Превращения

Несмотря на измучившие меня еженощные кошмары, я бы продолжал спать. Ночные кошмары – моя новая форма зависимости, вытеснившая алкоголь. Мне просто надо быть в постоянном страхе за свою жизнь – катиться ли она в пропасть или над ней висит реальная угроза смерти.

   Но вместо этого – упал на колени на тонкий спортивный коврик. Потер опухшие от беспокойного сна глаза костяшками кулаков, затем зажег токую веточку благовоний, воткнув ее в маленький глиняный горшочек с песком.

   Между коленями – два кулака. Ладони лежат на бедрах, в стороны разведены локти. Спина выпрямлена как часового гвардейца. Я смотрю прямо перед собой. Вроде бы такая поза называется «сэйдза».

   Веточка медленно тлеет, наполняя комнату приятным ароматом сбора алтайских трав. Перед глазами вьются тонкие змейки дыма – прозрачные, вытянутые в причудливые форму духи. Я не мог не пригласить в восточную традицию духов южной Сибири.

   За окном шумит машинами МКАД, неприятно разбивая тишину маленькой темной комнаты, – гул будто кто-то огромную плоскость металла шлифует огромным наждаком.
   
   Я не должен думать ни о чем. Но знакомый запах уносит меня прочь – туда, в горы Алтая, разрезая пустоту моей черепной коробки пробами фольклорной алтайской прозы, которую писал когда-то в командировке.

   Одиннадцать суток я провел на тихом берегу Ночной – реки, вода которой чище бутилированной.
   
   Одиннадцать суток – в объятиях, малахитовых от хвойного леса, гор.

   Одиннадцать ночей я завороженный смотрел в великую россыпь звезд небесной глади.

   И одиннадцать ночей я ждал, сжимая в ладонях холодную сталь карабина – ждал, что спустится с вершин, разрезая обликом сумерки, обезумевший от заключения в зверином обличии Бук . Ждал, что вот он выйдет из леса – и принесет за собой сотни бед.

   Но только волки завывали где-то далеко. Только медведица с медвежатами оставляли свои следы на влажной земле. Бук так и остался легендой, записанной мной на вздутых листах промокшего дневника, который я вел где-то на Границе во время разведывательно-поисковых действий.


«Безымянную алтайскую деревню укрыла непроглядная тьма ночи. Все звезды исчезли за тяжелыми тучами надвигающейся непогоды. Метель выла как раненый волк и стучала в каждую калитку редких, разбросанных по округе дворов. Скотина сбивалась в кучу, прижимаясь массивными тушами ближе друг к другу, зарываясь в сено по самые рога – в бессмысленной попытке укрыться от пронизывающего холода.

  По единственной широкой улице, зажатой домами по обе стороны, шагал странный с виду старик. Он подгребал снег тяжелыми унтами, укутанный в поношенный тулуп с высоким овечьим воротником. За спиной старика, словно плащ, вихрилось облако вьюги – будто он тянул ее за собой как мул тянет груз. Лицо скрывал мех шапки, плотно надвинутой до самых глаз.

   Дойдя до одного из дворов, старик вошел через провисшую калитку – ее, как и в любом другом дворе деревни, никогда не запирали. Облако вьюги следом, обгоняя старика, рванулось вперед и с грохотом ударило в дверь, разбив ее в щепки.

   На порог выскочил растерянный юноша. Увидев незваного гостя, он отпрянул, споткнулся о что-то и упал на дощатый пол. В панике юноша пополз назад. Это был не просто случайный путник. Старика знала вся округа – он был колдуном, известным в округе.

   Колдун перешагнул через порог, осторожно ступая по скрипящим обломкам – мелким щепкам, и наклонился к юноше. Беззубый рот сложился в печальную улыбку, а из глаз закатились слезы — настолько горячие, что испарялись, едва коснувшись пола.

   – Меня зовут Темекей-Кижи. Я – отец Эчикей, той самой девушки, которую ты снасильничал. От горя и позора, что не смыть ни водами, ни избавить запахом трав, дочь моя бросилась в ледяные воды реки Ночной…

   Юноша застыл от ужаса. Но, собравшись с силами и преодолевая животный страх, вскочил и схватил кочергу у печки. Юноша изо всех сил ударил старика – кочерга отскочила от него, как от ствола дерева. Юноша вновь рухнул на пол, завывая от боли в сломанной руке.

   – За боль, что ты причинил моей дочери, за смертельную печаль, что навеки осталась в моем сердце, – я проклинаю тебя!
Юноша пытался подняться, но какая-то невидимая сила пригвоздила его к полу. Тело юноши корчилось, а из груди вырывался дикий, нечеловеческий вопль. Быстро на крик сбежалась вся деревня.

   Темекей-Кижи запел незнакомые слова. Его голос звучал на забытом языке, который уже некому было помнить, которому уже некому было учить – все учителя сгинули в истории древней языческой веры. Он поджег пучок сухих трав, тлеющих таким густым черным дымом, что даже тьма самой ночи показалась светлее дня.

   Кто-то из сельчан пытался войти в дом, но вьюга сгустилась стеной, не подпуская никого.

   Вскоре крики стихли. Буря утихла. Колдун вышел на порог и обвел взглядом собравшихся.

   – Этот юноша – насильник и убийца. Он принес горе моей семье. Я обратил его в ужасного Бука – чудовище, каким он был и при жизни. Теперь он заперт в зверином обличье, как прежде был чудовищем под личиной человека. Отныне он – страж покоя моей дочери, душа которой на вечность заточена в водах реки Ночной.

   С этими словами колдун обернулся в облако вьюги – и исчез.

   Один из мужчин осмелился войти в дом, но вскоре вылетел обратно с криком, будто само зло гнало его прочь. Он погонял по домам детей и женщин, широко размахивал руками, сбитыми тяжелым крестьянским трудом.

   Мужчины заколотили вход досками, а потом подпалили дом, чтобы чудовище осталось там навеки – вместе с памятью о позоре деревни и семьи.

   Огонь взвился, крыша обвалилась. Из горящего дома, разбив наспех прибитые доски, вырвалось уже нечто нечеловеческое. Огромный зверь, покрытый черной как уголь шерстью, с четырьмя могучими лапами, тяжело дыша, выпрямился во весь рост. Бук взвыл, прощаясь с деревней, – и скрылся в лесу, который украшал верховья гор.

   Теперь его дом – холодные берега реки Ночной, в чьих бурных водах нашла смерть молодая девушка по имени Эчикей.

   И теперь ужасный на вид Бук вечно охраняет ее покой».


Я встал, потянул затекшие от долгого сидения конечности. Веточка благовоний уже догорела, рассыпаясь пеплом, – значит, медитация подошла к концу. Моя любовница, спавшая со мной этой ночью и согревавшая мое тело, перевернулась в постели, оголив худые плечи. Я прикрыл ее одеялом и стал собираться на работу, едва ли расстроенный тем, что так и не смог очистить голову от мыслей, чтобы освободить пространство для грядущего дня.

   Выскочил из подъезда, пропустив вперед мужчину с крошечной собачкой – на фоне моего большого, серого как скала кота Батыра она казалась лишь неказистой игрушкой. Закурил на ходу – единственная зависимость, которая по-прежнему медленно убивает меня. Каждый раз думаю: вот-вот, со дня на день брошу. Каждый раз – откладываю еще на день. И каждый раз виню себя за слабость, которая непростительна мужчине.

   По пути поздоровался с черной дворнягой, сидевшей у ворот СТО:

   – Доброе утро, бессонным труженикам охраны!

   Пес молча проводил меня взглядом, повернув большую мохнатую морду. Холодный ветер бил в лицо, как оскорбленная женщина – с упреком каким-то, со страстью. Щеки колются и румянятся.

   Я уже месяц чист – ни капли алкоголя. А вместе с этими каплями закончилась и бесконечная глупость, и бесстрашные пьяные выходки, которыми я эпатировал свое окружение и невиновных в моей космической тоске случайных людей. Ужасно, но меня настоящего никто не узнает.

   С одним из своих демонов я расстался, когда работал над некоторыми рассказами – в самом конце, где описывал безбожное пьянство и его последствия. Правда, теперь – снова в ловушке. Мысли – как клубок ядовитых змей: беспорядочные и шумные. Я снова в эпицентре хаоса. Теперь и человеческая глупость не кажется мне такой смешной.

   Выживать стало сложнее. Особенно когда проблемы обретают плоть, голос и запах – тот самый, которой растворяется только в этиловой дымке.


Последнее время я читаю пыльные большие тома по истории религий – те самые ненужные книги, к которым давно не прикасались человеческие пальцы.

   Я вдруг принял для себя одну манихейскую истину:

   Жизнь в этом мире невыносима и мучительна в радикальности собственного зла, нарастающего с каждой вырванной из бесконечности небытия души, помещенной в человеческое тела. В манихействе не существует ада – потому что мы живем в нем ровно с той секунды, как нас зачали. Смерть же – это не наказание, а избавление от насущности невыносимой жизни.

   Лучшее, что может случится с человечеством, – это дружно умереть в великой вселенской оргии, совершаемой, так сказать, напоследок.


От каждой из этих мыслей мне становилось невыносимо больно, и невыносимо тяжко от присутствия в груди непонятной субстанции, которую кто-то называл душой. Мне казалось, что я готов вырвать ее из своей грудной клетки – голыми руками, разрывая плоть и ломая костей.

   Я перекрестился трижды. Прошептал себе под нос:

   – Господи, спаси, сохрани, помилуй.

   Стало легче.

   Я пока еще верю: Господь не оставит меня. Даже если не оставил доселе – сколько бы я не испытывал его терпения.


«Мой путь непрост. Мой путь изнурительный. Привыкший к комфорту, я уже пару суток не знал тепла постели и свежести простыней. Про вкус хорошей еды и говорить не стоит – смиряю дух свой хлебом и водой, от которых ноет желудок. Глаза слипаются, ноги подкашиваются от усталости. Иногда, находя по пути подходящее дерево поприличнее, я приваливаюсь к его стволу, засыпаю в его раскидистых тенях.

   Это – мое самое тяжелое путешествие. Я намеренно лишаю себя уюта и возвожу перед собой преграды.

   «Странник», – прокручиваю мысленно и иду дальше, отбрасывая рутинные мысли, оставленные далеко, в России.

   За спиной – только рюкзак с некоторым грузом и несколько тысяч верст пути от Иркутска до Кареи, которая высыпана причудливыми домиками в горной долине Греции. На ногах – стоптанные стертые кроссовки, истерзанные песком и мелкими камнями, больно врезающимися в ступни. Над головой – тяжелое солнце, испепеляющее мои черные волосы, и синее небо, обещающее только безмятежное спокойствие.

   Я держу путь от восточного побережья Святой Горы к западному – туда, где скрылся от взоров беспечных толп монастырь Зограф. Хочу встретиться со старцем – монахом отшельником, чтобы попросить у него мудрости, а до кучи и совета к жизни, которая становится с каждым новым днем все невыносимее.

   До цели – немного совсем. Красные указатели с греческими буквами ведут меня, как та самая Ариаднина нить.

   Для меня важно пройти своими ногами большую часть пути. Многодневные, изнуряющие переходы – забытая часть культуры паломничества, вытесненная автомобилями и бесконечной тягой человека к комфорту.

   «Пилигрим» – вспоминаю еще одно слово.

   Я испытываю себя. В который раз.

   Прошел насквозь через каменные постройки и стены монастыря, мимо неторопливых монахов. Спросил, где живет старец. Его скит  оказался в паре верст от монастыря – среди деревьев, он словно сам врос в землю.

   Лицо старика было морщинистым лицо и выражало только спокойствие, борода – седая и отсвечивала серебром. Невольно я улыбнулся – вот оно, счастье долгого пути: когда глаза блестят маленькими камешками слез, потому что ты дошел.

   – Здравствуйте. – сказал я по-русски, переминаясь с ноги на ногу.

   Старик взглянул на меня с такой добротой, с таким покоем в голубых глазах! Ты бы только почувствовал!

   – Ты измучен дорогой. Это видно – по лицу, по обгорелым плечам и рукам. Смело идти пешком. Проходи и отдохни. Я всегда рад гостям.

   Монах развернулся на пороге и вошел в жилище, махнув мне следовать за ним. Внутри – скромное убранство: деревянная кровать, сбитая из темных досок, больше похожая на солдатские нары; несколько лампадок, распространяющих по хате запах умиротворения; иконы, изображающих православных святых с суровыми лицами, с устремленным взглядом мудрых глаз. Скит освещало только солнце, лучи которого проникали в единственное окно. Отметил, что батюшка прекрасно говорил на русском. Я сел на табурет возле тяжелого стола.

   – Батюшка… – начал я, с трудом сдерживая дрожание в голосе, но буквы подпрыгивали и звуки двоились как у заики, – Я пришел просить у вас мудрости.

   Батюшка пошебуршил кочергой угли в маленькой печке-буржуйке, сел напротив.

   – Спрашивай, юноша.

   – Вы монах. У вас нет ни жены, ни детей… Вы не работаете… – я одернул следующие слова, испугавшись, что мог обидеть. – Простите.

   Батюшка улыбнулся и кивнул:

   – Продолжай, не бойся.

   – Что вы делаете для мира, какую пользу приносите?

   Батюшка тихо рассмеялся, словно вопрос показался ему наивным. Встал, прошел до буржуйки. Снял закипевший чайник, аккуратно придерживая тряпочкой раскаленную ручку. Разлил травяной настой по низким глиняным чашкам. Тонкий дымок пара проник в нос, расползаясь теплом в груди. Какой необычный запах! Будто снова я оказался в летней Сибири, бескрайней в своих цветастых полях. Батюшка пододвинул мне чашку.

   Мы сидели в тишине, которая была наполнена только отпиваемого чая. Неловкость моего вопроса разъедала мои внутренности. Я ерзал на стуле. Я мучился – боялся, что обидел его.

   Наконец он сломал молчание:

   – Как и все люди, я подвержен тысячам страстей и тысячам искушений. Когда молод был, имел невыносимый для окружающих характер. Как и ты я проделал долгий путь – тяжелый, тернистый путь. Все для того, чтобы познать себя, найти истину. Истина совсем нехитрая и лежит прямо перед человеком, куда бы он не обращал взора. Когда я ее разглядел, то принял себя. Теперь я монах. Моя польза для мира – покой для всех живущих в миру, ибо я не обременяю живущих своими слабостями и страстями. Я выбрал жить здесь – среди горной глуши наедине с собой. Живу в тишине и молитве. И молюсь – за каждого.

   Монах громко отхлебнул чай, вытер рот широким рукавом черной монашеской рясы, расправил серебряную бороду.

   – Мне… нужно стать монахом? – спросил я неуверенно.

   Он рассмеялся, стал убирать посуду, продолжил:

   – Что ты! Нет, вовсе нет. Не обязательно становиться монахом. Мы должны стремиться к тому, чтобы не раздражать тех, кто находится рядом с нами. Не искать греха в других, а стараться заниматься собой. Взращивать душу свою, собирая в ней мудрость, скапливать в ней тишину, спокойствие, счастье, наконец.

   Я слушал, не смея шелохнуться – боялся сделать лишнее движение, что вдруг спугну эту простую, но великую истину. Казалось, я нашел то, что искал годами, проживая в ненависти к миру. Как же я был не прав! Как же ошибался! Вот оно, это лекарство: измени себя, а не гневайся на людей, ведь они не виноваты в твоем несчастье.

   Я оставил батюшке продукты: разные крупы, макароны, консервы, а еще несколько плиток спрессованного чая, который я купил у бурятов в Иркутске. Уже собирался уходить, но он остановил меня. Батюшка оставил меня на ночь. Постелил мне на кровати. Сам старец провел ночь за молитвами.

   Я вышел из скита, когда солнце только всходило. Прохлада приятно щипала кожу.

   – Спасибо вам, батюшка, за все.

   – Ты не меня благодари, а Господа. Он молвил моими устами.

   Я перекрестился, как водится у русских перед дальней дорогой, и двинулся обратно – через половину Греции, да в родной Иркутск.

   Мы должны стремиться к тому, чтобы не раздражать окружающих, не утомлять их своей безнадегой, не угнетать их стремлений своим тщеславием и завистью. Чтобы быть счастливым – надо изменить себя, а не мир. Может, именно в этой простой, казалось, мысли – есть та самая истина, которая спасла мою душу (а может даже жизнь).
   
   Будем ли мы с Богом, зависит от любви. Ведь и главная заповедь гласит:

   «Любите друг друга, ведь Бог и есть любовь.»

   Однажды к Христу пришел один из учеников и спросил:

   – Скажи, учитель, а какая из заповедей самая великая?

   Спаситель ответил ему:

   – Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоей, и всем разумением твоим – сия есть первая и наибольшая заповедь, но подобная ей:

   «Возлюби ближнего своего, как самого себя»


Хорошую историю рассказал мне кент. Почему я вспомнил ее сейчас, когда мимо проносятся автомобили, наполненные людьми, спешащими на работу?

   Промышленный район Москвы, неряшливый и безликий, остался позади, размытый в заляпанном окне электрички, у которого дремлют, прижавшись немытыми волосами, уставшие люди. В суетной и обезумевшей от своей торопливости столице, поезд уже несет меня туда, где проходит большая часть моей бестолковой жизни – на службу.

   В этом городе-дурдоме для меня есть лишь два места, где я ощущаю нечто вроде покоя, а не первобытный ужас, забытый, но не ушедший – иногда беспокоящий инстинкты.

   Первое – маленький книжный магазин на Чистых Прудах. На днях купил книгу про барона Унгерна.

   Второе – мой кабинет. Я нагло и бесцеремонно, вооружил его под себя: разбросал книги по полкам, плакаты и картины по стенам, и, еще дальше, бесценный подарок – старая электронная гитара, вся изрисованная кривыми подписями людей, когда-то близких. Это мой швейцарский дот – укрытие от целого мира, но только в рабочие часы.


Прогресс, наглый, оголтелый и безжалостный, будто старая вульгарно размалеванная шлюха, снова бьет мне под дых. Я сглатываю ком из соплей и переживаний. Мне вдруг опять больно – наверно от тоски. По скалам и ущельям южной Сибири. По ее степям, которые летом раскрашены океаном цветов и трав. По затравленным лошадиным мордам на марше вдоль крутых берегов и безлюдных равнин. Может, именно там – в дикой неизвестности прошлого – спасение души моей? Там, где по песчаным сопкам Монголии бродит дух барона Унгерна, укутанный в шинель, с красноглазым вороном на плече.


Впереди – еще один день. Один из тех, который хочется выбросить в урну и утопить среди скомканных в шарики листов бумаги, исписанных моим корявым почерком – идеями будущих книг, которым, возможно, так и не суждено родиться.

   Я не могу этого знать. И, наверно, не узнаю.

   Как не узнаю, сколько превращений ждет меня впереди.