Купальская ночь. У истока Златоструя

Теплый туман стлался над поляной, где цветы светились в лунной мгле, словно их лепестки были выкованы из живого серебра. Влажная трава шептала под босыми ногами, пружиня, будто в ней спала сама Жива. Речка — Златоструй — струилась, как жила Земли, дыша в такт с ночной тишиной, и её вода пела тонким звоном, перебирала струны невидимых гуслей.

Купальская ночь была в разгаре.

На берегу смеялись девушки, венки сплетались в ладонях и пускались по воде, кто-то прыгал через костёр, распугивая искры, устремляющиеся в небо. Звон бубенцов, запах полынной куклы, горячего воска и трав разносился вместе с жаром костра. Воздух густой от силы, древней, родовой, как кровь предков, пульсирующей под кожей мира.

«На Купалу каждый идёт не за весельем, а за ответом — знает он это или нет.»

Но... Среди веселья — нечто чужое. Не Иножить, что издревле старается присоединиться к людям в подобные вехи: одарить или наказать, увлечь или просто понежиться и согреться в жаре Этой жизни. Ведь там — за гранью не плохо и не хорошо, а иначе.

Тревога дрожала в воздухе, как тень за спиной. Тонкая, едва уловимая, она шевелила траву против ветра, заставляла птиц на миг смолкать, а пламя костров — дергаться, будто вспоминая, как это — гаснуть.

И запах. Лишь намек. Сладкий, как спелая вишня, манящий, как дрема полуденная... Но за сладостью тянется след сырой земли и железа, будто угли, угасающие в крови. В этом запахе проступала тоска, как если бы по тебе скучала сама смерть.

Кто-то засмеялся — и смех оборвался.

Девушка у реки выронила венок — и не заметила. Её зрачки были расширены, будто она увидела что-то, чего не могло быть. Парень, готовившийся прыгать через огонь, вдруг оступился — и костёр метнул вверх сноп пепла, как предупреждение.

— Ты чувствуешь? — прошептала старая Дилена, не отрывая взгляда от Златоструя. — Сладко, как мёд, да мутно, как смерть. Это не для живых.

Далеко в роще кто-то ударил в медный колок, раз, два — глухо, будто не звук, а предупреждение. И вдруг над самой травой прошёл порыв тишины — как будто весь лес затаил дыхание.

Навники не шли сразу. Они сгущались в воздухе. Сначала — как тени в глубине рощи. Потом — как силуэты в тумане. Лица не видно — но глаза, будто вырезанные из стекла, светились холодом. И с каждым шагом их аромат крепчал: звал, дурманил, путал...

Старики кто крестился, а кто озарял себя и ближних Перуницей— знаком Перуна Громовержца. Дети начинали плакать, не понимая, почему страшно. А кони били копытом и храпели, не желая быть рядом. Грачей- предвестников смерти и мертвячества налетело со всех сторон.

«Пахли, как нежность, и шли, как смерть. Кто вдыхал — забывал, что был человеком. Становился мертвяком. Не мертвым, а мертвяком. Он не чувствовали этого перехода, ибо тело было живо. Он также двигался, исполнял работу, разговаривал, рождал детей. Умирали в нем чувства светлые. Медленно, постепенно становился такой человек апатичным, хладным, не иначе как опутанным паутинкой тоски, печали и безысходности. И страшным было не только это, а то, что такой человек своей безысходностью утягивал в подобные своим состояниям всех, кто находился рядом. Семью, друзей, знакомых, соседей».

Одна девушка начала идти им навстречу, как во сне — и только заклинание, крик ведуньи, удар громового бубна сорвали её с наваждения.

Это была не просто ночь. Это было испытание. Купала отделяла живое от мёртвого. Чужое от своего. Свет от лже-света.

И только те, кто хранил в сердце огонь — могли устоять.


Мария стояла у воды одна, плела венок из зверобоя, ромашек и васильков — трав рода Колочара. Сегодня она впервые творила волшебство для себя. Все потомки древнего Колочара старались бережно хранить заветы Ясыни и создавая чаровные поделки блюли законы равновесия—. И все потомки великого сотворца, в ком ожил дар богини, помнили ее завет дословно:

«Род твой и все, кто пойдет от тебя могут творить, что пожелают, но для своей корысти пусть Прави пути не ломают, пусть высшей власти себе не желают, пусть Раду не попирают и сверх меры сил в себя не вбирают».

А иначе было нельзя, опасно, не по Правде.

Её ладони были тёплы от солнечного жара и древнего мастерства: цветы в руках не вяли, а распускались вновь. Но сердце било тревогу. Чувствовала она среди гуляющей толпы Навников. Их особенные вибрации. Их запах.

"Кто в темноте крадётся не за венком, а за кровью, за светом и радостью живой?" — прозвучало в ней, будто шёпот предков.

Она почувствовала — их семеро. Черные одежды, амулеты из осколков Малой Луны, лица, скрытые пеплом. Последователи Перета. Навники Светоносной Руды. Их обряд требовал «зачина» — жертвы с живым даром, крови.

— "Свет не в тебе — но ты им питаешься", — прошипел один из них, подступая ближе.

— "Ты потомок Колочара, и ты станешь началом новой Эры Вознесения Тьмы. Из твоих костей воссияет новый Кристалл Поглощения."

Мария отступила к воде. Круг навьего огня сужался. Она знала, что без помощи не выбраться. Но было поздно.

Туман стал плотнее, как простыня, наброшенная на дыхание мира. Златоструй замедлил свой бег, будто опасался потревожить то, что начинало происходить.
Сердце запело не своей песней, кровь в жилах будто замедлилась, а травы вокруг — шептали, да не ей. Она оглянулась, но круг хоровода был пуст — как если бы девушки, с которыми она смеялась минуту назад, растаяли в воздухе. Только её венок, сплетённый из ромашек, зверобоя и синеглазого василька, по-прежнему светился у неё в волосах, как лунный нимб, но это уже было сияние другой стороны небытия.

Они приближались. Тихо. Без шагов. Без ветра. Как бы вынырнув из самой ночи, из гари костров, из сладкого запаха, что вдруг стал невыносимым. Они были в человеческом облике, но каждый — как будто собран из теней, ветра, боли. Белые, как воск, лица. Тёмные, стеклянные глаза. Улыбки — широкие, лишённые тепла. И этот запах... в нём было медовое детство и похоронная роса.

Навники схватили Марию легко, как если бы сами цветы предали её. Она не кричала — не могла. Лёгкость, нега, тьма — всё смешалось. Её несли на руках — не больно, но пугающе ласково, как куклу, что больше не нужна ребёнку, а лишь кому-то... голодному.



Камень, поросший мхом, стоял в глубине священной рощи. Легенда гласила, что под ним — сердце павшего великана, из чьей крови выросли молчаливые деревья. На камне вырезаны знаки — резоподобные, искажённые, будто кто-то исказил древнюю вязь для мрачной цели. Их обводили чёрным воском. Поверх клали кости птиц, обмотанные нитями из волос.

Марии разрезали подол, обнажив ноги до бедер, сняли черевички, грудь покрыли зольной пудрой, а волосы рассыпали по камню. Её связали лозой, но она не пыталась вырваться: тело окутала слабость. Только слёзы текли — будто сама Земля плакала изнутри.

Один из Навников — жрец культа Светоносной Руды — поднял чашу, в которой тлела белая смола и капала каплями на алтарь.

"Из сердца света — кровь.

Из крови силы — власть.

Из плоти древней — жертва.

Да откроется путь через неё, ко Дну Света,

И да явится Нам Жаждущий!"

Они пели хрипло, с надрывом. Древний язык, в котором слова вызывали спазмы даже у деревьев: листья сворачивались, трава чернела, корни дрожали. Из чаши поднимался дым, и в нём — лик, как череп, покрытый медом и червями.



И вот — удар. Не в сердце. В лес.

Словно гром разом сорвался с небес и упал рядом. Мгновение — и один из Навников валится с шипением. Второй — с криком нечеловеческим. В рощу ворвался отряд Всеволода — дюжина мужчин, вооружённых, с пылающими факелами, с мечами, обмотанными травами, а сам он — в кожане, выправленном ее дедом с кольцом на груди, где висел знак коловрота.

"Во имя Живы, отойдите от неё! Вашего лжесвета здесь не будет!"

Жрец закричал, вытянув руку к Всеволоду, но тот метнул факел, и он упал в чашу. Вспышка — и дым разорвался огнём, а лик в нём взревел, исчезая в гари. Навники завыли. Уходили в лес, растворяясь в тумане, в собственных тенях.

Всеволод подбежал к камню, срезал лозу. Мария осела в его руки, как вода — в кувшин. Он нёс её, не замечая, что кровь стекает по его щеке: один из Навников успел задеть его когтем.



Они сидели на берегу Златоструя. Купальская ночь ещё длилась, но в ней не осталось того страха. Только дрожь трав, роса и... они. Мария смотрела на Всеволода, и в глазах её впервые появился свет.

— Кто ты? — спросила она, когда всё утихло.

— "Тот, кто слушает свою совесть прежде власти. Я пришёл искать свет, а нашёл тебя."

Она узнала его. Княжич, о котором шептались девки на женской половине. Сын князя Юрия, внук Владимира Мономаха. Она видела его несколько раз мельком, среди прибывших с посольством. Но не по короне узнала, а по глазам. Там был страх — не перед врагами, а перед тем, кем он может стать, если забудет, зачем держит меч.

— Почему ты спас меня?

— "Потому что те, кто жгут костры в себе — видят чужие светочи. Потому что ты — Память Рода, а я — Страж, что слишком долго молчал."

Она сняла с головы венок, уже увядший, но всё ещё живой, и вложила ему в руки.

— Возьми. Пока цветы не рассыпались — дай им слово: не стань владыкой, будь светом. Будь маяком. Тогда я стану твоим берегом.

Она не отдала ему руки. Только венок. Он принял его, не как знак, а как обет. Что станет князем не для владычества, а для защиты, что станет ей мужем, если станет защитой тем, кто встанет под его рукой. Всеволод сделал движение чтобы разорвать венок, в знак того, что принимает ее в невесты, что берет за Марию ответственность, как за свою будущую жену.

Это следовало сделать по древнему обычаю, когда девушка вручает избраннику венок и если он разделяет ее выбор, то должен его разорвать. Одну часть венка оставить у себя, другую же вернуть. И будут они хранить половинки до той поры, когда разожгут для них свадебные костры, когда волхвы прочтут славбы, окручивая их перед людьми и богами. Когда они станут мужем и женой, то отдадут этот дар из трав и надежд огню.

— Нет. Не рви его сейчас. Сделаешь это, когда придет час.

В ту ночь над истоком Златоструя на мгновение вспыхнула тень Малой Луны — и исчезла. То была память, отступившая перед возможным будущим.