Дипломатия на двух стульях Глава 10

Начало здесь http://proza.ru/2025/05/22/1000

«Мой отец, сколько я его помню с самого младенчества, всегда носил густую бороду и усы. Теперь-то мне понятно, что этим он пытался скрыть от окружающих характерные черты своего лица, а также то, что он – урождённый берменгевец. Годы спустя, думая о нём, я много раз пытался представить, что творилось всё это время в его голове. Что мог думать и чувствовать человек, который вынужден жить под чужим именем и фактически переделал свою биографию и изменил судьбу, отказавшись от своего прошлого. Думается, мой папа жил, как актёр, застрявший в бесконечной своей роли. Его лицо являлось лишь маской, которая уже практически потеряла прежние свои черты. Его новый облик – достаточно плотная завеса от всего мира. А окружающим людям на протяжении многих лет предлагалось лицезреть лишь не настоящую, а чужую его личину. И они знали лишь только выдуманную его историю. В его взгляде читалось многоточие вместо точки. А душу его, наверное, наполняло осознание того, что его собственная жизнь поставлена на паузу в то время, как он проживает другую судьбу.

Но очень может быть, что его собственная жизнь имела всё-таки своё продолжение где-то глубоко у него внутри. И даже когда он выглядел спокойно и для всех привычно, внутри его роился лабиринт тайных мыслей. Очень возможно, что каждое утро, проснувшись, он произносил чужое имя вслух, словно проверяя, насколько глубоко оно проросло в его сущность. Вероятно, что он нередко задумывался: где грань между ним и тем, кем он вынужден казаться? Он был всегда осторожен в словах, а также скупился на жесты, чтобы не выдать окружающим свои тайные мысли и эмоции, постоянно ловя своё отражение в зеркале, дабы контролировать себя. А когда этот человек оставался один, то искал в себе искру истинного «я» – кусочек прошлого, что связывал его с тем именем, что он некогда носил. Да, возможно, очень возможно, что он ещё писал письма, которые никогда не отправит, или рисовал линии на бумаге, которые напоминали его настоящий силуэт. И самое сложное для него было забыть, кто он на самом деле, и он всё ещё помнил себя настоящего, даже если весь остальной мир знал его иначе. 

Да, таким, как мне кажется, был мой отец до того самого случая и своего ареста. И в его сердце ещё находилось место воспоминаниям и живым чувствам, именно потому он не уничтожил и не выкинул совсем портрет великого берменгевского полководца, храня его в разрушенном крыле своего-чужого дома. И именно поэтому до семи моих лет я мог ощущать его любовь, направленную ко мне. Но после того инцидента всё совершенно изменилось. После своего освобождения, он вернулся другим человеком. И тот чужой пожрал его прежнего, победил в нём и взял своё.

Но вернёмся, дядюшка Цезарь, к тем самым событиям, о которых я вёл свой рассказ. Когда я увидел, что мой дорогой папа, коего я ждал всем своим сердцем, отпущенный полицией, входит в двери нашего дома, я поспешил броситься к нему с радостными криками. Но он равнодушно отстранил меня, сказав лишь, чтобы я прошёл в его кабинет для важного с них разговора. Сперва я подумал о том, что он просто всё ещё сердится на меня, ведь было за что… по крайней мере так мне тогда казалось… потому не стал сильно расстраиваться такому его поведению и последовал за ним.

- Карл-Теодор, - начал он беседу со мной весьма официально. – Думаю, нет нужды объяснять тебе, что своими известными действиями ты поставил под удар меня и всю свою семью.

- Но откуда же я мог знать…., - начал я было оправдываться.

На что мой отец грубо прервал меня:

- Дослушай сначала!

Потому я счёл за благо замолчать.

- Да, ты поставил под удар меня и всю свою семью, - продолжал он, - потому теперь всё уже не будет, как прежде. Я принял решение, и ты через месяц и две недели отправляешься для обучения в элитный столичный лицей-пансион, где и будешь теперь проживать самостоятельно без членов своей семьи под присмотром опытных воспитателей.

- Надолго? – я всё-таки не мог сдержаться, чтобы не спросить, услышав неприятное, да что там – убийственное, для себя сообщение. 

Мой родитель ответил на это весьма уклончиво, и я понял, что уехать мне придётся всё-таки надолго, может – навсегда.

- Не воспринимай это, как наказание, - продолжал отец, немного смягчившись, увидев, что слёзы выступили на глазах его малолетнего сына, - просто у меня и у твоей матери в ближайшее время совсем не будет времени, чтобы заниматься тобой. А здесь со слугами и прежними воспитателями ты не можешь остаться ради своего же блага, поскольку твой отвратительный поступок имел широкую огласку и серьёзный резонанс в здешнем обществе.

- Но ведь тебя выпустили из-под ареста. Значит, поняли, что ты ни в чём не виноват.

- Хотя меня и выпустили из-под ареста, - уточнил мой отец, - однако с формулировкой «за недостаточностью улик».

- Что это значит?

- Это значит то, что полиция прекратила дело не потому, что поверила в мою невиновность, а просто не сумела доказать виновность, вот и всё. Но самое главное, здешние люди нам не верят теперь, считая нас всех, то есть членов нашей семьи, за негодяев, преступников и пособников экстремистов, которые использовали свои деньги и связи, чтобы откупиться от правосудия. В том числе даже тебя называют… Впрочем, я лучше не буду тебе повторять, как тебя теперь называют. Рановато тебе ещё об этом знать. Но именно поэтому тебе и лучше уехать из этого города и больше никогда сюда не возвращаться. 

- А куда уехала мама? Просто из этого города или от нас, на совсем? - снова я не мог сдержаться, чтобы не спросить, - Никто из слуг ничего мне не хочет говорить… или не знает. Надеюсь, она покинула наш дом и нас совсем не потому, что рассердилась на меня? Я…

- Тебе же сказано, она занята! А значит, уехала она по делам! – грубо прервал мои излияния родитель.

От моих таких вопросов он снова пришёл в бешенство, потому что (а это было видно) его очень раздражал данный разговор.
 
- Поехала по делам? – продолжал допытываться далее я, чувствуя притом, что если не узнаю ответы на свои вопросы, то попросту умру.

- Да-да, по делам, - сухо подтвердил мой отец.

- Каким делам? – я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, а глаза застилает пелена слёз. 

Я не мог никак успокоиться и всё приставал к отцу со своими расспросами, чем совершенно вывел его из себя. И на этот раз его не тронули даже мои слёзы. Годы спустя, вспоминая данный разговор и анализируя всё уже по-новому, как зрелый человек, я всё больше думал о том, что мой отец именно потому и злился, что в глубине души понимал, что поступает неправильно. Но так бывает: когда один раз в своей жизни ты делаешь неверный выбор, далее уже просто невозможно не следовать выбранному пути».

Рассказывая всё это престарелому берменгевскому дипломату, Карл-Теодор, казалось, и теперь остро переживал всё некогда случившееся с ним. По крайней мере Мостодонскому показалось, что на глаза юноши даже навернулись слёзы. И чтобы это скрыть от своего собеседника, молодой человек отвернулся, глядя куда-то в сторону.

Всё это сильно повлияло на престарелого дипломата настолько, что позиция его и его отношение к собеседнику, кажется, уже кардинально менялись по ходу этой беседы.
Он думал: «Нет-нет, чтобы сыграть так, нужно быть слишком хорошим артистом. Ну, совершенно невозможно так лгать. Определённо парень реально пережил всё то, что мне сейчас рассказывает. Да и те факты, о которых он поведал мне, как мне помнится, подтверждаются тем досье, что я попросил на него собрать перед нашей с ним встречей».
 
- Может, ещё коньячку? – поспешил предложить он, пытаясь не слишком увлекаться потоком своих мыслей. 

- Нет, - наотрез отказался Тео, закрыв рукой рюмку, в которую дипломат уже намеривался налить ему немного «успокоительного».

«И что я, в самом деле, спаиваю парня! - устыдился сам своего порыва Мостодонский, - Ещё подумает про нас, про берменгевцев, что все мы – пьяницы. Наверняка ведь наслушался немало баек об этом в своём мерундийском окружении».

Подумав так, престарелый дипломат поспешил убрать коллекционную бутылку обратно в секретный бар.

- Так твой отец действительно уехал? – продолжил он свои расспросы, чувствуя, что сам уже сильно захвачен чужими переживаниями.

- Да, уехал.

- И куда?

- Не знаю я куда. Наверное, вымаливать прощения у моей мерундийской матери, валяться у неё в ногах, умолять, унижаться. И, видимо, весьма успешно съездил, поскольку мои родители вовсе не расстались впоследствии и появлялись потом постоянно вместе, по крайней мере на людях.

- А твоя мать? – поинтересовался дипломат у своего собеседника.

- С тех пор я почти не видел её. Только читал в газетах в новостях, где про неё писали всё исключительно с самой лучшей стороны. Называли её благотворительницей и меценаткой. Она и правда жертвовала немало на всякие добрые дела, на нужды несчастных сирот, к примеру. Всех их обнимала на картинках и на газетных фотографиях, красуясь перед возможными зрителями, целовала сирот в лобик и дарила миленькие подарки. Короче, всем детям мира расточала поцелую и ласки. Только мне, её сыну, почему-то не доставалось из этого ничего, - с горечью заявил юный Тео, правда потом добавил, как бы спохватившись, - Впрочем, на содержание моё родители не скупились. Я имел всё, что необходимо с лихвой, и даже больше.

- Я смотрю, ты до сих пор злишься на свою мать? – Мостодонский, сощурившись, испытывающе взглянул на молодого человека.

- Впрочем, как и на своего отца, - без обиняков подтвердил его догадки Тео, всё также глядя куда-то в сторону, видимо, всё ещё прятал свои слёзы. – Нет, мы встречались потом с моими маман и папенькой, конечно, и даже разговаривали. В основном при этих свиданиях мне приходилось отвечать на дежурные вопросы типа: «Как учишься?», «Как дела?» И я рассказывал о всякой, совсем не важной, ерунде во время коротких наших встреч и скучных семейных обедов. Но, в сущности, мы уже были и остаёмся до сих пор чужими людьми. 

Продолжение здесь http://proza.ru/2025/05/16/1819