масельская (финское Maaselka) я побывал в 1987 году, когда мы ездили в велопробег от Карельского ТВ, вот я стою слева на снимке у памятника, установленного на этой станции. А у братской могилы мы посадили пару деревьев тогда.
Вот куда она поехала, я уже не помню. Но до Няндомы довезли и тех. А вторая, которая близняшка, муж, по-моему, тоже паровозник был, так она в нашем доме тоже жила. На Первомайском шоссе. Да? И была у них трёхкомнатная такая же квартира, но тот поумнее был. Так она зашла в эту квартиру, там уже занято было! Как и наша – мы приехали когда в Петрозаводск, в 1945-м, живут, и нет таких! Тогда не было такого, выгонять чтоб. У мамы с папой прописка в паспорте, а не было такого порядка. Ну, одним словом… а та, у неё мать старая была, две эти близняшки…
Я: «То есть уже после войны ты рассказываешь? Когда вернулись в Петрозаводск?»
«Да, уже с Мудьюги. Батька наш плевался…»
Я: «Почему Мудьюга звучит всё время? Если Няндома? Где вы жили?»
Няндома, но папа-то нас забрал с Архангельской, а он – то…
Я: «Так Мудьюг же это остров?»
Нет, это совсем другая история. Это Сталин построил дорогу Сумпосад – Обозерская. На костях зэков. И когда он (отец) нас сюда привёз, то ему тоже чуть ли не трибунал грозил. Он, как получил от нас письмо, так сел и поехал. Но, как-то… такой был Никольский в кондукторском резерве, как-то заступился. Ему дали квартиру, Никольскому, нашу квартиру, одну комнату, а потом он стал начальником Кондопожского резерва, и вот он за папу как-то… в общем замяли дело. Ну вот, жили в вагоне весь 1942 год. Как-то добрались все.»
Я: «В общем вы приехали в 1944-м в Петрозаводск обратно, когда освободили город?»
Нет, мы приехали… нас не отпустили. Папке опять пришлось, наверное, ногу колоть. Ну-ка, три работника со станции: я, 17 лет там, 18, мама, работает в Кондопожском… рассыльной, вызывальщица называлась, и батька главный кондуктор. Три человека. Все люди поехали, может там квартирки кой-какие, если бы раньше, в 1944-м, да, когда Петрозаводск освободили… и мы дотянули до 1945 года. Потом, в конце-концов батька даёт эту справку, что он больной… Она [нога], если что-то туда впустить, так снова, а лечить–то никого не лечили. Тогда к нему там отнеслись хорошо, говорят, и выписали билет в Кишинев.
Я: «Чтоб денег побольше за билет взять?»
Нет, на юг поедем. С такой болезнью, остеомиелит, надо вам на юг ехать. А такой вот Викул был и ещё кто-то: «На черта тебе тот Кишинёв? Там одни цыгане! Поехали в Петрозаводск.» А приехали в Петрозаводск, квартира занята, и, … в общем он переделал на Сортавалу. Говорят: «Ой, такой городок хороший, такой чистенький!»
Я: «Так, а кто говорил? Как узнали, что есть такой город Сортавала?»
А уже ж в 1939 году жили же люди тут. Сортавала же в 1939 году была…
Я: «Как в 1939-м?»
Как же, Сталин же забрал всё, Выборг, Сортавала, всё тут. Много же он позабирал.
 На снимке из финского военного архива от 17 марта 1940 – один из последних дней финнов в городе.
Мама, конечно, путает, Северное Приладожье и часть Карельского перешейка отошли СССР по условиям московского договора в марте 1940.
Я: «А вот те (русские) кто жили в Сортавала, они куда потом делись – то?» 
В 1939-40 все тоже, как и мы, куда-то поразъехались, эвакуировались, кто на юг, кто куда. А кто жил тут, вот папе в Петрозаводске и говорят, ты давай-ка переоформляйся и езжай в Сортавалу. Ну и вот махнули сюда. А надо, конечно, было там остаться, может быть квартиру… ну да что там судить… всё разбито, квартиры нет.
Я: «Нет, конечно, как-нибудь устроилось бы. Конечно, с железной дорогой не пропали бы …
 
Ну, все устраивались. Тётя Нюша вот, конюшня у немцев была тут, у финского кладбища. Нет, немецкое кладбище тут, где железнодрожный клуб, именовалось тогда вот, кладбище на самом деле там было.
Я: «Тут, что могло бы быть, тут на самом деле уже неважно. Главное, что как было».
Это неважно. Теперь – то уже что говорить, но… говорить-то можно. Ну и, одним словом, вот и приехали. Приехали и опять. Кто нам квартиру даёт? Вот и пошли, а там Димитриенко в Тункуле жил: «Ой, Алексей Ананьич, найдешь там домик!» Тогда же не считалось что, удобства, какие там удобства, лишь бы жильё было. И вот мы пришли в эту квартирку…
Дом в Тункале на недатированном фото из Интернета. 1970е или 1980е гг.
 Я: «А в центре занято всё было уже?»
Занято, подвалы может были где-то… А Димитриенки там, на краю, да и сейчас там кто-то живёт, ну где Глазырин потом, у дорожки, направо как бы пошёл от Глазырина направо.
 Фото 1940 года со смотровой вышки в парке. Дом Дмитриенок должен быть один из двух, помеченных красным крестиком. Голубой галочкой я пометил дом Глазыриных, который сгорит в 1990х, возможно подожженным.
Потом Димитриенке  дали тут по Холмистой. Ну Бог с ним. Значит, нам понравилось, мама говорит, да и мы стоим, так хорошо, солнышко, такая квартира, всё тут, поле, рожь ещё была неубрана (на поле, где потом сделали стадион) – так красиво было. Вот так и остались. Теперь, надо работать идти. А у папы был главный кондуктор знакомый, там, в Мудьюге – Рябков Михаил. Ну вот, говорит, надо мол и Надю на работу. Лёлька работала в ПЧ бухгалтером уже. От Маниных мы её отбрали…
(ПЧ значит: «ПЧ – дистанция пути, начальник дистанции пути». Эти сокращения, ПЧ, ШЧ, НГЧ, ВЧД (я сам работал в последнем, то есть в вагонном депо), и т.д., очень часто, да всю их жизнь, считай, звучали в речи работников железной дороги. Сейчас в Интернете очень легко все найти расшифровки значений этих сокращений).
Я: «Значит, приехали. И Манины тоже сюда приехали?»
«Да, в Мудьюге Манин тоже был. В Мудьюге они Лёльку так и перевезли, а потом уже, когда папа нас привозит, 42 год, ну и сразу: «надо на работу всех!» Один Сашка остаётся. Дома, в вагоне спать. А ещё, мне в ночь на работу, ну- ка тебе…
Я: « В каком вагоне, так вы где устроились-то?  В Сортавала?»
Да не в Сортавала, я про Мудьюгу говорю. Мне верхняя полка досталась. Мама тут… А папка всё время на колёсах, его и не видишь – с тормоза не слезал. Потом – барак. Услаговцев [1]-то всё уже, вывозят. Ещё мы их застали. Еще Лёлька ходили в клуб. Там это они в духовом играли, так это. Поглядывали уже они на девчонок.
 
Конечно, тут сразу партком горком, вызывают тех родителей. Да я сама уже когда поступила в 1943 году списчиком, вот Рябков-то и говорит: «О, давай, пусть работает». Написали – 1926 год (рождения), ничего. (О настоящей дате рождения мамы, для чего понадобилось целое расследование, речь ещё пойдёт). Работать-то кому было? Я, бывало, плачу, иду на работу в ночь, Сашка тут собирается спать, а я пойду в ночь. Мать говорит: «Зато 800 грамм хлеба!» Поначалу давали. А потом стало 650, к концу войны. Да мама 800 стала получать. А батька 800, и когда едет в поездку, давали 200 грамм хлеба и 100 грамм (сахарного) песку. Так он этот песочек собирал – бывает, приехал, документы на поезд передают, и не передаётся, дальше папа поехал, до Обозерской, нету кондукторов, оголили траспорт, а потом вот стало бронь, где-то в 43 году бронь, а поначалу забирали всех, но баб не брали тогда в кондуктора ещё в то время. Ну вот, барак, услаговцы уехали, барак, а что, барак, можешь представить, наскоро построенный для услаговцев, ну, папка сообразил, значит, поставил стол и сделал полати: натопим, до чего там тепло! Все туда по столбу забирались, а внизу спать зимой невозможно было. Вот и всё, 1943, 44, 45 вот приехали только в 1945м.
Дополнение от 2010 года.
В 2007 году, больше 3 лет назад (дело было летом), я начал записывать воспоминания мамы на цифровой диктофон, практически неограниченный по времени записи, поэтому я его не выключал, о нём забывалось совсем и вспоминалось всё подряд. Такой «total recall». Потом я привозил маме распечатку её воспоминаний, снабжённую фотографиями и документами из Интернета. Она читала, и тут же вспоминала новые эпизоды, новые детали всплывали из её памяти, словно событие произошло вчера, с мельчайшими подробностями, хотя дело случилось 60 – 65 лет назад. Вот в чём уверен, так это в том, что товарищ Алоизиуз Альцгеймер маме уже ничего сделать не в силах и тщу робкую надежду, что пошёл сам в неё по этой части (ну и по части долгожительства хотелось бы тоже надеяться, хотя так далеко заходить не будем. Не зря говорят: «Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах».) Прошедший, 2010 год не был исключением: мама навспоминала очередные три эпизода жизни в эвакуации. Я привожу все три, привожу дословно, ничего не меняя. Вот её повестование:
Мама работает в Мудьюге, на железнодорожной станции с начала 1943 года
Где-то в начале (зима была), в начале 1943 года я уже работала оператором на станции Мудьюга. И вот только на смену заступила, это было где-то 9 часов утра и мне дежурный по станции говорит: «Надя, ты отлучись, сходи на ту сторону станции, надо кого-то вызвать». Кого, я уже не помню. Ну и я пошла. Стоит состав.  А тогда же очень много было вагонов, сцепка, не автоматическая, ну, ты немножко тоже разбираешься [2], ну и вот я выбрала эту сцепку, поднимаюсь, и думаю, ну надо же, сколько дров-то наложили, как же я перелезу? И всё-таки, январь месяц был, морозы там такие были… Большой мороз был, значит, поднялась на третью ступеньку, держусь, думаю, за это бревно уцепилась, поднялась. Ну, шестнадцать лет так, конечно, здоровье было. Поднялась, и там ещё одно бревно, на третье. Значит, хватаюсь за третье бревно, а ногой держусь на втором бревне, которое ниже было. Когда поднялась я на третье бревно, смотрю, там башмак, обыкновенный башмак. Труп. Ты знаешь… и до сих пор… я не испугалась, ничего, думаю: «Надо же, это ещё услаговцев, ещё сейчас повезут и где-то сбросят.  Снег ведь. Потом сгниёт там. Дорога-то на костях построена». Поднялась. На ту сторону, где голова, перелезла. Так же по лесенке, только уже по головам. И… забыла, зачем я пришла. Зачем послали меня. Иду и не соображаю ничего.
Я: Так погоди, ты видела его, человека, целиком что ли?
Три человека. Три трупа. Ну они замёрзли, так высоко как-то, не то что один к одному. Высоковато.
Я: Друг на друге лежали?
Друг на друге. Ноги сюда, а головы туда. Ну я по головам спустилась и вернулась. Дежурный спрашивает: «Ну чего?»
Я говорю: «Вы знаете, я перелезала через трупы…» А он смотрит: «Ты что? С ума сошла? Какие трупы?»
Я говорю: «Пойдёмте, посмотрим».
И мы с ним пошли. Он говорит: «Да, вот какие бывают дела…» А я говорю: «Так надо кому-то сказать?»
А он меня одёрнул и говорит: «Это не наше дело. Мы можем тоже оказаться такими же трупами». Куда эти трупы делись? Состав ушёл… и вот до сих пор помню такое дело. Ну, трупы все, конечно, в брюках, шапки кой-какие. А последний, так даже ещё и волосики красивые, молодой, видимо.
Когда шли поезда с Беломорска, уже нам американцы давали много продуктов, но мы, конечно, ничего толкового не видели, ничего нам не давалось по талонам. Ну, когда едут с Беломорска, всегда что-то давали пожрать, такие у нас были два составителя (вагонов), нахальные парни были! Ну вот один из них, бывало, пойдёт и попросит: «Дайте чё-нибудь, что осталось в котле.» Дали один раз, очень хорошо помню, такое ведёрко гречневой каши, пусть она на воде… Так, подумай, какая была гордость! Мне дают, я говорю: «Не буду, я сыта!» А у самой бурлит в животе! Никогда не взяла ни разу, думаю: «Вот дура-то была!». Но это уже потом… к семьнадцати годам.
Я: А почему гордость-то взыграла, оттого, что американское?
Да нет, это наше! Просто солдат-то кормят, у них остаётся та же гречневая каша. Хорошо кормили солдат, им-то всё-равно, на фронт едут: на Обозерскую, это, значит на фронт поехали. А другой раз (составители) идут с пустым ведёрком: «Всё сами (солдаты) сожрали!» И такое было, во. И даже такой случай был, что… еврейчик, офицер, сидит, значит, тут дежурка, а там, где кондуктора спали, комната, как бы вот, за перегородкой. И вот он, не знаю чё он на меня смотрел, а я сижу, наверное, дремлю, потому что сказали, что поездов не было и вот: «Девушка, вы так хорошо спали!»
Я говорю: «Я никогда не сплю!» И никогда на работе не могла уснуть, это точно, не бывало такого. И вот он говорит: «Я вам дам печень трески. Вот такую баночку. Покушайте дома».
А я посмотрела и говорю: «Я сыта и мне не надо!» И скажи, всю жизнь (мама смеётся), всю жизнь жалею, что я не взяла эту баночку!
А он и говорит: «Такого быть не может, я же вижу, что вы не только спать хотите, но ещё и голодны.» И я до сих пор…, а потом, когда в Сортавалу приехала, после войны почему-то всё время была печень трески в магазинах. Ещё была карточная система, а уже можно было купить вот эти баночки. Не знаю, чего их столько выпустили? И так всегда это, смотрю на печень трески и думаю…
Я: Так этот еврейчик кем был-то?
Начпрод (начальник продовольственной части), он ждал поезда. Поезд пассажирский один раз в сутки ходил. Потом он сказал: «Я начпрод, еду в Беломорск». Конечно, еврей дак, они все хлебные местечки занимали. И сама себе думаю: «Вот бы в наше время сейчас. Как вон мужиков обдирают!» А тут, господи, бедный ребёнок… «Снатка» называлась, написано было (на банке)[3]. Почему-то не «Печень трески», даже название помню. Вот такое дело.
Один раз пошла к поезду. А ехали моряки-штрафники, прямо на передовую. А я, значит, к поезду направилась, думаю: «Посмотрю моряков!» Интересно. Ну это была уже взрослая, уже, наверное, семьнадцать было.
Я: Так это там же всё?
Всё там, на станции…(Мудьюга)
Я: Ну да, вы ведь всю войну там были. 
Поезд остановился, а они как выскочат!
Пока поезд стоит, объявляют, значит, что двадцать минут стоит, а я пошла «моряков смотреть» (смеётся). Смотрю, дежурный (по станции) и составитель бегут, ухватили меня и чуть ли не поволокли назад.
Я говорю: «Отстаньте, я моряков смотреть!».
Они говорят, уже в конторе после: «Сейчас бы тебя забрали, увезли, и никто бы тебя не нашёл и выбросили бы где-нибудь до Обозерской!»
Такое было. И на самом деле это могло быть.
Я: А их почему, без конвоя что-ли выпускали из вагонов?
Без конвоя.
Я: Так они ж убегут куда-нибудь?
А куда бежать? Они же с Колымы. Без паспортов. В такие, наверное, атаки посылали, что они, наверное, доедут до Обозерской, а потом по указанию ЗКО, не знаю. Мы и документы эти не смотрели, вот так свёртывали трубочкой документы, это только военные знали. А они: «На передовую, на гибель едем!» А куда там посылали? То ли в Прибалтику? Куда дальше?
Я: Так тебя оттащил-то кто? Начальник станции? (Этот вопрос говорит о том, что я слушал невнимательно, мама говорила про это).
Нет, дежурный по станции и составитель. Когда дежурим, я – оператор, составитель и сцепщик. И уборщица. Не уборщица, а воду грели тогда, такой вагончик стоял и кипяток давался. Мало ли, столько воинских частей, бывает и санитарный поезд снабжается, надо им вода, водички там, всё такое.
А, один раз везли с Америки самолёты, состав такой, тоже по указанию ЗКО, громадные, ну, самолёт, можешь представить, какую надо коробку. Как вот сейчас такие финские машины ездят на вагонах, на рессорах, можешь представить, какая вышина. И в это время начальник станции был. Я была и Ира, эта бабуля, и сейчас она жива, вот, Лёлина (покойная сестра мамы) подружка школьная. Сейчас она в доме престарелых, 88 лет ей, переписываемся, ещё жива. И вот, значит, не знаю, чего она была тут… нет, она дежурила, а я чего-то пришла. И начальник станции, а он такой длииииинный был, Сараев звали (удивительно, но мама и сейчас помнит все имена и фамилии) и вот чё-то он разглядывает. И в это время с (направления) Беломорска летит самолёт, и по этим самым вагонам очередь даёт! Не по нам, не по домам, не по дежурке там, а прочесал сколько-то вагонов, два или три. И повернул, и опять улетел куда-то. Что за самолёт, так мы и не узнали…
Я: Так немецкий или финский.
Ну вот, мы с Ирой смотрим: ничего страшного не случилось, а этот начальник станции вот так глянул одним глазом, да как пустился бежать! Дальше, пониже, там была столовая и дом строился. А дом строился как бы на сваях, высоко почему-то, туда можно было пройти и туда срать ходили. (Мама смеётся). Не было уборной. И вот он, значит, в это…(смеётся). Мы же знали, сколько там куч! (смеётся). И вот он забежал, значит, за столб спрятался, значит там, стоит, а они уже назад полетели, и вот он обратно идёт, как ни в чём не бывало: «Что вы смеётесь?»
Ну а нам уже ж не остановиться было, до чего мы смеялись! Вот такая храбрость была… всё, больше пока ничего не буду говорить, потому… всего не вспомнишь.
Я: ну, вспомнишь что, так запишем.
Дополнение к воспоминаниям мамы октябрь, 2011.
 
Тогда мы встретились в Сортавале с Варей третий (первые два 2004 и 2005 на моём юбилее), и последний раз.
Ей остаётся жить почти четыре года, она полна сил и жизнерадостна. Мы сидим на кухне и попиваем водочку. Мама рассказывает:
– Мама, Лёля, я и Саша. Нас эвакуировали 23 августа, а папа был кондуктором ещё не главным, а старшим, и его, значит, ни в коем случае с нами нельзя, дети-то совершеннолетние считаются, и Саша уже в шестом, я в восьмом, а Саша в 6-м или в каком там классы были? Ну бог с ним. Мы поехали, а он остался там, и где-то 14 сентября уже финны-немцы наступают на Петрозаводск.
Я: Не было немцев там, финны только были.
Мама: Да, говорят, уже появились, команды были. Говорили, что надо занять, но Петрозаводск не бомбить. Что и было, его ж совсем мало бомбили.  Вот сейчас говорят бабы старые: «А Петрозаводск горел!».
Я говорю: «Да чё ты п…»
(Варя смеётся)
Я добавляю: «****ишь, да!»
(Мы ж уже выпили по потребностям, чё стесняться в кругу семьи.)
Одну бомбу, две сбросили, зажигалки. А моя матушка схватила во такой… такая сумка, помню, коричневая, со всеми документами, помню. Не эту сумку, а где были там, какие-то… то чё то другое и на колхозное поле побежала туда, ну представляете, где наша школа, где наш дом. Бежали они туда, бабы, бежали, а потом какой дед, сосед, умный, говорит:
«А чё же ты Феня, не схватила документы и детей?» Ну ладно. Ничего там не бомбили.
Ну вот, и с мысли сбилась: чё хотели сказать?
Я: Хотели про козу, которую съели, зарезали, и деда, который на гитаре играл.
Мама: Прошло время. Мама едет в Мудьюгу с Сашей, это уже было после войны. Им очень хотелось посмотреть, Саша ещё не работал, я уже работала, ну, в общем поехали они в Мудьюгу. Ну и там, значит, приехала женщина, которая осталась, у неё детей не было, и она осталась тут, как раз в этом доме. Участвовала в этих пьянках. Где, говорит, твой Алексей был и там, два кондуктора или три…
(Варя смеётся не может)
А у нас была гитара, сосед Яша…
(Варя совсем под столом от смеха).
Мама: Смейтесь-смейтесь!
Я: Я представил живо, как три кондуктора…
Мама: Точно! А куда коза? А козу звали Люська. Белая борода, а сама чёрная. Красивая коза!
Варя заливается смехом:
Мама: Да ты не смейся так, не поймёшь всего!
Ну, это, куда Люску девать? А папа, главное, матюгом: «А, сейчас нахуй зарежем!»
Я: Так это он уже отправил семью?
Мама: Ну конечно! Мы уже бедствуем там, в Архангельской области. Мылись там, по-чёрному баня, нас специально, хозяева… ну вот вам такая баня. Они натопили, мы намылись, хорошо. А домой как черти пришли: баня-то по-чёрному, представляете? Намылись… Но мама, царство небесное, она никогда не ругалась. Сказала только: «Прости нас, господи, за что ты нас наказал?» Как-то нас перемыла всех, уложила, ладно. Бог с ним, но это уже другое.
Вот эта баба и рассказывает: «В вашей комнате пьянки эти были. А гитара, этот сосед Яша, у него ноги плохо ходили, но он хороший художник был и музыкант. И он там рисовал сердечко, такое помню. А мама ещё: «А может не наша гитара?»
«Как же, там сердечко было, твоя дочка-то играла немножко!»
То есть он, значит, на гитаре наяривает, и вот мясо жарится. А она зашла, и говорит: «О, какие вы богатые!» А ей: «давай-давай… мы только что козу зарезали!» Вот так. И вот эту козу на закусь пустили. А наш уже лежит в углу. Наш, он ведь не знал нормы. Хороший человек, но нормы не знал. Нормы не знал. Мясо съели. Все разошлись, он, наверное, утром встал и всё, и поехал в поездку.
И потом, значит, приходит известие.
Я: Ну да, содержание алкоголя в крови никто не проверял…
Мама машет рукой: Куда там! Кондуктор!
Я: Кондуктор. Куда вагон везёт, туда и едет.
Мама: Кондуктор младший, старший и главный, во как было.
Я: У него была присказка: «соцкий, стрюцкий и десяцкий, двое понятых…»
Мама: Меня взяли под руки и боле никаких.
Я: Тоже помню хорошо. Сотского и десятского понятно, кто такие, а вот стрюцкого нигде не нашёл в Интернете. Стрюцкого, он, вероятно, сам выдумал.
Мама: Ну, этого я не знаю. Отрезвился, а человек-то он был чудесный. 
Варя мне: – Мне уже хватит, себе наливай!
Мама: – А у меня чё, ещё есть да?
Я: Есть, но я ещё налью.
Мама: Ну, капельку только. Как дядя Саша, всегда наливал. Нельзя на пустое.
Я: Мы же не можем оставить это. Если мы захотим выпить ещё, у мамы есть «Беленькая» (такой сорт водки). Продолжаем разливать и распивать, я рассказываю, что не расшифровал ещё три записи прошлого, 2010 года.
Мама: Ну вот, пока помню, щас она, видимо, водка, даёт стресс такой, что помню.
 Я рассказываю эпизод про то, как мама увидела трупы замерзшие.
Мама подхватывает: Услаг, да, многие сидели. Уже последние, когда, Лёля ж ходила на танцы, музыканты, такие красивые в клубе, нас, конечно, не пустили туда, нечего, говорят вам делать, а они, вот, играют на инструментах, музыканты хорошие. И говорят: Они уезжают – это последние услаговцы» (Я расшифровываю: Управление Северных лагерей)
А я работаю списчиком вагонов.  Мама перерассказывает про мёрзлых парней.
Про вагон с хлоркой, как разгружали дед с бабкой, платили деньги за вредность, чесались потом. Купили пододеяльники 1934-1935 год. В 1937 году уже хлеба вдоволь было, карточки отменили, а в 39 уже со сливочным маргарином хлебушко ели. А ещё не говорила, вот это надо записать и запомнить.
Я: Всё пишется, не волнуйся.
Отправляют, значит, надо выгружать вагоны с дровами. Кочегары бросали дров туда. А дрова заготавливали, не знаю кто. Услаговцы или нет, не знаю, не буду говорить. Лозаниха, туда от Мудьюги, значит, Лозаниха, к Сумпомаду, значит, к Беломорску.
Скорей всего речь идёт о станции «Глазаниха», Лозанихи нет нигде вообще, а Глазаниха подходит, см. Вики: Посёлок Глазаниха расположен на притоке Онеги — реке Шомборучей, на участке железной дороги Онега — Обозерский, к западу от посёлка Мудьюга. Станция Глазаниха находится на расстоянии около километра к востоку от посёлка.
И вот в этой Лозанихе кто-то заготавливал дрова метровые и мы, значит, служащие, кто работает на транспорте, должны были погрузить. Подают тебе вагоне, и ты должен поднять в вагон вот эти дрова. Не часто, но раза три я попадала. Ну вот девка работала стрелочница, а кого отправлять?  Второй оператор была дочь начальника станции, Ритка Сараева, который, наверное, там уж в Выборге помер (смеётся). Так.  Её никогда не отправляли. Меня отправили и одну стрелочницу.
Варя: стрелочник должен быть при стрелке.
Я: Так там поездов, наверное, раз в сутки один?
Мама: Ой, ты что, это ж единственный путь был. Особенно туда шло, на Вологду.  А потом пошли санитарные поезда. Потом разбомленные, это всё сложено было, а, вот тоже можно написать: пришли в вагон, а кто-то говорит: «Надя, не ходи туда, там все вагоны кровью облитые!»
А я: «Так интересно посмотреть!»
Точно. Поднялись, ты знаешь, вагоны, наверное, были теплушки и ехали военные. И до сих пор помню, где там кровило. Нары были все сняты, что надо…это, на обработку идут: станция Обозерская, а потом в Вологду идёт. Ну, пошла посмотреть, вернулась, спрашивают: «Ну что там видела?» «Да ничего, кровь, ну и что, может кишки какие-то…» Да, вот в 16 лет, такой дурак был.
Я: Да, в 16 лет кишки повидать….
Варя: Да, такого ни в одном учебнике истории нет.      
         
 Посёлок Мудьюга сейчас
Мама: Да, а значит, про это, дрова то грузить, отправили нас, ни у неё пожрать, ни у меня, дело было осенью, ни ягод уже не было, ничего, такое. И вот мы, сил-то ниакаих при таком-то росте. Ну, она девочка из Мудьюги. Деревня Мудьюга, она там испокон веков была. И вот мы значит берём это бревно и кладём. А поднять-то надо было, там какие-то нары были, по пять кубов мы должны набрать. Никаких сил не было. Набирали-набирали, не знаю, сколько мы набрали, потом приехала теплушка, нас забрали. Всё, домой пришли. А дома то, что там поесть? Ну, что-то дали. Ну это ладно, а потом опять тут. Выгружать дрова. Из этих вагонов – опять нас, беспризорных. Тех никого не берут, то начальника станции дети, то кто-то больной находится, справку принесёт. Не знаю, как было и там, значит, на складе топлива, тоже были ребята уже поправляющиеся, выздоравливающие. Мы пршли тоже опять с девчонками, с другой, не помню кем она работала, пришли, значит, вдвоём, а подрядчик приходит к нам и спрашивает: «А вас прислали чего?»
Мы говорим: «Пришли разгружать вагон!»
А он посмотрел: «Вас? Вас выгружать вагон?»
Вот он и говорит: «Вот, девчата, вы сидите там, а я сейчас позову…» А на самом деле, оказывается, я ему приглянулась. Звали его Лёвка Туллер. Опять еврей!
(Я смеюсь)
И говорит: «Через неделю я на фронт уезжаю, а вы запомните меня. Сидите и отдыхайте. А ваши пять кубов ребята сейчас разгрузят».
Это надо с вагона бросать, чтобы не под колёса, на два метра там отбросить, а мы бы, конечно, только смогли бы сбросить прямо тут. Во, как нас жалели. Вот это хороший тоже случай. Потом этот Лёвка Туллер уехал, что с ним стало, не знаю, ничего не знаю. Ещё не было у меня любовного пыла.
Все смеются.
А потом ещё у нас был Викул, вот тут в нашем доме жил, помнишь такого?
Я: Я помню имя.
Мама: Имя. Викул – фамилия.
Я: Фамилию помню, значит.
Одесский еврей. Вот он у нас в Мудьюге, оказывается, был. Серетарь партийной организации там был. Это ж тоже шишка! И вот он… чего меня послали к нему? Дежурный по станции чего-то послал, не знаю, или начальник станции, не помню. Я захожу к нему, а там в Мудьюге построили два дома двухэтажные, девятиэтажные хотела сказать, тьфу ты. Ну ещё недостроенные были. Но им уже дали квартиру, а он жил с такой Марусей Петровой, это потом она и тут оказалась, её тётка ещё у нас бухгалтером работала в санэпидстанции. А я пришла, ну чё там? Уже 1943 год был вовсю. Я, значит, открываю дверь, вижу, кровать. Я глазёнки вылупила: кровать – красное одеяло и белый пододеяльник. И она так лежит. Она женой не была – жена у него где-то там, в Одессе. На неё поглядела… а на стол-то как глянула: стоит буханка хлеба белого, банка молока сгущёного, которого мы ещё в жизни-то не видели. Смотрю…, наверное такое у меня было лицо удивлённое, и вдруг он идёт, Владимир Андреич там, с туалета или откуда, уже не помню (и туалет там был) и говорит:
«Надя, чего ты?», ну он же всех знал.
Я говорю: «Вас вызывает срочно начальник станции!»
«Хорошо, щас приду!»
И вот так у меня в голове буханка, молоко сгущённое, и она под белым одеялом лежит.
Я: Не угостил?
Мама; Нееее, ты что? Никто никогда никого не угощал! Как сейчас, так и тогда. Это благодаря нашему крестьянскому происхождению… и дров не было.  А дрова-то, значит, идём с Сашкой, значит, пилить сухостой. Потому что не распилишь такую ёлку, а сухостой, он…, а я-то с работы пришла, мне ж надо поспать, мне ж утром на работу. В войну-то одни суточки были. Я легла, а он сидит надо мной, плачет: «Надя, вставай, уже четыре часа, дров нет, надо топить» Мама на работе, а папа вообще с поезда не слезал. А я уже вроде выспалась и над ним ещё издевалась, что я-то работаю, а ты-то нет. И потом спилили эту сосёнку, ёлку чаще всего сухостойную. У нас какие-то санки были, погрузили…
Я наливаю, Варя говорит: Мне хватит.
Варя: А сейчас дядя Саша тебе звонит?
Мама: Звонит, звонит
Варя: Давай позвоним щас с ним поговорим?
Мама: Да ну его в баню!
Я: Можно ему напомнить, как он говорил «дробь!»
Мама (меняя мнение): А чего, можно и позвонить!
Я: Ну вот сейчас допьём и позвоним!
Мама: Давай-ка на трезвую голову!
Я: А чё на трезвую? На пьяную ещё лучше!  Я помню, когда он приезжал в Тункала, он покупал ящик водки на всесь отпуск.
Варя. А я чёт не помню такого, сколько лет тебе было?
Я: Лет семь – 10. Очень хорошо помню, он открывал бумажник, и там лежали 50-ки, которых мы никогда не видели вообще.
Варя: зелёненькие.
Я: Да, зелёненькие, лежало их четыре штуки! Он играл в преферанс, ходил в Дом офицеров.
 Молодые дядя Саша и Нина Смирновы
Мама; Это всё форс оказалось. Он потом уже вот только сейчас, после Нины говорил, что у него денег никогда не было. Деньги, он, когда мотался на кораблях 6 месяцев, громадные командировочные платили. Он получал их и у них были книги, а от Нинки ж ничего не спрячешь. И он в какие-то книги прятал эти деньги и когда ехал в отпуск, ой я не буду говорить, но если я полгода проплавал, то мне громадные деньги по тем временам давали!
Я: Сразу можно было две «Волги» купить.
М. Вот, он эти денежки забирал, тут маленечко погулял, и вся его жизнь. А как только вернулся туда: всё – уже ни слова ни скажи.
 
Я, моя двоюродная сестра Люся и дядя Саша в Москве на Белорусском вокзале перед их отъездом в Калининград. Снимал Борис Фёдорович Зайцев, мой дядя-полуфранцуз. 1976 год.
Я: Ну я думаю, что он не такой простой, он мог тебе такое говорить, мог Нинке говорить, а мне он показывал чеки Внешторга, которые у него никто никогда не проверит. Вот, говорил, чек Берёзки, щас пойду и куплю на него там видеомагнитофон, ну тогда не было видеомагнетофонов. Ну что-то такое другое.
Допиваем. Мама продолжает: “Вот такие были эпизоды. Теперь я как этого Викула увижу, он же ту Машеньку бросил, она к маме приходила, плакала”.
А мама говорит: А чего ж он тебя бросил?
А она отвечает, так тётя Феня, так он же меня только половым (членом) в задницу.
Мама, как, а как это?
 Тётя Лёля 24 марта 1944 года
Я: Гомосексуалист, что ли был?
Мама: Да не знаю. Правильно, говорит, он меня и бросил, сколько ж он меня мучил?  Ну, ради того, что … голодно, а я-то жила… Её-то не посылали вагоны разгружать. Она не работала, а карточку получала. И хлеб белый им шёл, а мы его никогда не видели.
Но Лёлька (мамина старшая сестра) наша тоже хороший прохиндей была.
Она, когда поступила в ПЧ (путевая часть) работать, у неё же 10 классов кончено, так она, это, карточками ведала.
Что в магазине получим, в Мудьюге два было магазина, то в столовую идём, на эти карточки дают там тарелок…
Три талона, три тарелки дадут: крупа, вода и соль, да и то хорошо.
 
 
Полного имени тёти Пани, подружки мамы на протяжении всего времени, что я её помню, я и не знал. Прочитал, что она Прасковья только на её могиле в 2017 году, когда мы заезжали на дальнее кладбище с Сашей Изотовым на могилу его родственников. Она похоронена с внучкой, наркоманкой, по-моему, с ещё доперестроечных времен. А её дочь Галя, долгое время работавшая учительницей школы на Валааме, ещё, вроде, жива.
А когда тут поступила, моя подружка Паня работала бухгалтером и тоже карточки были, сколько она нам карточек передавала. Тут магазинов много было.
На фото ниже – мама в июле 1946 года. Написано с ошибкой «Пани от Нади», вместо «Пане от Нади» Паня была лучшей маминой подружкой, они дружили до самой её смерти, мама намного её пережила, лет на 10, наверное, Внизу – дата и подпись: «Надежда 10/7 – 46».
Варя: Это в каком году-то?
 
М. Это уже в сорок… восьмом, седьмом. А там же, где провели эту дорогу, лес нетронутый, тайга, там какие-то староверы жили. Я правда не бывала, а тётя Нюша брала свою машинку, как она, бедная, она ж небольшого роста, и шила там им чего-то, а они ей давали еду. Ну вот, а память вот, всё помню, даже как я смотрела на эту белую буханку, и Лёвку того Туллера помню. А ещё помню, поезд едет на войну, ребята едут. А у нас, где мы сидели, и кроме того был для пассажиров зал, но там никогда пассажиров не было. И вот военные вышли и сказали, что паровоз будет набирать дрова, два часа перерыв. Ну вот и ребята говорят: и вдруг дежурный приходит и говорит, сейчас, пока поездов нет, помню списчица у меня была, Стеша, солидная дама, муж на войне был, но, молодая девка. Она и говорит: «Девки, идите-ка там много молоденьких офицеров, их выпустили после трёхмесячных курсов. Эти поезда, мы уже не проверяли документы, они вот завёрнуты и пломбочка: по указанию ЗКУ, а что ЗКУ я не помню. Управление какое-то. (Комендатура военных сообщений ж. д. участка и станции (ЗКУ) — обычно находится в здании бывшего отделения железной дороги.
Ну вот, пошли мы, ещё какая-то стрелочница была, пошли мы и танцевали под «В лесу прифронтовом» пластинка была. И я танцевала с мальчиком одним, тоже фамилию помню: Славка Куксов. Говорит: если только я останусь жив, то я вам напишу. Конечно, он не написал. Наверное, в первый бой попал. Они ехали на Вологду, а куда отправят… 1943 год, конец, это уже, может в Германию, туда. Не в Германию, а Украинский, Белоруский, какие там были фронта. А бомбили нас только один-единственный раз Мудьюгу. И везли, ты знаешь, вот в таких закрытых ящиках, самолёты с Америки.
Я: Да, ты рассказывала, как начальник побежал..
Мама: Он такой длинный, под два метра, сухой, неинтересный мужик. А там дом на сваях, все туда срать ходили, а мы с Иркой смотрим и смеемся. Побомбили и улетели.
В. Ничто не взорвалось?
М. Не, зажигалку бросили… Ну, там чего-то воспламенилось, но далеко.


С картинками см. в моём блоге одним куском https://montrealexblog.blogspot.com/2024/10/blog-post_27.html