Хедрик Смит. Русские. Гл. 14. Информация

 
Информация. Белые тассовки и письма в редакцию

Подцензурная пресса деморализует. Величайший из пороков – лицемерие – неотделим от цензуры. Когда говорит цензура, правительство не слышит никого, кроме себя, и само себя вводит в заблуждение, притворяясь, что прислушивается к гласу народа, требуя притворства и от него. Народ, со своей стороны, либо частично впадает в политический скептицизм, либо совершенно отворачивается от общественной жизни и становится толпой индивидуумов, влачащих каждый своё отдельное существование.

Карл Маркс. 1842 год.

В начале августа 1972 года Москву в течение нескольких дней обволакивала таинственная голубая дымка, висевшая без движения над городом. Большой внутренний аэропорт «Домодедово», расположенный к югу от Москвы, не принимал посадки из-за плохой видимости.
Из окон нашей квартиры на восьмом этаже на расстоянии метров в триста невозможно было что-либо различить.
Москвичи заходились в кашле, растирали слезившиеся глаза.
Ходили тревожные слухи о том, что подмосковные пожары угрожают населённым пунктам.
И тем не менее, почти неделю, в прессе ничего не было. Затем, в одной газете, на последней странице, появилось скупое упоминание о пожаре на торфяном болоте близ Шатуры, в примерно 100 км к востоку от Москвы. Два дня спустя ещё одна газета поделилась очевидным фактом про то, что «дым достиг Москвы», но ничего не сказала о том, существует ли опасность для города. Дым был слишком плотным и стойким, он явно был от пожара, горевшего менее чем сто километров от столицы.

Мой знакомый, учёный в возрасте, стремясь узнать побольше, попытался выудить информацию из центральной пожарной станции Москвы. Представившись врачом, работающим на престижный Союз писателей, он позвонил туда и сказал, что несколько его пациентов больны пневмонией и им опасно вдыхать дым. Он хотел узнать, следует ли их вывозить из города.

«Начальник на пожаре», – ответила диспетчер.

«Соедините с его замом», – попросил учёный.

«Он тоже на пожаре».

«Ну так соедините с кем-нибудь компетентным!»

«Все на пожаре! – прокричала в трубку диспетчер. – Я одна осталась!»

«Тогда скажите мне, насколько серьёзно положение и сколько, по вашему мнению, это продлится, – настаивал учёный. – Мне нужно знать, контролируется ли ситуация».

«Я не знаю, – ответила она. – Все на пожаре и не могут с ним справиться!»

Знакомый повесил трубку в более смятенных чувствах, чем до звонка. Однако, несколько дней спустя дым стал не таким плотным. Появилась ещё одна статья, в которой говорилось о том, что из-за сильной летней засухи возникли пожары на торфяниках, и публиковались запреты на выезд в лес, на пикники и на разжигание костров на большой подмосковной территории. Само собой, очень многое в этой статье обходилось молчанием. Лишь намного позже были опубликованы хвалебные упоминания о пожарных, проявивших героизм, а на предпоследней странице появился короткий некролог о погибшем юноше. В конце концов люди составили картину о том, что пожары начались в первых числах июля, то есть почти за месяц до того, как в прессе появились первые сообщения, и о том, что горело на площади в несколько тысяч квадратных километров. При тушении были задействованы более тысячи пожарных, самолёты и целые батальоны войск. Оказалось, что некоторые пожары были потушены всего в 25-30 км от Кремля, почти вплотную к плотно заселенным пригородам Москвы. Тем не менее, в прессе не появилось почти ничего, а флагман партийной печати, газета «Правда», не опубликовала о пожарах ни строчки.

Отсутствие в СМИ такой обычной и, в принципе насущной информации, является типичным. Русские принимают как сам собой разумеющийся тот факт, что важная информация, крайне нужная для повседневной жизни, не появляется в печати. Однажды вечером, на прогулке, я говорил с учёным, позвонившим в пожарную станцию. «На прогулке» для русского имеет особенное значение, это обычная предосторожность при откровенном разговоре о некоторых щекотливых аспектах советской общественной жизни, вдали от телефонных и комнатных «жучков».


Отступление переводчика. Во второй половине 1980х, то есть к концу своей карьеры на Карельском ТВ, иначе говоря с началом Перестройки, условно стартовавшей в апреле 1985 года, я стал использовать всякую возможность пообщаться с иностранцами. Однажды мне удалось на одной официальной встрече переговорить с французским журналистом и договориться о встрече вне официальных рамок. Он предложил встретиться где-нибудь в кафе, на что я сказал, что нет, давайте погуляем по петрозаводской набережной. Когда я ему объяснил, почему в кафе или ресторане лучше не встречаться и рассказал, где находится здание КГБ, а оно было в двух шагах от гостиницы “Северная”, где все французы останавливались, он сразу же проникся темой прослушки и наружки. До того, что когда мы проходили мимо гулявшего по набережной профессора Орфинского, он шёпотом сказал мне, когда профессор остался позади нас, что вот какой подозрительный мужик. Я успокоил его, сказав, что знаю Орфинского, и он даже выступал у меня в передаче, что было чистой правдой. Мы тогда долго гуляли с этим журналистом, он задавал хорошие вопросы о нашей системе, а в конце я ему порекомендовал по возвращении во Францию купить книжку “Русские”, где все изложено куда лучше, аналитичнее и более пространно, чем я при всём моём желании мог рассказать за столь короткое время.


Мы прогуливались по старому Арбату, неподалёку от здания МИДа. Улица представляла из себя плотно застроенный квартал облупливающихся зданий XVIII и XIX веков, с гипсовой лепниной на выцветших фасадах викторианского стиля, где раньше были жилища дворян и интеллигентов типа Гоголя, Герцена или Скрябина, а сейчас – их музеи и коммунальные квартиры, где за тюлевыми занавесками можно было видеть пестрое развешенное на веревках бельё. В тот день середины октября, только что прошедший дождь оставил на улице атмосферу пронизывающей лондонской сырости и изрядно проредил прохожих на улице. Я спросил своего знакомого как информационные ограничения сказываются на людях.

Он поведал мне трагическую историю о молодой женщине из Центральной Азии, летевшей в прошлом году из Караганды в Москву на сдачу вступительных экзаменов в МГУ.

В Москве она должна была провести неделю. Родители прождали десять дней и очень волновались по поводу того, что не было никаких известий из Москвы ни от неё, ни от её друзей.

Спустя две недели отец сам полетел в Москву, где ему сказали, что его дочь не явилась на экзамен, и никто ничего про неё не знает. Он связался со всеми друзьями, у которых она могла бы остановиться, но никто её не видел. Он пошёл в милицию. В одном отделении ему посоветовали связаться с милицией аэропорта, что он и сделал. Только там, по большому секрету, обязав никому ничего не говорить, ему сообщили, что самолёт Караганда-Москва потерпел крушение, и что его дочь погибла со всеми другими пассажирами. Отец был сражён новостью: никто кроме него до этого не слышал ни слова о падении самолёта.

Советская пресса никогда не сообщает о таких катастрофах, за исключением редких случаев, когда задействованы иностранцы или очень высокопоставленные советские граждане, да и тогда сообщения бывают зашифрованы и очень скудны. То есть обычных людей пресса совсем не ставит в известность о том, что, возможно, кто-то из их родных или близких мог погибнуть в авиакатастрофе. Более того, «Аэрофлот» часто не ведет учёт адресов пассажиров и не имеет данных о том, с кем связываться в случае необходимости, если вдруг самолёт разобьётся. Вот почему бедный отец девушки вынужден был сам отправиться на поиски пропавшей дочери и должен был лично получить грустную весть.

данных о том, с кем связываться в случае необходимости, если вдруг самолёт разобьётся. Вот почему бедный отец девушки вынужден был сам отправиться на поиски пропавшей дочери и должен был лично получить грустную весть.

Такая методика замалчивания подрывает веру в советскую прессу. В октябре 1974 года в Москве орудовал серийный убийца типа Джека Потрошителя. На тротуарах города было зарезано уже достаточно женщин для того, чтобы население города было близко к панике и люди тревожились о том, что на улицах столицы «так же страшно, как в Нью-Йорке», как выразилась одна дама пышных форм в разговоре со мной. В то время я услышал от людей такое множество рассказов о грабежах, кражах со взломом, похищенных кошельках и угнанных автомобилях, как никогда до этого. Когда, из нашего отдела, мы позвонили в милицию Москвы с запросом об убийце, нам просто ничего не ответили. Но многие советские женщины говорили мне, что на работе им официально не советовали выходить вечером на улицы, а активисты домоуправления предупреждали о том, что нельзя открывать двери посторонним. «Мой муж стал вдруг таким галантным, каким никогда не был за последние годы, – полушутя сказала мне одна седовласая женщина. – Раньше ему было не до меня. Теперь же, как стемнеет, встречает меня на автобусной остановке, и мы вместе идём домой». Дружинникам, призванным на помощь милиции в поисках злодея, показывали портрет-робот симпатичного, приветливого, мускулистого блондина, и в ориентировке было указано, что он предпочитает нападать на женщин в красном.

В прессе не было ни строчки, но из беседы с сотрудниками редакции одной из газет я узнал, что их информировали об убийстве семерых, зарезанных этим маньяком, женщин. Благодаря таким инструктажам слухи росли, как снежный ком. Стали говорить, что убийца был не один, а работал в паре, потом заговорили о банде. Несколько дней подряд люди пересказывали друг другу историю о том, как сошёл с рельс поезд, везший две сотни молодых заключённых из одной тюрьмы в другую и что все они сбежали и сейчас шастают по Москве. Потом их число выросло до пятисот. Наконец, 28 октября, официальные милицейские лица, которые до этого даже не допускали в разговорах с иностранными корреспондентами наличия проблемы, сделали заявление для британского агентства Рейтер, что молодого человека, подозреваемого в 11 убийствах – три из них были совершены за последние сутки – поймали, и теперь с ним работают психиатры. Потом это заявление подтвердилось благодаря другим источникам. Тем не менее, в тот же самый день, в очевидной попытке успокоить волнующуюся общественность Москвы, газета «Вечерняя Москва» процитировала Виктора Пашковского, заместителя начальника московской милиции, говорившего, что «ни одного серьёзного преступления не было совершено в городе в течение последних десяти дней».

Мои русские друзья встретили эту новость с нескрываемым скептицизмом, потому что доверие к прессе было утеряно полностью.

Они просто-напросто посмеялись над заявлением Пашковского о том, что не было никаких убийств, так как знали о них из того, что им говорилось на работе и из разговоров простых сотрудников милиции.

Но они были в таком замешательстве, что не до конца поверили и версии западной печати о том, что преступник пойман и опасности больше нет.

«Может, одного и поймали, – сказала пожилая женщина, выразившая общее мнение, – но второй-то на свободе! Главного убийцу ведь так и не взяли».

Для человека с Запада, особенно для американца, буквально бомбардируемого со всех сторон разнообразнейшей информацией, требуется изрядная доля воображения, чтобы представить скудность советской прессы. За последнее десятилетие американцев затопили потоки новостей, изливающихся на них одновременно с происходящими событиями – о войне во Вьетнаме, рассказ о которой заполняет телеэкраны, о скандале Уотергейт, прямо на их глазах сгубившем президента. На них обрушивается Ниагарский водопад такой информации, которая недоступна русским в их повседневной жизни, не только инсайдерской типа той, что можно найти в документах Пентагона или по секрету слитой Генри Киссинджером, но и экономических выкладок о колебании потребительских цен, социологической информации о преступности, курении или сексуальных привычках, опросов общественного мнения, информации переписи населения о количестве разводов, миграции населения, уровне образования или самодеятельных объявлений о хобби и обменах коллекционеров.

Россия по сравнению с Америкой живёт в информационном вакууме. Конечно, строго говоря, это не совсем вакуум, потому что учёные обмениваются сведениями, а советская пресса кооперируется с радужной официальной статистикой и поёт осанну тому, что было без ложной скромности охарактеризовано в одной советской пропагандисткой брошюрке «рассказом о беспрецедентном росте и поступательном развитии» социалистического отечества и названо «путём, не имеющем параллели в истории». Но простая, приземлённая фактическая информация выдаётся по крохам.

Она ограничивается, как заметил ещё французский дворянин маркиз де Кюстин во время своего путешествия по царской России, одержимостью русских секретностью.

(«В России секретность царит повсюду: секретность административная, политическая, социальная» – писал Кюстин в 1839 году, что справедливо и по сей день).

Подобно их предшественникам царских времен, советские официальные лица считают дурным тоном допустить, что что-то идёт не так или вышло из-под контроля, как, например, в случае с авиакатастрофами или подмосковными пожарами.

Они маниакально одержимы тем, чтобы не показать неудачу.

Вероятно, они объясняют ограничение информации о серийном убийце недопущением паники, или стараются не рекламировать такого рода преступления, так как это могло бы стимулировать подражателей.

 Но я подозреваю, что это явления всё того же порядка – прикрытие неудобных фактов, свидетельствующих о том, что что-то не ладится в цветущем саду советского социализма, где пробиваются ростки преступности, которая должна по идее уже быть выкорчевана. Порой информация просто застревает в узком горлышке бюрократической волокиты. Чаще всего она просто удерживается, потому что власти предержащие (а они могут быть и мелкими бюрократами) могут счесть, что простолюдинам не следует много знать.

Первый визит в Москву президента Никсона останется в моей памяти как пример держания публики в неведении, совершенно без всякой на то необходимости, не только в том, что касалось высокой политики, но и относительно просто организации этого мероприятия. В западной прессе заранее появилось множество новостей по поводу этого визита, тогда как советская дала лишь одну предварительную статью (москвичи, конечно, были в курсе задолго до события, потому что в городе повсюду наводили марафет, и горожане шутили по поводу «большого книксена», обыгрывая русское слово, означающее «учтивость» [1]). В день прибытия Никсона «Нью Йорк таймс» опубликовала карту проезда его кортежа по Москве от аэропорта «Внуково», куда обычно прилетали высокие гости, до Кремля. В советских газетах маршрут опубликован не был. Даже о времени его прибытия было не известно ничего, разве что очень искушённые телезрители могли сами сделать вывод из скупого сообщения в телевизионном расписании – «16 часов – международная программа». И тем не менее, тысячи людей воспользовались этим намеком и ушли с работы, чтобы лично увидеть первого в истории американского президента, посещающего их столицу. Но их расчёты не оправдались, в виду скудости информации. Я видел толпу примерно в пару тысяч человек, стоящую восьмью рядами на Манежной площади, недалеко от Кремля, спустя по крайней мере полчаса, когда Никсон уже незаметно проехал внутрь кремлёвской крепости через другие ворота, далеко от ожидавших.

«Почему вы стоите здесь?» – спросил я нескольких человек.

«Хотим посмотреть». – ответил мне студент с портфелем.

«А почему стоите тут, а не на другом конце Кремля, куда он и должен приехать?»- осведомился я.

«Ну, здесь лучше, видно лучше». – ответил студент, очевидно будучи совсем не в курсе.

«Но Никсон уже в Кремле, проехал с того конца, – сказал я. – Я видел, как он въехал. Всё уже закончилось».

«А…», – сказал молодой человек, не двигаясь с места. Я пошёл прочь, но толпа так и осталась стоять, терпеливая, полная надежд и совершенно неинформированная.

Этот первый визит Никсона в Москву явился поразительной иллюстрацией того, насколько эффективно советское руководство может изолировать свой народ от политической реальности. Всё событие происходило в совершенно разных измерениях для советской и западной публики. Простые русские люди были очень слабо информированы о визите, чтобы сделать вывод о том, явился ли он удачей или провалился.

Ни один советский человек, находящийся вне тонкой прослойки политической элиты, не мог ожидать подписания важных соглашений об ограничении гонки стратегических вооружений. Сокращения этих приёмных детей ядерного равновесия, базирующегося на обоюдном страхе – ОСВ, МБР, МИРВ, АР – не имели ни малейшего шанса войти в обиход, так как редко упоминались для советской публики. Всё новостное покрытие переговоров за последние два с половиной года ограничивалось невыразительным и ничего не раскрывающим заявлением участников переговоров во время их начала и по окончании встречи. Все, кроме находящихся на самой вершине власти, держались в таком неведении, что один тщательно проверенный и опытный советский журналист сгоряча поспорил со мной на бутылку коньяка, что никаких переговоров не будет – и не может быть – пока не решится вопрос войны во Вьетнаме. А спорили мы с ним до того, как Никсон приказал минировать входы в Хайфонскую гавань. Журналист просто ничего не знал об уже достигнутом на переговорах прогрессе, широко освещавшемся в западной прессе.

В отношении Хайфона советскую публику тоже берегли от лишних знаний, хотя в Вашингтоне конфронтация по поводу минирования входов в гавань была в разгаре. Мировая пресса пестрела сравнениями этой операции с кубинским ракетным кризисом 1962 года и говорила о возможности прорыва блокады с помощью советских минных тральщиков. Демократы обвиняли Никсона в балансировании на грани войны, а Белый дом, казалось, поддерживал версию о решении конфликта с Москвой военными средствами.

Принимая во внимание такой расклад сил, мыслящие советские люди, вне сомнения, недоумевали, как Кремль мог проглотить такое унижение и пригласить Никсона посетить СССР ценой несогласия с ханойскими союзниками, которые яростно возмущались минированием.

Пётр Шелест, лидер ЦК компартии Украины, как предполагалось, был смещён со своего поста за то, что призывал Политбюро отменить этот визит.

Но поскольку возглавляемое Брежневым большинство решило не идти на открытый конфликт с Никсоном, советские граждане находились в неведении.

В течение двадцати дней, предшествовавших визиту, во время него, и по его завершению, контролируемая пресса совсем не упоминала о минировании, за исключением одной короткой новости, затерявшейся в потоке других.

Кроме того, нигде не сообщалось о прилёте из Северного Вьетнама в Москву, как раз во время переговоров, самолёта с двумя мёртвыми и двадцатью ранеными советскими моряками – это были потери, понесенные вследствие американских воздушных налётов на район порта. В обычной обстановке такая новость послужила бы яростному осуждению американской военщины, но сейчас она была крайне неудобной для Кремля, и поэтому подверглась умолчанию.

В результате ничего удивительного не было в том, что советские граждане восприняли осуждение в прессе американских воздушных налётов как рутину. Они очень мало знали об опасной ситуации, чтобы разделить с советской элитой всю эту обеспокоенность, точно так же, как после встречи в верхах не могли понять, почему власти так ликуют по поводу заключенного соглашения. Несколько месяцев спустя меня в частном порядке просили объяснить смысл договора учёные, писатели и другие интеллигенты. Никто даже не пытался читать текст соглашения, опубликованного дословно, без пояснений, которые сделали бы его понятным. Более того, самый важный документ – протокол, определяющий число наземных ракет и ракетонесущих подлодок с каждой стороны, так никогда и не был опубликован в советских газетах. Открытие для простых русских того факта, что обе стороны согласились на скрупулёзный учёт своих вооружений, как сказал мне один учёный, подорвало бы кампанию партии, ведущуюся в целях поддержки бдительности населения в условиях холодной войны, и властям очень сложно было бы продолжать настаивать на том, что советские учёные должны в обязательном порядке, как делали всегда до сих пор, подписывать заявления о том, что публикуя любую, даже совершенно не имеющую отношения к обороне, научную статью или работу, они не разглашают никакого секрета. Другими словами, обоснование необходимости всей системы секретности было бы сведено на нет, если соглашения стали бы понятными советской интеллигенции.

Визит Никсона закончился примерно так же, как начался. Американский репортёр из никсоновского пула был свидетелем того, как за день до отъезда Никсона, у Боровицких ворот Кремля русская пара спрашивала у агента безопасности в штатском, когда будет открыт вход внутрь для публики.

«Не знаю». – отрезал агент.

«Мы из Ленинграда приехали, – объяснил русский мужчина. – Хотим пересмотреть наши планы с тем, чтобы быть уверенными, что попадём в Кремль.

Вы можете сказать, когда отбудет американская делегация?»

«Нет». – было единственным ответом этой паре.

Тут американец подошёл к паре и рассказал о том, что читатели западных газет давно знали, то есть то, что Никсон уезжает завтра. «Наверно, на следующий после его отъезда день Кремль уже откроют». – сказал он.

Этот эпизод был типичным и многозначительным. Потому что часто, когда советские официальные лица утаивают от простых русских обычную информацию, будь то план улиц Москвы, телефонные справочники, сообщения о том, когда снова начнут пускать в Кремль, или другие тривиальные вещи повседневной жизни, принимающиеся на Западе как сами собой разумеющиеся, в этом нет и доли политической мотивации. Они поступают так просто из вредности или руководствуются глубоко укоренившимся презрением властей к «маленькому человеку».   

К примеру, «Интурист» давал информацию о расписании поездов и самолётов по телефону, но постоянно отказывался сообщить, есть ли свободные месте. Узнать об этом можно было только лично (уже после того, как ты прошёл нервотрёпку с разрешением на поездку). Русские говорили мне, что если это так нервирует нас, то они подвергаются куда более жёсткому обращению в железнодорожных кассах, на вокзалах и в магазинах. «Я никогда не звоню в магазин, чтобы узнать, что у них есть, – сказала одна домохозяйка. – Это ничего не даст». Единственный способ узнать – постоять в очереди.

У «Аэрофлота» имеется какое-то неписаное правило, а может быть оно и написано где-то, не сообщать, задерживается ли прибытие или отправление рейса, что ведёт к очень серьёзным неудобствам, потому что обслуживание этой компании настолько произвольно, что возможность опоздания куда выше 50%. И тем не менее, служащие компании, облачённые в синюю форму, будь то зрелые надменные матроны или грудастые молодые блондинки, никогда не сообщат ничего, кроме времени, указанного в расписании. Потеря времени в масштабах страны из-за такой политики некоммуникабельности должна быть огромной. Лично я провёл много часов, один раз целых 17 за одну поездку, и знал людей, которые провели сутки и полтора суток внутри терминала аэропорта в ожидании самолёта. Практически везде, где я ездил, я видел в советских аэропортах людей, лежащих во всевозможных позах, подобно увядшим цветам, оккупируя всякую доступную мебель и не могущих отлучиться от своих бдений, потому что «Аэрофлот» отказывался дать хотя бы приблизительную информацию о времени их отлёта.

Американцы правы, когда жалуются на засилье рекламы на телевидении и в печати.

Но, вероятнее всего, половина из них изменила бы мнение, оказавшись на месте русского, отрезанного от информации.

Отсутствие самых простых потребительских сведений является одной из наиболее раздражающих и уродливых сторон русской действительности.

Оно является одной из причин того, что тротуары русских улиц заполнены покупателями, спешащими от магазина к магазину со своими сумками и портфелями, постоянно играющими в лотерею, повезёт или нет натолкнуться на «выброшенный» товар, и пристающими с вопросами «Где брали?» к незнакомой женщине с апельсинами в авоське.

Советская реклама не может им помочь в силу своей примитивности. За исключением объявлений об обмене квартир, где можно найти хорошую и подробную информацию, советский потребитель должен снашивать подмётки или довериться слухам. Советская реклама в целом утвердительна («Часы-лучший подарок» или: «Хотите дожить до глубокой старости и быть красивым, скромным, добросовестным и правдивым – пейте чай»)[2].

Большинство газет выходит без объявлений, хотя самые популярные из них, типа «Вечерней Москвы», публикуют еженедельные рекламные вкладыши, в которых есть личные объявления и несколько неясных магазинных реклам.

 Телевизионная реклама, изредка появляющаяся на второстепенных каналах в случайное время, сделана по-любительски, и почти никто её не смотрит.

Редко, можно сказать никогда, в такой рекламе говорится, где купить тот или иной товар, что сводит на нет эффективность советской рекламы.

Покупатель, желающий приобрести отборное мясо или модное платье, не имеет под рукой телефонного справочника, по которому стоит лишь поводить пальцем в поисках того, что нужно, ни тем более, специальной брошюры супермаркета с указанием выгодных скидок.

Более-менее приближающимся к современной рекламе является 15-минутный выпуск на «Радио Москвы» в 13:45 (о существовании которого почти никто в Советском Союзе не знает), где магазин готовой одежды номер 142 предлагает «большой выбор отечественных мужских костюмов из чистой шерсти, полушерстяных тканей с синтетикой, либо чисто синтетических, по цене от 70 до 150 рублей [$95-200]», либо Магазин электротоваров номер 7 возвратит вам 12 рублей ($16) если вы доставите туда вашу старую стиральную машину и купите в магазине новую. Когда я спросил мать двоих детей, что она думает по поводу этих объявлений, она с усмешкой лишь пожала плечами.

«Слушайте, – сказала молодая женщина, – есть в основном два вида товаров: те, которые никому на самом деле не нужны, и их порой рекламируют, и хороший товар, которого не достать, и он в рекламе не нуждается. Это ёмкое суждение я потом не раз слышал и от других.

Другими словами, русские либо получают наводку от сведущих друзей, либо пролетают мимо товара. Один высокий худощавый лингвист с дефектом лица типа деформации Энди Гампа[3] со сдавленным, но самодовольным смешком рассказал о том, как всю его жизнь переменил звонок друга, раздавшийся в декабре 1971 года.

Друг услышал, что завтра единственный в Москве автомагазин будет записывать на первые 25 000 новых автомобилей «Жигули», что составляло двухлетнюю квоту. «Парень сказал мне, что мог бы сам постоять в очереди ночь – несмотря на холод все уже готовились в ней ночевать, – сказал лингвист. – Но к рассвету мне надо быть там. Потому что будет давка желающих записаться, сказал мне друг, и так оно и было. После этого уже никого больше не записывали. Я подождал машину примерно год, но получил. Без этого звонка мне удачи было бы не видать». Никто даже не потрудился это событие прорекламировать. Натолкнуться на него было чистой удачей или вопросом нужных знакомств.

Часто добыть простой план местности может составить проблему, возможно по куда более мрачным причинам. Похоже, что русские не страдают от отсутствия карт. Поскольку машины мало у кого есть, они просто спрашивают дорогу у прохожих или садятся в автобус или метро. Но мне и Энн нравилось иметь карту наших прогулок. В Москве на некоторых газетных стендах висели карты метро и улиц. Но если мы ехали куда-то еще, планов городов, даже очень приблизительных, достать было невозможно.


Отступление переводчика. Подробные карты местности, не городов в основном, а пересеченной местности, акваторий крупных водоёмов, конечно, были. Но являлись практически военной тайной и выдавались под подписку лесникам, рыбнадзорам и т.п. Я вырос на озере Хюмпелянярви и с 7 лет изъездил его на весельной лодке вдоль и поперек и знал каждую загубину. Но я никогда не видел ни в одном атласе, продававшемся в магазинах, более-менее крупную и подробную карту этого озера. Однажды мои друзья по посёлку Совхозное шоссе Женька Макаров и Федька Курбатов повезли по весне сдавать в какой-то лесхоз шишки сосны, которые мы все вместе собрали, часто просто отпиливая здоровые ветки и снимая с них шишки. Пока в лесхозе мешок с шишками взвешивали или сортировали, они были предоставлены самим себе, и Федька каким-то образом скопировал на кальку, которую то ли взял с собой, уже раз побывав там, то ли позаимствоал в лесхозе в кабинете, очертания озера, которого мы знали под названием Волковское. Копия была размером с лист ученической тетрадки, зато там было всё видно как бы с самолёта, а что там на земле, там мы знали досконально. Нам не хватало только контуров. Потом уже, во трой половине 1980х я имел возможность познакомиться с подробными картами Ладоги и окрестностей с помощью инспектора Северо-ладожской инспекции рыбоохраны (рыбнадзора) Бориса Вайсмана. Само-собой, что во время похода на Полярном Одиссее в 1986 году у нас были карты Белого моря. Правда настолько старые, что однажды мы оказались в районе стрельб Северного флота. Об этом я пишу в посте 30 лет плавания на "Полярном Одиссее".

Когда мы спрашивали о них, интуристовские гиды заваливали нас рекламными проспектами, приглашающими нас в Ялту и в другие отдаленные места, либо предлагали нам брошюры с фотографиями фонтана, университета и памятника Ленину в городе, где мы находились. Но карты никогда не входили в предложенный набор. Мы прочесали все книжные магазины. Карт не было. Продавцы смотрели на нас как на идиотов. Один журналист заметил: «Военная тайна». Другой наш друг сочувственно рассмеялся, когда мы рассказали о наших безуспешных поисках планов городов и поведал, что даже на немногих имевшихся в наличии картах Москвы углы улиц были немного смещены, чтобы поставить в тупик западных разведчиков. Когда я смотрел на такие карты, то не видел никаких смещений, но он заверил меня, что не шутит.

Ещё один инструмент, который люди с Запада воспринимают как сам собой разумеющийся – телефонная книга – представляет из себя предмет почти бесценной редкости.

Одним из самых знаменательных событий на третьем году нашего пребывания в Москве была публикация нового телефонного справочника.

До этого момента, и даже после, Москва, должно быть, была единственной в мире метрополией, не имевшей общедоступного телефонного справочника.

В отличие от западных телекоммуникационных компаний, советское министерство связи не рассылает автоматически телефонные книги своим абонентам.

Их не найдёшь в телефонных будках, да и нигде в местах общественного пользования. Правда, опять же, за исключением звонков друзьям, русские пользуются телефоном куда меньше иностранцев.

Телефонный справочник, запущенный в продажу в 1973 году, был первым списком частных абонентов, опубликованным за последние 15 лет (хотя отдельные книжечки для контор, магазинов, больниц и других публичных учреждений публикуются с неровными интервалами). Проблемой этого издания, как это случается со множеством вожделенных вещей в Советском Союзе, было то, что издатели даже не сделали вида, что удовлетворят всех желающих. В городе с населением в восемь миллионов человек было продано 50 000 телефонных справочников. За несколько дней они были разобраны во всех киосках несмотря на то, что все четыре тома стоили кругленькую сумму 12 рублей ($16).

Те счастливчики, что приобрели полный комплект деловых и личных справочников, заметили некоторые странности. Телефоны Мосгорисполкома и администрации Московской области занимали 32 страницы, тогда как Центральный Комитет КПСС, самое важное и мощное учреждение страны, полностью дублирующее все правительственные министерства и надзирающее за ними, скромно опубликовал один номер (206-25-11). Большинство министерств дали номеров по пятнадцать, а министерство обороны – всего два. Телефонов советской космической программы не было вообще. Тайная полиция, то есть КГБ разместила лишь один круглосуточный справочный номер (221-07-62). Номера тысяч иностранных дипломатов, бизнесменов и работников СМИ не упоминались вовсе, возможно в соответствии с общесоюзной линией изолировать иностранцев от обычных русских граждан как и где только возможно.

Те несчастные, кому справочника не досталось, могли, как и раньше, звонить в справочную (09) или обратиться в один из многих восьмиугольных московских киосков.

Но получить в них справку было не так просто, как могло показаться.

Как я сам выяснил, для того, чтобы получить номер абонента, нужно назвать фамилию, имя и отчество и очень точный адрес.

Однажды меня спросили год рождения человека. Я стал рыться в памяти, но был так поражён вопросом, что смешался, извинился и повесил трубку.

Мне не хотелось, чтобы у человека были неприятности, и испугался, что оператор задаёт лишние вопросы, потому что я говорю по-русски с акцентом, и в то же время проверяет того, о ком я спрашиваю.

Правда потом русские друзья мне рассказали, что это был обычный вопрос, которого ожидают от оператора. Поскольку люди живут в таких громадных корпусах (часто номер дома один и тот же, но номер корпуса отличается) и так как у стольких русских одинаковые имена, плюс к тому многие телефоны находятся в коммунальных квартирах, что оператору нужны очень точные данные, чтобы отличить одного Ивана Ивановича Иванова от другого.

Получить чей-либо адрес может быть так же, если не более, трудно, как я смог однажды убедиться, подойдя к информационному киоску номер 57 на Петровке на Бульварном кольце. Над окошечком киоска висело объявление: «Для получения информации об адресе жителей Москвы необходимо предъявить: фамилию, имя и отчество, возраст. Место рождения (город, село, область и район)». Я не поверил глазам. «Если бы я разыскивал свою мать, – пошутил один из моих московских друзей, – я бы, наверное, смог её найти. Но вряд ли кого другого». По его словам, москвичи почти не пользуются такими справочными: они в основном для иногородних. И я убедился, что на Красной Площади, например, приезжие из глубинки, совсем недавно сошедшие с поездов или самолётов, часами стояли в очереди к справочной будке.

Немного уже зная различные ухищрения советской жизни, я решил посмотреть, работает ли информационный киоск номер 57 в соответствии с госправилами, поэтому немного поболтался рядом с ним, изучая расценки за справки и наблюдая за седовласой женщиной, обслуживающей интересующихся. Вначале подошёл мужчина в коричневой стёганой куртке. Он вынул из кармана мелочь, протянул ее в окошко, и спросил адрес переехавшего друга. Я слышал, как он назвал имя, возраст и место рождения этого человека. Последовала пауза. После чего женщина выдала ему через окошко узкую полоску бумаги. Он положил эту, стоившую ему пять копеек (проезд в метро), бумажку в карман, и пошёл прочь. Расценки на киоске информировали о других справках: расписание пригородных поездов – 2 коп., расписание междугородних поездов и самолётов – 5 коп., информация о загородных домах отдыха и санаториях – 8 копеек, данные о поездках на смешанных средствах передвижения – то есть сочетание поезда, корабля или речного судна – 10 копеек. Юридическая справка общего характера – 10 коп., информация о потерянных документах – 10 копеек, сложные запросы, на которые потребуется время – 30 копеек.

Как и во всех других сторонах советской жизни, информация не зависит от денег, а от связей.

Чем больше у человека связей, тем больше советский человек знает, причём информация, точно так же, как и товары, распределяется в соответствии с рангом.

Партийные и правительственные шишки, важные сотрудники министерств и работники некоторых центральных газет, например, получают как специальные брифинги, так и ежедневные специальные сообщения телеграфного агентства Советского Союза – тассовки.

Обычные сообщения этого агентства, публикуемые для всех, назывались голубыми или зелеными тассовками – они были выхолощеными и отцензурироваными сообщениями, подогнанными под нужды партии и предназначенными для публикации как внутри страны, так и за рубежом, и в них никогда не было никаких сомнительных материалов, касавшихся самого Советского Союза.

Штаб-квартира ТАСС на Бульварном кольце также служит фильтрационным пунктом для газет и журналов всего мира. Один из работающих в ТАСС однажды рассказал мне, что в американской секции агентства работают 12 редакторов в дополнение к штату корреспондентов в Вашингтоне и в Нью-Йорке.

«Чем же они могут заниматься? – спросил я. – В советской прессе каждый день появляется от силы пара сотен слов сообщений из США. Эту работу может легко сделать один корреспондент».

По его словам, большинство из них работают над так называемыми «служебными тассовками», то есть над специальными, секретными сообщениями ТАСС, составляющими ежедневно сотню и более страниц. Эти страницы потом расходятся по министерствам, партийным организациям высокого звена и по центральным газетам. Часто, когда я приходил в редакции старших сторудников газет типа «Правды» или «Известий», я видел у них на столах стопки этих специальных «Белых тассовок». Они представляли из себя куда более обширную и подробную выборку иностранных новостей и комментариев (включая депеши, которые слали из Москвы западные корреспонденты), чем обычные сообщения ТАСС. Мне также сказали, что белые тассовки содержат  подробные сведения о советских внутренних проблемах, как, например, сведения об авиа и железнодорожных катастрофах, статистику преступности, информацию об эпидемиях, о серьёзных нехватках продуктов, достоверные данные о собранном урожае и другие материалы, которые режим не решался публиковать, находя его слишком сомнительным. В конечном итоге я обнаружил, что существуют ещё и более редкие подборки сообщений, так называемые «красные тассовки», называемые так по цвету бумаги, на которой печатались. Они шли только главным редакторам центральных газет, министрам и членам Политбюро. Несмотря на то, что доступ к таким сообщениям был сильно ограничен, советские журналисты говорили мне, что их содержание не основывалось на донесениях разведчиков или получалось вследствие иных специальных методов, а состояло в основном из обычных новостей западных газет.   

Градация сообщений ТАСС является всего лишь частью целой иерархии специальных публикаций для избранных советских людей, облеченных доверием и наделенных ответственностью.

Для массы пропагандистов публикуется издание «Атлас», содержащее чуть больше, по сравнению с большинством газет, подробностей о текущих событиях.

Другие организации публикуют свои выпуски, но очень неохотно допускают существование таких специальных публикаций. Корреспондент журнала «Тайм» Джон Шау рассказал мне, что ровно перед визитом Никсона в СССР в июне 1974 года он присутствовал на публичной лекции в Москве и увидел, что молодая женщина, сидящая рядом с ним, по всей видимости профсоюзная активистка, читает статью под названием: «Что такое импичмент?» Его это удивило, потому что до этого он никогда не видел в советской прессе ничего столь явного. Он попросил у неё статью и выяснил, что это был всего лишь перевод из восточногерманской газеты, описывавший механизм импичмента. Но статья шла дальше любой обычной советской публикации в описании слабости позиции Никсона. Шау записал название издания и номер телефона редакции: это была какая-то внутренняя профсоюзная брошюра, и отметил, что оно вышло малым тиражом в 2000 экземпляров – очевидно предназначалось для центрального руководства и активистов. Назавтра он попросил переводчика позвонить и спросить один экземпляр издания. Но в редакции ответили, что не только у них нет лишнего номера выпуска, но утверждали, что такой публикации не было вообще, хотя Шау и видел, и читал её.

Параллельное явление, необходимое для функционирования советской системы, представляет собой иерархию закрытых лекций.

Отступление переводчика. Мне довелось прослушать немало лекций такого рода. Они были не супер-пупер закрытыми, но были повыше лекций уровня об-ва “Знание”, которыми кормили остальных. Мы всё-таки были работниками идеологического фронта, и к нам на ТВ приходили на “политинформации” люди более-менее сведущие и делились, например, рассказами о том, как побывали в Финляндии и как там живут, с какими-то бытовыми подробностями, которых не прочитаешь нигде. Но самое большое впечателение произвела на меня лекция специалиста Госплана, когда я учился на курсах усовершенствования работников ТВ в марте или апреле 1982 года в Москве. Мужчина лет 45-50 сыпал цифрами и рассказывал такие вещи про снабжение городов Москвы, Ленинграда, Киева и Минска, например, что его слушали затаив дыхание. Тогда как раз начиналась эпоха колбасных поездов в столицы из провинции. Я, конечно, не помню всего остального, о чём он рассказывал, но вот про снабжение центров запомнил, как и то, что он тогда сказал, что им, этим городам, дают “столько, сколько сожрут”.

Они проводятся для партийных групп, работников министерств, редколлегий, научных институтов, и для всяких других специальных собраний людей. Один из бывших партийных лекторов, энергичный молодой человек, утративший иллюзии равенства из-за явного цинизма партийных боссов, рассказал мне, что такие лекции были предназначены для того, чтобы чуть откровеннее объяснять слушателям политику партии и развязывать кампании слухов против диссидентов типа Сахарова или Солженицына, коль скоро режим не хочет атаковать их открыто, а также объяснять неловкие события типа плохого урожая, несчастных случаев в промышленности или обосновывать назначения в верхах, и даже предупреждать население о таких событиях, как присутствие Джека-Потрошителя в Москве в конце 1974 года.  Откровенность и количество разглашаемой информации, по словам этого человека, чётко варьировались в зависимости от важности и политической благонадёжности аудитории. На закрытых партийных политинформациях, по его словам, «если они задают правильные вопросы, мы обязаны на них отвечать. Мы можем выдать, например, информацию об урожае, о том, сколько тонн зерна купили за границей и сколько за него заплатили золотом, или о том, во что нам обходится помощь Вьетнаму ($2.67 миллиона в день). Но есть и вопросы, на которые мы никогда не отвечаем, кто бы их ни задал. Если спрашивают, что стало с человеком, стрелявшим в Брежнева, мы на такой вопрос не отвечаем. Или если люди спрашивают, отменит ли правительство временное повышение цен, введенное в 1962 году при Хрущёве, мы не даём ответа на вопрос». Перед командировкой с лекциями он получал, по его словам, инструктаж – какой категории слушателей что можно говорить – наиболее полную информацию получали партийные руководители областей и районов, наименее – простые рабочие. Но он отмечал наличие одного общего эффекта: слушатели закрытых лекций считали себя приобщёнными к избранному кругу, верили, что им доверяют, и поэтому всегда внимательно слушали лектора.

Наряду с такими закрытыми лекциями, общество Znaniye проводит бесчисленное количество лекций обычных, намного более скупых, чем закрытые, но, тем не менее, доносящих более полную информацию, чем советская пресса, потому что на них всегда отводится время для ответов на вопросы слушателей. Как мне рассказывали, на них русские спрашивают о закупках зерна в Америке, о том, как обращаются с академиком Сахаровым, о высылке советских военных советников из Египта и о моментах конфронтации с Америкой, связанных с торговлей и еврейской иммиграцией. После того, как в сентябре 1973 года перестали глушить «Голос Америки» и некоторые другие западные радиостанции, вопросы стали острее, отражая тот факт, что в больших городах типа Москвы и Ленинграда люди не только слушали западное радио, но использовали его информацию для того, чтобы выудить побольше сведений у своих властей. Однако такая практика колебалась в зависимости от новостей, которые интересовали русских. По мере того, как западные радиостанции стали уделять больше внимания экономическим проблемам у себя, интерес к ним ослабевал.

Характерной чертой советской системы, направленной на поддержание информирования высших сфер общества на должном уровне без заражения умов обычных граждан, являлся выпуск «специальных изданий» значительных и политически чувствительных иностранных книг. В стране публикуется и продаётся множество переводов книг писателей, особенно если в них даётся неприглядное описание западной жизни или морали, от Хемингуэя, Драйзера и Голсуорси до Артура Хейли и Курта Воннегута. Но важная документалистика, представляющая интерес для политической элиты, но считающаяся слишком провокационной для советской публики, переводится и издаётся очень маленькими особыми тиражами.

Специалист по автоматизированным системам контроля и диссидент-еврей Михаил Агурский, уехавший в конечном счёте в эмиграцию, рассказал мне, что в годы, когда он ещё был частью истеблишмента, он читал такие книги, как “Новое индустриальное общество»[4]Джона Кеннета Гэлбрейта или «История западной философии» Бертрана Рассела.

От других я слышал, что один немецкий лингвист перевёл книгу Гитлера «Майн кампф» для личного просвещения Сталина, и том Уильяма Ширера «Третий рейх[5]» для современного партийного руководства, не говоря о знатоках английского, переводящих всякого рода книги по американскому стратегическому мышлению.

Эти специальные издания, по словам Агурского, помечаются маркировкой «только для специальных библиотек», имея в виду, что к ним имеют доступ только партийные чиновники высокого уровня или избранные учёные – коммунисты. Такие книги, сказал Агурский, легко отличить от обычных, потому что на последней странице обложки не поставлена продажная цена, как у всех остальных изданий. Кроме того, по его же словам, каждая из таких книг имеет порядковый номер, как это делается с секретными документами на Западе, чтобы никто не смог сделать копию, не оставив следа в виде росписи и даты лица, получившего доступ к книге.

В соответствии с рангом в советской системе распределяются не только книги, но и иностранная периодика. Высокопоставленные редакторы, администраторы, учёные и иные важные лица порой пользуются специальной привилегией получения западных изданий (включая пропагандистский журнал «Америка», издаваемый Информационным агентством США). Один учёный рассказал мне, что Пётр Капица, глава московского Института физических проблем, получал экземпляры специальных публикаций по своей отрасли, таких как «Сайенс», «Сайентифик Америкэн» и обычные американские журналы типа «Ньюсуик», хотя в политически напряжённые периоды его подписку прерывали. Само собой разумеется, что все подобные издания проходили перлюстрацию либо на почте, либо в специальном учреждении, занимавшемся вычиткой научных публикаций. В советских технических библиотеках я несколько раз видел западные журналы, прошедшие через этот процесс. В одном московском институте мне показали пару журналов «Сайентифик Америкэн» с пробелами в оглавлении и отсутствовавшими страницами, очевидно изъятыми, так как в них говорилось о деликатных вещах типа технологии вооружений или давалась критическая оценка советской науке или политике. Один учёный рассказал мне о неловких попытках советских цензоров замаскировать изъятие из иностранных журналов неудобных статей, затрагивающих политику. Когда он был в одном НИИ, получавшем экземпляры журналов и делавшем их фотокопии, он видел на одной полке как оригинальные, так и порезанные варианты. Учёный вспоминал, что «в один журнал они вклеили пять совершенно одинаковых рекламных страниц, чтобы заполнить место вырезанной статьи.


Отступление переводчика.

Как я уже говорил, мы на инязе да и потом, вращаясь в кругу подобных по интересам себе друзей и знакомых, имели намного больше доступа к запретным печатным плодам. По рукам ходили журналы Роллинг Стоун и Билл Борд. Ещё учась в школе, я читал комиксы про Буффало Билла, Человека - паука и Супермена, которые мой друг Женя Тхуре привозил из Финляндии. Мы могли слушать и понимать западное радио, и некоторые в Сортавала ловили на дополнительную антенну финское ТВ, где фильмы шли в оригинале. Поэтому когда моя коллега-коммунистка Пушкина как - то похвасталась, что подписана на журнал Америка, мне об этого было ни жарко ни холодно. Я даже не попросил её принести журнал и дать мне почитать. Это для неё издание было символом избранности, привилегированности. Для меня окончание иняза было достижением, возвышавшим меня перед другими. И, уверен, так думали все выпускники иняза. Мы были особыми. Да, отщепенцами в многом от толпы, если можно так выразиться. И уж точно про Запад знали куда больше, чем все остальные.


Диссидент-биолог Жорес Медведев с ироничной усмешкой описал процесс почтовой цензуры, выяснив, что советские цензоры стали настолько неэффективными, что письмо из Западной Европы идёт сейчас в два раза дольше, чем письма Ленину оттуда же шли к месту его сибирской ссылки при цензуре царской.

Он же рассказал мне о том, что в 1972 году Солженицын послал два письма: одно – Карлу Гиерову в Стокгольм, в шведскую нобелевскую академию, а другое его юристу Фрицу Хеебу в Цюрих, с записками, вложенными в каждое специально для советских цензоров: «Вы можете читать, фотокопировать и подвергать это письмо химическому анализу. Но ваша обязанность – доставить его.

Если вы этого не сделаете, то я напишу и опубликую протест, что не сделает чести почтовому ведомству». Оба письма дошли до адресатов – без записок.

Как я уже говорил выше, я старался не упускать ни одного случая, чтобы пообщаться с французами. Зел. кобыла Отст переводчика. Журнал Гео прислали из Франции.

Медведева больше интересовало то, как система перлюстрирует его академическую переписку и научные публикации на Западе. Он тщательно срисовывал все пометки, которые цензоры ставили на материалах, присылаемых ему из-за границы. После того, как я прочитал его книгу, я тоже стал следить за такими пометками, и очень скоро обнаружил на экземпляре газеты «Интернэшнл геральд трибюн» цифру 185 внутри геометрической фигуры (185), что, по словам Медведева, означало очень ограниченное распределение публикации. (Теоретически эта газета продается в Советском Союзе, но на практике я обнаружил, что время от времени она достаётся из-под приёмной стойки в гостинице только по просьбе иностранных туристов, и это, если он вообще есть, всегда будет далеко не свежий номер). Позже, в технической библиотеке новосибирского Академгородка, заведующий с гордостью показал мне подшивку экземпляров «Нью-Йорк таймс», носившие тот же знак цензуры, что означало доступ к изданию по специальному разрешению, хотя заведующий библиотекой пытался убедить меня в том, что читать газету может любой желающий. Экземпляры, которые он мне показал, выглядели нетронутыми.

Кажется, что Библиотека имени Ленина, советский эквивалент Библиотеки Конгресса в США, лучше всего воплощает тщательно стратифицированную советскую информационную иерархию. Внешне это импозантное здание с колоннами на фасаде не отличается от своих собратьев во всём мире. Внутри же оно функционирует, руководствуясь паутиной кафкианских правил. В «Ленинке», как уважительно зовут библиотеку москвичи, сразу же становится ясно, что советское государство рассматривает знание в качестве силы и, соответственно, контролирует доступ к нему. Начать с того, что обычному гражданину без высшего образования практически невозможно в неё записаться, потому что желающих это сделать очень много. Те же, кто записался, допускаются в общие читальные залы, но специалист с высокой научной степенью (советский Philosophi; Doctor) пройдёт в специальный читальный зал, где имеется больше материалов, особенно технических публикаций, а также время от времени там появляется новая западная беллетристика.

И, наконец, существуют spetskhrany, буквально «специальные хранилища», а точнее – засекреченная литература. «Полный алфавитный каталог является секретом», – рассказывал мне Михаил Агурский, подёргивая за свои великолепные рыжие бакенбарды, когда однажды пополудни он проводил для меня экскурсию по библиотеке. Он имел в виду, что Leninka, возможно, является единственной крупной библиотекой в мире, имеющей два набора каталогов, каждый из которых занимает громадные помещения: один набор – ограниченный каталог прошедших цензуру документов, открытый для обычных зрителей, а другой – полный каталог всех изданий библиотеки. Он держится в секрете и доступен только для сотрудников, прошедших проверку на благонадёжность.

«Получить, к примеру, литературу по религиозной или философской тематике составляет проблему, – продолжал Агурский понизив голос, чтобы его не услышали. – Нет, это не запрещено. Но в каталоге ничего нет, можно только заказать через библиотекаря (из спецхрана). И даже если я знаю каталожный номер издания, библиотекарь спросит, почему мне нужна эта книга. Несколько лет назад так было со мной. Я запросил одну старую религиозную книгу, а библиотекарша меня спросила: «Зачем вам эта книга? Вы же технический специалист. Странные у вас интересы».

«И она произнесла это на полном серьёзе, без тени юмора, – сказал, строго посмотрев на меня, Агурский. – А книгу мне не дала».

Отступление – финская энциклопедия и заказы из Иностранки.

Такого рода проблемы сводят с ума иностранных учёных. Один историк из Индии жаловался мне за обедом, какую нервотрёпку он испытывает от того, что всегда надо действовать через посредника, допущенного к секретным полкам и каталогам. «Я полностью зависел от этой девушки, которая, возможно, совсем не была компетентной в моей сфере». Английский учёный поведал мне что сначала находил небольшое утешение в том, что иностранцам обычно дают читать больше, чем русским, но потом с раздражением рассказал, как ему не давали какие-то исторические документы «пока какой-то русский исследователь их вначале не проверит». Американская женщина- профессор была в отчаянии от того, что в Библиотеке имени Ленина ей отказались ксерокопировать статьи Фрейда из закрытого сектора. «Нам запрещено копировать Фрейда, – сказала библиотекарь, – У него там всякие сексуальные проблемы».

Но далеко не только Фрейд и теологическая литература прячется в секретные закрома и выдаётся лишь по специальным разрешениям. По словам Агурского и других моих собеседников, эти полки включают любую иностранную литературу и периодические издания, в которых имеются взгляды, отличные от коммунистических (иначе говоря, большинство из них); некоммунистические газеты и журналы и даже некоторые коммунистические (как мне сказали, во время вторжения в Чехословакию, вся коммунистическая пресса, до этого свободно лежавшая на полках, была упрятана в spetskhrany); маоистская литература; классики коммунизма, впавшие в немилость типа Троцкого или Бухарина, а также менее известные советские работы, публиковавшиеся на заре власти, когда линия партии отличалась от сегодняшней (например сочинения Сталина или писания, слишком раболепно его превозносящие или, с другой стороны, издания хрущёвских времён, которые сейчас считаются слишком уничижительными для Сталина); и обычная русская литература, как предреволюционная, так и вышедшая после революции, если она сочтена не работающей на благо коммунистических идеалов – если только авторы не так знамениты, как Достоевский или Толстой, упрятать которых в спецхран было бы слишком предосудительно для мирового общественного мнения.

Как любая система цензуры, эта имеет свои недостатки, в ней случаются проколы и забавные мелкие несоответствия. К примеру, книги о Троцком запрещены, но в партийных газетах 1920-х годов можно прочитать отрывки из его речей. Но в целом библиотечный контроль работает достаточно эффективно, чтобы привести в раздражение интеллектуально любопытного советского читателя и преградить ему доступ к желаемым источникам.

На самом деле степень секционирования информации в Советском Союзе человеку с Запада трудно представить.

Американцы, принимавшие участие в переговорах по сокращению вооружений, были сражены тем, что заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов (фото), номинально возглавлявший советскую делегацию и его гражданские помощники практически ничего не знали о советском ядерном арсенале.

То есть они все были не готовы вести переговоры, потому что министерство обороны не снабдило их даже основной информацией о советских вооружениях.

Один французский доктор рассказал мне о трагическом случае с западногерманским дипломатом, умершем в Москве от менингита спинного мозга, потому что болезнь не могли быстро диагностировать из-за того, что руководители министерства здравоохранения изъяли информацию о других недавних случаях этого заболевания в Москве.

В более широком смысле, такие явные нонконформисты как физик Андрей Сахаров и историк-марксист Рой Медведев, высказывались насчёт того, что советская наука страдает, по выражению Медведева «от атмосферы авторитаризма и отсутствия интеллектуальной свободы при доминирующей роли цензора». [6]

В качестве объективной отрасли знания, находящейся за пределами идеологии, и области, пользующейся огромным престижем, наука давно составляет проблему для коммунистической партии. Академия наук, учреждённая в 1726 году, является практически единственным институтом, сохранившим частицу независимости от партийных надсмотрщиков.

Она несколько раз отвергала попытки включить высокопоставленных партийных чинуш типа Сергея Трапезникова, главу отдела науки ЦК КПСС в число своих членов, и противилась исключению из своих рядов таких инакомыслящих, как Сахаров и Бен Левич, электрохимик, подавший заявление на эмиграцию в Израиль.

Полагают, что сам Ленин предложил внести поправки в устав Академии, исключающие цензуру всех её публикаций, хотя это предложение просто было проигнорировано. 

В прошедшие годы советская наука заплатила большую цену за политическое вмешательство в её дела.

Самыми позорными были четверть века поношения генетики и царствования Трофима Лысенко над биологией. По его теории, которую он умудрился продать и Сталину, и Хрущёву, качества, полученные от окружающей среды, могут передаваться в процессе эволюции.

Генетика Менделя была предана анафеме; её сторонники были разогнаны и преследуемы, а их вдохновитель, блестящий биолог Николай Вавилов, сгинул в сталинском лагере в 1942 году.        В другие времена догматики-марксисты отвергали теорию относительности, препятствовали научному прогрессу в области ядерной физики, и боролись против кибернетики.

Один высокопоставленный советский учёный сказал мне, что процветают только те сферы современной науки, в которых Кремль видит возможность их оборонного применения. «До войны наука была чем-то вроде игрушки для интеллектуалов, – сказал он, – но потом Сталин понял важность ядерного оружия, и физика получила большой толчок в развитии» – физика ядерная, физика частиц, ускорители, расщепители атомов и всё прочее, что принесло русским международную известность.

Он добавил, что в 1950 году кибернетике не доверяли настолько, что ведущий сталинский теоретик, Борис Агапов (фото), набрасывался на неё в печати, критикуя кибернетику как «буржуазную псевдонауку», но внутри оборонных институтов она выжила, и при Хрущёве, примерно в 1956 году, по словам этого учёного, Кремль признал кибернетику в качестве важной для развития вычислительной техники и сложных систем наведения ракет отрасли науки. Официальная линия развернулась на 180 градусов, и тот же Борис Агапов написал свежую статью под заголовком: «Кибернетика – новая наука». Потом благами были осыпаны теоретические математики, рассчитывавшие орбиты ракет и химики, особенно занимающиеся полимерами, нужными для изготовления жароустойчивых ракетных боеголовок. Биология получила стимул к развитию уже от лидеров, пришедших после Хрущёва, как сказал тот же учёный, потому что их исследования годились как для сельского хозяйства, так и для производства биологического оружия. «Там, где государство узрит военную выгоду, – продолжал учёный, – исследователи получат существенную свободу для своей работы».

В международном масштабе советская наука пользуется репутацией имеющей в своём распоряжении нескольких блестящих теоретических математиков и физиков мира, но в других областях успехи не так очевидны, а экспериментальная научная база откровенно слаба. В частных разговорах ведущие учёные обвиняют в этом плохое руководство, жёсткую бюрократию, политическое вмешательство и устаревшее оборудование. Эти проблемы мешают больше экспериментаторам, чем теоретикам. «В американских научных журналах мы читаем об экспериментах, которые даже не можем повторить, потому что у нас нет ни оборудования, ни компьютеров». – сказал один удручённый физик моему другу американцу. Другие учёные говорили, что советская наука неизбежно будет отставать от Америки, несмотря на присутствие отдельных талантливых учёных, по той причине, что сведения о новых разработках в мировой или советской науке циркулируют так медленно.

Я слышал утверждения нескольких учёных о том, что Запад переоценивает советскую науку.

Корреспондент газеты «Лос Анджелес таймс» Мюррей Сигер (фото) однажды спросил Андрея Сахарова, получившего признание как физик-теоретик, помогавшего разрабатывать советскую водородную бомбу, каким образом советским учёным удаётся совершать прорывы в науке, несмотря на политический контроль, на что получил резкий ответ:

«Какие прорывы? Со времен Второй мировой войны в советской науке не было никаких значительных прорывов. На каждую важную научную статью, опубликованную в Советском Союзе, приходится 30 американских публикаций». Сахаров винил в таком застое удушливый интеллектуальный и политический климат. Позже, в своём эссе «Моя страна и мир» [7] он говорит о том, что отвлечение средств на военную сферу и элиту затормозило советскую науку и утверждает, что ранние успехи страны в космонавтике «и некоторые достижения в военной технологии являются результатами чудовищной концентрации ресурсов в этой сфере. Я знал и других учёных, не бывших такими категоричными критиками, как Сахаров, частным образом разделявших его жалобы на то, что общая атмосфера контролирования всего и вся, хотя и не такая удушливая, как во времена Сталина, всё же мешает развитию науки, особенно в её самых динамично развевающихся отраслях.

Они считали, что советской науке вредит недостаток общения между учёными внутри страны, существующих в условиях ужасного расслоения. Для того, чтобы новое открытие попало в научный журнал, обычно требуется год или два, что на Западе занимает лишь несколько недель и даже дней, если речь идёт о важных прорывах, что ускоряет научный прогресс. Циркуляция идей и быстрый обмен ими, присущий западной науке, как мне говорили, отсутствуют в науке советской.

Один начинающий научную карьеру молодой физик жаловался, что даже в Новосибирском сообществе Akademgorodok, (фото выше) устраивавшемся в начале 1960-х годов с целью стимуляции взаимного оплодотворения научных открытий в различных сферах,  этот процесс больше не идёт. Советские учёные никогда не обмениваются мыслями по телефону с учёными на Западе, как это свободно делают между собой иностранцы. «Никто не будет обсуждать технические вопросы по телефону, – сказал мне один молодой учёный, – В людях прочно укоренилась привычка не разглашать никаких секретов». А русские считают, что большинство научных дисциплин подпадают под категорию секретности, и научные статьи должны проходить перед публикацией специальную проверку на безопасность (известную как akt ekspertisa).

Русские предпринимают огромные усилия для того, чтобы пропускать через себя все западные научные публикации на предмет извлечения нужной информации через Всесоюзный институт научной и технической информации (ВИНИТИ).

Несмотря на то, что их усилия переработки западных данных куда более системны, чем предпринимаемыми западными учёными в отношении наблюдения за тем, что делают русские, централизованный подход к этой информации часто медленен и громоздок.

Советские учёные в разговорах со мной подчёркивали, что во времена экспериментальных открытий современная наука может двигаться с большой скоростью. Теоретики конкурируют между собой в объяснении любого только что появившегося явления. Советские учёные жаловались, что в этом соревновании они оказываются неконкурентоспособны, среди прочего, потому что информация доходит до них медленно.

Один способный математик-физик приводил мне в качестве иллюстрации недостатков советской науки пример открытия новой частицы пси-мезон, сделанного американскими учёными Стэндфордского центра линейного ускорителя и Брукхейвенской национальной лаборатории в середине ноября 1974 года. По словам этого русского учёного, американцы провели лучшие эксперименты и добились прорыва. При быстром движении научной информации на Западе, эксперимент был за пару дней подтверждён западногерманскими и итальянскими учёными. Хотя американцы уведомили об открытии советские экспериментальные центры в Дубне, Новосибирске и Серпухове, русское подтверждение эксперимента поступило не раньше шести месяцев спустя. Мой русский собеседник относил такую задержку в основном на счёт менее точного по сравнению с американским и вообще с западным советского оборудования – атомные ускорители в Дубне и Новосибирске, к примеру, не могли создать такой же интенсивности пучка частиц, как американские из-за отставания их электромагнитного технологического оборудования. А из-за ограничений в циркулировании информации и расслоения в советской науке, по его мнению, советские физики-теоретики находились в неведении, и не могли конкурировать с западными учёными в объяснении нового феномена.

Газета «Правда» изначально опубликовала четыре абзаца об этом открытии, но лишь по случайности, сказал учёный, теоретические физики из престижного московского института имени Лебедева выяснили нужные им подробности.

Получилось так, что молодой советский физик оказался в Швейцарии по академическому обмену и послал по почте сообщение в этот институт своему научному руководителю, физику – теоретику Льву Окуню.

Иначе, по словам моего знакомого учёного, прошли бы месяцы, прежде чем технический отчёт попал в печать и прошёл бы через препоны советской бюрократии к учёным, которые в нём нуждались.

Профессор Окунь был так раздосадован, что созвал по поводу американского открытия на закрытую встречу важных московских учёных и призвал к реформам «призванным ускорить обмен информации с Западом в целях решения проблем с экспериментальным оборудованием», потому что, как он выразился, «если это не будет сделано, мы отстанем навсегда».   

Если наука, как объективная область знания должна играть по правилам политической реальности, то политика предъявляется советской публике в заранее подготовленной форме непреложной и научной дисциплины. Передовицы крупных ежедневных газет настолько схожи одна с другой, словно составлены одним и тем же выпускающим редактором. (Мне и в самом деле говорили о том, что ТАСС выпускает инструкции о том, как их подавать). Для глаза иностранца, используемая агентством формула делает всё для того, чтобы отбить у читателя интерес – нет цепляющего заголовка, ни сенсации или сообщения, например, о преступлении, никакой инсайдерской информации или утечки материалов, нет светских колонок, рассказывающих о знаменитостях, не даётся никаких плохих новостей, биржевых котировок, комиксов или результатов скачек. Один правительственный чиновник заметил в разговоре со мной: «Читать нашу прессу – это всё равно что есть сухую лапшу. Никакого вкуса». В газете типа «Правда» непременно присутствует материал, который Ленин называл «производственной пропагандой» – портрет рабочего-сварщика, напыщенные, многословные редакционные материалы ни о чём или политические комментарии, отображающие мир в духе непримиримых классовых конфликтов и зловещих заговоров против дела коммунизма или советского отечества. Они представляют собой образцы пропагандистской журналистики, доведенной до абсурда и с очень небольшой претензией на объективность.

Зато «Правда» претендует на самый большой для ежедневной газеты тираж в мире – более десяти миллионов – и, судя по всем признакам, газета процветает, несмотря на то, что не даёт рекламы и стоит три копейки за шесть страниц.

И, несмотря на всё это ворчание со стороны интеллигенции (некоторые из них сознательно похвалялись тем, что вообще не читают советской прессы), меня поразило, что «Правда» и другие советские газеты в общем служат своей системе довольно эффективно в их собственном свете, поскольку не оставляют у своих читателей места для мучительных сомнений в легитимности системы.

Эти газеты, тем не менее, представляют собой захватывающее чтение. Советская история в них представляется как поступательный и возвышающий марш ко всё более полноценному и радостному коллективному существованию. Обилие клише идёт по возрастающей в революционные праздники, когда комментарии расцвечиваются вдохновляющими партийными лозунгами: «Рабочие Советского Союза! Боритесь за коммунистическое отношение к труду! Бережно относитесь к социалистической собственности и приумножайте её! Постоянно соревнуйтесь в экономии сырья, топлива, электроэнергии, металлов и других материалов! Работники государственной экономики! Постоянно овладевайте экономическими знаниями и передовыми методами экономического управления и хозяйствования! Шире внедряйте в производство научную организацию труда, передовой опыт и последние достижения науки и техники!»

Ежевечерний 30-минутный выпуск телевизионных новостей состоит из длинного перечисления данных о сборе зерна «нашими выдающимися тружениками» украинского колхоза «Заря Коммунизма», сообщений о том, что ударники Магнитогорского металлургического комбината обязались завершить план года на три недели раньше срока и из интервью с ливанским коммунистом, который ухитрился ответить на один вопрос непрерывным пятиминутным речитативом, лишь незначительно отличавшимся от передовицы «Правды» о событиях на Среднем Востоке. Эти основные темы подводили к изображениям из Ирландии, демонстрации перед американским посольством в Греции, различным спортивным новостям и сообщениям о погоде. Сопровождением текста главных тем служат заготовленные киноизображения зерна, сыплющегося в железнодорожные вагоны, хлебоуборочных комбайнов, стройными рядами движущимися по полям, и сталеваров, разливающих пышущий жаром металл из ковшей в ряды раскалённых белых слитков, по которым скользит объектив камеры. Темы и изображения не меняются изо дня в день и не имеют отношения к дате съёмки.

Какой бы скучной такая подача новостей не казалась иностранцам, на русских она оказывает долгосрочный, действующий на подсознание эффект. Он рассчитан на глубоко укоренившийся в русских инстинкт гордости за страну и коллективной идентификации себя с «нашими» национальными достижениями. Отдельные личности могут выражать недовольство в частных беседах, но собирательно такой тип «новостей» представляет собой компенсацию тех недостатков, которые люди видят в своей повседневной жизни.

Другой очевидной целью является не допустить массового возбуждения.

Чем сенсационнее новость, тем меньше ей места в прессе.

Когда в октябре 1972 года советский авиалайнер разбился прямо в Москве, убив 176 человек (на тот день это была крупнейшая в мире катастрофа одного самолёта), ТАСС отвёл ей всего два абзаца.

Когда ТУ-144 развалился в воздухе над Парижем (фото) во время демонстрационного полёта на международном авиасалоне в июне 1973 года, «Правда» разместила об этом новость в 40 слов на последней странице.

Но ярчайшим воплощением абсурдной организации новостей за всё время моего пребывания в Москве была смерть Хрущёва 11 сентября 1971 года. На следующее же утро, 12 сентября, газета «Нью-Йорк таймс вышла с некрологом в 10 000 слов и разместила полный обзор реакции на событие коммунистической прессы всего мира, за исключением московской. В тот вечер, когда он умер, я вышел на улицы Москвы и попытался собрать комментарии по этому поводу от простых русских. Люди мне не поверили и смотрели с подозрением.

Une image contenant texte, capture d’;cran, Police, blanc Description g;n;r;e automatiquement

«Жаль, но он же был старый больной человек» – сказала женщина на тротуаре у киоска «Овощи», постаравшись побыстрей отделаться от меня.

«А как вы об этом узнали?» – скептически осведомилась кассирша кинотеатра.

«В прессе ничего не было» – заявил пожилой мужчина и спрятался от меня в телефонную будку.

Верно, не было. Когда умер человек, правивший Россией больше десятилетия, советская пресса хранила гробовое молчание. Новости о смерти Хрущёва ждали полтора суток. Наконец, в правом углу, на самом низу первой страницы «Правды» и, одновременно «Известий» (нигде больше ничего не было), появилось одно предложение о смерти «пенсионера Никиты Сергеевича Хрущёва». Оно было напечатано под объёмной статьей о сборе урожая и о визите в СССР короля Афганистана.

Основной причиной задержки было, конечно, замешательство кремлёвских вождей по поводу того, как подать Хрущёва, личность которого даже через семь лет после его выдавливания из власти была слишком взрывоопасной. Но отставание новостей от жизни вообще типично для неторопливой советской журналистики. Когда бы я ни заходил в «Правду», либо в «Известия», в редакциях этих газет никогда не наблюдалось горячки, свойственной западной прессе, которая пытается опередить конкурентов при подготовке новостей к печати. Ведущие журналисты неторопливо трудились в просторных кабинетах, украшенных вдохновляющими портретами Ленина, в отличие от спартанских, разделённых перегородками, рабочих мест американских корреспондентов. Причина тому была очевидна: новости в нашем смысле не были их приоритетным делом. Редакторы «Правды» рассказывали мне, что срочным новостям в их газете было посвящено менее 20% газетной площади – если Брежнев или другой важный руководитель не выступал с речью, которая в таком случае перепечатывалась дословно. Посещая «Правду» к концу утра, я часто видел, что завтрашняя газета была практически готова, за исключением нескольких белых дыр. Корректурные оттиски были смакетированы, что означало, что статьи были готовы к печати уже два – три дня назад и тщательно отредактированы. Редакционный совет «Правды», состоящий из 17 человек, собирается на летучку в 11 утра для того, чтобы утвердить завтрашний выпуск и наметить планы на послезавтрашний. Такое опережение позволяет этой и другим советским газетам достичь типографского совершенства, которому позавидовал бы любой западный журналист и читатель. Но даже если произойдёт опечатка, «Правда» никогда не публикует поправок, поскольку считается, что в этой газете ошибки недопустимы (хотя другие газеты это делают).

Эти характерные особенности советской прессы породили у советских читателей особенные привычки. Они обычно пропускают передовицы и смотрят на небольшие сообщения о реальных новостях, таких как сорок слов о крушении самолёта ТУ-144 в Париже или заметка о смерти Хрущёва. Большинство сообщений о важных зарубежных поездках Брежнева или Косыгина подаются одинаково: две строчки сообщения внизу массивных колонн на первой странице, что, конечно же, ведёт к чтению газеты снизу вверх.

Люди говорили мне и о том, что они предпочитают листать «Правду» от последней страницы к первой, и те немногие социологические опросы, о которых я слышал, говорят о том, что такой метод полнее отвечает вкусам зрителей (интерес выше к статьям на бытовые темы, о спорте и к темам нравов общества, совсем низкий – к идеологии). Люди помнят, например, о том, что несколько слов о смещении маршала Жукова с поста министра обороны появились на последней странице газеты под рубрикой «хроника», а намёк на время прибытия Никсона в Кремль в 1972 году был запрятан в телевизионную программу.

Новость о высылке Александра Солженицына в феврале 1974 года тоже была короткой и опубликована на последней странице.

Но на этой же последней странице в «Правде» есть и другие привлекательные материалы – спорт, шахматные и культурные новости, иногда статьи на общечеловеческие темы или сатирические разоблачения.

Пятая страница больше всего похожа на настоящие новости, потому что сообщает о последних событиях за рубежом. Ближе к первой странице газета тяжелеет.

Советские читатели становятся экспертами и в извлечении кочерыжки новости из кочана пропаганды.

Некоторые из моих знакомых интеллектуалов поняли в 1973 году, что президент Египта Анвар Садат выслал из страны советских военных советников, когда советская пресса опубликовала небольшую заметку о том, что египтяне поблагодарили советских специалистов за успешно завершенную миссию (хотя многие другие такого вывода из этого сообщения не сделали).

Кто-то догадался, что 1972 и 1974 год были неурожайными из-за того, что в эти годы не были, как обычно, опубликованы бодрые данные о валовом сборе зерна.

Одна знакомая супружеская пара поняла, что под городом Сочи произошла авиакатастрофа, заметив в газетах пять некрологов подряд с именами супругов и словами сожаления о «безвременной кончине» – эвфемизме, часто употребляемом для обозначения смерти от несчастного случая. Ещё одна методика заключается в том, чтобы проецировать внутрь страны склонность советских пропагандистов к рассказам о проблемах других стран.

«Если вы прочтёте в нашей прессе о большой авиакатастрофе в Америке, это значит, что подобное событие произошло у нас», – сказала одна сотрудница издательства литературы для детей.

«Это не совсем так, – поспешил поправить её муж. – Дело происходит следующим образом: если в России была авиакатастрофа, то в следующем месяце советская пресса опубликует подборку о крушениях самолётов в Америке, Западной Германии, на Формозе [8] – где угодно. Вот так мы можем судить, что и у нас что-то подобное случилось». Та же самая логика, по его словам, была применима и к эпидемиям, повышению цен, увеличению преступности, в отношении плохого урожая, перебоев в водоснабжении, посадки политзаключённых и т.д. Западные проблемы преподносятся как наглядные уроки плохой жизни при капитализме и служат для отвлечения от подобных проблем у себя дома. «Пропаганда очень эффективна – при капитализме жизнь нехороша, а при царе она была ужасной – отметил один молодой учёный. – Люди, может быть, не очень уверены в том, что она так уж прекрасна, как её рисует пресса, но массы-то думают, что во всех других местах живут ещё хуже».

Несмотря на схожесть первых страниц газет Советского Союза, западное представление об абсолютной одинаковости всей советской прессы неточно. Спектр отличающихся от стандарта газет невелик, но варианты есть, от консервативного правого органа вооружённых сил, газеты «Красная звезда», активно пропагандирующей холодную войну, скучно-тяжеловесного журнала «Октябрь», неосталинистского ежемесячника «Молодая гвардия», до газеты с более современным уклоном «Комсомольская правда» и либерального ежемесячного журнала «Новый мир».

Однако, самым  интересным и выбившемся далеко вперед за последние годы изданием, стала «Литературная газета», еженедельник Союза писателей, превратившаяся в важный оплот с трудом пробивающей себе дорогу социологии. Ни один другой печатный орган не зашёл внутри цензурных рамок так далеко, как она, в стремлении освещать реальные проблемы современного советского общества. Время от времени, Literaturka, известная среди своих поклонников под этим уменьшительным именем, покусывает и политическую бахрому. Она возглавила борьбу против слива промышленных стоков в озеро Байкал в Сибири и затронула проблемы транспортных пробок, загрязнения окружающей среды, общественного транспорта, сферы услуг, освещала плохой автосервис и нехватку запчастей для личных машин, вызванные запоздалым вступлением страны Советов в эру автомобиля. В одной серии хорошо документированных статей, произведших на меня большое впечатление, освещался вопиющий разрыв в оплате, в обеспечении жильём и в прочих преимуществах между работниками потребительской сферы и трудящимися тяжёлой промышленности. Хотя ничего не говорилось напрямую, вывод можно было сделать один – Кремль не выполняет своих обещаний пойти навстречу потребителю. «Литературка» также пыталась ответить на вопросы о причине высокого числа разводов, протестовала против высокой нагрузки на абитуриентов во время вступительных экзаменов в ВУЗы, остроумно высмеивала острые недостатки в снабжении потребительскими товарами, а однажды, очень осторожно и прикрывшись цитатой из речи Брежнева, даже подсказала, что хорошо бы, для улучшения ситуации, попробовать кооперативный способ организации магазинов.


Отступление переводчика.

Когда я стал работать на Карельском ТВ, то познакомился поближе с уникальным явлением внутри советской системы распределения продовольственных и промышленных благ. Само слово  "Карелпотребсоюз", что должно было по идее означать "Карельский союз потребительской кооперации" мне было знакомо с ранних лет. Приятель детства Ванька Яницкий, будучи старше меня на несколько лет, окончив 8 классов, стал работать шофером на автобазе Карелпотребсоюза в Сортавала. Один раз мы ехали с ним на ГАЗ-51 куда-то типа Харлу или Рюттю с грузом продуктов для местного магазина. Хорошо помню, что принимавшая завмаг взвесила колбасный сыр и недовес составил килограмм или полтора. На что был составлен акт, и у Ваньки наверняка вычли этот недовес деньгами из зарплаты. Я ещё тогда задал вопрос - а почему ящик или коробка не были запечатаны так, чтобы никто не мог их вскрыть без того, чтобы это было заметно. Почему надо было взвешивать сначала в одном месте, а потом во втором? Где гарантия, что какие-то из двух весов не были исправными? С другой стороны однажды у того же Ваньки порвалась коробка с тушёнкой. Банки рассыпались по кузову, и он сказал что-типа, да ладно, спишем всё на бой. И дал мне банок пять - десять этих консервов. Когда я приволок их домой, то мама страшно испугалась, что я обворовал магазин. Когда я всё объяснил, то дело устаканилось.

Рассказать про шины и платье туфли для поездки во Францию. Потом дополню.


И эта газета не одинока в своих указаниях на проблемы советской жизни. Критика недостатков является для советских СМИ обязательной. Редакторы, которых я знал, хвалились тем, что являются «сторожевыми псами народа» и говорили, что «у нас, как и у вас, есть журналисты, ведущие расследования». Такая аналогия забавна, но обманчива.

Позже один московский журналист похвастался передо мной ящиком отборной перцовой украинской водки Gorilka, которую он привёз с Украины, это был «подарок» от украинских чиновников, предназначенный сгладить в его публикации те злоупотребления, которые он обнаружил.

Сама «Правда» примерно раз в неделю разгребает грязь. В один месяц я заметил, что она критикует пивоваренный завод, красильную фабрику и автоколонну в сибирском городе Чита за то, что когда эти предприятия были построены, то оказалось, что их работники не обеспечены жильём.

Газета жёстко критиковала Юрия Шихалиева, директора Карадагской промысловой установки для получения чёрной газовой смеси в Баку за выброс сажи и загрязнение городского воздуха, выговаривала начальнице цеха Новоград-Волынского мясокомбината А. Покровской за то, что её работники несут с предприятия палки копчёной колбасы, призывала к ответу министерство целлюлозно-бумажной промышленности за невыполнение планов выработки бумаги для книг и журналов и напечатала разоблачительную статью, говорившую о том, что «многие советские деревни и сёла всё ещё остаются без воды, газа и необходимых услуг».

Такая «самокритика», под таким названием она известна в обиходе [9], включает два общих элемента. Во-первых, за исключением статьи о деревне, все публикации сосредоточиваются на отдельных заводах, директорах, начальниках цеха или министерствах. Они отвечают лозунгу, сформулированному для меня одним советским журналистом: «Критикуй, но не обобщай». Другими словами, в отдельной ситуации нормально найти недочёт, но делать общие заключения опасно с политической точки зрения. Целью советского «разгребания грязи» является именно это – найти отдельные недостатки в целом совершенной системе. Тем не менее, в важной критике, появляющейся в газетах типа «Правды», изначально присутствует парадокс. Каждый случай коррупции или плохого хозяйствования в провинции или отдалённом городе подаётся в печати как отдельный изъян, но давая ему освещение в общесоюзной прессе, партийные боссы сигнализируют всему аппарату страны о том, что проблема общая и заниматься ей нужно незамедлительно.

Второй общий элемент заключается в том, что критика, которую я цитировал – и многое другое из появляющегося в прессе – делается сверху вниз, от лица руководства, с указанием ошибок, совершённых на уровне среднего звена или в работе мелких бюрократов. Непоколебимая мудрость партии, Брежнева, Политбюро, Центрального комитета и вообще компартии как корпоративного образования, и мудрость её политики защищена всегда. Весь словарь советской «самокритики» направлен на избежание вынесения, или побуждение к вынесению морального или политического суждения. Советские «разгребатели грязи» разоблачают «недостатки» или «ошибки», но не наводят огней прожекторов на несомненные провалы. Это создаёт эффект умиротворения масс и способствует вырабатыванию впечатления, что наверху о проблемах знают, не допуская и мысли о том, что сама политика может быть неверной, что разные слои общества имеют конфликтующие интересы или о том, что что-то фундаментально не так в советском обществе.

«Возможно это покажется вам странным, – поделился своим мнением со мной один советский журналист, – но такого рода критика, что мы публикуем в печати, имеет результатом то, что всё большее число людей воспринимает идею того, что советская система в целом здрава, а плохи лишь отдельные чиновники». Я нашёл это замечание убедительным, потому что ему часто вторили и другие люди, один из них, Геннадий, бухгалтер совхоза, а другой – молодой металлург Юрий. Советские люди часто ворчат по поводу своих жилищных условий, жалуются на коррупцию, смеются над претенциозностью своей идеологии, но принимают систему как здоровую в своей основе, как ни парадоксально это может показаться. Никого, кроме горстки диссидентов и, может быть, нескольких каких-то тайных оппозиционеров внутри истеблишмента не посещает мысль о том, что страна идёт в кардинально неверном направлении.

Более того, в противовес тому, что думают многие люди на Западе, советская пресса часто открывает клапан для того, чтобы недовольство на уровне простых людей получило выход. Таким клапаном являются письма в редакцию.

К своему удивлению я обнаружил, что газета «Правда» получает около 40 000 писем в месяц, и штат отдела писем редакции составляет 45 человек.

В «Литературную газету» приходит около 7000 писем в месяц, а одна из реформ, чем очень гордится её главный редактор Александр Чаковский (фото), была проведена несколько лет назад благодаря читательским письмам.

После того, как многие читатели пожаловались на плохую работу почты, Literaturka решила провести эксперимент.

Газета разослала несколько десятков контрольных писем и обнаружила, что требуется почти пять дней для того, чтобы письмо дошло до Ленинграда (примерное расстояние от Нью-Йорка до Чикаго), шесть дней до Тбилиси и почти восемь дней – до Новосибирска.

После серии её статей, критикующих министерство связи, издание считает, что введённая по её инициативе кодировка по индексам помогла ускорить сортировку почты (хотя недавние статьи говорят о том, что почта и теперь идёт ненамного быстрее).

«Мы не боимся критики, – прогремел Чаковский, обращаясь к нескольким американским репортёрам, приглашённым в его кабинет». Сам он – мужчина крупный, импозантный, по всему видно честолюбивый, любил скуривать сигару до конца, а во время курения рассыпать пепел по столу, в то же время говоря на вполне приемлемом, но очень сильно акцентированном английском, претендуя на то, что хорошо разбирается в советской жизни и пересыпая свою речь комментариями типа: «Скажу вам откровенно» или «Позвольте дать вам сложный ответ».

В качестве высокопоставленного члена партии он приветствует идеологическую борьбу и в шутку называет себя «акулой социализма» (несмотря на, казалось бы, либеральные взгляды на некоторые проблемы внутри страны, его газета перепечатывала яростные атаки на Сахарова, Солженицына, эмигрирующих евреев и западных журналистов).

«Нью-Йорк таймс» считает, что, если она напечатала письмо читателя, её миссия выполнена, – выпустил он струю сигарного дыма в мой адрес. – А мы считаем, что с опубликованием письма наша работа только начинается. После этого мы ждём немедленного ответа от заинтересованного ведомства и печатаем и этот ответ.

Если ответ нас не удовлетворяет или кажется нам слишком формальным, мы пишем редакционную заметку, что считаем ответ этого конкретного министерства или ведомства неудовлетворительным и требуем более развёрнутого и тщательного ответа». Иногда так и бывает (если того хочет партия), но Чаковский говорил это так, чтобы выглядеть куда более бесстрашным и независимым, чем его подчиненные потом рассказали мне в частном порядке. Они приводили примеры того, как расследования были прерваны, а статьи зарублены, потому что возмутили какого-нибудь партийного чиновника, иногда даже не на самом высоком уровне. Один из авторов вспомнил, как много раз пытался разоблачить поддерживаемого партией учёного-плагиатора, но всякий раз его материал летел в мусорную корзину. Про трения между представителями разных советских национальностей в газете не упоминалось никогда, и все репортёры и редакторы знали, что тема привилегий советской элиты изначально является табу.    

Но в общем режим находит письма полезными. Они дают рядовым советским людям шанс излить своё негодование на недоброй славы неэффективную бюрократию, высказаться насчёт нехватки товаров, да и просто выпустить пар. Между тем партия получает в свои руки превосходное средство наблюдения за официальными лицами и моралью и настроениями простых граждан. На самом деле письма побуждают прессу к выполнению обязанностей сторожевых псов. А для редакторов письма служат соусом, которым они могут сдобрить сухую идеологическую лапшу.

Кроме того, большого риска-то нет. Большинство публикуемых писем вполне невинны: женщина из Днепропетровска жалуется, что стены её квартиры тверды как сталь, и она не может вбить в них гвоздь для того, чтобы повесить картины и занавески; учительницу из Москвы раздражают длинные волосы и мятая форма советских футболистов; рабочие в Братске сердиты – недавно они обнаружили, что их завод содержит нескольких профессиональных спортсменов, только числящихся в штате, а на самом деле играющих всё время в футбол, причём играющих плохо; мама из Одессы негодует, что её дочь охватила жажда потребительства; женщины жалуются на пьянство мужей.

Порой, как мне рассказывали два автора «Литературной газеты», редакции сознательно возбуждают брожение умов с помощью «провокационных статей», предназначенных для генерирования писем. Потом манипулируют ответами на них таким образом, чтобы бесполезные дебаты не затухали годами. Одна из вечных тем – алкоголизм; другая – должен ли муж помогать по дому и с покупками работающей жене. Третья тупиковая тема, подогревавшаяся «Литературной газетой» все три года моего пребывания в СССР, относилась к дебатам о том, нужно ли ставить больше плохих отметок в школе. Я даже не говорю о том, что порой подстрекательские письма пишут либо сами работники редакций, или их составляют в комитетах партии или комсомола, а потом дают подписать простым рабочим или видным интеллигентам, чтобы создать картину того, что линия партии пользуется широкой народной поддержкой. «У нас даже были списки людей, которым можно звонить – многие из них были довольно известные писатели, и мы просто говорили им, что партия хотела бы от них услышать». – поделился в разговоре со мной один бывший сотрудник «Литературной газеты».

Возможно это напоминало самоубийство, но люди присылали письма, оппонирующие партийной линии. «Я точно знаю, что во время кампании против Солженицына и Сахарова (1973 год), Literaturka получила несколько писем в поддержку обоих, и несколько писем содержали заявления о том, что нельзя их публично бичевать, не зная, о чём они писали, то есть нужно было опубликовать написанное этими двумя авторами». – сказал мне один штатный сотрудник газеты. «Но такие письма, конечно же, мы не печатали. Раз в месяц в редакцию заходил сотрудник КГБ и смотрел письма. Он всегда забирал анонимки». Иногда авторов писем публично порицают за их взгляды. Газета «Ленинградская правда» однажды отчитала четырёх читателей, приславших в неё письма, назвав их пофамильно – одного за бранный язык, другого за то, что он высказался против политики разрядки с США, третьего за то, что тот заявил: «Наш долг – помочь Израилю в его оборонительной войне против арабских экстремистов и националистов», а четвёртый получил выволочку за то, что сказал про разделение советского общества на бедный и богатый классы.

Время от времени случается, что редакция намеренно делает крен в сторону щекотливой темы, и тогда вышестоящие товарищи поправляют её курс. Газета «Советская Россия» как-то раз вышла с новой рубрикой «Женские проблемы», появившейся на основе письма, написанного одной обеспокоенной женщиной-экономистом. Она жаловалась на то, что советские женщины несут в обществе двойную нагрузку и предлагала платить им больше, а рабочий день укоротить, чтобы оставалось больше времени для воспитания детей. Редакция предложила читателям откликнуться по поводу этой проблемы, но продолжения не последовало. Понятно, что в намерения партии совсем не входило сокращение рабочего дня женщин, потому что для экономики их частичная занятость была бы крайне невыгодна.

Некоторые из сотрудников газет, работавших с письмами читателей внутри своих редакций, делились со мной мыслями о том, что показ дебатов на социальные темы представляет шараду, потому что тщательно режиссируется за кулисами. Есть, по словам одного автора, исключения, касающиеся случаев, когда одна фракция хочет использовать жалобы читателей для продвижения своей точки зрения или для того, чтобы надавить на других официальных лиц с целью извлечения пользы для себя. В редких случаях письма проскальзывают мимо цензуры и поднимают важную тему. Но весь процесс сводит на нет лозунг «Критикуй, но не обобщай», и именно в нём заключается жизненно важная для партии роль цензуры.

Советская цензура пользуется на Западе репутацией не пропускающей плохих новостей типа авиакатастроф, упоминания о политических чистках или умеющей превращать Троцкого, Хрущёва или других противников режима в незначительные личности. Но куда более серьёзным обстоятельством является то, что от имени советской элиты, система с помощью цензуры устраняет такие жизненные факты, которые, кажется, не имеют никакой явной связи ни с государственной безопасностью, ни с политическими секретами советских правителей – и это делает невозможной вообще какую бы то ни было дискуссию на сколько нибудь важную тему.

Как-то раз мне дали пять печатных страниц, суммирующих перечень основных цензурных запретов.

Это был лишь небольшой фрагмент из огромных несшитых папок, используемых ведомством Glavlit, советским институтом цензуры, оставшимся, что любопытно, от царских времен.

Как ожидалось, этот список содержал запрещения публиковать некоторые материалы о военных, об операциях тайной полиции, о системе исправительных трудовых лагерей, о самой цензуре, о помощи Советского Союза иностранным государствам и выделяемых им кредитов или о сообщениях о будущих перемещениях или местонахождении советских руководителей.

Но больше всего меня заинтриговали запреты на внешне некрамольные вещи: данные об уровне преступности и количестве арестов; численности беспризорных детей, информация о числе бродяг и попрошаек, о том, сколько в стране наркоманов, данные о заболевших холерой, чумой и другими болезнями, в числе которых был хронический алкоголизм. Нельзя было давать сведения об уровне отравлений на вредных производствах, ни об уровне профессиональных заболеваний и несчастных случаях на производстве. Запрету подвергалась информация о погибших в катастрофах, кораблекрушениях и пожарах. Нельзя было в деталях писать о последствиях землетрясений, наводнений, цунами и других природных катастроф. Секретом была информация о продолжительности сборов спортсменов, об их зарплате, о стоимости призов, которые им выплачивались за рекорды.

Любой человек, следивший за советской прессой достаточно продолжительное время, может расширить этот список, исходя из собственных наблюдений. Информационные зияния СМИ огромны – нет сведений о том, сколько народу живёт в коммуналках и сколько меняет работу с одной на другую, и что это за работы, на которых велика текучесть кадров, о том, насколько в самом деле успешны женщины в своей карьере, кто выезжает за границу, социальный состав студентов ВУЗов, о настоящей покупательной способности зарплат советской номенклатуры, (включая премии, награды, единовременные выплаты и пайки). Нельзя найти сравнительную картину уровня жизни в разных частях СССР, (как мне сказал один сибирский журналист, такие данные намеренно изымались, потому что «люди могли счесть себя нарочно поставленными в невыгодное положение по сравнению с другими»). Отсутствовали данные о доступности социальных услуг в сельской местности по сравнению с городами. Под запретом было даже указание на процент находящихся в больницах, в санаториях, в льготных отпусках и получавших социальные пособия. Ни звука не было слышно о расслоении советского общества или об отношении национальных меньшинств к русским, об отношениях одних меньшинств к другим или о позиции самих русских по отношению к ним.

Самое поразительное в этом перечне заключается в том, что советскому народу было отказано в точной общей картине их собственной жизни внутри их собственного общества, не говоря уже о возможности сравнения этой картины с жизнью в других обществах. Цензура такого не допускает. Время от времени появляются статьи на основе местных социологических опросов, затрагивающие упомянутые мной темы. Но сплошь и рядом партийная монополия на средства коммуникации делает не только чрезвычайно трудным выражение различных точек зрения, она не даёт сформироваться независимому общественному мнению ни по одной проблеме. Вследствие чего, как заметил молодой Карл Маркс, цензура ведёт к публичному лицемерию, политическому скептицизму, а люди «становятся толпой индивидуумов, влачащих каждый своё отдельное существование». Подобную скорбную песнь я слышал от многих советских интеллигентов.

«Мы живём в атомизированном обществе, – пожаловался мне один бородатый писатель, сидя на диване в своей квартире. – Мы не знаем, что на самом деле происходит в нашем собственном обществе и что на самом деле думают другие. Я знаю настроение мыслей в моём узком кругу и, может быть, знаю немного о том, чем живут другие московские интеллигенты. Но что в действительности думают рабочие, я не знаю, как почти ничего не знаю об их жизни. Мы живём в разных мирах, они не сходятся, за исключением того мира, о котором нам даёт почитать партия. Я общаюсь с людьми не моего круга только на собрании ветеранов моего подразделения, и мы все напиваемся, вспоминая войну. Всё остальное время мы чужие друг для друга».   

[1] Слово «книксен», означающее «поклон с приседанием», вообще-то немецкое, получившее распространение в России посредством немок-гувернанток и всегда ощущалось русскими как инородное. Выражение «большой книксен» действительно гуляло по страницам газет во время визита Никсона в Москву, но газет исключительно западных. В России так не говорили и не писали. (Прим.перев.)

[2] Не знаю, откуда взял эту вторую рекламу Хедрик Смит, на мой взгляд ничего близкого к этому громоздкому и бессвязному лозунгу и быть не могло в СССР… (Прим. перев.)

[3] Деформация лица, известная среди челюстно-лицевых хирургов как деформация Энди Гампа (Andy Gump deformity) – эвфемизм применяемый для описания специфической внешности пациентов, перенесших операцию по резекции или тотальному удалению нижней челюсти. (Прим. перев.)

[4] У Хедрика в оригинале ошибка. Он пишет, что книга Гелбрейта называется Modern Industrial State (дословно «Современное индустриальное государство», тогда как на самом деле она озаглавлена The New Industrial State - Новое промышленное государство. (Прим. перев.)

[5] Полное название книги, переведённой на русский в 1991 году: «Взлет и падение Третьего рейха», (The Rise and Fall of the Third Reich (1960).  (Прим. перев.)

[6] В своей книге On Socialist Democracy (Издательство Knopf, Нью-Йорк, 1975), Медведев посвятил превосходную главу тому, как ментальность цензоров мешает интеллектуальному развитию литературы, науки и искусства. Его брат, Жорес Медведев, посвятил большой раздел своей книги The Medvedev Papers (Изд-во MacMillan, Лондон, 1971), проблемам советских учёных. Прим. Хедрика Смита.

[7] My Country and the World (Изд-во Knopf, Нью-Йорк, 1975). Прим. Хедрика Смита.

[8] Историческое название Тайваня.  (Прим. перев.)

[9] Не думаю, что автор вполне понимает значение этого слова. Самокритика – это критика недостатков собственной работы, вскрытие своих ошибок. «Правда» не критикует свою собственную работу, и далее Хедрик Смит указывает, что эта «самокритики» всегда идёт сверху вниз.  (Прим. перев.)