Мамины воспоминания. Часть 3

В предыдущей части мама рассказала о том, как мы её сестра Елена (Лёля) познакомилась с будущим мужем Борисом. Мы возвращаемся в родной город.

ПОСЛЕВОЕННАЯ СОРТАВАЛА

Я: Ну да ладно, давай тогда перейдём на Сортавала. Вот вы приехали,..
Приехали в 1945-м, я поступила.
Я: Какой город-то был?
Мудьюга.
Я: Да нет, здесь, какой город-то был, когда вы приехали в Сортавала?
 
Ооооо! Сказка! Это, наверное, как ваши заграницы. Вот, Ленина улица. Ну, конечно, Тункула, там-то жили рабочие, наёмные всякие, ничего там особенного не было. В огородишке один ревень был, да и то папа сажал. А вот по Ленина как пойдёшь вот на эту сторону с Тункула направо – это было сирени до самой Карельской: белая и синяя. Да ты знаешь: паломничество было, ломали! Уже с 1945 года. А кто-то ещё говорит: «Ой я… В газете читаешь: «Я приехала в Сортавала в 1960 году – такой город был!» Да не видела ты, бабка, хорошего в 60м! Тогда уже сиренью не пахло нигде. Заборы были все покрашены – где в красный, где в зелёный. Где красный, там было победнее – там тоже было распределение у них – красные дома, это, значит, бедные.
Я: Ну, может быть это и не так всё.
Ну, так говорили. Бог с ним. Везде были заборы. За забором виднелись только яблони, да вишенки, сирень.
Я: Заборы сплошные?
Нет, все одинаковые. Невысокие. Очень хорошие заборы, невысокие. Видимо был порядок такой: заведено тебе такие, вот полтора метра… ну чуть повыше, наверное два. Повыше меня. Потому что Ленина было всё загорожено и там дальше по улицам, где ходили мы. Это в центре, а что вот этот посёлок Комсомольский звался, тоже такие домишки.
Я: Какой комсомольский?
Да вот где сейчас за линией. Холмистая улица. Гидрогородок чего он назван? Там морские были… там братан мой, говорит, хоть паёк есть, пойду в армию. Пошёл. Школа химическая тогда была. Год послужил, её расформировали, тогда было: «никаких химических», и вот он поехал в Калининград и там и до сих пор вот так.  А кладбище-то какое, вот то, что вы сняли! Заборы вот эти…
Я: Там же решётки были чугунные. Вращались, я помню ещё турникет там был такой. Да, вращались.
Так буквально я тебе скажу: а на кладбище, какая ухоженность! Кругом туя, берёза… А наше кладбище нонешнее, только в 1946 году … а берёза, они же не собирались, что у них отвоюют, вот эти берёзы рядами были посажены, а тут должны были могилы быть.
Так что нам кладбище готовое было.

Это и потом к купалке туда. Представляешь, где Суконка-то? Вы ж сегодня там не были?
Я: Были.
Аня: Туда не пройти было.
Тут тоже берёзки были. Тут мало хоронили вообще-то. Да, по-моему, тут не хоронили наши. А это пустое кладбище, потому что у Сорокиных умер мальчик, до Мишки. Это мы уже жили тут. Так где-то похоронили на финском кладбище его. 6 месяцев было мальчику.
Я: Так погоди, они же не делили тогда, они думали, что это для себя кладбище.
Ну разумеется, разве они думали, что Сталин их так всех подметёт.
Я: То есть они просто бы продлили? Оно у них переходило, ведь и там место оставалось ещё? У финнов-то и на финском ещё место оставалось, это на перспективу…
Оставалось, а вот в конце я так и не была, но моя Лёля была. Там, где Жидова дом. Жидова-то знаешь? Сейчас там какой-то стоит новый.
Я: Жидов? Кто такой Жидов?
Жидов – директор кладбища был лет 15. И жил тут. А от его дома – дорога, Лёля ходила, мол что вы финским зовёте – это русское кладбище, там купеческие могилы были.
Я: Ну, там всё было. Это ж была российская губерния. Там русских немного, Сиитойн русский был…
Дальше я говорю о том, как переводил с финского книгу «История города Сортавала» (Sortavalan kaupungin historia)
Мама продолжает: А аллея какая была! Липы-то стояли! Не то, что эти раковые, там уже всё жёлтое, гниль такая. Дорога, например, вот переезд был от больницы сюда на Советсую, представляешь, канава вырыта – никакого асфальта не надо. Канава и тут просто земля, как с больницы на переезд едут – пожалуйста, и не надо никакого асфальта. А потом, значит, уже я работала в отделении, уже в 46м, машина грузовая ехала с людьми, старая такая трёхтонка, поездом её сбило и вот наложили эти камни и закрыли этот переезд. Это я помню, это было в 46 году. Остался вот этот только.
 
В 2010 году я специально сфотографировал место, где был ж/д переезд. Здесь я проходил бессчетное количество раз через линию, по скале и на улицу Железнодорожную.

Я: То есть он где был? Прямо от больницы?
Ну вот с больницы, от дизентерийного отделения, с угла, идёшь на Советскую, в «Гастроном» тебе надо попасть. В 1946 его закрыли.
А госпиталь? Тогда же был санаторий сразу военный.
Я: Ну у финна там и это была больница тоже. Это всё был больничный комплекс – на горе.
 
Ну, военные первые вступили, военные забронировали, всё. Санаторий был долгие – долгие годы. И мы тут с Епифаном дважды были, в этой санатории.
Я: В смысле, отдыхали?
Да, ему путёвки давали, сперва он на юг съездил – тут ещё с военкомата, тяжело, нет, говорит, не поеду, там жарко.
А уже с Кандалакши два раза мы были вот в этом доме, где палаты на двоих. Вот сейчас вот это парень был Ромка, я так и вспомнила, там два солдатика лежат, и мы вот где-то в этих палатах, на двоих был номер, хорошо. Кормили хорошо. Это было 1951 год, наверное, и 1952. Ну, в общем, там ещё служили, тебя не было. Вот это дело. Вот я и работала пока, чо ж. 1948 год уволилась. Так бы мама могла, но там Тамарка родилась. Год 2 месяца. Куда ей? Папа работает. Пришлось увольняться. На 1300 Епифановых жили. Очень мало денег – это мало было, всё дорого и ничего нет. Масло я помню было 70 рублей кг, что- такое, баснословная цена. Но маргарин в основном был. В 1957 году я поступаю в санэпидстанцию, работаю 28 лет 10 месяцев. Два месяца не доработала до льгот. Эти получают 350, кто тридцать лет непрерывного, а я 300. И то поделили. Раз перерыв был.
Встреча мамы с моим отчимом
Я: Ну и встречаешь Александра Васильевича Васильева.
 Коллектив ж/д санэпидстанции в 1980е годы. Мама и дядя Саша в центре.
С Васильевым мы работали. Он – помощник санврача, ну и трижды с женой расходился, она его выгоняла, вот он придёт, видимо, как напьётся пьяным, так его гонят. Да как я и поступила, уже началось. К нам приехала главврач такая Линдонен Вера Ивановна, ей тут напротив санэпидстанции комнатушку дали с печечкой, воды, по-моему, не было – она год поработала, уехала, он (говорит): «Дайте мне эту комнату?» Ну да! Тогда ж профсоюзы решали. А мы говорим: Иди к жене! Пошёл. Опять разошлись! Он жил в общежитии, другой раз у Фомичёва, начальник НГЧ был, а потом, значит, развод у него был. И мы жить стали, чо ж там.
Я: А как ему дали ту квартиру? За какие заслуги?
Потому что он деловой человек был. Дали! Там общежитие же было.
 
Я: Общежитие машинистов, да.
Ну вот, а Фомичёв – начальник НГЧ, нет, он заместитель был, начальник другой – Михайлов. Вместе пили, вместе решили. И его туда прописали. Разведённый мужик, чё? Его и прописали в это общежитие, а они уже знали, что оно переедет вот сюда, в этот дом, а ты останешься: куда мы тебя денем?  А потом? А злых-то людей много. Если бы мы сразу расписались бы с ним, никто бы и слова не мог сказать, А так: «Он такой-рассякой. Баба с детьми! Не имеет права на такую квартиру! Он один!»
По идее ему бы дали тоже (место) в этом общежитии. Написали в отделение (Октябрьской ж/д), а там был такой, фамилия Кац.
 Васильев: «ну и пусть пишут». А Кац написал : «Разрешаю прописать». И вот нас прописывают. Меня, ну и вас вместе, он прописывает – четыре. Потом Мария Осиповна пришла к нам.
Появление в нашей семье чистокровной финки-шведки Марии Осиповны Кекконен, знавшей по-фински лишь («койра» и «митькапяйвя»)
Я: Да, как Мария Осиповна появилась?
А Мария Осиповна она была ещё после войны, когда с Пясино она вернулась, это с Норильска там, из ссылки куда она с Питера была отправлена как жена финна, а Пётр, муж, он был за колючей проволокой работал всю войну – его не расстреляли, не убили, не за что.
Я: Где, в каком месте?
А где-то в Ленинградской области. Не был он в оккупации.
Я: То есть он был забран просто по происхождению.
Да-да, Кекконен.
Я: Ингерманландец, наверное?
Да, конечно, вот такой, она тоже Кекконен. И её с Сашей, с сыном.    
Я: А он финский знал? Она-то не знала…
Не знала она…
Я: А он?
А он-то знал. Знал-знал, ну наш Иван тоже знает … знал, царство небесное. Тоже ингермалаец. Иванов отец тоже ж был туда загнан. Ну, в общем Мария Осиповна вернулась сюда, она же в войну работала в Гражданскую медсестрой, потом работала на молочной кухне, такие хорошие работы.
Я: То есть она не Кекконен, по происхождению она финка сама?
Сама, у неё мать шведка, а отец русский, пекарь был очень хороший, но алкоголик: полгода пьёт, а полгода печёт. И его держали. Такой пекарь был! А потом уже революция была, ушёл в запой и сгинул, наверное, прибили там… Не знаю, говорит, где он. Ну, в общем она вертается оттуда, а в Питер-то не прописывают, времена-то какие! И вот в Сортавалу. А в Сортавалу почему прописали, Петра родной брат, он тоже тут похоронен, между прочим, я могилу знаю, он был по образованию инженер на ВДНХ, он, там, строили тогда вот эти (пауза).
Я: Ну ясно, Фонтаны.
Он был очень близкий друг Дубровского вот этого. И вот он, значит Марию Осиповну сюда прописал, вернее забрал, а где она была прописана, я не знаю, но жили они с Петром у Сорокиных, снимали комнатушку, там же у них кухня, большая комната и ещё маленькая. И она там Мария Осиповна с Петром жила. Потом этот самый, будем говорить, брат, скоропостижно умирает, а живёт – Дом Специалиста, знаешь, где «девятка» нонешняя, я там была, такие двери вот так, на шурупчиках… Ну, в общем, всё, кому-то эта квартира приглянулась, теперь тут кто, наверное, ты говорил, Артамонов тот?
Я: Артамонов[8] там две квартиры купил и соединил.
Ну вот может даже и те. Комнаты, высоченные потолки, ой! А чёж? Мигом находят приказ-указ, ага, этот за колючей проволокой работал всю войну, эта в ссылке была.
Я: Так, погоди, ты говоришь, он жили у Сорокиных, а потом оказались в «Девятке».
А он умер, ещё при жизни этого брата переводят в Москву, на ВДНХ, и он их сюда прописал в эту квартиру, вот я тут-то и была. И он вскоре умирает. Вот как в жизни не везёт, так оно и не везёт.
Правильно Епифан [мой отец] говорил: «Надо родиться под какой-то счастливой звездой». Ну вот, пожили они, наверное, с год, квартира приглянулась, вот тому же председателю Горсовета или какому прихлебателю, ну, как и сейчас. Ты знаешь, мало того, не на сто первый (километр), а в Кондопогу. Ближе Кондопоги не имеешь права жить. И они туда с Петром едут. Петро там, он хороший мастер, автомастер был, ну, в общем, в мастерских работал, она шила да ягоды продавала, там же ж много ягод.
Я: А ты говорила, у них сын был?
Сына она там, в мерзлоте похоронила. Так, говорит, лёд такой, она так показала, выдолбали и похоронили. На реке Пясино.
Я: Маленький сын?
18 лет он уехал, большой! Взрослый сын, туберкулёз был. Она конюхом там была все годы. И вот на родину, в Ленинград, нету прописки, в Сортавалу взял дядька, будем говорить, шурин или как, взял и вскоре помер.
Я: ну вот, значит шила она там ещё?
Шила, она всё время… она с 14 лет шила. Она всё…, я вот эти курсы-то закончила, а так она меня сбила, так я и шить не научилась, всё она сама шила для меня. Ну и чего, она Петра похоронила и приехала на могилку шурина, приехала сюда и остановилась у хорошей знакомой в Доме Форда, бабка какая-то. Ну уже Петра нет, и бабка и говорит: «Переезжай ко мне, у меня две комнаты…» Муж умер, с Епифаном он лежал тоже помер, молодой дядька. И она переезжает, в Кондопоге её что держит? Ну, эта бабка такие условия поставила, что никто к ней, она как прислуга…
На снимке – так называемый «Фордовский дом (из-за оставшейся от финнов надписи-рекламы на торце здания). У одного из моих приятелей, Валеры Пискунова, в этом доме квартира на верхнем этаже, откуда можно выйти на крышу, где ротонда. При советах я частенько захаживал туда после танцев с девушкой «полизаться», так мы называли поцелуи, переходящие в петтинг. Сейчас ключ только у Валеры, что хорошо. Я раза три снимал оттуда панораму города.
Я: Так Пётр где умер? В Кондопоге?
В Кондопоге. А там тоже на частной жили. Выселили, а жилья-то не дали, в каком-то домике жили в частном, в комнатухе, а тут, значит, пожила, сейчас тебе скажу, в 1960м Епифан помер. В 61м, год, наверное, ходила часто. В одно прекрасное время сижу, папа ещё лавочку сделал, сижу, смотрю идёт знакомая, и встретились мы на кладбище, расцеловались, расплакались. Я же знала её, когда жили у Сорокиных, знала, что их отправили в Кондопогу,
Я: А у тебя фотографии её нету?
Есть.
Я: Хорошо, надо бы одну взять, сканировать
Была фотография, очень красивая, ну как раньше в белом платье… Но той фотокарточки нет, мама говорит: «Пусть она у меня будет». А потом её и не нашлось. Тамарка: «Я много выбросила!»

Я: ну вот, значит из Фордовского дома почему она ушла?
Дубровский взял её. Она у Дубровского пожила, а это такой работящий, в 5 часов утра встал, пошёл, всех ругает, белорусы такие нехорошие, рабочие худые и даже копать не даёт.
Я: Я не знаю, откуда она взяла эту неприязнь к белорусам, всё время говорила.
Всё время, не любит, не любит. И Дубровский не любил, и она не любила. Так тут одни белорусы! Их столько много тут! Ну вот, ну к нам пришла. В это время, значит, сентябрь месяц, она говорит: «Ну так мне не нравится, говорит, там девочка подрастает, там сын, а домик маленький. Это сейчас он там в Тельмана живёт, благоустроен, а тогда-то? Домик!
Я: Он жив ещё?

Жив-жив. Да, поздравляли тут, 87 или 89. Деду ровесник, 1913 года. 
 
 (Умер в 2009 году – прим. ноября 2016)

Я: Ничё себе!
Да, были поздравления. Орестович, как его
Я: Алексей Орестович.
Наверное. Так и живёт в благоустроенной квартире в Тельмана. Во всяком случае не было некролога, я же выписываю [газету]. Было какое-то поздравление, не помню к какому празднику.  Ну вот, приходит к нам и говорит, что так не нравится, лучше бы я из Кондопоги не ехала и чего он меня сюда вызвал, зять этот…
Я: Так что её не устраивало? Жильё или работа?
Жильё, жильё. Жилья-то нету! И потом, где-то в Хелюли, на дороге за мостом проехать, домик такой, сейчас не знаю, есть он или нет, худой домик, да и добираться, так хоть в город к знакомым придёшь, она и любила поговорить, много у неё интересного, жизнь такая, а там, говорит, только, кормить надо было, в пять утра, чтобы в 6 часов он уже поел и ушёл на поле. Ну, пришла к нам, а мы в это время собираемся уже переезжать на Совхозное. А он (Васильев) говорит: «Давайте к нам!». А они уже с Томкой, Мария Осиповна, съездили на Валаам. И там с Кодопоги дедок с бабушкой келью уже имели в доме престарелых-то, там. И её, значит, звали туда, говорят, тут какая-то бабуля есть, давай и ты приезжай, будешь тут жить. Они с Томкой поехали, она посмотрела, ей всё так не понравилось, а Александр Васильевич говорит: «Давайте к нам». Она, ну, в общем согласилась, говорит: «Годик поживу, а потом уеду. Всё равно уеду, я мешать никому не буду». Поехали мы потом с ней к Дубровскому, забрали её сундучок (так он и остался на Совхозном) и стали жить-поживать. Сначала не все были переселены ребята, мы жили на веранде месяц-два. Потом уже… Наш дом в 1980е годы. Ещё есть веранда. Наших – три окна с торца. На веранде была печка и Мария Осиповна в ней жила. Но в сильные морозы печка грела плохо, МО стеснялась жечь дрова и приходила спать к нам.
Я: Эгы, я помню.
А там же пол, как там жить? Васильев.
Я: Это летом было?
В сентябре. Дело к октябрю было. Ну, они с Фомичёвым, конечно, начальство есть начальство, выселили этих ребят и нам дали этот полигон. Так ты в футбол играл там.
Я: Даа, там было… не разгорожено ж было вначале
А потом вот перегородку.
 При нас не было этого большого проема в стене, а была дверь в спальню дяди Саши и мамы, которая закрывалась на задвижку. В той комнате, где Варя, мы жили с сестрой до ее поступления в САНГИГ в Ленинграде.
Я: Ну и сейчас там так всё.
А он говорил, что если не дадут квартиру, тогда он уже Грязнова нанимал сделать паровое и поставить котёл тут. В кухне, там на Совхозном, батареи поставит.
Я: А, если эту не дадут?
Если эту квартиру не дадут. Так всё шатко было, что… больница ж не хочет давать какой-то там санэпидстанции, а мы взяли и отделились. И у нас 25 человек и как раз получилось, что отдельная профсоюзная организация. А на каждую профсоюзную давали по квартире. Ну, кому дать? Вот Васильев получает, так хоть квартиру на старости лет, представь себе топить!
Я: И как паровое там устроить? Зимнюю воду вряд ли там возможно.
А как у Бориса [в Москве] было?
Я: Паровое на угле, да, можно такое было. Но это ж сколько денег надо было!
Грязнов был такой мастер, что он за какую-то сумму там, за бутылки, сделали бы. Так он хорошо проводил, по отоплению (специалист) был, что он ему сделает и небольшой котёл поставит, а уголь не то что сейчас-дёшево было.
Я: Ну, паровое, это интересно, как у дяди Бори было, а вот с водой? Ты ж с колодца не будешь брать? Скважины-то не было. Да и скважина если бы и была б, она же на электричестве, она же никак.
Только там мотор.
Я: Ну а он работает-то только пока ведро наполняешь. Иначе его сожжёшь. Ну, как бы провели? Может, помпу какую? Может бак какой поставить наверху?
Не надо, ты ж помнишь, у Бориса не было никакого водопровода.
Я: Летний был. Наверное, изначально был какой-то. Наверху у него какой-то котёл стоял, который заполнялся водой.
Но потом же он перестал им пользоваться? Так до конца с Ольгой Лёля жили. Да этот, как его, Женька, они всё топили. Топили, жгли деревья.
Я: Не-не, я понимаю, а вода-то у них была тока летом.
Потом мы некоторое время спорим по поводу воды в Москве. 

Я: Значит, когда эту квартиру дали, Мария Осиповна уехала на Валаам.
Это был 1973 год. Вдруг у неё ноги отказывают, и она подаёт заявление депутату, такая Ирма была, и вот эта Ирма (депутат тогда была местного Совета) и вот она, помню, она приходила и говорит (ну я-то её знала, она кондуктором работала: «А где здесь Кекконен Мария Осиповна? Где живёт?» Я говорю: «Да у нас вот.»
Я: Туда ещё?
Да, туда ещё. Была, я показала ей.
Я: Она прописана тоже была?
Прописана, прописана, пять человек прописаны были, сперва, вот, значит, она к ней пошла, чего приходила, она так и не сказала, мало ли чего там, что-то помню, она сказала, что она просит определить её, помочь определиться в интернат. Престарелых. На Валаам, одним словом. Вот так. Опять ничего мы не знаем с дедом. А потом, значит, вот это. А потом она Александру Васильевичу, в общем так получилось, что в одно прекрасное время она шпагат сделала, ноги не удержали тут, связки, вот она и решила, что … ну она немножко ходила с палочкой. Тем не менее, потом она мне сказала, уже на Валааме, про этот шпагат. И, говорит: «Александр Васильевич, помоги меня в больницу на две недели устроить, может чем-то помогут?» А он, ну да бросьте, чем помогут, ну я пойду к Курочкиной, пошёл. Ну, в общем, её поместили, оказывается надо было всего лишь, что с нарушением психики или нет. Если бы у неё была нарушена психика, то её бы в Медвежку загнали, в Медвежьегорск. А её – на Валаам. У неё психика нормальная. Он ходила на процедуры, на уколы какие-то ходила. Помню этот Капкин, Капкиной муж привёз её с палочкой, собралась туда, а в конце сентября, нет, ещё теплоход ходил, вдруг, значит, она сообщает, что пришла путёвка. А я говорю, она уже почти не ходила, «МО, а мы не отправим вас, живите тут, вот кровать поставим к печке, помнишь эту печку нашу?» «Нет, я никому мешать не буду! А вот видите линия рядом? Доползу и брошусь под поезд!» А сплетников много, скажут: «Довели! Тот пьёт, эта такая, придумают что-нибудь». Коли уж вас «вы****ками» звали, так, помню, баба Феня говорила, кто-то ей сказал: «Не мог бабы найти без вы****ков.» Ну? Во как! Вот тебе и сплетни.
Я: Это в крови у народа.
И кто? Виноградов.
Аня: Значит, они несчастливы в своей собственной жизни, только тогда они будут говорить так про чужую жизнь.
Тогда считалось… и ходила, и на похороны ездила, а потом баба Феня: «Вот, ты считаешь её хорошей, уж я тебе вот что скажу!»
Аня: самодостоточные люди…
Вы чего-то тут набедокурили у остановки, не знаю, может ты и не участвовал.
Я: А может и участовал [9].
Назвали вот таким словом. Ну, думаю, говорю: «Хорошо, Мария Осиповна, только вы с Линой Германовной меня отвезите. Ну, Лина Германовна, ты знаешь? Это была у вас секретарь (в школе) до пенсии. Она жива, жива!
Я: Надо же?!
Да, 90 лет.
Я: Во, живут люди!
Да, в бане вот иногда встречаемся.
Я: А, вот интересно, учитель английского, Роза Васильевна Максимова, она жива или она уже неизвестно где?

Не знаю, я её не знала. Вот эта твоя первая, Крылова, Александра, она умерла, плохо она умирала, такая болезнь, ну, в общем, царствие небесное. В Ленинград её забрали дочки. Не! У неё одна дочь вены себе порезала и умерла в ванной.
 
И вот у неё на почве этого у неё типа помешательства сразу на глаза – она уже почти не видела. Так она и умирала – такое нервное. Так бы, может и жила бы: ну-ка дочка! а всё может быть, историй любовных всяких! Только мне дак этого не понять, как это может быть! Погоди-ка, раз напомнили про это, Марию Осиповну отправили, а Лина Германовна как раз по путёвочке уехала, и вот она сперва её сулила эту машинку-то швейную, потом говорит: «Ну раз Лины Германовны нет, то я вам оставляю.»
Я: Куда по «путёвочке» уехала?
В санаторий. Говорит: «Столько лет ждала путёвку, ради этого я не могу…»
 Машинка, по-моему хранилась у мамы до самой её смерти и отлично шила.
И тогда она отдала мне машинку. А Лине Германовне отдайте серебряную ложку. То, что у неё было, у Марии Осиповны.
Я: Одна серебряная ложка.
Ага, большая. Вот когда Лина приехала, потом встретились, она ко мне пришла, или я принесла, не помню. Она: «Ну что ж, раз так сказано… Да, она мне написала.»
Я тогда и говорю, Мария Осиповна, напишите Лине Германовне, а то скажет: «Забрала машинку».
Ну вот, в сентябре мы отвезли. С Наташей Ливакиной. Тоже там жили. Баба Васса. Вот эта дочка. Она в нашем доме живёт. Отвезли, поплакли. Так и помню: там комната большая, а у меня была зелёная кофточка, как я ношу всё, шерстяная, я ей эту кофточку подарила, так она осталась лежать в изоляторе. Говорит: «неделю подержат, а потом в палату». Ну всё, до весны мы не попали, а потом с Анной Калугиной поехали в июне месяце. Но мы переписывались. Посылала ей посылочки. Она: «Вышлите мне масла постного.» Я, баночку, значит, очень мало, ей захочется масла постного, какие-то баночки или бутылочки, и, там селёдочки просила, ну, чё попросит, то высылаем, потом клизму попросила, у нас была такая клизма, не стеклянная, а резиновая, что с кишечником у неё плохо совсем …
Я: Во сколько лет она умерла?
Она умерла в 81 год. Сравнительно ещё не так… могла бы пожить.
Я: Я могилу искал: ничего.
Не-не, я про могилу ещё скажу. В июне приехали, она сидит на кроватке, маленькая, худенькая, совсем не та Мария Осиповна. Но шесть баб лежат: одна финка рядом с ней: «Здесь хорошо ухаживают!». Я как глянула: «милые мои», полная банка, всё время это… харкает, и не убрано ничего, вот «хорошо ухаживают». Ну, думаю, не буду говорить.
Анне Калугиной показала, а та пришла ещё газеточку положила, что я тут рядом сижу, а бабушка всё время кашляет, а я спрашиваю Марию Осиповну: «А сколько она лежит?» А она: «Да после самой войны всё лежит. 19 лет отлежала. Всё кашляет и лежит.»
Высокая такая бабка и гораздо лучше Марии Осиповны выглядит.
Я: Как 19 лет? Война кончилась в 1945, а это 1973-й, 28 лет будет.
Ну сколько будет? Сразу после войны, ещё военные были эти, там же ж всех безногих…
Я: Там безногие-то были, мы видели там.
Ну, в общем, тряпочек много высылала, оказывается она ничего не ела и, значит, маленечко сходит, и печка громадная была, там топят, и бросит. Никого чтобы не обременять. А эта, значит, рассказывала, тоже про любовь, Мария Осиповна, и так вот девушка лежит: красивая такая, такие груди красивые. 17 лет, с 3 этажа от любви прыгнула и позвоночник переломила. И как бревно её перекинули, вытащили (мама смеётся) и там одеяльце какое-то при нас, опять положили. Вот лежит вот-так вот ручки, чё-то делает, а встать – уже ничего нет. Она уже два года тут. Было 17, а уже 19,

Ну, думаю, Господи! А Мария Осиповна: «И так бывает, и так». Ну мы говорим: « Мы приедем ещё!» А она: «Да не приезжайте! Присылайте мне тряпочек». Там много ей надо было тряпочек. Еды она не просила. А потом опять – в сентябре съездили, потом закрылась эта Ладога, а 13 января, уже будет 1973й, приходит письмо от этой девушки.
Я: 13 января 1973го? 1974-го, наверное?
1973 отвезли её. 1974 года приходит письмо мне и Лине потом пришло. От этой девушки. Мария Осиповна ей продиктовала, что написать, два конверта там, ну есть же, покупают, купила там, девушка эта адрес написала, ну она всё так, лежа-то всё делала, в общем и мне письмо: Господи, с Валаама, а почерк-то незнакомый. «Здравствуйте Надежда Алексеевна. Сообщаю вам, что Мария Осиповна умерла».
Она две недели всем сказала, чтобы ни медсестру не приглашали и не говорите, что я не кушаю – отдавала еду этой бабке.
 
А какой уход там, Господи? Только пила воду. Две недели.
И умерла. Умерла, говорит, а если будете, весной приедете, то на палке щит такой с фанеры, написано авторучкой. В январе было похоронено шесть могил таких, а все стёрлись. Тогда ж с Колей-то мы съездили. Стоим: «Во, Надь, а чё мы приехали?» Так вот, а чё приехали? приехали на могилку. А потом приехала к Лёльке осенью, плачу, говорю, вот такое дело, даже и могилка не знаю где. Она говорит: «Не плачь, она лежит на священной земле! Не плачь, ты не виновата ни в чём.» Конечно, если тебе такое скажут, и правда, с её характером может быть. Ну, в общем, вместо одного годика она прожила (у нас) ровно 11 лет. Хорошо жили, и что характерно, я (говорю): «А, опять, такую-то, напился!» Так она ещё и его [Васильева] защищала: «Он такой хороший человек! Не зыбывайте, что три года воевал.» А он: «Мария Осиповна – не 3 года, а 7 лет». Ещё с финской войны. Ты тогда был небольшой.
Аня: А Мария Осиповна, она, например, садилась с вами ужинать?
Садилась..
Аня: Она была членом семьи?
Я: А как же? Она садилась, она телевизор с нами смотрела, ужинала, но она смотрела тока фигурное катание.
Да, тогда только ТВ появились.
Я: Мы купили телевизор, вообще, наверное, одни из первых, экран был вот такого вот размера (показываю). За 415 рублей.
Чёрно-белый.
Я: Чёрно-белый, но он был просто здоровенный. Ни у кого такого не было. «Кварц» или чёрт его знает какой, не помню, как он назывался. Прибалтийский телевизор. Он у нас показывал лет 15, наверное.
Долго долго был. А потом вот это. Хорошо жилось при советской власти, что на всё записывали: участника войны на цветной записали.
Я: ну да, хорошо жилось. (Аня смеётся)
На валенки записывали, помню у меня … (все смеются гомерически). А потом и я попала, помню талоны давали и это, подаяние, пайки, ходили на Бондарева, там магазин, да он до сих пор и там с торца было для участников войны и для, вот, тружеников тыла пайки давали, ой!
Я: На самом деле это всё началось, эта вот нехватка-то, после 1973го. Я прекрасно помню, ещё когда мы в общежитии жили, 1973й, 1974й, и там, может быть и 1975й, мы просили колбасу и сыр нарезать у продавщицы. И мы этим ужинали, и всё было, в принципе, и мясо было. А на столах у нас было, сколько раз в месяц вы собирались на праздники? Раза ну, два-то точно. И Ткачуки приходили, так стол ломился же всегда.
Это 1970е, а ты ещё возьми, дальше, Брежнев помирает, это время.
Я: Нет, началось как раз где-то, когда я уже заканчивал ВУЗ, уже бардак был, не только не колбасы нарезать, а и вообще никакой…
И в это время, вот, тоже вспомнила, когда я тоже, ну обычно всегда на Борисов день рождения, 17 сентября я еду к Варе, ну и у них (в Москве) останавливаюсь всегда недельку уделяла и вот, у Бориса день рождения и Саша такой, его друг, он, ну конечно, был в этом, министерстве, промышленности где-то работал, так он уже говорил, да ты уже институт закончил, он говорит: «Борис, не знаем, что делать! Где брать деньги, где брать продукты. Ездим, Канада, Америка, там всё даёт, хлеб нам.
Я: Да-да, тогда покупали. Не «даёт», а продаёт.
Ну, разумеется, кто там даёт? А деньги? А деньги занимают. Вот, Путин, только счас рассчитался с этим, с парижским.
Следует разговор про долги… (выпускаю)
Я: У нас на совхозном магазинчик был с гулькин нос, и то там было.
Магазин на Совхозном. Май 2009.
Всё было. А что треска!
Я: Треску вообще за рыбу не считали.
Солёную треску отварим, картошки отварить, постным маслом залить, О! (Мама поднимает большой палец). Васильев Марии Осиповне: «Сегодня какой у нас богатый ужин!» Чё-то он мясо уже не очень любил, а вот именно вот это, не жареную треску, а солёную.
В 1975 переехали в новый дом. Мы ещё в шестом подъезде отрабатывали, полы мыли, ты за меня что-то делал. В шестом квартиру однокомнатную, мне надо было отрабатывать дни. Ещё мы не переехали, но мы с тобой отрабатывали. Два вечера.
Аня: А к бабе Фене и мы ещё ходили! У неё столько мух было! Он вешала к потолку прилипалки!
Я: Как вы ходили? А, уже отсюда!
Ходили. Я тоже долго ходила.
Я: Рядом тут всё…
Аня: Казалось далеко очень!
Я: Ну ты-то маленькая была.
Ты смотри, у такой хорошей матери – она умерла в 1980м… , ей дали как погибшего вдове квартирку, смотри, все дети поумирали, Шурка в Вяртсиля, мне кто-то сказал: «Знаете, кто там помирает?» Кто-то там был, проведал кого-то. Шура, говорит, бабы Фенина дочка, она такая маленькая лежит!   Но ещё живая. Умерла. Женька остался один. Сорок первого года Женька, которая, значит, купила это место, а Шурка всё грозилась: «если только купишь это место, всё равно я подожгу!» Но она умерла, потом эта решила, значит, напоить Женьку водкой, такой «хорошей», что он на другой день помер. Костя помер, Тоня померла, в общем все, все дети. И она говорит: «За что мне такое наказание?» Мужик погиб на фронте и все дети поумирали! Я же сама, ну выпью рюмку, но я же им не потакала, всегда ругала и вот все померли.
Я: Ну он-то был балбес, этот Женька.
Да ну, по-моему, совсем уже не от мира сего. Один раз я иду уже отсюда за молоком, он меня встречает на дороге: «Надежда, вы не ходите к нам, ко мне за молоком!» Я говорю: «А я к тебе и не хожу.» « Я не хочу, чтоб вы ходили». Я и говорю: «А почему?» А потому что мамка вас хвалит, а чё это она вас хвалит, а нас не хвалит! Ну, ты подумай! Я говорю: «Женя, ты дай мне пройти, вот когда мне баба Феня скажет, что Надя не ходи, я ни разу не приду.» Без молока этого. Она, наоборот, говорит: «Мне нравится, когда я тебя жду каждое воскресенье»
Аня: Так ты молоко покупала или она отдавала?   
Да, трёхлитровую бутыль. Тридцать копеек или сколько там литр, такая цена.
Я: Вы ходили вначале к деду Фролу…
Да, дед Фрол и баба Васса.
Я: Да, у них мух не было…
А потом баба Феня, она меня пригласила, много – много лет, уже отсюда сколько. Так всё, как ей дали квартирку, так она переехала, а Женька там остался, а потом его сожгли хату, после его. И сейчас пустует…
Аня: У неё корова Дашка умерла, да?
Нет, на мясокомбинат сдала. А куда ж?
Я: Не возьмёшь в однокомнатную сюда.
Куда там! Квартирка, хорошо было.
Я: Погоди. я вспомнил. а кто вот эта девчонка, которая к Маниным приезжала, Ружена такая была.
Ружена это Ритка (мама), Лёвкина сестра, а Маниных дочка. А Мария Осиповна ещё её «ружьё» звала.
Я: А почему такое имя нездешнее?
А артистка такая была где-то, во Франции что ли.
Аня: Чешская или польская…

(Нашёл я Ружену Сикору http://www.youtube.com/watch?v=Q_FcWAsn8eQ, думаю, что она)    

Ну, Ритка такая была, оторви да брось! Назову таким именем, что ни у кого нет! Жива эта Ритка, а когда тётя Аня умирала, она говорила, что этот домик я Ритке перепишу. А чёрта с два эта Валька Лёвкина даст переписать! Валька сказала, когда она умерла, уже Манин сам умер, потом тётя Аня, она сказала: «Если перепишет, я сожгу в тот же вечер».
И Ритка один раз приехала и Ритке было сказано: «От ворот поворот. Ничего тебе не будет, это Лёвкино всё». Ты видел какой дом, это всё.
Аня: Вот я теперь Джейми буду говорить, если ты что-нидь там сделаешь – сожгу!
Ну, эта Ритка испугалась, конечно,
Я: А, вот там были ещё соседи Аршиновы да? Они уехали потом на Украину.
Она его бросила, это мне кто-то говорил, на Украине, и нашла другого мужика, мне, говорит, такого лысого не надо.
Аня смеётся. Я тоже.
Парень вырос, девка тоже, Лида девка была. В порядочный класс ещё здесь ходила, не в первый, не во второй. А мальчишку воспитывала: если чего натворил, вот по ногам вицей – раз! Он кричит: «Больше не буду!» – а она ещё раз. И не суйся никто. Вот такой садист.
Я: А потом были Петровы, у неё мужа убили, с поезда сбросили.
Убили. Валя уехала в Армянск, а теперь Армянск оказался на Украине. Она уехала, знала с кем, с мужиком каким-то, хороший мужчина. Два сына – Витька и Валерка. Такие высокие, да и Володя был высокий, красивый мужик, но, сбросили с поезда и погиб. И она с этими детьми, вот этот мужчина ей помог, и они отсюда уехали, якобы, вместе. Хоть Ида и скрывала, но потом она сказала. Город Армянск. Как раз на границе с Украиной, Перекоп где. И этот мужичок помер… а, мне Валина сестра говорила, такая старенькая уже, там, где Томка живёт, я как-то к ней заходила. Валя, говорит, хорошо живёт. Витька – капитан дальнего плавания и по странам шастает, а этот тоже, инженер, Валерка где-то. Хорошие дети. А он помер, мужик этот, но хороший дом построили или купили там.
Я: Ну ладно, Фофашковы чего?
Вот эта несчастная. Вон Анна ходит… Нету Юры. Умер от рака желудка. Один вот Лёшка хороший[10], вот в Питере живёт. Тот – нормальный человек. Ну и Ленка ничего, администратором в гостинице работает. Разговор идёт о парне, с которым я служил, и который муж Ленки Фофашковой. Потом про Оксанку Фофашкову и прочих неинтересные дела.
Часть шестая – про Пичугиных, Оксанку и проч.
Когда я собрался отредактировать и распечатать мамины воспоминания, Славка Пичугин уже умер от водки (в начале 2017 года). Почти ничего почти нигде в сетевом пространстве от него не осталось. Я не хочу кончить, как он, потому и пишу вот это….
Часть седьмая – о словах, которые употребляли баба Феня и деда Лёня. Отрубание голов курам, кастрирование свиней и проч. Звуковой ряд записан, хранится в цифровом виде.
Часть восьмая – Томка рассказывает, как меня, младенца, роняла в подпол, и т.д. 3 мин.
Часть девятая – последняя. Пьянка и разговоры о прошлом.
Вот и все воспоминания
И всё равно, хорошо, что я дал себе труд сначала их записать, а потом расшифровать. И я никогда больше не был так близок к дочери, (and I guess I never will), как в те моменты, когда записывал маму на магнитофон.
В ней было какое-то умиротворяюще-объединяющее начало. За всю свою жизнь она никому не причинила зла. Я – явно не в неё… Мама никогда в жизни не давала интервью никому. Во-первых, потому, что никто никогда и не просил. Во-вторых, потому, что считала свою жизнь никому не интересной. Что совсем не так, потому что эпоха отразилась в её жизни с необычайной выпуклостью и где-то даже и впуклостью.
________________________________________
[1] от Управление Северных Лагерей
[2] Мама ссылается на то, что перед поступлением в институт я работал слесарем в вагонном депо ст. Сортавала Октябрьской железной дороги, и, как устроены сцепки вагонов я знал.
[3] «ЧАТКОЙ (CHATKA)» консервы стали по ошибке. Был подписан крупный контракт на экспорт, наши специалисты напечатали этикетки для банок большего диаметра, чем это требовалось по контракту – кто-то где-то ошибся. И тогда, чтобы ничего не переделывать, маленькие банки оклеили, заранее приготовленными этикетками, со словом «KAMCHATKA». Первый слог оказался заклеенным, осталась только «CHATKA».
[4] А как же! Горькую пьяницу Марусю, тётку неопределённого возраста, ей могло быть и 35 и 60 лет в моих глазах, жившую с молодым сыном-печником, тоже пьяницей (а то!) помню как сейчас. О сыне Маруси Кольке я говорю в своих воспоминаниях. Кстати, мама либо что-то путает, либо говорит правильно – печку убрали, но недополняет, что на её место поставили другую. И ставил как раз печник Колька.
[5] Мама говорит одяде Боре, муже её сестры Лёли, о котором речь шла выше.
[6] В 1890 году управляющим фабрики был Константин Павлович Верейнов. В 1909 – Василий Яковлевич Сабуров, с 1912 – Сергей Иванович Ставровский. На фабрике работали приглашенные иностранные специалисты. Французским производством заведовал француз Альберт Яковлевич Глинциг, английским – бельгиец Мертенс (по воспоминаниям А.М. Тихомирова). В начале XX века фабрика Залогиных становится одним из крупнейших шерстопрядильных производств в России.  В это время в состав Товарищества фряновской шерстопрядильной мануфактуры входят Георгий Васильевич Залогин, Сергей Васильевич Залогин, их родственники Ставровский,  Хандриков, Хлебников, Попов, а также другие фабриканты, такие как Зайцев, Капцов. bogorodsk-noginsk.ru/schelkovo/poslyhalin-chernova.doc
[7] Недавно нашёл в Интернете ЗАЙЦЕВ Федор Яковлевич, 1887, м.р.: МО, Щелковский р., с.Порнево. Расстрелян. 17.02.38. http://www.memo.ru/memory/butowo/index.htm
[8] Витя Артамонов, мужик немного младше меня, поэтому я плохо его знал в детстве и оторочестве, жил на улице Гористой в Тункала, окончил строительный факультет ПГУ, работал в горкоме комсомола, сейчас, может быть, один из крупнейших бизнесменов города. Мы видимся каждый раз, когда я приезжаю в Сортавалу.
[9] Тогда мы спалили пустой дом. 
[10] Лёшка Фофашков – действительно очень хороший парень, морской офицер, член моей бывшей группы «Мы из Сортавала» в «Одноклассниках». Однажды даже приглашал меня в гости.
 
________________________________________
Звуковые файлы сохранились на моём жёстком диске и надо их выложить в облако будет. Все они записаны в мае 2007 года.
Записи более поздние, когда я записывал с Варей и где рассказывается про зарезанную козу Люську и проч. почему-то не удалось перенести в компьютер. Возможно я сменил комп и он перестал различать формат файлов на цифровом диктофоне. Но как бы то ни было, ничего не пропало, я расшифровал те воспоминания. Строго говоря, на этих записях не только воспоминания, мы отвлекались на разговоры о других моментах жизни, часто и о современных. Пэтому расшифровывать я не стал, возможно что-то использую для воспоминаний моих.
Первый файл из девяти, записанных 15 мая 2007 года (их было десять, но один почему-то не вставился, видимо был поврежден) очень короткий, около трёх минут. Начинается со слов : “С самого начала. Ты просто рассказывай, что помнишь. Потом, прим. на 1 мин 40 сек – В.И. Боев. Переиначил польскую фамилию на русский лад. Имел 3 детей.
Второй длинный, 45 минут. Начало про дом-пятистенок и как курили коноплю. 40 мин. про жизнь в Мудьюге, как Сашка остается спать, а маме на работу, барак и услаговцы. Знакомство мамы с папой в фойе был театр смотрели оперетту. А то кино покажут…
Третий составил 36 минут. Варя родилась и самое страшное началось. 30 мин. Апатиты, сестра Валя, румынки. 35 мин. Милка родилась Борису нигде хода не было.
Четвертый около 9 минут. Рассказ начинается с 1940 года – переселение хуторян в поселок. 1941 война в июле уже немцы 8 мин. Манька смылась 59 год деда Анания похоронили.
Пятый самый длинный пока – час 20 минут, вставлялся не больше 30 секунд, впрочем. Начало – история семьи Зайцевых. Окончание – 1 час 10 минут про бабу Феню и корову Дашу, Манины, Ритку и её дочку Ружену. Аршинова на Украине “Мне такого лысого не надо!” Семья Петровых – Валентина, Витька и Валерка в Армянске. Фофашковы.
Седьмой длиной 19 минут. Вспоминаем бабушкины выражения типа “посурукать”. Дедушкина фраза про сотского, стрюцкого и десяцкого и т.п.
Восьмой, очень короткий, всего 3 минуты. Я прошу Тому рассказать, как она со мной, младенцем, падала в погреб в Тункала.
Эпилог: В сентябре 2014 года, когда мама уже была совсем плоха, хотя мы надеялись, тщетно, что она выкарабкается, она что-то вспоминала тоже, но я уже не записывал. Ум у неё, конечно, и память, были по-прежнему ясны. Была одна деталь, про подростковую гигиену, которую она повторила мне раза три, как бы оправдываясь, что приходилось это делать в силу бедности и отсутствия надлежащих предметов этой самой гигиены в военно-эвакуационном быту. Почему-то ей было важно, чтобы я узнал эту деталь. Может быть она предчувствовала скорую кончину и думала, что я включу эту подробность в воспоминания. Я не включил. Это настолько неважно и, конечно же, не влияет ни на йоту на отношения меня и мамы, что не стоит даже упоминания.