Воланд и Левий Матвей

      Этот текст можно рассматривать и как продолжение «Чаши Воланда» (http://proza.ru/2025/04/15/1020), и как вполне самостоятельный.

    Явно натянутые отношения существуют в романе между Воландом-Сатаной и Левием Матвеем. Почему, в чём причина их взаимной неприязни?
     Левий видит в Воланде – врага, которому он желает гибели («я не хочу, чтобы ты здравствовал»). Воланд же, хотя и относится к Левию с явным презрением, не считает его хоть сколько-нибудь равным себе противником и в этом смысле врагом.   
    В глазах Воланда Левий Матвей – глуп, да к тому же ещё и раб. (Для сравнения: Берлиоз –  несомненно умный человек и исповедует веру в абсолютную свободу человека(.
      Воланд «суров» в общении с Левием Матвеем, однако никаких действий против него не предпринимает. За исключением того, что  покровительствует Мастеру и его роману. А ведь роман Мастера о Пилата в значительной мере направлен и против Левия Матвея. И если роман «увидит свет», то с ним неизбежно «всплывёт» и истина  о самом Левии Матвее, о мотивах, которыми он руководствовался.   
     Диалог о зле и тенях, состоявшийся между Воландом и Левием Матвеем на верхней террасе Ленинской библиотеки (дома Пашкова), проливает свет на суть их разногласий (гл.29). И соответственно на ход мысли самого Булгакова.
     Следуя за религиозно-философской мыслью Серебряного века, писатель отличает христианство, каким он является в своей сущности, от исторического «явления» христианства (в кантовском смысле понятия «явление»), от того, каким оно сформировалось доктринально и обрядово, будучи  основанным на канонических Евангелиях. И, прежде всего, на Евангелии от Матфея, которое является первым в книге Нового Завета, считаясь первым и хронологически, т.е. самым ранним по своему происхождению.* 
       Ответственность за несоответствие между сущностью христианства (полной истиной) и тем ограниченным видом, в которой оно существовало в истории (а, значит, и допускавшим определённое искажение истины христианства) писатель возлагает на автора Евангелия от Матфея. Прав был писатель или не прав в своей «критике» Евангелий – это  другой вопрос, к тому же вопрос богословский.  Я не буду вторгаться в эту специальную «парафию». Моя задача  – попытка реконструировать авторский замысел. Во всяком случае, пока.   
        Итак, Левий Матвей - «летописец» событий, связанных с казнью Иеуша,  следующий повсюду за ним и записывающий всё сказанное им на «козлином пергаменте». Однако «летописец» он плохой, поскольку пишет отсебятину («Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил», - жалуется Иеуша). И далеко не беспристрастный.      
      Левий Матвей искажает учение Иешуа, во-первых, потому что недостаточно умён, и, говоря евангельским же языком, «не вмещает» истину. А, во- вторых, потому что он жесток. Эту правду о нём самом бросает в лицо Левию Матвею Пилат во время диалога на открытом балконе  прокураторского дворца (места двух диалогов с участием Левия Матвея запараллелены Булгаковым).  «Ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил», «ты жесток, а тот жестоким не был», - говорит Левию «жестокий прокуратор». 
      Левий знал, что Иуда был убит по приказу Пилата - тот сам ему поведал об этом. Но на пергаменте, который он получил от прокуратора, Левий, судя по всему, ничего об этом не написал. Не из ревности ли? Ведь он ревнует Пилата, сделавшего то, что он хотел сделать сам. И в авторском указании на то, что пергамент, на котором вёл записи Левий Матвей, был козлиным, можно усмотреть  намёк на то, что, им при изложении своей версии событий, владели «дьявольские страсти».
      После признания Пилата в организации убийства Иуды, нетрудно было догадаться, что и страдания Иешуа на столбе были пресечены (ударом копья) по приказу Пилата. Но и об этом Левий Матвей, следует полагать, умолчал. Не потому ли, что и в этом случае Пилат опередил его, сделав то, что у самого Левия сделать не вышло.      
       Конечно, Пилат выдаёт свою личную заинтересованность, намекая Левию на то, каким образом тот должен изложить случившееся с Иеуша. «Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, - Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дёргалось».  Но, несмотря на эту личную заинтересованность,  прокуратор близок к истине, а вот Левий Матвей отклоняется от неё, утаивая то, что ему стало известно о действиях Пилата. И всё потому, что он хотел, чтобы роль первого и самого верного последователя Иешуа принадлежала ему. Им движет не ревность к истине, не ревностная вера, а самые обычные «человеческие, слишком человеческие» страсти.   
     Неслучайно Воланд напоминает Левию Матвею, кем он был в прошлом, до того, как стал последователем Иешуа, - сборщиком податей, мытарем. Тем самым Воланд даёт понять, что каким был Левий Матвей, таким он и остался, т.е. жестоким человеком. Как он был достоин презрения раньше, когда рабски служил римлянам, не погнушавшись занятием, которое у местного иудейского населения вызвало наибольшее презрение и ненависть и в котором свойственная ему по природе жестокость могла найти применение, таким он и остался. Став последователем Иеуша, он остался рабом – прежде всего, рабом своих страстей. И это он привнёс свою умственную ограниченность и свою рабскую психологию в учение Иеуша.

                .......

      Проповеди Иешуа был свойственен дух прощения и милосердия. Левий Матвей же внёс в неё дух мстительности и непримиримости.
      Иешуа никого не винил, но его слова,  доходя до сердца слушателей, пробуждали в них голос совести. Как это случилось с Пилатом. Левий Матвей подменил внутренний голос совести виной, которая навязывалась извне, как исходящая якобы от учения Иешуа. А это значит, что  личностная свобода воли подменялась слепым подчинением учению, рабским служением. В Левии Матвее, в его истолковании учения Иешуа говорил бывший сборщик податей – неумолимо взимающий римские подати с местного населения. Рабское подчинение господину (Риму),  давало ему – сборщику налогов, власть над своими соплеменниками,  возможность ощутить и себя господином. Вот и учение Иешуа он понимает, не давая себе в этом отчёта,  как отношения господства-подчинения, а не свободы.
     В булгаковском образе Левия Матвея отчётливо слышны отголоски критики христианства, осуществлённой Ф. Ницше.  С той только принципиальной разницей, что объектом критики немецкого философа была сущность христианства. В глазах Ницше  христианство как таковое есть бунт рабов в морали,  оно запятнало человеческие ценности чувством вины и ресентимента (злобы, мстительности и т.п.). Булгаков же переносит основные положения ницшевской критику христианства на ту его форму, в которой оно существовало в истории как на ограниченную, не сумевшую ещё выразить свою истину в полном и неискажённом виде.
           И так же, как Ницше, Булгаков ставит в зависимость от психологии (Левия Матвея) решение фундаментальных, метафизических проблем -  проблемы добра и зла, света и тьмы (Бытия и Ничто). Справедливости ради надо сказать, что Ницше нельзя упрекнуть в психологизме и субъективизме. В человеческой психологии он видел проявление действия фундаментальной (жизненной) силы -  воли к власти. Христианство, по Ницше, - результат действия воли  к власти в модусе реактивности.   
      Левий Матвей называет Воланда духом зла и повелителем теней. Воланд же во враждебных интонациях Левия усматривает «нелепость» его позиции: «Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаёшь теней, а также и зла». И предлагает ему подумать над вопросом, «что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла».
абсолютного противостояния добра и зла.
       В чём именно состоит позиции Левия Матвея касательно добра и зла? И почему она нелепа?   
      Левий Матвей стоит на точке абсолютной противоположности добра и зла и поэтому желает уничтожения Воланда и всего его «ведомства».  Но добро, которое он исповедует, определяет себя только относительно зла как своей противоположности: добро есть борьба со злом.  Это  добро зависит от зла, оно не самоценно. Оно нуждается в зле для своего существования. Как бы сказал тот же Ницше, оно в сущности своей реактивно, вторично, несамостоятельно, являясь только реакцией на зло. Сам того не понимая, Левий Матвей - реактивная натура, делает зло залогом существования добра и, более того, даёт возможность злу примешаться к добру, проникнуть в него, извратив его.  И когда Воланд подлавливает его на этой самопротиворечивости, ему ничего не остаётся, как обозвать того старым софистом.   
    Добро Левия Матвея и добро Иеуша – это «две большие разницы».

                .......

      Таким образом, за непризнанием Левием Матвеем зла скрывается полная зависимость от него, поскольку только  существование зла придаёт смысл тому добру, которое он исповедует.
     Как нетерпим был поначалу Левий Матвей к Иешуа, бросая в него камни и  обзывая собакой, точно также он нетерпим теперь к Воланду. Желая полного искоренения зла, он придаёт злу огромную, первостепенную ценность, пусть и негативную. Отрицая зло, он утверждает его.
     Позиция Левия Матвея нелепа, потому что лишена диалектики, присущей живому полноценному мышлению. Глупость, ограниченность ума Левия Матвея – следствие ресентимента, который владеет его чувствами, его душой. Он следует за Иешуа, движимый именно ресентиментом, и свой ресентимент привносит в своё поклонение Иешуа.
     Хоть Булгаков впоследствии и называл Ницше дураком, но школу немецкого философа усвоил и создал художественный образ, который  может служить иллюстрацией к «антихристианским» тезисам Ницше.
    Одна из главных претензий Ницше к христианству – это точка зрения абсолютного противостоянии добра и зла в качестве метафизических противоположностей. На этой точке зрения стоит и булгаковский Левий Матвей. Соответственно и его картина (метафизическая) мира основывается на представлении об абсолютной противоположности света и тьмы (теней).
      Желание Левия избавиться от теней во имя полной победы света, по Воланду, также нелепо, как и его желание искоренить зло.  Оно противоречит сущности земной жизни. Ведь всё земное, - указывает Воланд Левию, -  отбрасывает тень, будь то предметы, деревья или живые существа. «Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него все деревья и всё живое, из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?» -  задаёт Воланд вопрос своему оппоненту. Вопрос, конечно, риторический.   Левий Матвей из-за ограниченности своего мышления не понимает, какие следствия вытекают из его «фантазии». И Воланд не ждёт от него ответа. А вот нам надо разобраться с этим воландовым доказательством глупости Левия Матвея.   
      Логично, что "повелитель теней, как его аттестует Левий, выступает в защиту теней. Но тем самым он выступает и в защиту жизни и всего живого. Чтобы разобраться в этом вопросе, поразмышляем от обратного. А кто в романе не отбрасывает тени? Вампир Варенуха. Именно по отсутствию тени умный Римский догадывается, что администратор "Варьете" -  уже не человек, а вампир. Но кто такой вампир, согласно народно-мифологическим представлениям? В чём его сущностное отличие от живого человека? Отсутствие тени, светобоязнь – это уже проявления главного недостатка вампира, а главным его недостатком (недостатком в самом прямом смысле слова) является отсутствие души. Сам того не понимая, Левий Матвей, желая победы чистого света, желает мира, в котором всё обездушено. Иначе говоря, антимира.

                .......               

     Глупость Левия Матвеяя - в том, что он мыслит абстрактными противоположностями. Но мыслить абстрактными противоположностями и означает мыслить рассудочно (отсылка к кантовским  понятиям рассудка и теоретического разума, подпавшего под власть рассудка). У Левия Матвея ресентимент (изъян в сфере чувственности) компенсируется «гипертрофией рассудка» (Ницше). Его рассудочная глупость оборачивается антижизненной позицией. Глупый бывший сборщик податей, таким образом, оказывается идейным собратом умнейшего Берлиоза, являясь его предшественником. Как это ни парадоксально. Ведь Левий Матвей -  ученик Иеуша (считающий себя его учеником) и страстный, ревнивый его последователь,  своими глазами его видевший и своими ушами его слышавший, а Михаил Александрович Берлиоз - представитель научной школы, отрицающей существование Христа. И всё же они  – духовные родственники, хотя и разделённые во времени целым тысячелетием.
       В этом их духовном родстве нет ничего неожиданного. Во всяком случае, для читателя, прошедшего выучку духовными исканиями Серебряного века.
     Несмотря на то, что именно научное рациональное познание  в наибольшей степени несёт ответственность за «смерть Бога» (Ницше), своими корнями и истоками оно уходит именно в христианство.  Христианское отчуждение души от тела, человека  от природы – вот основание, на котором сформировался узкорационалистический тип  мышления, нашедший своё наиболее полное и чистое выражение в классической (по преимуществу) естественной науке 19-го века и в просветительской идеологии.      
     Отделяя бессмертную душу от смертного, страдающего т исполненного страстями тела, христианство (в его ограниченном толковании) не только наложило на телесно-чувственные проявления человеческого существа, на так называемую «природу человека», а вместе с ней и на природу вообще печать греховности, но и отбросило эту сторону жизни в  область зла. Но именно этим мыслительным актом отчуждения души от тела,  человека  от природы (сопровождавшимся существенными потерями для самой души и для самого человека) христианство создало предпосылку для развития научного познания и рационализма.
      Дуализм души и тела, противопоставление мышления как субъекта  природе как объекту  является необходимой предпосылкой науки, точкой зрения, на которой стоит наука и узкорационалистический (рассудочный) тип мышления в целом. Конечно, европейское мышление претерпело целый превращений на пути разложения христианской точки зрения в научную, узкорационалистическую, но процесс такого разложения являлся закономерным и потому шёл с неумолимостью. Его историческая логика  была тщательно проанализирована в немецкой философии (в особенности Л.Фейербахом и Ф.Ницше), что  стало достоянием и русской религиозно-философской мысли Серебряного века. От которой, в свою очередь, питался Михаил Афанасьевич.
       В романе они оба, Левий Матвей и Берлиоз -  книжные люди. «Книжным человеком» называет Левия Пилат, имея в виду его записи. Книжным человеком является и Берлиоз как  имеющий отношение к книгам, к писательскому делу. В качестве именно книжных людей этих персонажей объединяет то, что ни тот, ни другой не являются самостоятельными авторами, полноценными творческими людьми. Первый записывает события, свидетелем которых он был, и чужие речения, бессознательно редактируя их, внося в них правки сообразно своему ограниченному пониманию. Другой уже сознательно и профессионально редактирует чужие произведения и тоже сообразно своему пониманию, которое он разделяет с "духом времени".
                .......

      Что объединяет Левия Матвея и Берлиоза как именно книжных людей в первую очередь, какое  определяющее свойство? Это - нетворческий характер их личностей.
        Они оба – нетворческие люди. И не только по роду своей деятельности, не только в том смысле, что они не являются самостоятельными авторами-творцами, будь то религиозно-философского учения, научной теории или  художественного произведения. Хотя и это очень важный, совсем неслучайный признак в характеристиках этих персонажей.
      Оба они являются нетворческими людьми по духу, по  складу  самих своих личностей, а потому и людьми, чуждыми творческого, свободного духа уже на уровне своего восприятия. Левий Матвей не может воспринять учение Иешуа без того, чтобы не привнести в него от себя, от своей ресентиментной натуры противоречащий этому учению дух непримиримости, ненависти и несвободы. Берлиоз же совершенно невосприимчив ко всему, что не укладывается в его картину мира, что противоречит его научно-атеистическому мировоззрению.   
        Именно эта неспособность к приятию творчества и свободы (по их сути) порождает в обоих персонажах романа пылкую приверженность к исповедуемой вере – в случае с Левием Матвеем в Иеуша и его учение, в случае с Берлиозом в научное доказательство несуществования Христа и вечной жизни.
        Страстность, доходящая до фанатизма, в бывшем сборщике налогов проявляется со всей очевидностью –   в романе он постоянно фигурирует с ножом, предпринимая попытки убить то Иешуа, чтобы облегчить его страдания, то Пилата, чтобы отомстить за Иешуа**. Но Михаил Александрович–то - человек, живущий головой, теоретический человек.  Можно ли говорить о какой-то страстности применительно к нему? Между тем, Воланд называет его «горячим проповедником». А Воланду, для которого любая человеческая душа – открытая книга, конечно, виднее.
     Но, может быть, называя Берлиоза «горячим проповедником», Воланд просто иронизирует?  Конечно же, ирония в его словах присутствует. Определение «горячий» до смешного противоречит как внешнему виду, так и  всей манере поведения-общения Михаила Александровича. А назвать его «проповедником» - это значит посмеяться над его претензией на высказывание единственно верной истины, которая есть истина строго научная, объективная, доказательная и свободная от всяких субъективно-личностных моментов.
      Однако, если присмотреться повнимательнее к предельно вежливому и тактично сдержанному Михаилу Александровичу, то можно заметить, что он исполняет свои редакторские обязанности, наставляя молодого поэта Бездомного на «истинный путь», не абы как-нибудь, а что называется «с душой». Убеждая Ивана в том, Иисус Христос никогда не существовал, он пускает в ход всю свою огромную эрудицию. И уже это одно выдаёт в нём, убеждённом стороннике научной, по определению незаинтересованной и беспристрастной точки зрения,  и личную заинтересованность в предмете разговора, и неравнодушное, пристрастное отношение к обсуждаемому вопросу. Да и в дискуссии с Воландом он демонстрирует завидные упорство и настойчивость в отстаивании своей позиции. Так что  слова  Воланда о Берлиозе как «пылком проповеднике» не сводятся к одной лишь иронии. Более того, они заставляют читателя заметить духовное родство этого персонажа с Левияем Матвеем, который уже совершенно однозначно безо всякой иронии является «пылким проповедником» учения Иешуа.
     Но как конкретно одинаково нетворческий («книжный») характер Левия Матвея и Берлиоза связан с тем, что  и тот, и другой «находят себя» в проповедовании, т.е. распространении определённых учений, хотя и прямо противоположных?            

                Продолжение следует.               

*Хотя многие считают самым ранним Евангелие от Марка.
** Из рецензии: "А разве Левий не признается Пилату, что убить прокуратора для него задача нереальная? "Тебя зарезать мне не удастся, – ответил Левий, оскалившись и улыбаясь, – я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать", Вы не перепутали Иуду с Пилатом?"
Их моего ответа: "А теперь то замечание, которое вполне резонно. Хотел ли Л.М. зарезать Пилата. Вы приводите слова Л.М. о нереальности задачи зарезать игемона. Но эти его слова служат ответом на замечание Пилата "Ты, конечно, хочешь зарезать меня?". И так ли уже Пилат не прав, задавая Л.М. этот вопрос? А если бы охрана прошляпила и не отняла нож у Л.М.?". Неужели Левий Матвей явился для того, чтобы выяснить у Пилата правду о происшедшем, чтобы передать истину будущим поколениям, как иногда пишут? Если так, то почему он этого не сделал? Почему Мастеру надо восстанавливать истину о Пилате в своём романе?