Мамины воспоминания. Часть 2

В первой части мы остановились с мамой на том, как она устроилась работать в отдел кадров станции Сортавала Октябрьской железной дороги. Она работает, как мне рассказывала: "Вот считай, сорок пятый, сорок шестой, сорок седьмой, до рождения Вари."

ЗНАКОМСТВО МАМЫ С МОИМ ПАПОЙ

Я: «Подожди, а Епифан когда нарисовался?»
 
Так Епифана ещё нету. С Епифаном мы в 1947-м познакомились. Мы с ним долго гуляли. Да в 1947-м, 22 февраля свидетельство-то о браке, нет декабря [1946], а Варенька уже в октябре родилась. Точно, 1947й. Как только приехала, сразу мы и познакомились, в Доме Офицеров. На танцы мы с Машей Хариной пришли, она тоже жива ещё…
Я: «Какой там играл оркестр? Духовой?»
Духовой. Всегда был. В фойе. А там театр был какой-то долго. Опереточный. Опереты смотрели. «Баядерка» помню. Фильмы по нескольку раз, каждую субботу, до чего надоели одни и те же фильмы.

Варя родилась, а самое страшное началось. Епифан Степанович почувствовал совсем плохо себя. Астма дала свои плоды. Этой ей (Варе), наверное, ещё полгода всего было. Вызываю скорую, делают адреналин, а сердце страдает от этого адреналина. Сделают адреналин, он нормальный, пошёл, в военкомате служил.
Я: Так погоди, а как же в Канадалакше вы были?
«Так вот поедем…»
Я: То есть вы сначала сюда? Здесь вы познакомились, а он был переведён откуда?
 Папа, в центре, в штатском у дверей сортавальского военкомата.
Отсюда, когда, значит, он был там, в Беломорске или где там военный округ-то был, он три заявления подал на увольнение. Он говорил: «Я знал, что у меня болезнь есть, я всю войну чувствовал, но, говорит, но как говорится, старался себя хорошо вести во всех отношениях и берёг своё здоровье, но знал, что у меня уже есть какая-то болезнь. Но, … молодой был.
Теперь, значит, вместо того, чтобы его уволить, как всех сокращали офицеров, он говорил: «Я знал, что будут трения в связи с этим, с тем, что у меня отец репрессирован в 1937 году». Всё предвидел, умный же человек был, не отпустили, направили, начальник третьей части, а он – заместитель. В военкомат.
И вот он служит тут, всего год прослужил, и мы с ним познакомились, в общем с полгода дружили, поженились. Теперь, когда Варя родилась, болезнь стала у него. И по службе стали, ну–ка тебе, одышка такая, как он мог там работать? И стали … найти надо было кому-то чего, такой был Кузнецов, начальник четвёртой части, там сколько частей, я уже забыла? В одном доме жили, дом-то тут же, знаешь, что я показывала?
Я: Да. Так я родился-то в каком доме?
В Тункуле, мы уже в Кандалакше…
Я: А Варя в этом?
А Варя в этом домике, да.
Я: Это который напротив Дома быта?
 
Как зарегистрировались, сразу я к нему перехожу жить. А он жил с товарищем, тоже в военкомате работал, ну тот куда-то уходит, и мы в этой комнате живём, хорошо, водичка есть, туалет, всё там, сарай хороший, дрова были. Всё всё в норме, но недолго.  Этот Кузнецов даёт военкому, умному человеку, хоть и мало образованный, но он сразу даёт, или начальник его был Кузнецов? Не помню, не буду говорить, дал понять, что вот у него зацепка есть, отец репрессирован. Всё! Пишут, не знаю, как они там писали, Варе был ровно годик и, ему – предписание. Так опять бы уволили! Вот он и говорит: «Хоть опять бы уволили с армии! У меня же образование есть, я бы экономистом на швейную фабрику бы поступил!» Был такой Федя, он уже работал, его туда бы взяли. Нет, не уволили, отправили в Аллакуртти. Вот, Кандалакша эта наша.
Я: Отправили кем?  В военкомат?
Какой военкомат? Командиром миномётного взвода.
Я: Да, после кабинетов…
Наоборот, там ему было очень хорошо, там ему климат подходил. Он и говорил: «Я еду в Сортавалу на верную смерть». Вот так было сказано, а куда уж там, с шестимесячным ребёнком куда ты поедешь-то, ну? Конечно к родителям! Ведь какой порядок -то был? Сейчас дают какие-то квартиры, давали, а тогда ж ничего подобного… Ну приехали, что ж делать? Варя в школу, в семь лет мы не отдали, пусть ещё год будет, хотя кто-то…говорила учительница: «Давайте, девочка умненькая, пусть она закончит первый класс тут, а потом так будет учиться». Ну, не отдали мы, она ж почти в восемь лет пошла. Так, ну, приехали, ну живём в этой комнате, единственное, что нам сделали, тут печка была угловая с той комнатушкой, где Маруся-то жила[4], в Тункуле, представляешь? Эту печку убрали – это от военкомата, и всё. Больше ничего нам не сделали.
 
Потом, около военкомата было здание такое, где сейчас аптека центральная, там было типа конюшни военкоматовской.
И вот там какое-то помещение будут делать, и дадут ему квартиру, комнату там.
А я говорю: «Нуу, ещё пойдём в эту конюшню!» Конечно надо было идти. 
Я: Конечно надо было идти. Сколько вас там получается было в Тункале, в двух комнатах?
Что сельдей… Нас четверо и их трое.
Я: Во… семь человек в двух комнатах, меньше чем …
По 12 метров комнаты и кухня они все одинаковы.
Я: А сейчас у тебя эта квартира?
Эта у меня тридцать. Ну, ничего лучшего тогда не было. Потом дом построился на Ленина, ещё Епифан был жив, вот почему бы не дать участнику? Нет, дали молодому офицеру … я тогда ещё: «Вот, видишь как?» А он говорит: «Конечно, я уже…», как же он, – «с меня уже всё высосали, а он молодой».
Я: «Так из Кандалакши (я имел в виду Аллакурти), значит, снова перевели? Он там миномётным взводом недолго командовал?»
Нет, ему дали роту миномётную
Я: Ты говорила «взвод»?
Взвод сперва был, да, там ценили его. Причём сперва не в Кандалакшу, сперва в Мурманск направили, в Мурманске какая-то другая воинская часть, и туда сперва отправили, а мы тут жили, мы год полный жили с Варей в Тункала. Направили, и он там был, где-то в штабе работал, тоже хвалил его начальник штаба, вот бы оставили тебя там заместителем бы. Военный, он тогда ещё военный был. Потому вдруг вот направление в Алакуртти. Приезжает, дают там домик. Маааленький домишечко, комната, кухня, печечка, ну, что есть.
А тут река, за рекой финны. Граница как раз, граница. (Мама немного преувеличивает, граница не за рекой, а подальше) Вот он живёт, зиму прожил, потом он за нами приехал. Приехал, тут наверное 1950й год был. А я ещё говорю: «Какую тюль-то надо привезти?» А он говорит: «Я до чего смеялся – какую тюль – вот такие окошечки, как в бане!»  То есть тюли не надо было..
Я: Холодно было там?
Нет, тепло, тепло, дров…
Я: Нет, я имею в виду по климату, в общем…
 
Нет, небольшая разница. Там, видимо, ещё течение… Гольфстрим. Нет, хорошо было, только вот очень темно, полярные ночи, уж начнётся так круглые сутки почти.
Хорошо жили. Он начал на охоту ходить, ну.. человек хозяйственный, рыбу носил, ой, милые-мои, не знаю уже, тут соседки были, всем давали рыбу. Куда её много-то? Рыбу, потом глухарей бил, а потом приспособились ещё … Пожили там год, на учёбу в Олонец послали, на командира, значит, роты. Он говорит: «Как будто я не знаю этого?» Ещё ж лошади были, всё возили, в ту-то бытность после войны, считай, значит отучился, опять мы сюда приехали, ещё тебя не было. Приехали, тут пожили, опять туда поехали в Алакуртти, уже другую квартиру нам дали, в одной комнате такой капитан Маршин жил, а в другой – мы. Хорошая тоже комната была. Дров было полно. Солдаты ж не теперешние, рады-радёхоньки, когда их пошлют это, дрова…
Я: «Ну так это всегда так было».
Да, всегда это было.
Так он же служил, он не работал, он уйдёт на подъём и, как это сказать?
Я: До отбоя.
До отбоя. Иногда обедать придёт, а иногда там пообедает. Служба. Служба есть служба.
Я: Ну, наверное, не отбоя, когда дежурный, суточный наряд, это да
Ну я не знаю, я его дома никогда не видела. Особенно в праздники, ну очень редко, прям очень редко.
Я: ну это Варя ещё, начало 50х Варя ведь 48 года?
1951 уже считай, да Варя 1948 – го, пока в Олонец съездили, уже 1951, потом, значит, второй год там же живём, тетеревов носит много. С тетеревов я делала котлеты, с зобов, а ножки уже людям отдавала.
 Мясорубка у мамы была точь в точь такая, правда про Ленинград не помню.
Я: Эта же мясорубка была?
Так она и есть, старая.
Я: Так она ещё и есть у тебя?
Есть, у меня и новая и старая. Да-да-да, Варе ровестница. Один раз принёс, жили ещё на общей кухне, два офицера жили молодые говорят: «Надя, хозяин приехал!» Посмотрели, он снимает связку этих глухарей! Сколько ж тут работы, милые мои! Шесть ли пять, вот столько. Ну я и давай эти пёрышки отдирать. Ну в общем всё уже, жарить надоело, давай котлет наделаю. Холодильников-то не было! Где там хранить? Значит, надо людям раздавать.
Я: А рыбу, ты говоришь, кету ловил?
 
Кумжа там, «кумзя, кумзя», – так Варя говорила. «Что папа делает?» «Кумзю ловит». А почему так, я так и не знаю (мама смеётся). Потом ловил, сёмгу ловил два раза, помню, это, с икрой. Икру ещё научились солить. Первая неудачно получилась, а потом кто-то, какой-то дед сказал, что вот вилочкой вы соскабливаете, а то вы посолили с этой, ну на чём держится, с плёнкой. Ну вот, маме посылали, посылки обильно слали. Давали паёк хороший, доппаёк офицерам: печень трески, треска в масле, помню, много сливочного масла – тогда ж не было этих пакетов, так его растапливали в бутылки и в вату, в общем посылали, по 8 кг. Маме посылали. А куда ж их… а масло, помню, эти офицеры отдадут, им не надо – печенье съедят, а масло: «Забирайте!». А куда? Перетоплю вот. Слали. Хорошо жили, хорошо. А потом вот присвоили ему капитана, дали ему эту роту и Алакуртти причислили к Заполярью, а до этого не было. И нам уже там пошло – прибавка к окладу, такие хорошие деньги, но он только мне говорил: «Ты деньги не расходуй, старайся сэкономить». Потому что, говорил, мне, как предчувствовал: «Мне кажется, что это ненадолго, такая хорошая жизнь.» Чистыми он 2700 приносил. Тогда большие деньги были.

Я тут сделаю отступление, чтобы проиллюстрировать покупательную способность рубля после реформы 1947 года.

Зарплаты:

Средняя зарплата в месяц: 500-600 руб.

Продукты:
Хлеб белый (кг.): 5 руб. 50 коп.
Хлеб чёрный (кг.): 3 руб.
Мясо (кг.): 30 руб.
Рыба судак (кг.): 12 руб.
Молоко (литр): 3 руб.
Масло сливочное (кг.): 64 руб.
Яйца (десяток) (кг.): 12 руб.
Сахар-рафинад (кг.): 15 руб.
Масло растительное (литр): 30 руб.
Водка (бутылка): 60 руб.
Другие данные здесь.
Цены на товары и услуги в 1947 году в СССР (russian-money.ru)

Я: Тогда я где-то читал, «ЗИЛ» стоил 9 тысяч. Или «Победа». То есть за полгода мог на «Победу» накопить.
Читал я там же, на что даю ссылку выше.
Личный транспорт:
Автомобиль “Москвич”: 9000 руб.
Автомобиль “Победа”: 16000 руб.

Примечание. Да, допустим, если бы папа откладывал каждый месяц по 2500 рублей, что было реально, учитывая что на еду тратить ничего не нужно было, так как давали паёк и он охотился и рыбачил, то за полгода получилось бы 15 000 рублей сбережений.

Так и есть. Ну и конечно, я тоже прижималась. Ну, в общем, эти денюжки мы подкопили, конечно, так они у нас и лежали, сколько-то тысяч. Не то 25 не то… Так они и пошли на обучение Вари. Ей посылалось, триста рублей, потом маленько добавляли, ну, когда там 400. Три года, а уже на четвёртом она, бедняжка, работать пошла. Дезинфектором. «Мам, ты мне больше не высылай!» Ну ладно, бог с ним, это было потом. Ну что ж теперь? Вдруг читает, вот он приносит газету, смотрю, спрашиваю: «Чего?» На первой полосе – сокращение вооружённых сил. В декабре 1955. Всё, за месяц вытурили! В числе первых. Там, кто пьяница, кто ещё чего-то, в основном такие… а его по болезни. Как сын репрессированного, тут уже не говорилось …

Вначале я подумал, что мама ошибается на 5 лет. Ведь Хрущёв сократил армию в 1960 гг. Оказалось, нет. Всё она правильно помнит, и папа попал под первое сокращение реформы 1953 – 1964 года. За что в конечном итоге Хруща и пнули на пенсию под жопу мешалкой.

Я: Так уже Хрущёв развенчал. Когда он там выступил с докладом-то?
А, не знаю, конец 1955го, в общем первое сокращение, а кого сокращать, конечно или больных или пьяных или ещё чего-то, таких вот. Сократили. Куда ехать? Сюда поехали.
Я: Так сократили и ничего, никаких трудоустройств, иди куда хочешь?
Ничего. Ну вот, ты рождённый 30 мая, в Тункулу приехали в конце декабря.
Я: Так вы в декабре 1954го приехали, выходит?
Пятого-пятого. Точно помню.
Я: Так тогда я уже родился.
Уже сколько тогда было месяцев?
Я: Так где ж я родился?
Так я приезжала, Епифан привёз меня сюда рожать.
Я: Ааа, так ты этого не сказала.
 
Никаких карт (медицинского учёта) там не было, был один Крючков гинеколог, не знаю, для чего он там был в полку. «Нет, не пойду я к нему», ну, одним словом, пришла сюда и тут не встала на учёт, прихожу рожать, а они стали ругать, да чё теперь ругать, когда рожать надо? Тут-тут. А потом он встретил меня в Петрозаводске, в сентябре месяце этого же года. Три месяца тебе тогда было, по-моему.
Я: Кто встретил?
Епифан.
Я: Почему встретил?
Ну он же в Алакуртти служит. Он меня привёз, отпуск отгулял.
Я: А ты в Петрозаводск чё поехала?
Так я в Кандалакшу к нему, через Петрозаводск же едешь. Он почему-то доехал до Петрозаводска, встретил, тогда ж не было таких – поезда-то сквозные, как с ребёнком, действительно, трое на лавке сидеть – всем одна лавка была. Детей уложили, я тут рядышком, в общем доехали до Кандалакши, потом в Алакурти. Приехали и живём хорошо. А вот в декабре уже вот такой приказ. Собирай манатки и уматывай с армии!   
Я: Значит я в Алакурти тоже пожил?
Пожил. Три месяца, с сентября. И комнату уже, нам с маленькой дали большую комнату. В общем жить бы да жить. Он говорил: «Хоть бы ещё годика два дали пожить, пополучать такие деньги, подкопили бы».
Нет, он говорит: «Как мне не везёт в жизни, так уж не везёт!» Вот это помню его слова. Ну, приехали, что ж, тут квартиры, конечно нет. Сёстры звали его в Вырицу, там, под Ленинградом.
Я: А они там где жили?
Они в Питере, где и сейчас.
Я: ну а как же в Вырицу звали?
Ну там кто-то жил, чтобы домик построить. А он говорит: «Кому строить – то? Какой я строитель, если я больной?»
 Город Жлобин Гомельской области, Баларусь. Так называемый “старый город”.
Потом его повезли в Жлобин, в Белоруссию, потом в Великие Луки мы съездили. И там хороший дом вроде был бы: там такой Костя был, мужичок, рядом в Великих Луках, и вот он говорит, что есть, мол, хороший дом, но человек тоже с армии демобилизовался. Плохо себя чувствует, продаёт недостроенный дом. Мы поехали, посмотрели, почти всё достроено, но ещё много работы. Он стоит и говорит: «Разве я осилю это?» И что-то такое 18 тысяч, нет, в общем не хватило 4 тысячи. Обратились к Лёльке с Машей … ну и правильно сделали, что уехали, всё-равно там ещё столько было работы..

Я: Большой дом был?
Большой дом, пятистенка, усадьба, яблони, вот если б было здоровье. В общем приехали обратно. Это был 1959 год. А тут уже в больницу попал, Райзман, такая была хорошая врач, еврейка старая, в этой полежит, в нашей, ну плохо. Нет, когда вот ещё сюда приехал, он работал вольнонаёмным в военкомате.
Я: Я-то помню только, когда он дома лежал, уже видимо выписали из больницы, уже всё.
Как выписали? Он в больнице и умер.
Я: Значит его забрали. Но я помню только одно воспоминание, когда лежал уже.
Точно, лежал. У него сердце. Бычье сердце на рентгене показывало, знали, что долго не проживёт. Мне-то не говорили особо, потом только сказали, что адреналина много делали, а выходит, нельзя было делать. Так, потом Борис ему достал уже (ингалятор от астмы).
Я: Так, погоди, а как одно с другим связано, почему адреналин и астма?
А сразу снимало, сразу снимет, не знаю, именно адреналин.
Я: Сейчас-то все препараты есть.
 
Есть, вот Борис, хороший человек Борис [5], царство ему небесное, ингалятор достал. Но он уже ему не нужен был… Ну что ещё сказать про это дело? Нина Семёновна Левенштейн из нашей больницы взяла его к себе в больницу, и отдельной палаты не было, она положила, где старшая медсестра, она ещё жива тут, Иконникова Лидия Филипповна. Наверное, ты с девкой с какой-то учился, с Иконниковой. В кабинете, кровать так была поставлена. 18 марта, я ещё пришла к нему, как раз аванс у нас был 18го, ну, в общем, пришла, поговорили, нормально всё было. Потом Иконниковой девка приходит, что-то по алгебре ей надо было, а она говорит: «Ой, я не понимаю!», а он (Епифан) ещё помог ей там решить чего-то. Это было полседьмого, я только домой пришла, на кухне села, говорю: «Всё, аванс получила, всё такое… вдруг шофёр приходит в семь часов ровно. Всё.
Я: «То есть ты днём была у него, а вечером он умер?»
Да, я после работы зашла, посидели мы там с час, наверное, Лидия Филипповна говорит: «Хорошо сейчас, хорошо, только помог моей девочке». В общем, всё мгновенно, моментальная смерть. Тоже не мучился. Ну вот, вот и всё, ну а это уж, похороны, не будем говорить.
Я: «А у меня куда-то, не знаю, эти фотографии делись, не знаю, похороны сами. Нет, то что у гроба стоим, эти есть, а вот что едем по городу – нет. Или это то, что дядю Семёна хоронил, у тебя были какие-то фото?»
По-моему, я их выбросила… растянулись там… нет, не дяди Семёна, мама сидит, Серёжка.
Я: Вот Серёжка там Петров, были, а потом вдруг не стало. Ну ладно, выкинула, так выкинула.
А не помню, но, по-моему, есть это, где у гроба-то стоим.
Я: У гроба у меня обе есть. Там все, там на одной видно Ананьича [слева]
 
Фаина Степановна… (На снимке я у неё на руках, а может быть и у мамы, там не понять, во всяком случае я между мамой и Фаиной Степановной. На переднем плане – сестра Варя)
Я: А кто там третья сестра?
Валя.
Я: Валя умерла уже тоже?
Не..
Я: Валя осталась одна?
Про Валю я могу тебе рассказать…
Я: Расскажи, я вот про эту сестру ничего не помню, Фаину и Миру я помню хорошо.
Да, сперва Мира умирает, Филимон Парфёныч, муж её, уволился с работы в 60 лет и думает: « 60 лет – это так мало». Он же кузнецом работал.
Я: Он здоровый такой был.
Да, и вот такие, Николаевские ещё ворота там. Работали и надо было выдернуть из земли, так он плечом приподнял. И – инфаркт. «Чё, говорит, я ещё молодой!» И вот тебе молодой. Парализовало так страшно, что он вообще ничего не соображал. Только она отойдёт – я два раза была, полный год она с ним мучалась, он: «Ты что там? Какой у тебя там мужик-то за дверью?» Да матюгом! Вот такой, ничего не соображал. Ровно год, через год он умирает.  Я на похоронах была, похоронили в Саблино, там у них родичи были. А Осип Андреич и Фаня, дай им Бог лёгкого лежания, вот кто Варе помогал, так это тётя Фаня. Она умерла, правда вот тоже впала в маразм, но недолго, наверное с год Вера с ней мучалась. Вот так, в 83 года, тоже нормально. А Осип Андреич чувствовал, что ему плохо, поехал на родину, на псковщину, они там от нас, от Великих Лук недалеко, там умер, там похоронен.
Я: А Валя что?
А Валя, ей самая тяжёлая судьба. Когда Степана посадили, будем говорить, был ещё брат Терентий. Тот решил, он тоже с ним, что они там делали? Рыбу ловили, да кто скот даст, погонят на бойню, в город, а в это время, какой-то мужик говорит: “Вступайте в колхоз!”, а якобы Степан Николаевич сказал: “Плевать мне на ваши колхозы!” Вот и за это, тот мужик сказал: «Я тебя упрячу!» И упрятал. А Терентий, он умнее был – он берёт вот эту Валю, но она не Валя была, её настоящее имя как-то по-другому было, и уезжает в Кировск, наверное там были знакомые – наш в Петрозаводск драпанул, а эта в Кировск. Уехал с бабой, своих детей у них не было, Валю они вырастили, баба там умирает, жена, и опять Фаина Степановна забирает этого дядюшку Терентия, и в Вырице он там со второй бабой жил и там умер. А Валя там, семья, встречалась она в войну с военным, любила его, а он.. любовь была, но он – человек женатый. С Епифаном встречались. Епифан ей помогал там деньгами, он же на этом фронте служил. В общем, родила она Володю в 46 году. Епифан говорит: «Если он женат, он же не бросит семью. Ну что ж». А какое время-то было? Сам можешь представить, послевоенное, сейчас трудно представить, ну в общем она там живёт вот в этом самом Кировске. Ну, пожила маленько, на редкость тоже хороший парень Володя. Пожила сколько-то, вышла замуж за Павлова какого-то, а он в тюряге сидел, совсем противоположность. Ну, Галя родилась, тоже как у вас с Варей разница, большая. Потом она выгнала его, стал пить, из дому тащить. Выгнала, живёт с ребятами. Володя очень рано работать пошёл, школу окончил и сразу работать пошёл, а потом он заочно закончил горный институт. На рудниках там, чё добывают в том Кировске?
Я: Апатиты
Апатиты, апатиты, точно. Женился, ну… про него не будем говорить. А Валя, значит, у Осипа Андреевича, тут такой сапожник был, ещё делал «румынки» так назывались эти башмаки, товарищ, наш поваром был Осип Андреич, почему он и выжил в блокаду, а тот был сапожник хороший. Но дружили. И вот, значит, у него умирает жена, он получил квартиру в Питере, ну, давай сватать Валю сюда. Валю, значит, сосватали, поженили их, и они жили долго-долго, лет, может, 15 – 20 в Питере. Потом, когда Галя выросла уже, стали приезжать с детьми, Володя с семьёй, ему, видишь, не понравилось, этому мужу, будем говорить: «Что это, внуки тут какие-то мне, у меня никого нету…» Один сын и тот уже взрослый, где-то живёт. Ну а Валя проявила свой характер и, таким образом, в общем они расходятся. Она говорит: «Ты выбирай любой вариант, и я любой» И в общем он в Питере на общей кухне, но в центре, а она в этом, в Колпине, тоже на общей кухне.
Я: Так, это ладно, а вот тётя Эля, у которой я останавливался, когда ездил в Финляндию, она какая родственница?
А это вот какая. Седьмая вода на киселе. В общем считай, бабушка Настенька наша, моя бабушка, твоя прабабушка, а отец вот, как начинали-то, Боев, женился… (я прерываю – история заходит в сторону)

ЗНАКОМСТВО ЕЛЕНЫ СМИРНОВОЙ С БОРИСОМ ЗАЙЦЕВЫМ

Я: Теперь расскажи, как тётя Лёля с дядей Борей познакомились.
 
А это в 1943 году, прибывает в Мудьюгу поезд, называется ПМС, путевая машинная станция, что-то такое. А он закончил институт, инженер путевого хозяйства. Он и Глухарев Мишка, двоих их послали. И они тут стояли у нас ровно зиму: наш Лёльку подцепил, а тот – Гальку. И вместе уезжают.

Познакомились, … в общем, они ездили, уже 1943 год. Уже наступление наших войск под Сталинградом, тыр-пыр, они в Дядьково, вот не знаю, то ли Курской области, то ли … Курской, вроде, стояли там, в общем восстанавливали мосты, которые разрушили немцы, и наши, и всё такое. Жили в вагонах.

Я: Так он значит инженером был? Бронь что ли была?
 
Так он как военный. Вот в начале не дали как участник войны, так Борис и помер. Сейчас они как участники войны. Они сразу: тут ещё бомбят, а мост-то надо восстанавливать… Вот тоже, порядок какой был. Долго им не давали. Борис-то умер и ничего не получил, не как участник, это где-то вот тут, к 1990м годам, во… и всё Мишка с ним. Потом проходят годы, Лёля забеременела, оказывается, у неё аборт был. Милка тут тоже спрашивает: «Тёть Надя, а сколько у неё абортов было?» А я говорю: «Какое мне дело до её абортов?» Ну вместе не жили, мы с мамой так и говорили, она забеременела, и он ушёл с этого ПМСа – в декабре, 6 декабря Милка родилась, 45 года. …. Потом он работал Борис в одном министерстве, в другом.

Я: ну он всё время инженером был.

Но нигде ходу ему не было – тоже, два товарища его – один в Индию поехал, ещё кто куда-то, а на Бориса как подадут документы – всё, отец репрессирован! В 1937м, 38м…

Но нигде ходу ему не было – тоже, два товарища его – один в Индию поехал, ещё кто куда-то, а на Бориса как подадут документы – всё, отец репрессирован! В 1937м, 38м…

ВОЗВРАТ В ПРОШЛОЕ

Моё примечание: Мама родилась в дер. Вскуя – деревня в Великолуцком уезде, Псковской губернии, ныне урочище Вскуя Великолукского р-на Псковской области, расположенного на берегу оз.Савинское, называвшегося в старину Вскуя, из которого истекает речка Вскуица.Порой в документах писали неправильно ВЕКУЯ.

Мама продолжает свой рассказ.

В 1940-м году стали всех хуторян переводить в поселковый совет, в Липец, это в 2х км от нашего дома. В общем, переселяют нашего дедушку с бабушкой. В сорок первом начинается война. Естественно, значит, как бабушка Настенька говорила, она жила в Плаксине, так уже 6 июля немцы были по большаку с Польши уже в Плаксине, а в Липце они были где-то в сентябре. Всех, говорит, стали сгонять в церьковь, эту церкву я видела, что здесь будет большая стрельба. Дом перевезли, колхоз помог, говорит. Ну и в общем бабушка с дедушкой вдвоём живут, и война начинается, и когда стали сгонять, в общем бабушка сгинула. Говорят, такая бабка в синей юбке кружочками, мама её такую юбку привозила, что в яму бросали – от дизентерии умерла. Даже не знали, где похоронена, но где-то тут. И дед остаётся один. И Манька будет дочка, у Маньки убивают Павла мужа, и она живёт с дедом в этой избе, то есть в нашей. А дед-то перевёз: корова была, свинья была и..
Я: Так это ты о каких рассказываешь? Какой дед?
Ананий Игнатьевич, папин отец. Что хочу сказать, что вот это всё-таки, дом-то наш, и Манька, значит, с дедом живут. Дед-то ещё той закалки, здоровый, ну а Манька всё, значит, конечно, у неё и дочка тут осталась и сын в Великих Луках, всё молочко шло туда. А деда уже начинали кормить худо после войны сразу – голод был. Мама в 46 году поехала, так говорит, кроме кильки деду ничего не давалось. Но вот избу я помню, как была наша, только в два раза меньше – перевезли только одну избу и всё –  то есть тут же печка громадная русская, дедок на печечке спал. Я лично, в 1954 году с Варей мы туда поехали – ещё дед был очень такой хороший, про бабку рассказывает: «Ты помнишь бабку?» «Помню!» Бабка погибла.
Я: Так и Игнатий ещё был?
Ещё Игнатий, да. Он умер, 93 года ему было. В 1959 году, я тоже его хоронила… я рассказывала, но тут вот это недосказала. Батька у нас какой-то непутёвый, Алексей, поехал, посмотрел на деда, а он парализованный лежит. А, мол, там Надя придёт с Великих Лук и деда похоронит, а он скоро умрёт. А сам не мог дождаться. Алексей наш. Во, сынки! Таким образом, в 1954 году он был хороший, но ничего ему не давалось, что было в хозяйстве, дед работал, такой здоровый дед, его даже и не кормили толком, вот эта Манька, всё надо было своей дочке, а у дочки муж пьяница, ну вот так. А потом в 1959м, вот я, когда поехали вторично мы, и по-моему, мы Сашку только взяли, ну думали, денег наших хватит, а нам не хватило. И вот в это время письмо от мамы, что, иди в Липец, дед умер. Ну что ж, пошла, как не пойдёшь. Там были Манька, с которой дед жил, Танька, Розка, ну от Алексея, выходит, я. Вот всё, похоронили, помню то кладбище до войны, там умер Настин муж, куда-то это в эту могилку похоронили дедушку. Но, говорит, никакого ухода не было, а когда он кричал от болей, от пролежней там, соседи, так никого нет людей-то, господи, в колхозах, бабка одна говорит: я какие-то штаны подложила ему, а раны такие! Мы вот за своей бабушкой ухаживали, а всё-равно уже если бы ещё месяц так не знаю, какие бы были язвы. Вот слышали, как он кричал: «Манька, Манька, мне больно!»Ну, умер. Похоронили, кой-какие похороны. Нинка тёти Настина крест берёзовый несла – берёзка маленькая, она крестик несёт – это она первая мне запомнилась, следом все мы, недалеко тут от этой церкви. А церковь все-таки разбомбили немцы, не знаю, что сейчас там.
Я: Так этой деревни нет уже?
 
Нынче в Интернете есть всё и деревня Липец (вернее то место, где она стояла) нашлась очень быстро

Есть, Липец есть. Вот Лёля всё говорила, какую-то она книжку читала военную, что именно бой был, Липец упомнался и церковь, и когда мне довелось это видеть – действительно она разбитая, там, ну церкви хорошо ж раньше строили, магазин был в низочке – часть разбита, а часть – магазин. На поминки хлеб брали и килька, а больше ж ничего не было – времена-то! Лук зелёный был, во, и больше ничего. Огурцы ещё не поспели. Водка была какая-то, не знаю.

Я: Как же без водки?

Ой, как худо было!
Похоронили деда, и Манька сразу смылась. Со мной даже не попрощалась – она думала, что я, от лица деда, моего отца, буду за эту халупу, потом мне сказали, что она испугалась, что Надя будет чего-то говорить, что, есть свидетели, что дом-то, всё-таки, дедов. Ну какой там дом, ну? И так я с ней и не попрощалась, это был 1959 год, вот всё – дедушка похоронен и ни о ком не знаем. Манька тоже умерла. Настя умерла, её дочка Нинка – все умерли. Петька умер в Риге, он бросил тётю Нюшу. Мишка на фронте убит. Дуня умерла в Волховстрое. Уже того поколения никого нет. Абсолютно никого. Это уже дети Анания поумирали, а мы остались. Только вот с Зиной мы знались и вот с этой Манькиной маленько, с Нюркой.

ПРО МОСКВУ И РОДСТВЕННИКОВ.

Я: Мы хотели про Луизу, вот ты повтори про это вот, как он приехал из Франции, управляющий, вот этого я не знаю.
Ты не знал этого?
Я: Знал примерно, но вот так подробно – нет.
Вот я только не знаю, когда получил Яков вот это покупное дворянство. Послужное. Не знаю. Яков, это, значит, будет кто нашему Борису? Дед. Он, значит, имел двух жён: от одной – 9 детей, от другой 11. 23 ребёнка всего было, это буквально мне Мила в эти годы говорила. Лёля говорила, я забыла. Во, какой был дед! И он этими вот фабриками владел там, мы же ездили, помнишь?

Я: Смутно, мы один раз на «Запорожце» ездили.
 
Изначально на могиле Якова стоял мраморный крест. Металлический, о котором говорит мама ниже, видимо был установлен намного позже.

Ездили, потом на могилу Якова, мы были, ещё застряли, вытягивали. И эту могилу Якова, ты знаешь, раза три курочили, думали, что там золото захоронено. Ну вот, немножко отклонюсь, а нонче Вадим-то взялся за отца родню и вот он говорит, что нашёлся вот Зайцев какой-то, родня их, я не знаю какая. Собрались, а у деда был крест. Крест был, как он зовётся металл? Не медь, ещё-то какие есть? Не серебро.

Я: латунь?

Латунь.

Я: Бронза?

Нет, наверное, латунь

Я: Латунь – это сплав меди с оловом.

Нет, бронза.

Я: Бронза – это медь с чем? С серебром, наверное.

Ну, не знаю я. Бронза, бронза, хороший крест. И тогда он был, стоял все годы, много лет. И кто-то его спёр, и мало того, что спёр, и на этом же кладбище поставил. Но они не смели взять. Говорят: «Сопрём опять, так опять украдут, тогда вообще забросят, так же может быть». И тогда Вадим заказывает крест, не знаю какой, латунь или мель, нет, конечно не медь. И этот крест надо поставить было туда. И вот этот Зайцев и ещё кто-то, там одному не поставить: он очень высокий. Вот, как и я помню, высоченный, надо было залесть и туда его как-то замуровать, не знаю как. И вот Вадим приехал, а этих нет. И он решил. Он рассказывал тебе такое?

Я: Рассказывал. что упал крест на ногу…

Упал на ногу.

Я: 300 кило.

Бог наказал. И хорошо, что ударил по ноге. Перелом ноги, Наташка, Юлька сердится, бизнес-то пропал, денег нет и всё такое. Не знаю, а сейчас-то как нога, ничего не говорил?

Я: Ничего, даже ничего и не вспоминал. Переломов много было мелких, ну вот это, ну, значит что, про  Глинку…

Я: С самого начала.

Нет, так надо, как он попал управляющим-то. Он же что, получил дворянство этот самый, Зайцев, Яков. И вот надо ему хорошего управляющего. В России не нашлось. А это сплошь и рядом брали во Франции всяких скульпторов да архитекторов. И вот ему со стороны, кто там подсказал? Что там, значит, есть очень хороший управляющий, Глинциг[6], как его, Альберт, не помню.
 
Ну он, значит, привозит его. Две или три, три, вроде, дочери, Луиза, Альбина, вот и ещё одна. Одна потом сразу уехала во Францию, а две тут похоронены. Ну вот, и он женится на Луизе, это, своего сына женит, Фёдора. А Фёдор уже к этому времени закончил во Франции текстильный институт. Как раз для этой фабрики. У него хоть было много детей, а умных только два: Володя, который вовремя смылся и до глубокой старости прожил и вот, Фёдор. Ну вот, женились, теперь, что тебе ещё тут? И работает инженером, 1924 год. В 1922 году Ленин даёт приказ сохранить, это всё такое, бизнес, по-нонешнему, ну ты понял?
 
Я: Ясно-ясно.

Дом строить.

Я: Дом, значит, 1924 года?

Нет, дом в 1928 построили. Это несколько раз повторялось. В 1928. В тридцатых годах даже, в самом начале.
 
Я: Наверное, пару лет строили или нет?

Так там рабочие строили, с фабрики какие-то. А сам-то он работал, Фёдор, он же инженер. Умный был, ему некогда было. Работали, много рабочих. В это время они жили где-то там, во Фряново. А потом вот родился этот… давно уже родился, Борис, ещё маленький, 1919го, а Ольга 1922го. Больше детей у них не было. Потом вот этого Фёдора забирают на войну, так, ну тут советская власть.

Я: То есть он был владельцем завода и поехал на войну?

Нет, он не владелец, он инженер.

Я: Но его хоть забирают, надеюсь, не в окопы?

Да не был он в окопах. Такие фотокарточки шикарные были.

Я: На какой фронт-то? На германский?

Германский. Вот когда начиналась – то война.

Я: В 1914.

Вот в 1915. Кто-то спёр фото, большое, девушка стоит: а там его письмо: «Дорогая Луиза…» И она в таком-то городе, у меня долго была, куда исчезла, не знаю «Дорогая Луиза, я нахожусь в Германии, в таком-то городе, скоро будет перемирие, скоро вернусь…» Такой хороший почерк! Вот такое дело было… Так, ну вот и всё, говорю, Володя и Леонид…

Я: То есть они в 1928 построили?

И до 1938 жили.

Я: И до 38 пожили, а в 38 его [7] …

А Володя…

Я: Володя, ладно, это не наш (родственник)

Не наш, но всё равно предупреждал. А это мне Луиза говорила, так сказал, слова её: «Ленин подписал приказ, всё, значит верить надо, что не отберут фабрику». А его – раз, в числе первых, мало того, а добра-то было! Всё же было – серебро и всё. Тоже Луиза говорила, вот эти милиционеры …

Я: Коммисары, да

Во! Приходят, сапоги, говорит, и галифе. И вот опись делают, а что мелкое, там, говорит, браслеты всякие, брошки, так всё в карманы, а Ольга видела – проваливается в сапоги. И специально носили сапоги пошире голенища, чтобы туда проваливалось. Государству дадут вот это, что описали, а остальное туда уходило. Всё отобрали, раз. Мало того, что забрали хозяина, и вещи забрали всё что было. Ну, конечно, и Луиза была не бедной – во Франции хорошо жили, раньше ж много всяких украшений! Забрали. Потом ещё второй раз в 1939 году почистили. Так что у них осталось всего 12 ложек, помнишь, мы с них ели… 12 ложек серебряных и 12 вилок и 12 ножей. Больше ничего. А он (Вадим) тебе не говорил, что Лёлька хранила своих 6 ножей, 6 ложек с которых мы ели, и потом у неё было, у Лёли, куплено, золотые какие-то ложечки чайные, не помню, чего ещё? Я к этому равнодушна, так что… Так она ещё до чего боялась, когда в эту квартиру переехала, что украдут. Так она ещё к нам привозила, мама говорит: «Чего ты возишь эти цацки-то? Оставь ты их у Милки (у дочери)!» – «Так Милка-то заберёт!» «Так что Милки ты боишься? пусть Милка заберёт!»
Ну, словом, в этой квартире где спрячешь? Ну вот она в трубе спрятала, там, это, где канализация. Хорошо. Лёля ладно. Старый человек, всё-таки. А Вадим-то куда? А вдруг Милка заберёт? И он отдал Макарову, другу. Ну вот когда с Наташкой уже разводы, лишь бы Наташке не досталось, а пусть бы хоть Наташке там, всё-таки Денис растёт, или Милке. А Макаров ему ничего не отдал. У них дружба такая нежная, в детстве росли. Вот так ещё бывает.
Аня: Из-за ложек! Хранить ложки, чтобы потом бояться уехать из дома! Нафиг нужны такие ложки!
Так вот мама и говорит: «Чего ж такую тяжесть приволокла? Да брось ты их!» «Да что ты, мама?!» В общем, научили и её уже немножко скряжничать. Так хоть бы Милке досталось! Отдали бы Милке, пусть бы Милка не отдала Вадиму, так хоть там свои… Ооой!!! Вот такое дело. А он говорит: «Нет, только другу доверяю!» Об этом небось не говорит никогда. А Мила говорит: «Нет, ничего не вернул!» Я у неё спрашивала.
Ну ладно, вот это такое дело. Значит, вот он работает управляющим. Чо? Теперь забрали, всё… На фабрике стали работать наёмные комсомолки.
Она до сих пор эта фабрика есть.
Мама: Как не быть жадными, денег-то всегда мало было.

Я: Ну, не знаю, так-то уже патологически…
Да, это, конечно, не дело, но тем не менее… и так бывает. А Борис копил деньги. И накопил он 4 тысячи – он ещё раз хотел съездить во Францию. Так он, когда приехал во Францию, смотри-ка, родился в России – его ж никогда не пускали туда, а когда поехали они с Ольгой, там уже как она говорила – дядя Жюльен или …
Я: Он один раз ездил?
Один-один. На второй копил деньги, но, увы, заболел и помер. Поехал бы. Сорок тысяч или 4?

Я: Наверное, 40, после 1992 года или какого там.
 
Могила Зайцевых в 2007 году. Мы ездили в Москву со Светой получать её визу в Канаду, и Вадим нас принимал. Свозил на своей машине на могилу. Мама потом смотрела фото и всё сокрушалась, что её сестра – в самом низу, а главное, на памятнике оставлено место для сестры дяди Бори – Ольги, где будет выбито её имя, хотя она умерла, видимо, не так давно, может, в 2006 году – на снимке даты не видно, да мне и не к чему было. Ольгу Фёдоровну я знал плохо и относился к ней нейтрально.

В 1992 году она умерла, через 6 месяцев им выдали половина Лёле 28 тысяч Лёля получила, а 2 другие опять на троих, Лёле малость досталось, а детям вот какая часть только. Точно помню, 48 тысяч.

Я: Так они с Ольгой ездили во Францию?
С Ольгой. Так вот он говорил. А там не так как вот у нас, если там кто-то приезжает, в квартире, ну будем, тот уже, как его, Альберта сын, Жюльен Борису будет дядька, материн брат, гостиницу для них нанял.
Я: Ну, конечно, если нет комнаты для гостя в доме.
Отдельные номера – для Ольги было. Ольга-то с Мэшкой была. С Луизой.

Я: Аа, она ещё была (жива)?
 
Точно, Ольга, Мэшка (так звали Луизы близкие) и Борис. Так Борис, когда приехал во Францию, я говорю, как финны у нас когда-то приехали, разрешили ездить, в Кукканиеми свой сарай целовал финн, наши все смеялись: подойдёт, говорит, дверь в сарае поцелует. Во как родное. А Борис, говорит, чуть ли не стены целовал. И такие слёзы у него текли! Это Ольга рассказывала: «Чего плачет?» А Ольга пойдёт, ну там как у вас, наверное, распродажа дешёвых, говорит, только задница сверкает, всё перебирает и выбирает себе, чего, очень дёшево. Ух, как он был рад! Ой-ой, это только его видеть надо было, как он доволен был, что съездил. Стал копить деньги. Он вышел на пенсию. Пенсию он, конечно, Лёльке отдавал, больше ничего, а то, что он работал, он, значит, на книжечку клал. И накопил. Помер в 65 лет – ну пять лет, считай. Вот эти денюжки он накопил. Во. А это как получили, опять завистливые, Милке показалось: «Куда ж ей столько много?». Вот взяли 28 – дом стоит сейчас, дача. Витька [муж Милы], сразу там нашли, построили домик. Ровно 28 тысяч, а потом опять маловато ей показалось, надо верхотуру достраивать.
Лёлька эту частичку отдаёт – она бедная умирала – у неё ровно тысяча была в 1991-м году.
Говорила: «Смотри, как мне жить? Ни продуктов не на что купить, пенсия, да что там говорить!
Я: Да, тогда было сурово.
Она говорила: «Никто ничего мне не даст.» В отчаянии была. Так что не знаю, что за жизнь.

Справка. Множество сведений о мануфактуре во Фрязино можно найти по этой ссылке.
Подмосковный краевед: “Последнее время жизни и смерть папаши”. Воспоминания А. Я. Зайцева об отце – шелкоткацком фабриканте из д. Старопареево (trojza.blogspot.com)

Воспоминания Бориса Федоровича Зайцева тут:

Подмосковный краевед: “Правдивая исповедь потомка русских крестьян”: воспоминания Б. Ф. Зайцева (trojza.blogspot.com)