Хедрик Смит. Русские. Гл. 19. Внешний мир

                Провинция привилегированных и отверженных

Советское общество разделено на две группы – тех, кому дозволено ездить за границу и тех, кому нет.

                Русский учёный, 1973


Круизный лайнер «Литва» – одно из маленьких, но роскошных судов, бороздящих просторы Средиземного моря в летний сезон и обслуживающий, в основном, иностранных туристов, зарабатывая на этом валюту. Но летом 1974 года «Литва» вышла из Одессы в двухнедельный круиз с посещением Неаполя, Афин, Марселя и других портов по специальному манифесту и с избранными высокопоставленными партийными чиновниками и их семьями из Москвы, Киева и прочих крупных городов.

На борту собрались ключевые apparatchiki партийной машины. Получилось так, что мой друг, британский дипломат Найджел Брумфилд, случайно заказал билет на этот же рейс и вернулся весьма просвещённым по поводу нравов советских людей в зарубежных поездках и удивлённый откровенно буржуазными замашками и стилем жизни тех самых коммунистов, которые дома так яростно клеймят капиталистическое декадентство.

«Никто, ни мужчины, ни женщины, ни дети, не был одет хоть во что-то советского производства, а ведь там были, главным образом, очень крупные партийные чиновники, – с усмешкой поделился со мной своими впечатлениями Брумфильд. – С головы до пят все были в иностранном. Рядом с нами сидела за обедом семья из Киева, где папаша был какой-то партийной шишкой. Детишки были в фирменных штанах и рубашках, а мамаша жаловалась, что еле влезла в только что купленное платье, которое было явно сшито не под дородную украинскую фигуру».

Дальше он стал рассказывать, как в каждом порту эти капитаны коммунизма, словно сорвавшись с цепи, устремлялись в полные товаров западные магазины. «Когда пришли в Неаполь, немногие бывшие на борту иностранцы направились смотреть развалины Помпеи, а русские двинулись в противоположную сторону, – сказал он. – У них были пачки американских денег, десятки, двадцатки, сотни долларов. Много денег было. Ясно, что такие деньжищи простому народу и не снились. Они сразу же шли в cambio[1], меняли доллары на лиры, и толпой отправлялись их тратить по магазинам. Иностранцы иногда возвращались на борт с какой-нибудь сувенирной безделушкой, а русские прибывали навьюченными новыми платьями, брюками, туфлями, рубашками, радиоприёмниками – чего только не покупали! И так – весь круиз. Иностранцы были туристами, русские – покупателями».

Короче говоря, поездки на запретный Запад стали экзотической привилегией для целого слоя советского общества – властной элиты и приближенных к ней пропагандистов, технократов, спортсменов, писателей, балерин или скрипачей, всех тех, кто составляет лицо, показываемое Советами миру. Поездки за границу, особенно в капстраны, стали статусным символом par excellence [2] советского привилегированного класса, самым верным знаком политической благонадёжности. И для тех, кто регулярно потакает этой заразной привычке, они стали весьма прибыльным делом.

Московский чёрный рынок кишит западными транзисторными приёмниками, пластинками с рок-музыкой, изысканными иностранными тканями, стерео-проигрывателями, туфлями на платформе и прочими модными вещами, привозимыми домой кордебалетом Большого театра, советскими баскетболистами или делегатами с брюшком, выехавшими на торговые переговоры. Процветающая частная торговля является одной из прерогатив официально путешествующих «за бугор».

Писатель, специализирующийся на коротких рассказах, поведал мне о своём товарище, который как-то подошёл к председателю выездной комиссии Союза писателей (каждая заметная организация имеет свою комиссию, отсеивающую для поездок за рубеж "годных" от "негодных") попросить разрешения на командировку на Запад. Писатель стал говорить этому коммунисту что-то насчёт того, что ему, мол, надо поддерживать творческие контакты и набраться свежих впечатлений для будущих творений. Коммунист понимающе кивал головой, а потом посмотрел на пиджак писателя и спросил: «В чём дело, Вася, одёжка что ли пообносилась?»

«Ну да, ну да, – залебезил писатель, быстро уловив настроение коммуниста и подыгрывая ему. – И сам я пообносился, да и жена пилит, говорит, мол, пора тебе приодеться».

После этих слов, конечно, партийный деятель дружески помог поездку организовать.

Те, кому повезло пользоваться доверием и регулярно ездить за границу, начинают рассчитывать на постоянный доход от продажи товара, который они купят во время пребывания в своих приятных поездках. Мой приятель, знавший старшего редактора ведущего партийного журнала-еженедельника «Новое время», посвящённого международным отношениям, сказал, что тот получает очень солидную зарплату, равняющуюся 300 долларам в месяц. Редактор сам говорил моему приятелю, что за две поездки за рубеж в год он увеличивает свой месячный доход почти вдвое, когда продаст, то, что привёз. Ведущий солист балета объяснил мне, что, даже не обладая малейшей деловой жилкой, он готов спорить, что на свои суточные за два месяца гастролей на Западе он сделает прибыль только на том, что привезёт в чемоданах,  примерно равную 6000 рублей ($8000).

«Портативный магнитофон стоит в западном аэропортовском дьюти-фри сто долларов, а по приезде домой я загоню его за восемьсот, а то и за тысячу рублей». – сказал он.

И он не будет сам искать покупателя. Ещё до отъезда продавец связывается со своими клиентами и знает, что кому привезти.

Кроме всякого рода электроники, бешеным спросом пользуется ткань для женских платьев и мужских костюмов. За такого рода выгоду, по его словам, «народ родную маму пришьёт, чтобы за границу поехать».

Величайшей привилегией, само собой, является работа за границей. Тем, кому она выпадает, советское правительство платит особую зарплату, но удерживает 40%, выплачиваемых по окончанию пребывания за рубежом в виде «сертификатных рублей», которые можно отоваривать в специальных валютных магазинах в Москве, и где покупательная способность сертификата в четыре-восемь раз превышает способность рубля. Такая методика служит большим стимулом вернуться домой, закончив командировку. Мне рассказывали, что работник агентства печати «Новости» (возможно это был разведчик, работавший под таким прикрытием) получал $1400 в месяц плюс ко всем дополнительным расходам на питание и проживание, и почти всю зарплату брал сертификатными рублями. «При таком курсе обмена он зарабатывал себе на машину каждый месяц!» – воскликнул мой русский информатор.

Но и даже с этими отложенными 40% некоторые русские официальные лица умудряются возвращаться из многолетних поездок за океан доверху гружёными товарами.

Володя Войнович, плотный, с брюшком, сатирик средних лет, ставший за время моего пребывания в Москве писателем-диссидентом, работы которого пользовались бешеным спросом за изящный юмор, с которым он прохаживался по официальщине, рассказывал мне, как один важный чиновник приехал домой, проработав приличное время в ООН и привёз достаточно сделанных в США вещей, чтобы полностью оснастить ими свою квартиру.

С особой издёвкой Войнович рассказывал о том, как этот чванливый бюрократ хвастался американским унитазом. А один журналист, тоже проработавший определенное время в Нью-Йорке, с гордостью показывал моему приятелю-дипломату полностью оборудованную фирмой «Мейтаг» кухню, гостиную, обставленную мебелью от «Лорд и Тэйлор», и занавески с рисунками леденцов на палочке в детской.

Хитрость прохода через советскую таможню без сучка и задоринки заключается, разумеется, в том, чтобы быть в числе надёжных лиц, или входить в состав какой-нибудь официальной делегации. Иначе западное добро может быть конфисковано. Мой багаж обыскивали несколько раз (на предмет незаконно ввозимых рублей или иностранной литературы), и мне доводилось наблюдать как советские таможенники, особенно таможенницы, тщательно рылись в багаже простых на вид женщин, не обходя вниманием ни один предмет.

Я видел, как у пожилого загорелого рабочего, возвращавшегося из Болгарии, отняли десяток жалких пятидесятиграммовых клубков мохера (каждый из них стоил 15 рублей на чёрном рынке). Таможенники не гнушаются отобрать и вещи, которые можно потом перепродать к своей выгоде, как тот же мохер или журнал «Плейбой».

Один раз мой друг заметил, что турист вёз какой-то запрещённый эротический журнал, а таможенники тоже его узрели и стали советоваться друг с другом, что делать.

«Есть у нас такой?» – спросил один другого, а тот в ответ неопределённо пожал плечами. Журнал был конфискован.

Но официальные делегации обычно пропускают беспрепятственно. Журналист из органа правительства страны, газеты «Известия», рассказывал мне, как возвращался однажды из-за границы с чемоданами, набитыми контрабандной литературой, Солженицыным, Пастернаком, «Плейбоями» и прочими. Молодой таможенник спросил его и других: «Литература есть?».

«Нет, – уверенно ответил известинец, – никакой литературы». Все другие ответили то же самое.

«В самом деле? – с понимающей улыбкой спросил таможенник. – Вы ведь журналисты, как же без литературы?»

«Да, мы журналисты, – сказал работник «Известий», – поэтому знаем, что разрешено ввозить, а что нет».

Таможенник пропустил всех, не заставив открыть ни одного чемодана.

Запад издавна манил своей недосягаемостью образованных русских. Объявление разрядки напряжённости лишь подстегнуло их желание увидеть его самим. В последнее время люди на Западе так остро чувствуют, что их экономика рушится, что совершенно не отдают себе отчёта в том, насколько сильно желание русского человека подкопить денег и разработать схему поездки в шатающуюся цитадель капитализма. Получения разрешения на поездку за границу – куда угодно – самого по себе достаточно, чтобы привести советского гражданина в головокружительный восторг. Эта радость куда глубже, чем та, что испытывает человек с Запада, купив тур в Афины и по островам Греции, потому что включает в себя статусное осознание того, что ты сделаешь то, что доступно лишь очень ограниченному числу русских. «Когда тебе сказали в Союзе писателей, что ты можешь поехать в Аргентину, всё меняется, – поделилась со мной одна писательница. – Народ начинает говорить: «Ааа, в Аргентину едешь. Очень хорошо». И все тебе завидуют. Это круто. Ты ещё не никуда поехала, а уже на седьмом небе». И она расплылась в блаженной улыбке, словно воображая, как ковёр-самолёт везёт её в Аргентину.

Во время учёбы в ВУЗе я был отличником и даже победитилем олимпиады по французскому языку. Во время нашей учёбы на старших курсах город Петрозаводск породнился с французским городом Ла Рошель и стал обмениваться блатными, естственно, делегациями, на 75% как минимум состоящих из особ, “приближенных к номенклатуре”. Сопровождали такие делегации всегда только двое наших преподавателей французского, оба уже почившие в бозе, одна в 1999 году, Наталья Мельникова, а второй, Николай Егоров, умер уже в 2020м примерно. Оба, естественно, стучали в КГБ по результатам поездки. Хотя были и другие учителя на факультете, их за границу не пускали. В два из таких вояжей ездили студентки нашего иняза, французского отделения. Первой была ныне покойная Таня Хотеева, дочка председательши Президиума Верховного Совета Валентины Хотеевой, окончившей, какое совпадение, наш пединститут. Но она, дочка то есть, была отличницей по языку. Второй поехала Наташа Ильина, моя одногрупница, весьма слабо успевавшая по французскому. Троечницей она всегда была. Но её мамой была декан нашего института. Она потом повесится у себя дома в Перестройку. Дочка жива и служит деканом опять же в том же педвузе. Ну да нам всем всё было к тому времени проживания на белом свете понятно. Мы с малых лет свыклись с несправедливостью и почище, чем эта. Но, как выяснилось потом, моя кандидатура ко времени моей учёбы на четвёртом или пятом курсе тоже рассматривалась на этот предмет! Правда я узнал об этом много позже, уже отслужив армию. Во время пьянки с другим одногруппником, Серёжей Бойцовым, я выяснил, что ему звонили какие-то партийные деятели нашего института и расспрашивали про меня, про мой французский и моральные качества. Серёжа клялся, хотя я уже давно знал цену клятвам по пьяни, что он рассказал всё самое лучшее.

Среди тех, кто никуда не ездил, я обнаружил неутолимую жажду слушать о жизни на Западе именно от иностранцев. Интерес русских к Америке, например, намного превосходит интерес американцев к России. В нём присутствует совершенно шизофреническая смесь любви и ненависти. Америка является сразу и примером для подражания и соперницей, той страной, с которой русские стремятся сопоставить себя, единственным стоящим стандартом во всём мире. Они могут ругать её за то, что она является страной жестоких нравов и безжалостной борьбы капиталистов за деньги, государством, лишённых моральных устоев и гражданской ответственности, но очень многие из русских, особенно городская интеллигенция, восхищаются Америкой в разговорах, хвалят её технологию, эффективность, за то, что там созданы условия для творчества и превозносят недостижимый американский модернизм.

Я не раз был свидетелем тому, как русские в разговорах об Америке мгновенно перескакивают с холодного на горячее. В Братске я провёл вечер с Евгением Верещагиным, худощавым, скованным в манерах, но задиристым комсомольским деятелем, рассказавшем мне о своей поездке в Америку в 1961 году.

На него большое впечатление произвели автострады, материальный достаток и дружелюбие большинства людей.

Но его воспоминания о тёплых встречах с американскими лётчиками, с которыми он познакомился во время войны, перемежались с развенчанием капитализма, цинизма американских бизнесменов, делавших товар, который тут же устаревает и с жалобами на глупость американских рабочих, которые считают себя средним классом, а не пролетариатом. Он предлагал выпить за то, чтобы русские и американцы никогда не воевали, как и их дети, и тут же подначивал меня, говоря, что мои дети будут жить при коммунизме.

Верещагин представлял собой исключение, потому что повидал Запад своими глазами. Неведение большинства русских относительно жизни на Западе ведёт либо к чрезмерному восхищению всем тамошним (это обычно свойственно интеллектуалам), или к ставящему собеседника в тупик заявлению о превосходстве СССР во всём (среди простого народа). Русские интеллигенты издавна отдают себе отчёт в провинциализме народа и охотно над ним подшучивают. Я слышал от нескольких разных людей один и тот же анекдот о том, как еврей из украинского города Жмеринка встречает на улице приятеля в прекрасно сшитом костюме. Он спрашивает о происхождении портняжного изделия и получает ответ, что его сшили в Париже. «А как далеко этот Париж от Жмеринки?» – спрашивает еврей. Ему отвечают, что примерно две с половиной тысячи километров. «Надо, же какая глушь, а костюмы научились шить», – качает головой приятель.

Мне приходилось выслушивать не один вариант этой старой шутки. Однажды в центрально азиатском городе Бухара, центре мусульманской культуры, я случайно зашёл в маленький металлообрабатывающий цех, и два рабочих, сразу же признав во мне иностранца, стали забрасывать меня типичными вопросами об Америке, о зарплате, ценах, машинах и т.д. Но очень скоро один из них положил конец беседе, заявив тоном обороняющегося человека, что там безработица, нет бесплатного общего образования и нанёс мне он смертельный удар, заявив: «рубль стоит больше доллара».

Вопросы простых русских людей обычно давали весьма поучительную картину того, что они уже знали или думали. Во Фрунзе, другом городе в Центральной Азии, как-то вечером несколько американских корреспондентов оказались в окружении молодых людей, засыпавших нас вопросами. Правда ли, что у Д.П. Моргана 95 миллиардов долларов? А что, Рокфеллер построил для своей дочки целый город? Правда ли то, что папаша президента Кеннеди сделал своё состояние на продаже порнофильмов? Почему Эдвард Кеннеди отказался быть кандидатом в президенты США? Правда ли то, что если вы застрелите своего президента, вас даже не арестуют? Что делает комитет конгресса по иностранным делам? А что лучше, послать на Луну человека или луноход? А какая у вас «национальность»? Почему здесь продают так мало американских книг и журналов? А не страшно ли жить в стране, где стреляют и бывают пожары в небоскрёбах?

Среди других я обнаружил удивительные кладези знаний о западной жизни. Где-то в сибирской глубинке один музыкант спросил меня, сколько рядов клавиш: четыре или пять у американского баяна, потому что всё остальное о практически всех музыкальных инструментах, сделанных на Западе, он знал. Почти всюду, где я разговаривал с молодёжью, они знали намного больше меня о личной и артистической жизни Битлз, Мика Джагера и прочих рок-звёзд. Они хотели услышать от меня последние новости из это мира, и были разочарованы тем, что я не мог им ничего рассказать.

Мои знакомые американцы рассказали о своём удивлении от встречи с советскими членами Союза архитекторов, бывшими в курсе самых последних тенденций в строительстве, о которых писалось в очень специальном ультрасовременном журнале «Архитектура – плюс» и задававшими квалифицированные вопросы о Моше Сафди, спроектировавшем для монреальской выставки «Экспо-67» жилой дом [3]. В целом, я нашёл, что советские интеллектуалы были куда больше au courant [4] по поводу частностей современной американской и западной жизни в целом, чем знали американцы и люди с Запада о советской жизни и культуре.

То, чего русским, как правило, не хватает в их оценки жизни на Западе, это – представления о её структуре. Из советской прессы люди знают о безработице, высоких ценах на медицинское обслуживание, о числе бедных, но им никто не говорит о страховке на случай безработицы, о программе «Медикер» [5], или о доходе, ниже которого в Америке начинается бедность (цифра этого дохода намного выше средней заработной платы в СССР). Те, кто никогда не был за границей, часто проецируют свою систему на внешний мир и скептически относятся к информации, которая не укладывается в рамки их представлений.

Один молодой лингвист, очень внимательно следящий за событиями на Западе, но совершенно забывший о Уотергейтском скандале и «документах Пентагона»[6] спросил американского корреспондента, где строже цензура – в США или СССР.

Таможенник, пролиставший журнал с изображениями хот-род [7] машин, протянул его обратно моему приятелю с комментарием: «Конечно, там не делают всех этих машин. Это всё – весёлые картинки для детей». Исследователь, знавший несколько иностранных языков и следивший за развитием своей отрасли знаний по западным публикациям в течение нескольких лет, во время своего первого визита за границу, в Рим, был несказанно удивлен тем, что обнаружил в продаже не только газету итальянских коммунистов «Унита», но и «Правду». Молодая украинка рассказала своей американской знакомой, что не могла вначале поверить в то, что в других странах, в качестве иностранного языка в школах, больше учат английский, чем русский, и в то, что молодёжь на Западе рассматривает Советский Союз как косную и консервативную державу, а не как оплот мирового прогресса.

Американская студентка, посетившая СССР по обмену, поделилась со мной своим удивлением по поводу того, что очень знающие студенты в университетах Москвы и Ленинграда принимали за чистую монету россказни телевизионных пропагандистов о том, что рабочие везде на Западе, если и выходят на демонстрации, то под коммунистическими лозунгами. «Один студент МГИМО просто не мог поверить моим словам о том, что рабочие в Америке в большинстве своём настроены консервативно, а студенты – радикально, – сказала девушка. – Он меня спросил: «А кто же тогда читает «Дэйли уоркер» и другие коммунистические газеты?» Когда я ответила: «Да практически никто», он переспросил: «Ты хочешь сказать, что никто кроме рабочих?», а я ответила: «Ну а рабочие эту газетку и в руки не возьмут!» Он мне так и не поверил».

От ездивших на Запад в составе делегаций ожидается, что по возвращении они будут продвигать в массы картину жизни там, рисуемую газетой «Правда». Часто их обязывают читать лекции о жизни на Западе, и эти выступления коренным образом отличаются от их откровенных впечатлений, изложенных по свежим следам в частных разговорах. Такая практика настолько распространена, что у русских есть шутка об этом, которую мне со смехом поведало одно видное официальное лицо. Речь в анекдоте шла о высокопоставленном русском, который вернулся из-за границы и рассказывает коллегам о тамошнем декадентстве, коррупции и закате капитализма. «Там всё гниёт буквально на глазах, так, что можно даже унюхать это гниение». Затем его глаза покрываются поволокой, и он мечтательно вздыхает: «Зато какой запах!»

Очень силён соблазн поверить, что в эпоху разрядки бдительность, свойственная холодной войне, пошла на убыль и границы между Востоком и Западом открываются. Но, судя по моему собственному опыту, линия границы СССР пока ещё очень толстая, и она отделяет Россию от остального мира. Одним из признаков тому является неосознаваемая часто ездящими людьми привычка не говорить, что «я еду в Россию или из России», а говорить «въезжать» и «выезжать». Как многие другие иностранцы, я чувствовал некоторое опасение всякий раз, когда возвращался туда, отдавая себе отчёт в возможностях давления на меня со стороны полицейского государства. В советских аэропортах проверка документов всегда кажется занимающей больше времени, чем где бы то ни было, а пограничник обязательно пристально смотрит тебе в лицо и на паспорт, тщательно сравнивая личность с изображением. Автобусы, везущие пассажиров из терминала аэропорта к самолёту, всегда останавливаются впритык к трапу, словно из страха, что кто-то со стороны попробует сесть в воздушное судно. Один солдат-пограничник стоит под хвостом самолёта, а второй – у трапа, они не отслеживают возможных террористов, как на Западе, а наблюдают за тем, чтобы никто тайно не прошёл на посадку.

Отступление переводчика. Как я шёл служить пограничником в Шереметьево, но попал в стройбат. В своих воспоминаниях я рассказываю, что когда вёл дискотеку в Сортавала, то познакомился с одним молодым человеком по имени Стас. Этот Стас был начальником особого отдела Сортавальского погранотряда. Вроде капитан был по званию, но вот фамилию не помню. Не знаю и никогда не узнаю, ходил ли он со скуки на наши дискотеки или по долгу службы, совмещая таким образом приятное с полезным, только мы подружились, нашлись какие-то общие темы для разговоров, он пропросил меня перевести с французского содержание песни «Эмманюэль», фильм этот прошёл совсем недавно (1973-74) с большим триумфом на Западе, и у Стаса была пластинка «сорокопятка» с изображением на обложке этой самой голой Эмманюэль, то бишь Сильвии Кристель, восседающей в соломенном кресле.

И вот уже по весне 1979 года, когда призыв мой в ряды советской армии неумолимо надвигался, Стас завёл со мной речь именно об этом и спросил, что я думаю об армии. Ну что я думал? Да ничего, надо было идти, никуда не денешься. Тогда он спросил:  «А как ты смотришь на то, чтобы служить в Сортавала?» Ну и ни фига себе вопрос! Конечно я смотрю на эту перспективу только так как и могу смотреть, то есть как на хрустальную мечту, которой никогда не суждено сбыться. «Это всё реально, - сказал Стас. Если ты не против (ещё бы я был против!), то я тебя переброшу из Питкярантского военкомата в Сортавальский, ты пойдёшь в погранвойска, ну в «учебке» придётся побегать, но ничего, для здоровья полезно, потом через пару месяцев дадим сержанта и будешь у нас в погранотряде освобождённым секретарём комсомольской организации, даже ночевать сможешь дома.» У меня аж «в зобу дыханье спёрло от радости».«Ну и чудненько, сказал Стас, значит, по рукам!» Ясен пень, по рукам. Сижу я в своём Харлу в комнате в общежитии, слава те господи с паровым отоплением и холодной водопроводной водой, хоть и с деревянным туалетом на дворе и жду, когда меня призовут, конечно, совершенно не готовясь к урокам, а бухая чуть ли не через день со своими подружками с верхнего этажа (всего их два этажа и было) нашего общежития. Но всё, что мы там делали, были разговоры, слушание музыки и питьё водки, иногда с выходом на квартиру к друзьям этих самых подружек. Впрочем, это ветвь совершенно другой темы воспоминаний. Вдруг приезжает как-то вечером, уже в марте, Стас на своём «уазике» с шофёром, ему по штату было положено, и огорошивает меня скорбным известием о том, что весной 1979 года призыва в погранвойска нет. В отличие от других родов войск в погранцы набирали один раз в году, и вроде этот набор чередовался: один весной, через год осенью. Картина маслом, конечно. Расстроился я сильно, взгрустнул, ну и, наверное, выпил опять же с тремя подружками. Готовлюсь уже идти в ряды обычным порядком, как вдруг тот же Стас на том же уазике приезжает снова, весь сияющий. «Есть набор в погранвойска этой весной!» Немая сцена из «Ревизора» была ему ответом. «Но набирают в Москву. А в Москве единственная пограничная часть – в Шереметьево 2. Тебе, со знанием языков, туда прямая дорога, будешь паспорта у иностранцев проверять. Согласен?» Ну ещё бы нет! В общем, перекидывает меня Стас в эту команду, я увольняюсь со школы. Перед тем, как поехать из Питкяранты в Петрозаводск на сборный пункт мы выпиваем со Стасом бутылку коньяка, и я прибываю в столицу Карелии, куда приезжают за нами «покупатели», то есть офицеры тех частей, в которые мы идём служить.Хорошо помню младшего лейтенанта – «двухгодичника», то есть призванного служить на два года из технического вуза, в котором имелась военная кафедра. Звали его Костя Козаченко и он сам подошёл ко мне, видимо посмотрев документы и обнаружив, что я был старше всех на пять лет. Он спросил, как это меня угораздило идти в армию только сейчас, я рассказал ему, что у нас не было военной кафедры, он мне посочувствовал и как-то сразу мы перешли на «ты» и, можно сказать, подружились, потом уже после увольнения в запас я даже к нему домой заходил. Меня удивло то, что в петлицах у Кости были эмблемы связи, да и сам китель и фуражка не имели ни следа зелёного «пограничного» цвета. Но я-то знал, что иду в пограничники. Точно знал. Естественно я и спросил Костю об этом, как же так он связист а представляет погранвойска? Ларчик открывался просто. Это были войска КГБ СССР. А если быть совсем точным – строительные войска КГБ СССР, то есть тот же самый стройбат. А для пущей маскировки бойцы и офицеры носили не синие петлицы и буквы ГБ на погонах, а молнии с чем-то и буквы СА, как все. Картина Репина «Приплыли», что называется. «Не боись, - сказал Костя, - у нас хоть в отличие от стройбата денег не платят, но зато и порядка поболе будет, да и часть маленькая совсем. Я там скажу кому надо, чтобы тебя не сильно доставали». Громадное ему спасибо, слово своё Костя сдержал, и уже во время первого построения я отметил особое к себе отношение, которое потом закрепилось и сделало мою службу если не такой же комфортной, как она могла быть в Сортавала, то по крайней мере вполне сносной. Было много всякого, но больше, пожалуй, хорошего, чем плохого.


Самое большое впечатление на меня произвела бдительность советских пограничников, когда я ехал на поезде Хельсинки – Москва. Когда мы пересекали финскую границу, то видели одного финского пограничника, равнодушно смотревшего, как поезд проходит через ряды тёмно-зелёных елей и желтоватых берёзок в сторону Советского Союза.

Почти сразу же после этого мы увидели лабиринт колючей проволоки. Потом вдруг появилась искусственная просека, разделяющая лес в обоих направлениях, словно шрам на лице природы, отмечавший границу. На возвышении неподалёку виднелась сторожевая вышка на сваях. Через пару сотен метров поезд остановился посреди леса, где на земле не было видно ни единого следа. Появились десять пограничников в форме сине-зелёного цвета и в сапогах. Кто-то из них носил на боку пистолет, но большинство имели автоматы.

Внешне они выглядели совсем мальчишками, но исполняли свои обязанности с напряжённой серьёзностью. Двое двигались вдоль вагонов, осматривая их низ. Пара солдат заняла посты в головном и хвостовом тамбурах. Мы услышали звук тяжёлых сапог на крыше тоже. Любопытствующие пассажиры стали высовывать головы из открытых окон, но им быстро приказали вернуться в свои купе. По купе парами стали проходить пограничники, высокие симпатичные блондины. Один вежливо попросил предъявить паспорта для проверки. Другой проверил наш умывальник, встал на нижнюю полку, чтобы заглянуть внутрь большого багажного отделения вверху, а потом, в завершение всего, попросил нас встать с мест и приподнял крышки полок для осмотра пространства под ними. Досмотр был очень тщательным.

Для тех русских, кому легально разрешено ездить за границу, устроен и бумажный барьер. Сама процедура получения паспорта для поездок за рубеж невероятно сложна и состоит из такого множества проверок, которого на Западе не требуется даже для получения доступа к совершенно секретной информации. Один строительный рабочий с Украины, коммунист, ездивший строить Асуанскую плотину в Египте (фото выше), рассказывал мне, что он и его товарищи, для того, чтобы получить эту работу, прошли тщательную проверку со стороны КГБ. «Проверили всё, до твоего дедушки и пра-прадеда, – сказал он. – И если что-то было не так, то, будь спокоен, они бы откопали». От других я слышал, что уважаемые учёные и внешне достойные доверия исследователи в ходе предварительного отбора просто выпадали из делегаций, и никто из коллег не протестовал из страха подвергнуться той же участи. Западные учёные, имеющие регулярные контакты с русскими уже привыкли, что делегация приезжает без одного-двух человек, якобы заболевших, или не сумевших освободиться от других срочных дел, хотя все знают, что невозможно воспрепятствовать русскому в поездке за рубеж, если у него есть возможность туда отправиться.

Когда я учился на инязе КГПИ, то примерно к третьему курсу у меня завёлся друг Андрюша Гусев, студент немецкого отделения. Он трагически погиб в 1980е. Андрей был немного похож на Джона Леннона и, сознавая это, косил под него. Носил круглые проволочные очки и соответсвующую причёску. Однажды он собрался съездить на летние каникулы в Болгарию и подал соответствующие документы. Документы были в порядке, но на личном собеседовании ректор нашего института Иван Ихалайнен посмотрпел на его причёску и отрезал: “Мы попов за границу не отправляем!”. Я, впрочем не помню сейчас, постригся ли по такому случаю Андрюша и съездил ли он в вожделенную Болгарию.

Более того, перед каждой поездкой за границу, как рассказали мне несколько человек, советские граждане проходят специальную идеологическую подготовку и подписывают бумагу о том, что ознакомлены с правилами поведения за границей, рекомендуемыми правительством. Один писатель описывал мне такой процесс, обязательный даже если ты едешь в «братскую» страну типа Чехословакии. По его словам, коммунист-лектор, наставлял группу таким образом: «Отныне вы являетесь советскими гражданами, выезжающими с родины. Вы должны сознавать долю своей высокой ответственности. Вы должны отдавать себе отчёт, что повсюду есть провокаторы, которые могут задать вам каверзный вопрос. Вы обязаны знать, что отвечать в таких случаях». Те, кто едет в капиталистические страны, строго предупреждаются о том, чтобы держаться в стороне от русских эмигрантов, живущих там, и всегда ходить в группах. При прогулках рекомендуется быть вдвоём или втроём.

Галина Рагозина, танцовщица Кировского балета, впоследствии эмигрировавшая с мужем, Валерием Пановым, рассказывала мне, как их труппу натаскивали по специальным темам, а в конце проводили небольшой экзамен, чтобы они умели отвечать на неудобные вопросы в соответствии с линией партии.

К таким экзаменам, по её словам, надо было зубрить темы, как к выпускным.

Учёный, прошедший через ту же процедуру, говорил мне:

 «Ты должен знать, что ответить, если иностранец спросит тебя, что ты думаешь об Израиле и как ты относишься к американскому обществу. От тебя ожидают, что ты скажешь, что одобряешь суд на таким-то и таким-то [диссидентом], потому что приговорённый был настоящим врагом народа, но в отношении Луиса Корвалана [Чилийского коммунистического вождя] была совершена величайшая несправедливость, потому что фашисты незаконно удерживали его в Чили. Существует целый список стандартных фраз, которые ты просто должен зазубрить».

Я слышал утверждения нескольких русских, что из-за таких процедур, и из-за того, что в любой группе (от лыжников до космонавтов) обязательно едет кто-то из КГБ, плюс внутри её есть свои стукачи, они не хотят ехать за рубеж. Но такие случаи очень редки. Желание поехать практически непреодолимо, особенно среди городской интеллигенции. Отказ в разрешении на такие поездки – это самое страшное, что может случиться сегодня с ними. Один партийный пропагандист, ездивший раньше, но теперь у него возникли какие-то трудности, клял на чём свет стоит необходимость ждать полгода или восемь месяцев, пока разрешение возобновят, хотя он был в числе тех немногих счастливчиков, кто не потерял такую возможность вообще. «Ведь наша жизнь становится всё лучше! – хныкал он. – Почему же приходится ждать? Чего они боятся?»

Советские официальные лица любят говорить о том, что число выезжающих растёт по сравнению с 1960-ми годами, но на самом деле этот рост совершенно незначителен. В 1974 году советские люди совершили 2,2 миллиона поездок во все страны, что составляет менее половины выездов, сделанных из маленькой Чехословакии и равняется лишь одной десятой части путешествий американцев. Основная масса народа едет в страны Восточной Европы. Почти все поездки официальны, это касается не только государственных служащих или дипломатов, но и артистов балета, спортсменов, учёных, и одни и те же люди ездят из года в год. Избранные группы рабочих и студентов посещают «страны народной демократии», но об индивидуальном туризме практически никто никогда не слышал. «Ездят только mayaki коммунизма» – с горечью заметил один разочарованный писатель. Специалист по вычислительной технике, которому отказали в поездке с семьёй, чтобы повидаться с друзьями в ГДР, гневно сравнил выездной контроль с «рабством ХХ века». В самом деле, существует старая традиция русских правителей наделять правами выезда за границу верных служителей государства. В указе от 1785 года, Екатерина Великая закрепила привилегию путешествовать за рубеж за знатью и дворянством.

В наше время КГБ и партия извлекают выгоду из страстного желания интеллигенции поехать за рубеж, делая его основным рычагом управления их поведением дома.
Я лично не раз слышал, что поэтам и писателям отказывали в поездках, потому что властям не понравились их отдельные высказывания.
Но иногда в выезде могут отказать без объяснений, как в книге Кафки, и людей начинают терзать ужасные страхи.
«Самое плохое, это когда они отказывают тебе в чём-то без малейшего объяснения, – сказал один учёный с положением, ездивший до этого, но вдруг столкнувшийся с неожиданным отказом в поездке в Польшу. – Если тебе что-то и говорят, это не имеет никакого отношения к настоящей причине. Её невозможно выяснить. Это ужасно – видеть, что тебе не доверяют, но не знать и не иметь возможности узнать, почему». 

Как это ни покажется странным и даже парадоксальным людям с Запада, совершенно справедливо сочувствовавшим страданиям многих советских евреев, пожелавших эмигрировать, их можно считать относящихся к привилегированному классу, потому что, даже будучи отверженными, они сумели добиться того, чего не удалось никакой другой этнической группе в Советском Союзе – достичь запретных территорий за пределами советских границ.

Сами евреи испытывают чувство ироничного удовлетворения желанием и готовностью людей, происходящих из других этнических групп, таких как русские, латыши, украинцы, грузины и прочие, сочетаться браком с лицом еврейского происхождения для того, чтобы выехать за границу самим. Забавляясь тем, что ирония судьбы поставила их в выигрышное положение, еврейские активисты любят рассказывать анекдот о том, как Абрамовича вызвали в ОВИР на собеседование. Именно ОВИР – отдел виз и регистраций, принимает решение о выдаче выездных виз.

«Абрамович, – спрашивает полковник из ОВИРа, – у вас же хорошая должность, вы профессор. Зачем вам в Израиль?»

«Да это не я хочу туда ехать, – отвечает, оправдываясь, Абрамович. – Это всё жена да дети».

«Но, Абрамович, – продолжает настаивать полковник, – у вас прекрасная квартира и дача. Почему же вы хотите покинуть социалистическое отечество?»

«Так это не я хочу покинуть, – пожимает плечами Абрамович. – Это всё из-за тёщи».

«Как же так, Абрамович, – чуть ли не умоляя спрашивает полковник, – Вы даже купили машину. Зачем вам ехать от такой хорошей жизни?»

«Так не во мне дело, – отвечает Абрамович. – Это всё тётка да двоюродные сёстры!»

«Ну так, раз вы не хотите ехать, зачем же именно вы подали заявление на визу?»

«Ну как вы не понимаете, я же единственный еврей в семье».

Исход таких абрамовичей с семьями и примазавшимися к ним был, за время моего пребывания в Москве, самым невероятным явлением. Люди стали рассматривать эмиграцию как саму собой разумеющуюся, и совсем забыли о невероятной цепочке событий, приведшей к сегодняшней ситуации, если посмотреть на неё, скажем с перспективы 1968 года.

Никто не мог предвидеть не только отъезда 100000 евреев за период с 1971 по 1974 год, но и совершенно беспрецедентных для советской жизни протестов, сопровождавших борьбу за это право – удивительное зрелище сидячей демонстрации протеста на Главпочтамте, когда молодёжь сидела с жёлтыми звёздами Давида на груди и с плакатами «Отпусти народ мой! [8]» или картина манифестаций, происходивших перед приёмной Президиума Верховного Совета либо у серого здания ЦК КПСС.

Смелость, с которой проходили эти выступления, не только удивила Кремль, но и создала иллюзию того, что может быть, КГБ и партия не так уж и всемогущи. Конечно же, это зависело не только от того, что цель борьбы евреев – эмиграция, была чётко очерчена, и от мощной поддержки общественного мнения за границей, но в немалой степени и от отказа брежневского руководства прибегать к похожему на сталинский террору, который мгновенно покончил бы с движением за эмиграцию. Кремль оказался перед дилеммой, потому что не хотел слишком явно демонстрировать силу полицейского государства в период разрядки международной напряженности. Тактика оставалась жёсткой, но власть знала предел.

В этой книге нет необходимости подробно описывать колебания кремлёвской политики от периода закручивания гаек и судов над евреями-угонщиками самолётов[9] и другими потенциальными эмигрантами, или наложения астрономического эмиграционного налога на евреев с высшим образованием до умеренных периодов, когда поток отъезжающих увеличился, например, чтобы улучшить политический климат перед визитом Никсона в Москву, поездкой Брежнева в Америку, или когда конгресс готовился одобрить важные законы о торговле.

Для меня был удивителен совершенно нехарактерный момент, когда Кремль попытался заключить соглашение с вашингтонским сенатором Генри Джексоном (фото), добивавшимся твёрдых гарантий свободной эмиграции в обмен на кредиты и снижение пошлин на импорт советских товаров в США.

Несмотря на то, что Кремль имел множество лазеек в обход положений этого соглашения, сам его факт был большой уступкой.

По прошествии некоторого времени уже не кажется таким удивительным, что Брежнев отыграл назад, чувствуя, что американские кредиты были слишком малы, а нежелательное оглашение частной сделки стало бы слишком унизительным.

Лишь неохотно и с помощью дорого обходящегося метода проб и ошибок, советское руководство пришло к тому, что, по его ощущениям, является оптимальным сочетанием выборочного устрашения и ограниченной эмиграции. Эта комбинация, как представляется, подходит для достижения сложных и противоречивых целей – умиротворить Запад, предотвратить серьёзную утечку мозгов в технологии и науке, поставить регулируемую заслонку на пути эмиграции, и в то же время незаметно избавляться от недовольных и нелояльных евреев-интеллигентов и диссидентов, давая при этом понять, через умеренно-жёсткое дистанционное преследование, другим этническим группам на Украине, в Литве, Армении и в прочих местах, что еврейский случай – это исключение, которое не распространяется на других.

Волей-неволей, советские вожди пришли к пониманию того, что Запад поднимет на щит отъезд 100000 евреев и будет радоваться окончательному освобождению таких фигур, как танцовщик Валерий Панов, но на Западе никогда не поймут, что другие артисты балета запомнят, как и я, что Панов, в состоянии совершеннейшего отчаяния, два года сидел в своей крошечной ленинградской квартире как тигр в клетке.

Астрофизика Евгения Левича, симпатичного брюнета, могут радостно приветствовать по его приезду в Израиль, но Кремль точно знал, что учёные Советского Союза были в курсе того, что его знаменитый отец, Бен Левич, учёный крупнейшего калибра из когда-либо подававших заявление на эмиграцию, будет много месяцев оставаться в Москве.

Они наверняка запомнили и тот факт, что самого Евгения, пока он ожидал визы, забрили в армию в Тикси, на арктическое побережье Сибири, где он чистил нужник на какой-то отдалённой армейской точке. Большинство ходатайств о визе рассматривалось в разумные сроки, по крайней мере не медленнее, чем заявления советских граждан, желающих выехать за границу. Но талантливых всегда томили ожиданием. Всегда были несколько человек, для которых подача заявления на выезд была подобна игре в русскую рулетку. Люди на Западе, как заметил один интеллигент, всегда находятся под впечатлением общей статистики, но советским гражданам «язык событий», как он изящно выразился, говорит всегда больше и звучит он громче в свете индивидуальных примеров.

В настоящее время число уезжающих евреев сильно снизилось, пройдя свой пик в 1973 году, когда уехали 35000 человек. Если будет заключено новое советско-американское соглашение о торговле, то это число может снова вырасти. Но одной из неразгаданных тайн советской жизни является вопрос, сколько же евреев хотят ехать в Израиль. Потому что вопрос ехать или не ехать, как напомнили мне мои еврейские приятели, решается в зависимости от того, готов ли ты поехать прямо сейчас, и какая жизнь ждёт евреев, решивших остаться. Решение этой проблемы зависит также от взглядов и настроений советского еврейства, а они куда сложнее, чем я вначале думал и куда хуже поддаются точной характеристике, чем об этом заявляют активисты эмиграционного движения.

Миллион человек, если не больше, уже решили для себя этот вопрос, ассимилировавшись в Советском Союзе и не оставив себе отдушины для отъезда. Перепись населения 1970 года насчитывает 2 151 000 евреев, но в ней не берутся в расчёт скрытые евреи, записавшие себя как русские или лица других национальностей.

Диссидент и историк Рой Медведев, отец которого был русским, а мать – еврейка, считает, что число таких людей может находиться в промежутке от одного до десяти миллионов. Падение их количества (на 117 000) по сравнению с переписью 1959 года, хотя активисты утверждали, что это число вырастет среди людей других этнических групп, является свидетельством того, что в 1960-е годы многие молодые евреи воспользовались смешанными браками родителей, чтобы причислить себя к другой национальности и похоронить свою принадлежность к еврейству. В такую игру в России играют издавна. В послереволюционные годы, когда, по словам Роя Медведева, практика смены фамилий была широко распространена, а сделать это было очень легко, евреи-коммунисты платили в милиции десятку и выбирали фамилию любой национальности по своему вкусу, обычно русскую, которая и вносилась в документы.

Панов рассказывал, что по достижении 16 лет, когда пришло время получать паспорт, он выбрал национальность белоруса, так как родился в Белоруссии, к тому же его мать захотела, чтобы он избежал клейма еврейства.

Другие известные люди типа Майи Плисецкой, примы-балерины Большого театра, Георгия Арбатова, директора Института США и Канады, или телекомментатора Валентина Зорина, изо всех сил хранят в молчании то обстоятельство, что один из их родителей – еврейской национальности.

Один американский доктор во всемирно известном медицинском комплексе «Маунт Синай» в Нью-Йорке говорил мне, что русские, занимающие посты в ООН, иногда устраивают так, чтобы их жёны рожали здесь и именно у этого старого врача-эмигранта. Несмотря на то, что их фамилии чисто русские, некоторые из них просят: «Не могли бы вы сделать ребёнку обрезание?» Если он соглашается, следует давно вынашиваемый собеседником вопрос: «А не могли бы вы сделать его на восьмой день?». Поскольку такова традиционная еврейская практика, то доктор принимает этот вопрос как молчаливое признание того факта, что перед ним – скрытый еврей, все эти годы живший под личиной русского, что было единственным путём попасть на высокий дипломатический пост в министерстве иностранных дел или заступить на службу в КГБ.

Характер и настроение умов советского еврейства тоже трудно поддаётся определению, потому что даже само эмигрантское движение менялось в этом смысле на протяжении нескольких «поколений» отъезжающих евреев. Первая волна была явно сионистской, и именно религиозные евреи были зачинателями этого движения, начавшего оформляться с 1968 по 1970 год. Но к тому времени, как я приехал в Москву в августе 1971, они либо сели в тюрьму, либо уехали. И хотя заметное число религиозных евреев продолжало уезжать из советской Грузии, региона, где были сильны традиции религиозной толерантности, евреи другой мотивации стали лидировать в Москве. Мне было странно видеть в насколько малой степени активисты были религиозны, как мало в них осталось религиозного запала, если он остался вообще. Я мог видеть, как молодёжь собирается у московской синагоги с колоннами на фасаде в субботний вечер, обмениваясь последними событиями в эмиграционном движении, или по праздникам типа Симхат-Торы [10], когда они исполняют традиционные для еврейской диаспоры танцы или песни, например, «Хава Нагила». Но очень немногие из них, если вообще кто-то, празднуют бар-мицву [11] и, не стесняясь, могут носить ермолку [12] или накидывать на голову талит [13]. Почти никто из них не знал ни идиш ни иврита. Еврейство для них было генетическим фактом жизни, их наследство, усиленное отрицательными фактами русской жизни, а не принадлежностью к религии или признаком идентичности.

Роман Рутман, математик средних лет, небольшого роста, спокойный и сдержанный по характеру, говорил мне незадолго до своего отъезда в Израиль в 1973 году, что воспитывался в семье членов компартии и узнал о иудаизме с заду наперёд, составляя представление о нём посредством чтения между строчек атак атеистов на религию. Мальчиком он ни разу не был в синагоге или церкви. «Тогда [в сталинские годы] было практически невозможно кому-то иметь библию. – говорил он. – Годам к 20 я почувствовал внутри себя какой-то моральный вакуум. Я бы не сказал, что это была сильная тяга к религии, просто я чувствовал, что в моей жизни чего-то не хватает. Для того, чтобы получить понятие о библии, я стал читать антирелигиозную литературу, например, и это было непросто, про Всемирный потоп в одном месте, про Ноя – в другом, а потом сопоставлял». К тому времени, как я с ним познакомился, Рутман довольно регулярно ходил в синагогу, но в основном, чтобы поддерживать связь с другими активистами, а не принимать участие в богослужении. Он признался мне, что чуть ли не накануне отъезда раввин уговорил его надеть на себя талит в первый раз. «Я нашёл библию прекрасной, – сказал он. – Она полна поэзии, восхитительна». Роман начал изучать иудаизм и учить ему сына. 

Рутман был исключением в том, что подошёл так близко к религии. Но его случай был и типичным для многих других активистов эмиграционного движения, которых я знал: Володи Слепака, Михаила Агурского, Леонида Цыпина, Володи Козловского, Алекса Голдфарба и других, кого я предпочитаю не называть во избежание нежелательных последствий для их близких. Все они были детьми из успешных советских семей, принадлежавших к истеблишменту. Как Рутман, многие были сыновьями стойких партийцев и воспитаны в традициях атеистического государства. Их обращение к активному еврейскому эмиграционному движению часто было актом личного бунта против системы их собственных родителей, и оно было таким же острым и драматичным, как восстание молодых американцев, протестующих против войны во Вьетнаме, которые с презрением отвергали материальные ценности своих добившихся успеха родителей из верхнего слоя среднего класса.

И всё равно, порой мне трудно было понять, почему одни из таких людей едут в Израиль, а другие, очень на них похожие, остаются в стране. Порой было очень трудно заметить, какая минимальная добавка перевесила чашу весов в ту или иную сторону. В 1972 и 1973 году об эмиграции говорили повсюду. Тенденция к отъезду набирала обороты. Некоторые уезжали, потому что вдруг открылась такая возможность. Немногие из тех, с кем я встречался, были настоящими сионистами, заявлявшими, что хотят жить со своим народом на своей настоящей родине. Однако куда больше было таких, кого в основном не влекло именно в Израиль и тех, кто противопоставлял себя советскому образу жизни не больше, чем люди других национальностей, которым тоже надоел милицейский контроль, цензура и мытарства потребителей. Меньшинство видело в жизни на Западе возможность достичь небывалых успехов в личном плане, и, как я потом слышал, сильная  конкурентная среда тамошнего обитания принесла жестокий, заставивший сбросить розовые очки, опыт.

Меня приводил в замешательство тот факт, что очень малое число активистов рассказывало об антисемитских ужастиках в качестве довода для эмиграции. Само собой, это было не из-за того, что антисемитизм был неосязаемой составляющей климата России и их не касался, потому что каждый мог вспомнить о ругательствах в свой адрес и об уничижительных репликах, отпущенных в свою сторону. Как прозрачно намекнул Евгений Евтушенко в своём стихотворении «Бабий Яр», русские впитывают антисемитизм с молоком матери [14].

«Почитайте прессу, – сказал один еврей – лингвист.

– Если ворует русский, его назовут вором.

Но если своровал еврей, то напишут, что вор – еврей».

Нина Воронель, писательница, родившаяся в Харькове, на Украине помнила ужас, её охвативший, когда одна девочка пришла домой из школы и обнаружила, что Нина – еврейка.

«Ага, – прокричала та девчонка, показывая пальцем на неё – значит ты – еврейка».

То, как она выговорила это слово, вспоминает Нина «заставило меня почувствовать себя так, что если бы рядом была дыра, то я хотела бы умереть и упасть в неё.

На другой день девочка рассказала об этом всем в классе. Я всю жизнь стыдилась того, что имена моих родителей были Абрам и Израилевна [15]».

Больше всего запомнившийся за последние годы инцидент, который евреи особенно любят вспоминать, случился на концерте Аркадия Райкина, очень известного и самого популярного сатирика Советского Союза, когда во время его гастролей на Украине кто-то из зала крикнул ему zhid. Райкин прервал свой номер и спросил:

«Кто это сказал?» Последовало мёртвое молчание.

«Кто это сказал, пусть поднимет руку». – повторил сатирик. Никто не признался. Райкин ушёл за кулисы, концерт был отменен.

Украинцы, особенно в провинции, в сельской местности, пользуются репутацией выразителей самых антисемитских настроений из всех этнических групп, но я не раз слышал совершенно ничем не спровоцированные реплики, направленные против евреев, и от русских. Жена одного художника однажды сказала мне, что любит одно место на селе за парное молоко, выпекаемый там хлеб и за то, что его «не загадили евреи». Но с самой непривлекательной вспышкой поношения евреев было моё короткое общение с оперным басом Большого театра, мощного мужчины гигантского роста, носившего свитер-водолазку под пиджаком. До войны он был железнодорожным рабочим, пока кто-то не обнаружил его сильный голос и не посоветовал ему пойти учиться в школу вокального мастерства. Мы случайно разговорились с ним в поезде на темы международной политики. Внезапно, уже после того, как он отчитал китайцев, он вдруг без всякого повода, накинулся на евреев.

«Это – самые опасные на свете люди, куда опаснее китайцев, – предупредил он меня. – Вы, американцы, думаете, что у них тут проблемы, а на самом деле они находятся на привилегированном положении. Куда ни посмотри, везде евреи. Восемьдесят четыре процента артистов Большого – евреи. Кто, по-вашему, скрипачи в оркестре? Бедные крестьяне берут своих детей в поле и учат их работать там, или сажают за баранку, и они становятся крестьянами или трактористами. Получают копейки. А что делают евреи? Они учат детей играть на скрипке, а потом устраивают их в Большой театр, где те зарабатывают 400 рублей в месяц. И тут ещё это «евреев у нас и так хватает».

Он не только сильно завысил тарифную ставку скрипачей, многие из которых получают меньше трактористов, но я не понаслышке знаю жалобы евреев на дискриминацию, с которой они сталкиваются при получении образования и при приёме на работу. Аспирант-еврей однажды рассказал моему знакомому учёному, как русский профессор приказал выставить низкие оценки поступавшим в МГУ евреям, несмотря на превосходные результаты экзаменов. Бывший сотрудник  издательства говорил, что, когда перечень намеченных к изданию книг направлялся для утверждения в ЦК КПСС, он неизменно возвращался с несколькими вычеркнутыми названиями работ авторов с еврейскими фамилиями. Никаких объяснений не требовалось: на евреев существовала «квота». Руководитель лаборатории, русский, говорил мне, что его начальство демонстративно отказывало в приёме на работу нескольким предложенных им и очень квалифицированных кандидатов-евреев под предлогом «евреев у нас и без того хватает». 

Евреи указывают на то, что, кроме немногих заметных случаев, о которых широко трубят советские пропагандисты режима, им закрыта дорога для карьеры на дипломатическом поприще, в политическом журнализме, вооружённых силах, в партийном аппарате и на высоких партийных должностях. Но также верно и то, что благодаря своим способностям, евреи в процентном отношении к их общему числу преуспели в советском обществе куда больше, чем люди других национальностей. Официальные цифры переписи 1970 года показывают, что 134 еврея из 1000 получили высшее образование, что намного больше пропорции русских, составляющей 22 на 1000. Несмотря на дискриминацию, евреи широко представлены в таких творческих сферах, как искусство, литература, музыка, театр и кино, а также в такой престижной области, какой является наука. Иметь евреем заместителя начальника является традиционным делом в экономике, а партийные функционеры, занимающие ключевые позиции, часто прибегают к помощи еврейских исследователей, пишущих за них. Поскольку в советском обществе статус профессии определяет стиль жизни, то, по советским стандартам, евреи весьма и весьма преуспели.

Более того, как признали в разговорах со мной еврейские активисты, сегодняшний советский антисемитизм намного мягче того, что был при Сталине и не так плох, как был при царях. Он всё ещё представляет собой весомую мотивацию для отъезда из страны, но не является решающим фактором, потому что провинциальные города, где, как предполагается, антисемитизм особенно репрессивен, дали в целом лишь незначительное число эмигрантов, тогда как регионы типа Грузии, пользующейся репутацией терпимого к ним отношения, предоставили большую пропорцию отъезжающих. Несмотря на то, что я знал изрядное количество евреев, я почти не слышал о том, чтобы какое-либо уродливое и явное проявление антисемитизма послужило бы катализатором эмиграции индивидуума.

Самым мощным мотивом, как я обнаружил, является острое новообретённое чувство еврейского национализма. Но это был не тот национализм, с которым я ожидал столкнуться, и он был не похож на воинствующий сионизм. Он, как мне кажется, менее истов в своей преданности Израилю, и больше подпитывается желанием самоутвердиться в советской жизни после десятилетий отказа в этом. Потому что, если советские евреи кое-как привыкли к уничижительным репликам в их адрес и к профессиональной дискриминации, больше всего активистов 1960-х годов печалило то, что у них не было позитивной отдушины для утверждения своей этнической идентичности.

«Я – человек без национальности в очень националистической стране». – заявил Алекс Голдфарб, впоследствии эмигрировавший в Израиль биолог.

Быть евреем в Советском Союзе и заявлять о своей принадлежности к еврейству подразумевает конфликт с понятием «лояльный советский гражданин».

Именно в этом евреи видят ущемление своих прав в сопоставлении с людьми других национальностей.

Иностранцы, особенно американцы, часто недооценивают важность национальной идентичности для советского человека. Если им случиться спросить его о национальной принадлежности, и он ответит: русский, армянин, узбек, украинец или еврей, американцы часто ошибочно принимают этот ответ за что-то равное их собственной привычке говорить новому знакомому о том, из какого они штата. Граждане Великобритании, которые столетиями считают себя шотландцами, валлийцами, ирландцами или англичанами, понимают, что в этом есть что-то более глубокое. Это – фундаментальная форма идентичности, которая сообщает собеседнику сведения о языке, традициях, культуре, ценностях и наследии.

В глубине души именно за то, что им не дают этой культурно-этнической отдушины, еврейские активисты затеяли свой эмиграционный протест. Исторически евреи, сыгравшие заметную роль в большевистской революции, связывали с ней большие надежды. В первые послереволюционные годы язык идиш переживал возрождение.

К началу 1930-х годов было образовано более 1200 школ, обучавших идишу, а в университетах открывались факультеты изучения идиша.

На этом языке издавались газеты и ставились театральные спектакли.

Некоторые евреи, как, например, Лев Троцкий, занимали важные политические и правительственные посты – их было несравненно больше, чем сегодняшняя капля в море.

Сталинские чистки и продвигаемая вперед тенденция к пылкому русскому национализму военного времени, подрезали крылья движению в этом направлении.

С основанием государства Израиль в 1948 году [16], Сталин провозгласил свою последнюю параноидальную кампанию против «безродных космополитов» – евреев. Евреев стали убивать, врачей – преследовать, а всякие проявления культуры идиш стали подавляться. Примерно в таком же положении евреи находятся и сейчас. Представители других этнических групп частным образом жалуются, что ползучая русификация лишает их культурной идентичности и наследства, но у них всё же остаются свои географические регионы, свои «государственные» школы, национальные театры и литературные и культурные традиции. У евреев практически ничего такого нет.

Существует лишь одно издание на идиш – контролируемый правительством рупор: ежемесячный журнал Sovietish Heimland (Советская Родина) и одна маленькая, почти не дающая спектаклей театральная идиш-группа.

В официально провозглашённой в Восточной Сибири Еврейской Автономной области Биробиджан [17] насчитывается лишь 18% еврейского населения [18], и большинством евреев учреждение этой области рассматривается как не имеющий никакого значения фарс.

Недовольство их таким этнически-культурным вакуумом обострилось после победы израильтян в «шестидневной войне» в 1967 году.

Эта война, как мне говорили многие, «сделала нас гордыми за то, что мы – евреи».

Поскольку многие еврейские интеллектуалы играли видную роль в либеральных культурных и научных кругах и в диссидентском движении, они почувствовали себя раздавленными в удушающей атмосфере репрессий, наступивших за советским вторжением в Чехословакию в 1968 году. Острое отчаяние, сменившее блеснувшую было надежду, усилило в этом народе желание уехать из страны.

Ну а что же те, кто остался?

Среди моих личных контактов были успешные, ассимилировавшиеся евреи, носившие в себе одновременно и проснувшуюся гордость за свой народ и разочарование сегодняшним существованием, но свои чувства они держали при себе или делились своими взглядами только с надёжными друзьями. Что же удерживало их в СССР?

Благодаря отъезжавшим, мы познакомились с одной парой, в течение месяцев балансировавшей на грани решения уезжать или нет. Жена Таня, привлекательная брюнетка, была характерной актрисой, а её муж – Марк, худощавый угрюмый мужчина в возрасте за 50, смешно хмурившийся всякий раз, когда снимал очки, был театральным драматургом. По советским меркам они хорошо устроились в жизни, но оба были безжалостными критиками советского общества. Они гордились своими соотечественниками в Израиле и издевались над советской помощью арабам. В общении с нами они всячески выпячивали свою принадлежность к еврейству, но, как я подозреваю, в чисто русском обществе так не поступали. Нигде в творчестве Марка не проявлялись его настоящие взгляды. Когда я спросил его об этом, он очень смутился и, в довольно неловкой манере, отказался дать мне почитать что-либо из написанного им. «Вы никогда не можете сказать, что на самом деле думает писатель, исходя из того, что он опубликовал». – ответил он. Как я понял, он не был из тех, кто шёл в лобовую атаку на цензоров. Его тоска проистекала из необходимости постоянной самоцензуры, которая дела его пьесы приемлемыми для постановки, хотя я несколько раз слышал от него жалобы на то, как их искромсала цензура. «Я уже готов сдаться, – говорил он в отчаянии. Постоянно раздумываешь над одной небольшой фразой, потом борешься за неё. Постоянное чувство того, что ты не «принадлежишь» к этой среде. Эта идиотская секретность повсюду в нашей жизни. Ужасно».

Марк потерял отца в ходе сталинских чисток, и его преследовала мысль, что может наступить новый период тёмной реакции. Он спрашивал моих мыслей на этот счёт, потом начинал изливать свои страхи. Таня иногда вставляла в наш разговор какой-нибудь горький комментарий по поводу некомпетентности и цинизма, царивших в театре и признавалась, словно оправдываясь, что любит русскую культуру. Марк намекал, что не прочь бы уехать, и Таня тоже считала, что так будет лучше для детей – их сын был студентом университета, и всё говорило о том, что из него выйдет талантливый лингвист, а дочь, намного младше сына, уже интересовалась театром. Они засыпали нас вопросами личного плана, касавшимися жизни на Западе.

Постоянно присутствовал момент замешательства, мешавший принятию решения об отъезде. «Жизнь в Израиле – не сахар». – мог сказать Марк, а потом, опираясь на мои критические замечания по поводу западной жизни, обращал свою желчность, до этого направленную в сторону своей страны, против Израиля и Запада. Он был достаточно хорошо начитан и знал тамошние проблемы. Другие евреи, вещал он, быстро поймут, что приспособиться к израильской жизни будет невозможно. Когда до него доходили комментарии из писем разочаровавшихся новых переселенцев в землю обетованную, он испытывал злорадство. Но необходимость выбора мучила его. Исподволь он то и дело намекал на то, что несмотря на своё знание немецкого и английского, совершенно не был уверен в том, что в своём возрасте сможет начать новую жизнь. Он боялся, что если подаст заявление на выездную визу, то власти продержат его пару лет в неуверенности, безработного, прежде чем отпустить. «Я чувствую ужасную усталость, – сказал он мне однажды вечером. – Вот почему я решил остаться». Я думаю, что этими словами он давал понять, что страх перед неизвестностью был слишком велик, а привязанность к довольно уютной нише, которую он нашёл в советском обществе, была достаточно сильной.

Я встречался и с другими «прирученными евреями», как зовут их более горячие активисты, не принимавшими эмиграционное движение, и даже настроенными к нему враждебно.

Те, с кем я встречался официально, например, еврей Александр Чаковский, редактор «Литературной газеты» и кандидат в члены ЦК КПСС, яростно клеймили отъезжающих евреев и горячо отстаивали мнение о том, что евреи в Советском Союзе имеют все возможности и не подвергаются никакой дискриминации.

Вне всякого сомнения, это было чистой пропагандой. Но меня поразило и то, что у людей, добившихся успеха в жизни, защитным рефлексом часто было преуменьшение своей принадлежности к еврейству.

Любое движение, призывавшее их утвердиться как евреи, представляло угрозу всему их образу жизни.

«Они [активисты] – просто возмутители спокойствия, – язвительно заметила в разговоре со мной одна переводчица кинофильмов. – Только осложняют жизнь всем нам остальным».

В её словах была значительная доля правды, потому что эмиграционное движение вызвало подъём антисемитизма и дискриминации. От учёных я слышал, что по мере исхода, евреям становится всё труднее получить хорошую должность и продвижение по службе в научных учреждениях. Начальство их опасалось. «Если еврей устраивается на работу, – сказал специалист по ЭВМ, – то его первым делом спрашивают: «Вы планируете отъезд?» Учёный – медик рассказал мне, что это всё усиливающееся подозрение к евреям, в конечном итоге заставило его подать заявление на выезд. Ему было отказано в заслуженном, по его мнению, продвижении по службе, а его начальник и хороший друг, этнический русский, намекнул, что отказали ему потому, что он мог в любой момент уехать. Успешный писатель на научные темы, опубликовавший несколько книг под русским псевдонимом, рассказал подобную историю. В начале 1974 года редактор, с которым писатель работал в тесном контакте, подсказал ему тему для книги и получил предварительное добро начальства издательства. Но когда пришло время подписывать договор, где внизу должен был стоять как псевдоним, так и настоящая еврейская фамилия автора, издатель отказался его подписать, прямо заявив редактору, что у писателя «не та фамилия». Услышав это и опасаясь, что обстановка будет постепенно только ухудшаться, автор решил эмигрировать.

Самым убедительным доказательством того, что после зарождения еврейского движения в 1968 году официальная дискриминация росла, является ежегодная статистика зачислений в ВУЗы. В пиковом 1968 году среди новых студентов насчитывалось 111900 евреев, причём эта цифра постоянно росла в предыдущие годы. С 1968 года число поступавших в высшие учебные заведения евреев неуклонно сокращалось и достигло 88500 в 1972 году. Когда вышла статистика 1973 года, то этой строчки в таблице не было вообще, возможно потому, что спад в этом году был ещё значительнее. Некоторые евреи говорили мне, что даже на улице отношение русских к ним стало более враждебным, чем раньше. Одна женщина среднего возраста с явно еврейским профилем сказала мне, что когда она выразила неудовольствие медленной работой продавщицы, та рявкнула в ответ: «Если вам, евреям, здесь не нравится, почему вы не убираетесь в свой Израиль?»

Семьи тех, кто остался, часто расплачивались за активность тех, кто уехал. Несколько молодых евреев рассказали, что их отцов понизили в должности, сняв с видных ответственных постов, писателям заявляли, что выгодных командировок им больше не светит или сообщали, что они больше невыездные, так как кто-то из родственников уехал в Израиль. У одной женщины брата сместили с поста в КГБ из-за неё. Я слышал, что, когда молодой симпатичный темпераментный физик Виктор Яхот решил уехать, на его отца, старого коммуниста, занимавшего пост профессора в Московском финансовом институте, было оказано сильное давление с целью воспрепятствовать отъезду сына. Как драматург Марк, отец чувствовал себя слишком старым для того, чтобы начинать новую жизнь в Израиле и решил остаться, но сына понимал и в эмиграцию отпустил. Директор института пришёл в бешенство. Старшего Яхота исключили из партии, стали ступенчато понижать в должности, лишая один за другим научных степеней по мере того, как долгое время работавшие с ним бок о бок коллеги, клеймили учёного позором. Он был так унижен, что в конце концов, против своей воли, решил эмигрировать тоже. Другие евреи обнаруживали, что вчерашние друзья, видимо из чувства самосохранения, отворачиваются от них. Я знал балерину, карьера которой сошла на нет из-за того, что власти узнали о продолжении её открытой дружбы с человеком, подавшим на выезд, тогда как партия требовала, чтобы он был подвергнут полному остракизму.

Однажды я стал свидетелем проявления поистине донкихотских эмоций со стороны ассимилировавшегося еврея. В аэропорту города Самарканд я познакомился с портным, евреем, сообщившим мне, что у него есть родственники, давно уехавшие в Израиль, а теперь собирающиеся вернуться. Этот еврей ассимилировался настолько, что называл себя «беспартийным коммунистом», а своего сына назвал Владимиром Ильичом (в честь Ленина). Тем не менее, когда он говорил о своих родственниках, то входил в их положения и понимал их поступок. По его словам выходило, что это другие евреи подговорили тех уехать. Он хотел знать, если я напишу статью о них, то может быть им разрешат вернуться в Союз. Но, когда мой советский «сопровождавший» оказался от нас поблизости и мог слышать, о чём мы говорим, он стал своих родственников поносить и говорить, что отрекается от них. «Они поставили нас в трудное положение» – сказал он. «Наплевали в колодец, из которого пили. Продали Родину».

Впрочем, никто так трагично не оказывался между молотом и наковальней в своей семье как Володя Слепак, бывший всё время моего пребывания в Москве самым старым и самым знаменитым клиентом ОВИРа, неприступным оплотом неудавшегося ходатайства о выездной визе за всю историю эмигрантского движения.

Его история читается как отдельный слепок со всей истории этого движения.

Он вступил в него в 1969 году, а заявление на визу подал в 1970-м, после чего его сразу же стали гнать с одной работы за другой, преследовать, угрожать, за ним следили, обыскивали, взламывали дверь в квартире и задерживали с допросами по меньшей мере двадцать раз, а также заключали под стражу в преддверии обоих визитов президента Никсона в Москву, хотя, когда он пожаловался прокурору Москвы на своё повторное предварительное заключение, его официально информировали, что факта такого заключения никогда не было. При всё этом, как мне показалось, Слепак переносил все эти неприятности с чрезвычайной стойкостью, без всякого ожесточения и очень любил помогать другим. Последний раз, когда я его видел, он сидел в большом тяжёлом набивном кресле в своей комнате коммунальной квартиры и провозглашал тосты за моё будущее, выпивая залпом вместе со мной неразбавленный шотландский виски, потому что для того, чтобы отметить мой отъезд из Москвы у него не нашлось под рукой водки. Но его жена Мария, крупная терпеливая женщина с лицом блаженной, тихим голосом призналась, что пятилетнее ожидание её вконец измотало.

Слепак не хотел открыто озвучивать свои худшие опасения, а именно то, что его отъезду противится собственный отец. Но, по мере того, как у него развязывался язык, его повествование всё больше напоминало древнегреческую трагедию.

Его отец, урождённый Соломон Израилевич Слепак, был живым свидетелем истории русской революции. Ещё при царе побывав в тюрьме, он отправился, подобно Хо Ши Мину и другим коммунистам начала ХХ века, в Нью-Йорк, где работал портовым грузчиком.

После революции сразу поспешил домой, и к 1920 году уже был видным партийным деятелем на Сахалине, повоевав до этого с японцами в качестве предводителя партизанского отряда.

В начале 1920-х стал, в качестве журналиста, первым советским представителем в Японии.

По совету министра иностранных дел Максима Литвинова сменил имя и отчество на не столь явно еврейские и стал Семёном Игнатьевичем Слепаком.

В конце концов его назначили в президиум Коминтерна, ассоциации коммунистов мира, основанной Лениным. У него была славная биография настоящего старого большевика и несгибаемые соответствующие ей убеждения.

По воспоминаниям Володи, первая острая размолвка произошла в начале 1950-х, когда Сталин затеял кампанию против космополитов. Его жена, Мария, работала в больнице, и была очень встревожена обвинениями в адрес врачей-заговорщиков и других невинных жертв сталинской паранойи. Володя стал спорить с отцом по этому поводу.

«Лес рубят-щепки летят [19], – ответил на опасения Марины старик. Бывают и невинные жертвы. Главное, чтобы был разбит настоящий враг».

«Папа, ты – мертвец! – закричал на него Володя. – Я никогда не вступлю в твою партию».

Старик был сражён. «Ради тебя и внуков я в каторжную тюрьму сел, – ответил он. – Я бился за советскую власть и помог ей закрепиться, а ты бросаешься такими словами. После этой перепалки с сыном у него схватило сердце. «Теперь он должен всё время пить капли», – вспоминал Володя.

В те годы вся семья жила вместе. Потом они разъехались и, после смерти Сталина, раны понемногу затянулись. Но в 1968 году, после Шестидневной войны и советского вторжения в Чехословакию, Володя заявил отцу, что собирается в Израиль. Отец не хотел и слышать об этом. В начале 1969 года Володя бросил работу в НИИ телевидения, где был заведующим лабораторией, надеясь, что такой шаг облегчит ему отъезд, потому что он имел доступ к секретным материалам. Отцу он сообщил об этом прямо накануне подачи документов на выездную визу. «Скандал был ужасным, – рассказывала мне Мария Слепак. – В семье началась гражданская война».

Володя представляет собой большого крепкого телосложения мужчину под пятьдесят. У него большие руки рабочего, а скроен он как классический борец, носит плотную бороду, что делает его похожим на библейского пророка, а за грустными карими глазами он хранит олимпийское спокойствие. С его отцом я так и не встретился, но по описаниям Володи и его жены, он тоже сложен как скала. Оба – большие упрямцы. Я могу себе представить, в какую ярость пришёл отец, когда сын объявил ему о своём желании уехать в Израиль.

«Это неправильно – это предательство! – кричал старик на Володю. – Ты родился здесь. Никуда не поедешь!»

«Мы всё обдумали, – настаивал Володя. – Мы не изменим своего мнения».

«Значит мы – по разные стороны баррикад». – заявил отец, после чего холодно бросил, что не хочет больше никогда видеть его и его семью. «Не звоните мне больше, и внуки тоже пусть не звонят. – сказал он. – Держитесь от меня подальше, чтобы они меня забыли, как я забуду их и тебя».

Мать Марии, которая потом эмигрирует в Израиль, попыталась вмешаться. Она напомнила старшему Слепаку, что он сам принес на руках обоих мальчиков, теперь подростков, домой из роддома. Пыталась убедить его в том, что с родными не рвут в одночасье.

«Нет, – непреклонный как кремень, заявил старый Слепак. – Я рву именно сейчас. Если решил рвать, рви сразу».

Такой суровый приговор был именно тем, что предписывала советская система – полный и окончательный разрыв с духовными предателями, желающими эмигрировать. Случай со стариком не был уникальным, но он был необычайно суров в вынесении вердикта и держался его до конца.

Почти за шесть лет, минувших со дня той перевернувшей всё семейной конфронтации, Володя Слепак и сыновья видели старика, которому было уже за восемьдесят, только три раза, когда тот попадал в больницу с серьёзными проблемами с сердцем. Володя один, или вместе с мальчиками ехал на метро и автобусе до больницы номер 60, известную в народе как «больница старых большевиков», расположенную на бульваре с подходящим названием «Шоссе Энтузиастов». Отец и дед всегда был рад видеть и Володю, и его сыновей и шутил с ними, но всякий раз неизбежно спрашивал: «Не передумал?»

«Нет». – отвечал Володя.

«Тогда уходи и больше не являйся». – приказывал старик.

Родственники сказали Володе, что папаша приходил в здание КГБ на Лубянке несколько раз и заявлял там, что он категорически против отъезда его и семьи в Израиль. «Он был там, – с грустью признался мне Володя, – но я могу только догадываться, что он им там говорил. Однажды я спросил его об этом, но он категорически отказался говорить на эту тему. Просто отрезал: «Уходи и не приходи до тех пор, пока не передумаешь».

Случай обоих Слепаков, отца и сына [20], куда более чёткий и однозначный, чем обстановка в семьях большинства моих знакомых евреев. Во многих, как в драматурге Марке и его жене Тане, борются противоречивые чувства. Среди отъезжающих, даже активистов, я обнаруживал смятение амбивалентных ощущений по поводу России, по мере приближения финального момента. Их вдруг охватывало стремление остановить время и оглянуться назад, им не хотелось отрывать себя от места, они испытывали грусть одновременно с радостью от того, что наконец-то добились того, за что боролись так долго.

«Я не готов пока ехать, мне не хватает времени». – вот фраза, которую я вновь и вновь слышал незадолго до дня отъезда. В каком-то смысле, то, что они не подготовились, было верным в буквальном смысле, так как власти предоставляли им лишь неделю, а иногда только четыре-пять страшно коротких для них дней на то, чтобы завершить кучу бюрократических процедур, связанных с окончательным расчётом – на «возврат» квартиры государству, добычу неимоверного числа документов, которые должны быть одобрены, подписаны, проштампованы, снятие с прописки, на оплату последних счетов за коммунальные услуги, на проверку вещей, которые они повезут с собой и на оплату 900 рублей за выездные визы. Но верно и то, что они не были готовы и эмоционально полностью оторвать себя от прежней жизни. Может быть, они и созрели для того, чтобы отбросить советскую жизнь и чувствовали себя оторванными от неё, но они не были готовы полностью отделаться от этой жизни.

Нина Воронель, писатель и лингвист средних лет, по её юному лицу с большими любознательными глазами ни за что не скажешь, что она пишет одноактные пьесы, полные брутального отчаяния в стиле Беккета [21], призналась, что при первом отказе в визе для своей семьи даже испытала внутреннее облегчение.

Мне было трудно в это поверить вначале, так как я знал, в каком ужасе она находилась, когда её мужа Александра Воронеля, стройного, стриженого «ёжиком» физика с чёткой дикцией, ядерного физика и лидера диссидентов среди еврейских учёных, несколько раз подвергали допросам в КГБ и угрожали расправой.

Она была смертельно напугана, когда он одно время ушёл в подполье, а за ней самой непрерывно следовали агенты тайной полиции.

И, тем не менее, она говорила: «Я не была готова к отъезду. Тут у меня были все друзья. Весь мой мир. Я не хотела его оставлять. Я гуляла в скверике среди деревьев у площади Пушкина и думала: «Ведь я никогда больше не увижу этих мест». Осенью особенно, когда листья опадают, я любила отправиться в лес, где у меня были свои любимые места, и я думала, как мне их будет не хватать». Для Нины и других писателей это чувство щемящей тоски было, должно быть, более острым, потому что как писатели, которым было отказано в их собственной еврейской культуре, они погрузились в культуру русскую, в её традиции, язык, богатство. Я знал людей, которых буквально разбивало это последнее напряжение, когда они понимали, что с неотвратимостью лезвия гильотины грядёт момент расставания навсегда. Роман Рутман сказал мне: «Это похоже на репетицию смерти».   

Некоторые из прошедших через такой опыт, поднялись, как птица феникс из огня, и хорошо приспособились к новой жизни, но другие обнаружили, что внешний мир сложнее и куда более насыщен ловушками, чем они до этого воображали.

«У вас тут коммунизм уже наступил», – сказал мне публицист Александр Янов (фото), который, спустя  два дня после его приземления в Нью-Йорке всё не мог отойти от культурного потрясения, вызванного соприкосновением с невероятным материальным изобилием Запада.

Я сам хорошо помню подобное ощущение, когда в декабре 1974 года в последний раз вылетел из Москвы и мой самолёт совершил посадку в Цюрихе.

Я бродил по улицам города, подобно Скруджу, разбуженному призраком Марли [22], у меня текли слюнки изо рта от вида связок бананов посреди зимы и огромных копчёных колбас, выставленных в витрине наподобие спиц колеса, я радостно смотрел на лампы, мебель, машины, антиквариат, на одежду столь разных фасонов и расцветок, что казалось невозможным сделать свой выбор.

Я встречал евреев, которые, в первый день пребывания в Вене[23] отправлялись в магазинные загулы, чтобы примерить брюки, платья, свитера и обувь. Они включали тостеры, пробовали другие электроприборы, садились в выставленные на продажу машины, чтобы с наслаждением понюхать аромат свежей обивки их кресел, словом, навёрстывали то, чего им так не хватало в предыдущей жизни. 

Но несколько месяцев спустя я узнал, что Янов, как и многие другие, столкнулся с проблемой, как обставить квартиру, и с агонией нахождения постоянной работы в Америке. Там не было правительства, готового автоматически предоставить работу квалифицированному специалисту, как не было сети старых друзей, могущих, по русскому обычаю, помочь. Многое там казалось странным. Одна моя знакомая всё никак не могла взять в толк, когда она окончила курсы машинисток, почему её никуда в Нью-Йорке не брали. В Москве диплом был гарантией трудоустройства, поэтому некоторые начали с тоской вспоминать жизнь в столице. Если вначале они были ошеломлены огромными скоплениями частных автомобилей на улицах, то очень скоро стали удивляться высоким ценам на общественный транспорт. Из Израиля к бывшим московским друзьям тоже стали приходить письма с описанием того, как уехавшие негодуют по поводу бюрократических процедур и бесконечных публичных дебатов о демократии. Один приятель процитировал совершенно невероятные строчки, вышедшие из-под пера бывшего советского еврея: «У них тут [в Израиле] – гнилое правительство. Сталина на них нет!»

Чудом из чудес стало для меня желание евреев считать себя русскими.

В Советском Союзе я ни разу такого не слышал.

Официально советская система делает различие между евреями и русскими, как и между людьми других национальностей, отведя в паспорте специальную графу.

Евреев порой презрительно называют pyaty [24] punkty потому что национальность в паспорте стоит под пунктом номер пять. Особенно со всем этим размахом активизма последних лет, никто из моих знакомых евреев ни в Москве, ни в Ленинграде, ни за что не назвал бы себя русским. Но в Нью Йорке и в Израиле многие евреи ощутили свою «русскость». Ещё даже не уехав из России, одна из самых известных диссиденток 1960-х, Лариса Богораз, чистокровная еврейка, уже ощущала тоску по дому, написав: «Я привыкла к цвету, запаху, шелесту русского пейзажа, к ритмике русских стихов. Я реагирую на всё, как инопланетянка».

Для многих советских евреев, приехавших на Запад или в Израиль, стало ударом обнаружение таких чувств у себя. Такое открытие стало ударом и для многих людей с Запада, привыкших смотреть на советских евреев под углом стереотипов, представляющих всех  ревностными сионистами или практикующими ортодоксами. Но этот удар сообщает очень много о настроении и характере тех евреев, которые остались, как и тех, которые уехали. Отметина, наложенная Россией, очень глубока даже на тех, кто отвергает страну.

Нина Воронель процитировала Андрея Синявского, блестящего русского сатирика, осевшего в Париже после выхода из лагеря, куда он был посажен за публикацию своих работ за границей. Кто-то спросил Синявского, ставшего символом диссидентства, что было тяжелее перенести – шесть месяцев в лагере или первые полгода в Париже.

«В Париже мне было тяжелее первые полгода, – ответил Синявский. – Ведь когда я был в лагере, я же по-прежнему был в России».

По поводу чего один еврейский интеллигент, переехавший в Нью-Йорк, проницательно заметил: «Такие, как Синявский, а среди нас их много, уехали из России не на поиски Израиля или Запада, но на поиски такой России, где нет полицейского государства».               

[1] Пункт обмена валюты (итал.)

[2] По преимуществу; главным образом; в особенности (фр.)

[3] Сириец Моше Сафди, живущий сейчас в Кембридже (Массачусетс, США), является гражданином Канады, Израиля и Соединённых Штатов. Когда ему было 24 года, его дипломная работа была выбрана для осуществления на Всемирной выставке 1967 года (Expo 67), проходившей в Монреале. Этот проект под названием «Хабитат 67», представляет собой жилой комплекс, сооружённый из объёмных элементов, которые установлены на место подобно блокам конструктора «Лего».

[4] В курсе (фр.)

[5] «Медикэр» (англ. Medicare) — одна из федеральных программ медицинского страхования для населения старшего возраста (старше 65 лет), учреждённая в 1965 году в США.

[6] Документы Пентагона (или бумаги Пентагона,) — общепринятое название сборника «Американо-вьетнамские отношения, 1945—1967: Исследование» (United States-Vietnam Relations, 1945—1967: A Study), предназначавшегося для внутриведомственного использования в министерстве обороны США, однако частично обнародованного американской прессой в 1971 году во время Вьетнамской войны.

[7] Хот-родовый (англ. hot rod) — автомобиль, изначально американский, с серьёзными модификациями, рассчитанными на достижение максимально возможной скорости. В русском языке эта языковая калька появилась только в начале 2000 годов. Прим. перев.

[8] «Отпусти народ мой!» (ивр. Шлах эт ами!) — фраза из Книги Исход, в которой Моисей потребовал у фараона освободить евреев из египетского рабства.

[9] Автор ссылается на т.н. Ленинградское самолётное дело — события, связанные с попыткой захвата пассажирского самолёта группой советских граждан 15 июня 1970 года с целью эмигрировать из СССР. Участники акции были арестованы до посадки в самолёт и приговорены к длительным срокам тюремного заключения. Эти события считаются важной вехой в движении советских отказников в борьбе за право на эмиграцию.

[10] Симхахт-Тора (букв. «радость Торы») — праздник в иудаизме. В этот день завершается годичный цикл чтения Торы и сразу же начинается новый цикл.

[11] Бар-мицва (буквально — «сын заповеди»), бат-мицва (ивр. — «дочь заповеди») — термины, применяющиеся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком или девочкой религиозного совершеннолетия.

[12] Ермолка, кипа — традиционный еврейский мужской головной убор, символизирующий скромность, смирение и благоговение перед Всевышним. Представляет собой маленькую круглую (вязаную или сшитую из ткани) шапочку, прикрывающую макушку.

[13] Талит, иногда называемый таллит или талес — молитвенное облачение в иудаизме, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало. Оно рассматривается как облачение в святость предписаний Торы и символическое подчинение воле Бога.

[14] Мне кажется, что Хедрик Смит усмотрел в стихе то, чем там никогда не было. Не такое уж большое стихотворение я перечитал несколько раз, на русском и английском, но никакого намёка на «антисемитизм, впитываемый с молоком матери» не обнаружил. Да и не пропустила бы никогда цензура такого «намёка». Прим. перев.

[15] Так в тексте. Израилевна – это, понятно, отчество. Имени матери Нины Абрамовны Воронель мне найти не удалось. Прим. перев.

[16] Мне представляется, что Хедрик Смит неправомерно строит фразу так, что читатель может заключить, что антисемитизм Сталина проистекает из создания государства Израиль. Общеизвестно, что он проявил себя активным сторонником создания Израиля, и будет верным сказать, что без поддержки Сталиным проекта создания еврейского государства на территории Палестины, оно не могло бы быть создано. А появиться на свет Израиль мог лишь именно в 1948 году, потому что именно тогда заканчивалось действие британского мандата на управление этой территорией. Прим. перев.

[17] Так в тексте. Правильно: «Еврейская автономная область СССР. Административный центр — город Биробиджан».

[18] В 2010 году евреи составляли менее 1,0 % населения области (1 628 человек).

[19] Я уже отмечал, что Хедрик не особенно церемонится с русскими пословицами и поговорками. В оригинале у него летят почему-то воробьи, а не щепки: «If you chop wood, the sparrows fly». Прим. перев.

[20] Владимир Слепак (1927-2015) сумел эмигрировать лишь спустя 17 лет после подачи первого заявления в ОВИР, в октябре 1987, так как за свою правозащитную деятельность был осуждён и в 1978—1983 гг. находился в ссылке. в Читинской области.

[21] Сэмюэл Беккет (1906 — 1989) — ирландский писатель, поэт и драматург, один из основоположников театра абсурда. Получил всемирную известность как автор пьесы «В ожидании Годо», одного из самых значительных произведений мировой драматургии XX века. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1969 года. Имея ирландский паспорт, большую часть жизни прожил в Париже, писал на английском и французском языках.

[22] Эбенезер Скрудж  — персонаж повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь». Один из самых больших скупердяев в истории мировой литературы. По сюжету повести за день до рождества к Скруджу прибывает дух Якоба Марли, предупреждая, что после смерти Скрудж будет обречён на вечные муки и скитания, если не изменит своё отношение к деньгам и окружающим его людям. Для «перевоспитания» Эбенезера каждую следующую ночь посещают три рождественских духа: прошлого, настоящего и будущего. К концу истории Скрудж меняется и решает раздавать свои деньги нуждающимся.

[23] Выехавшие из Союза евреи, как правило направлялись на поезде в Вену, а оттуда должны были ехать в Израиль. В то время в столице Австрии работали две еврейские организации из Америки – «Джойнт» и ХИАС, помогавшие им получить статус беженцев в США. Многие, узнавая о том, что существует такая возможность, прибыв в Вену, изъявляли желание эмигрировать в Америку.  Например, в 1973 году по израильским визам СССР покинуло 34733 человека, из них в США отправились 1500 человек. Количество евреев, желающих уехать в Америку, росло с каждым годом. В 1975 году СССР покинуло 14425 человек, почти половина из них обосновалась в США. А в 1979 году страну покинул 51;331 человек, причем 34;053 человека отправилось в Соединенные Штаты. К этому времени в США уже сложилась достаточно многочисленная община выходцев из СССР.

[24] Так в тексте. Прим. перев.